Бессмертники — цветы вечности

Глава двадцать вторая

В общей камере на появление Литвинцева никто не обратил особого внимания, и, заняв свободный уголок на необъятно широких нарах, он тут же лег. Был уже вечер, маленькая лампочка под высоким потолком камеры светила в треть накала, чужие незнакомые люди, каждый из которых был занят самим собой, тоже укладывались на ночь, и то, что все они были такими незнакомыми и такими погруженными в свои собственные несчастья, создавало иллюзию почти полного одиночества. Во всяком случае они не отвлекали его пустым праздным любопытством, не занимали ненужными разговорами или бесполезными жалобами, не мешали думать.

А думать было о чем. Провал собрания на Телеграфной, арест целой группы партийных активистов и боевиков были столь неожиданны и так круто меняли его собственную жизнь, что в первые часы просто опускались руки. Хорошо, что именно в эти часы рядом были товарищи, менее опытные и нуждавшиеся в его поддержке. Поддерживая их, помогая им, он помогал и самому себе. Хотя никто из них об этом даже не догадывался.

Сейчас, когда их развели по разным камерам, у него появилась возможность собраться с мыслями. Прежде всего хорошо то, что они не в одиночках. О чем это говорит? Во-первых, о том, что за серьезных преступников их не принимают, и, во-вторых, что полиция пока даже не подозревает, что в руках у нее оказалась целая группа боевиков, расправа с которыми обычно бывает короткой и жестокой.

Еще там, во дворе безсчетновских домов, спешно выпроваживая участников, собрания и предвидя дальнейшее развитие событий, он изъял у боевиков их револьверы. Теперь, взятые без улик, и, главное, без оружия, они могут вести себя без особых опасений и требовать освобождения. И он не сомневается, что все они вскоре опять будут на свободе.

И все-таки покоя в душе не было. Он ничего не знал о судьбе комитета, о Накорякове и Скворцове, только что избранных делегатами на пятый съезд партии, о представителе центра, которого в те критические минуты он поручил заботам Давлета. А Варя? Что с ней стало потом? Где она сейчас?..

В полицейском управлении их группу продержали довольно долго. В группе было десять человек — семь мужчин и три женщины. Женщины оказались не из пугливых, держались смело и независимо, делая вид, что никого тут не знают. В общем-то так оно и было: боевиков в партийной организации знали немногие, да и сам он знал из них только одну — члена комитета учительницу Лидию Ивановну Бойкову.

Из того, что при них никого в управление больше не привели, можно было заключить, что остальным удалось-таки благополучно рассыпаться и добраться до своих квартир. Но ведь могут взять и на квартирах. Не сегодня, так завтра, причем по любому другому поводу, — способности уфимских полицейских на такие дела хорошо известны.

Оставалось ждать и надеяться, что все обойдется. Однако ждать в неизвестности трудно вдвойне. Тем более, когда сам ты уже никому ничем не поможешь и — более того — ждешь решения собственной судьбы.

Арест для революционера всегда не ко времени: столько дел задумано, столько не завершено, а тебя вырывают из этой работы, ломают все твои планы, рвут с таким трудом налаженные связи, зачастую известные только тебе одному Кто заменит тебя на свободе и продолжит твое дело? Сколько времени потребуется, чтобы найти и вновь связать оборванные полицией нити? Как пойдут дела у других — без тебя, без твоих знаний и опыта, без всего того, что осталось у тебя в душе?

Этот арест для Петра был слишком неожидан. Накануне он только вернулся с заводов, ничего не успел предпринять, а тут — собрание, нужны боевики для охраны. Боевиков он привел, наладил наблюдение, но произошло что-то непредвиденное, появилась полиция… Конечно, место для такого многолюдного хора товарищи выбрали, не подумав. Если бы тот же Назар или Черепанов посоветовались с ним, он бы устроил все иначе. Однако когда дело задумывалось, в Уфе его не было, а потом, должно быть, откладывать уже было нельзя. И все-таки поторопились товарищи, забыли об осторожности, о том, что это уже не девятьсот пятый год.

Вспоминая о поездке по уральским заводам, он еще больше досадовал на свой нелепый арест. Что будет с экспроприациями, которые они подготовили с Артамоновым и другими уральцами? Особенно в Сатке. Артамонов, конечно, будет ждать, как и условились, но кто сообщит ему об его аресте и передаст приказ действовать самостоятельно? Остается надеяться, что к марту он все-таки выйдет на свободу. Без вины больше месяца в тюрьмах, говорят, не держат. Значит должны выпустить и его…

Уснул он под утро с теплыми и светлыми мыслями о Варе. Потом она пришла в его сон, маленькая, хрупкая, с прекрасным детским лицом и удивительными смеющимися глазами. Вокруг был глубокий белый снег. Он нес ее по этому снегу на руках — мимо каких-то строений, людей, деревьев, по залитому солнцем белому полю, которому не виделось ни края, ни конца.

Через несколько дней Литвинцева повезли на допрос. Допрашивавший его жандармский ротмистр показался ему довольно скучным и примитивным типом, и он еще больше утвердился в мысли, что долго держать его здесь не будут.

Однако после этого допроса о нем словно забыли. День следовал за днем, неделя за неделей — никаких перемен. Вот уже и февраль на исходе, а с освобождением господа жандармы не спешат Чего-чего, а этого от них он совсем не ожидал!

Кончился февраль.

Первые дни марта прошли в какой-то сплошной нервной лихорадке. Артамонов, конечно, ждет. У него все готово к эксу. Как передать ему, чтобы действовал самостоятельно? Через товарищей, которые могут выйти на волю? Но все они разбросаны по разным камерам и ничего друг о друге не знают. Может, их уже и выпустили? Или держат, как и его? У Трясоногова при обыске в кармане нашли пулю от револьвера Теперь это может ему повредить, хоть он и утверждал, что нашел ее на улице и поднял лишь, для того, чтобы сделать грузила для удочек. В таких случаях жандармы становятся очень недоверчивыми. Но ведь в его, Литвинцева, карманах ничего не нашли! И этот ротмистр Леонтьев, кажется, вполне поверил, что во дворе Безсчетнова он оказался случайно. Отчего же тогда его держат?

Однокамерники Литвинцева жили какой-то своей неприметной жизнью — беседовали, играли в карты, чинили одежду, ссорились, даже ходили в церковь, ему же, так и не вошедшему в их круг, все это было чуждо, — он жил другим.

Однажды сосед по нарам, высокий, сутуловатый человек чиновного вида, сочувственно спросил:

— Что мучает вас, сотоварищ? Смотрю, даже по ночам не спите. Отчего?

Он не нашелся, что ответить, лишь неопределенно пожал плечами.

— Зря вы так терзаетесь, юноша. Лучше бы попросили книг или пошли с нами в церковь. Зачем лишать себя этих невинных удовольствий? В наших условиях неразумно пренебрегать даже этим.

— Не до книг мне сейчас. А церковь — это та же полиция, только духовная: вместо полицейской «селедки» — крест!

— Ну и пусть. А вы все-таки ходите.

— Зачем?

— Ну, хотя бы для разнообразия. Впрочем, там и друзей можно встретить, если они в этом же замке, и новостями разжиться… Неужели вас ничто не интересует?

Литвинцева это заинтриговало.

— Скажите, а как вы добились этого права?

— Возможности слушать службы? Слава богу, в российских тюрьмах этим правом может пользоваться любой. Стоит лишь заявить по начальству.

Разговор их прервал зычный голос надзирателя:

— Петр Литвинцев, одеваться — в контору!

Он давно привык к своему новому имени, но сейчас, задумавшись, малость замешкался.

— Литвинцев, кому говорят! — повторил надзиратель. — А ну, марш за мной! Сколько ждать?

«Ну, вот и вспомнили, — заликовало все внутри. — Если нынче выпустят, послезавтра буду уже у Артамонова, а там…»

В конторе его ждали тот же ротмистр Леонтьев и жандармский полковник Яковлев. Литвинцев одним взглядом охватил небольшую прокуренную комнату, стол для начальства, табурет, прибитый ножками к полу, — для допрашиваемых арестантов, взятое в железную решетку окно, засиженный мухами портрет царя на стене. Немолодое рыхловатое полковничье лицо с седыми висками и маленькими цепкими глазками, настороженно следящими за каждым его движением, не предвещало ничего хорошего. «Ну, этого старого жандармского пса так просто не проведешь, гляди, братишка, в оба», — приказал себе Петр и весь подобрался, готовясь к трудному поединку.

— Ну-ну, ты, стало быть, и есть тот самый бродяга Литвинцев? — прощупав его всего, то ли спросил, то ли утвердил полковник. — Не наскучило еще сидеть в нашем невеселом заведении?

— Наскучило, — честно глядя ему в лицо, сказал Литвинцев. — Только не бродяга я, ваше высокоблагородие. Просто паспорт мой вместе с вещами у знакомого башкирца остался, а сходить за ним господин ротмистр не велит.

— Читал я, голубчик, твои показания, — нахмурился полковник, — и про этого башкирца, и про все остальное, чем ты тут моего помощника угощал. И где только так врать выучился?

— Что господину ротмистру говорил, то и вам скажу, и все будет правда, — стараясь сохранить спокойствие, ответил он.

— Мне от тебя одна правда нужна: как ты оказался у инженера Беллонина на незаконном собрании четвертого февраля. Скажешь честно — похлопочу о смягчении наказания, будешь запираться — милости не жди.

«Знаю я вашу жандармскую милость!» — зло подумал Литвинцев, но ответил скромно и вполне уважительно:

— Зря вы так-то, ваше высокоблагородие. Меня господин ротмистр обо всем этом уже пытал, и показания мои самые что ни на есть правильные.

— Ну-ну, поговори мне еще! — величественно заворочался на стуле Яковлев. — А этот шрам на шее у тебя, голубчик, отчего? Вспомни.

— В Волге купался, ваше высокоблагородие. Нырнул, а там коряга, вот и напоролся на сук.

— Давно это было?

— Давно уж. Два лета назад.

— Да ты же тогда, голубчик, на военном флоте служил! Или опять запамятовал, сочинитель?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, на флоте военном я не служил. Ни два лета назад, никогда.

— А откуда эта тельняшка и якорек на руке?

— Якорек боцман за рубль выколол, когда я еще матросом по Волге плавал. Ну а тельники у нас на Волге, считай, на каждом втором, даже на бабах: и красиво, и тепло, и носко. Правду говорю, ей-богу.

— Ну-ну, — то ли подтверждая, то ли ехидствуя, закивал полковник. — Родом-то откуда будешь, матрос?

— Самарской губернии, Бузулукского уезда, Графской волости, села Киселевки, ваше высокоблагородие, — четко ответил он.

— Ну-ну… Подготовьте-ка, ротмистр, запрос в эту Киселевку, действительно ли оттуда сей молодец? И прикажите увести.

— Что, опять в камеру? — сорвавшись, почти крикнул Литвинцев. — Сколько же держать можно, ваши благородия? Цельный месяц сижу, а за что? Мне ведь работу подыскать надо, семью кормить, а не в тюрьме казенную похлебку хлебать.

— Потомись, потомись, Литвинцев, а мы пока подумаем, что и как. Глядишь, когда и выпустим.

— Мне сейчас надо, сейчас, а не «когда»!

— Увести арестанта!

Вернувшись в камеру, он еще и еще раз продумал каждое слово, сказанное на допросах, и не нашел ничего такого, что могло бы уличить его во лжи или вызвать какое-либо подозрение. Что же помешало жандармам поверить ему? И откуда это предположение, что он бывший матрос военного флота? В тельняшке ли одной тут дело?

Ничего хорошего не обещал и запрос на его мнимую родину, ибо никаких Литвинцевых в далекой и незнакомой Киселевке нет и в помине. Сколько времени может занять эта переписка? Неделю, месяц? И как быть ему потом, когда все выяснится? Сочинять новую версию. Начнут проверять и ее, а это — новые и новые месяцы заключения. Кроме того, есть и еще одна опасность, куда более страшная: в конце концов в нем действительно могут опознать беглого матроса, и тогда столыпинского галстука не миновать…

Ничего для себя не решив, он впервые со своими однокамерниками отправился в тюремную церковь. Служба шла вяло, казенно, но хор, состоявший из заключенных, звучал весьма недурно. «От души поют, грехи замаливают», — невесело подумал Литвинцев и в ту же секунду почувствовал ищущее прикосновение чьей-то руки. В следующее мгновение пальцы его уже крепко сжимали небольшой бумажный комочек, который тут же исчез в кармане его пальто.

В камере, устроившись в своем углу, он осторожно развернул бумажку и беззвучно прочел:

Эти несколько слов, полученных от неизвестного товарища, были для него как глоток свежего воздуха. Забыв на время о собственных неудачах, он от души радовался за других. Прежде всего радовало освобождение Бойковой и ее подруг. Доброй вестью был также выход Беллонина: теперь комитет будет иметь точную информацию об их положении, а сверток с револьверами, закопанный в сугробе безсчетновского двора, найдет себе лучшее применение, чем мокнуть в снегу, и уж во всяком случае не станет добычей полиции.

Мысль об этих револьверах немедленно породила другую: а что, если полиция уже завладела ими? Связать эту находку с недавним собранием и арестами сможет не только многоопытный полковник Яковлев, но и самый примитивный вахмистр или унтер. А такая улика, пусть даже косвенная, ничего хорошего не сулит, и не оттого ли их до сих пор: держат, что улика эта уже начала свою страшную работу?

Так неожиданная радость сменилась новой тревогой. Но теперь он был не один. Тоненькая, никому не видимая ниточка связала его с друзьями на воле. А раз так, то он уже не столь беспомощен, как прежде. Его приказы, вырвавшись из этих каменных стен, дойдут до боевиков. Дело, которое на время остановилось, двинется опять. И это самое главное!

Следующего выхода в церковь Литвинцев ждал с небывалым нетерпением. На клочке бумаги, приготовленном для передачи, он попросил срочно известить златоустовского «хозяина», чтобы гостей не ждали и свадьбу играли без них. Что за гости, что за свадьба, умница Артамонов, конечно же, поймет и организует экспроприацию динамита сам. Удачи, ему и его замечательным ребятам! Сделают дело чисто — появятся на Урале новые бомбистские мастерские, окрепнут, получив ручную артиллерию, рабочие дружины, сильнее станет революция. О возможной неудаче ой не думал: в таком деле ее просто не должно быть.

Вслед за первой ласточкой улетела на волю вторая:

«Папиросы» — это не что иное как револьверы, а «землемер» — межевой инженер Беллонин…

Связь постепенно наладилась и стала почти регулярной. Литвинцева очень обрадовало, что Беллонин сдержал свое слово, выкопал оружие и передал по назначению. В Златоуст с его поручением товарищи направили Давлета, и он тоже успокоился: теперь у Артамонова развяжутся руки, и он приступит к «свадьбе», не дожидаясь гостей.

Кроме ответов на свои вопросы, Литвинцев стал получать и другую информацию, очень нужную ему в заключении. Так, он узнал, что делегаты-уральцы благополучно выехали на пятый съезд партии, что в Уфу из Питера вернулся Эразм Кадомцев, что в Екатеринбурге состоялась очередная областная конференция РСДРП, поддержавшая инициативу уфимских боевиков о созыве общеуральской конференции боевых организаций.

Мечта Ивана Кадомцева начинала осуществляться, но у Петра это почему-то особого восторга не вызывало. Удручало другое. Медленно, ой как медленно делаются дела, решать которые в условиях революции (как и на войне!) нужно едва ли не мгновенно! Сколько месяцев прошло после Таммерфорской конференции? Четыре? А когда еще удастся собрать уральскую? Опять пройдут месяцы. А нового подъема революции что-то не видно. Зато фараоны жмут вовсю…

С тревогой и надеждой ждал он известий о группе «вятичей». Если удастся и эта экспроприация, боевые организации Урала получат достаточные средства, чтобы реорганизовать свои силы и активизировать работу. К лету события в стране могут снова накалиться, значит, нужно готовить Урал к боям.

На запрос об Иване с воли ответили, что его местонахождение неизвестно. Это серьезно обеспокоило Литвинцева, но потом он подумал, что товарищи просто не посвящены в его дело и что нужно еще немного подождать.

«Пора бы и вернуться, — прикидывая прошедшее время, думал он. — Больше месяца прошло, как они там? Пора бы…»

Он хорошо представлял себе, как это серьезно — взять банк, однако твердо верил, что у Ивана это получится. Видно, просто не все еще готово или возникли какие-то осложнения. Вот устранят их и все пойдет на лад…

Через неделю «почта» принесла печальную весть о неудаче экса в Вятке. Никаких, подробностей, конечно, не сообщалось. «Из В. наши вернулись без приданого», — вот и все. Вернулись — значит, все обошлось без потерь, иначе об этом было бы сказано как-то по-другому.

«Хорошо хоть все живы и все на свободе», — облегченно вздохнул Литвинцев и с еще большей тревогой стал ждать сообщений из Златоуста.