Бессмертники — цветы вечности

Глава тридцать вторая

Литвинцев ехал в Уфу. Правда, на этот раз он был уже не Литвинцевым и не уфимским мещанином Козловым, а крестьянином Федором Константиновичем Маловым, о чем свидетельствовал паспорт за № 878, выданный ему 29 ноября 1907 года в одном из волостных правлений Пензенской губернии.

Никакого отношения к этой губернии он, конечно, не имел. Как выбрался в сентябре из Уфы, так и обосновался в Саратове. Явки, которыми его снабдили перед отъездом, действовали, он быстро вошел в местную революционную среду, стал работать в боевой дружине и вот собрался в Уфу за оружием, которого в Саратове катастрофически не хватало.

Рисковое это было дело — ехать в город, из которого недавно бежал. Провожая его, Варя не раз останавливала на нем тревожный взгляд и начинала советовать, какой улицей лучше незаметно выйти с вокзала в город, как повязать шарф, чтобы прикрыть лицо, что говорить, если…

Он молча слушал ее и ласково улыбался. Все хорошо, все правильно, вот только этого «если» быть не должно. А уж если случится, то будет не до разговоров. Во всяком случае он будет стараться. Чтобы не волновалась, отобьет телеграмму. А встречать, на саратовский вокзал пусть приходит Афанасий Сурков, — вернется не с пустыми руками, это уж точно…

В Уфу он прибыл часов в пять вечера. Смешавшись с толпой пассажиров, вышел на привокзальную площадь, не торгуясь, взял извозчика и через час знакомой дорогой подошел к дому Калининых на Средне-Волновой. Было уже довольно темно, но открывшая ему Егоровна без труда признала в нем своего дорогого «племянника» и вся засветилась от радости.

— Ну вот, слава богу, еще раз свидеться довелось! Правда, Шурик мой сказывал, что все в тот раз получилось хорошо, а все-таки волновалась… — И лукаво прищурилась: — «Невеста»-то как, жива-здорова? При тебе?

Он благодарно обнял старушку.

— Спасибо, Александра Егоровна, все получилось еще лучше, чем ожидалось. И с дорогой, и с «невестой». По гроб перед вами в долгу.

— О гробе не говори. Я, старуха, и то о нем не думаю. А вам, молодым, еще жить да жить!

— А Шура где? Мне его так повидать хотелось, — опасаясь, что может не застать Александра Калинина, спросил он.

— Шурик здесь, в городе. К знакомому аптекарю пошел.

— За лекарствами? Болеете?

— За такими лекарствами, от которых в один момент душа в рай улетает…

Оказывается, Калинин искал цианистый калий. Недавно состоялся суд над большой группой эсеров-боевиков. Одних приговорили к длительным каторжным работам, других — к «вешалке», вот и решились ребята испортить палачам праздник — принять мгновенно действующий яд и отравиться. Передали просьбу своим товарищам на волю, а те яда не нашли. Обратились за помощью к боевикам-эсдекам. «Вот Шурик и ищет…»

Александр пришел с одним из своих многочисленных друзей — Виктором Галановым. Вместе посидели за чаем, поговорили и принялись рассыпать добытый порошок по пакетам. Увидев это, Александра Егоровна набросилась на них с неожиданной для нее суровостью.

— Что вы делаете, несмышленыши? Разве можно с этим товаром так-то? Надышитесь и на тот свет: не мука́ ведь!

Она сердито отстранила всех и принялась за дело сама.

— А как же вы, Александра Егоровна?

— Я старая. Если помру, вы останетесь. А вот что я буду делать без вас?

Как всегда, вышли в баньку покурить.

— Плохо у товарищей-эсеров с нервами, если на такое решились — сказал Литвинцев. — Настоящий революционер и умереть должен по-настоящему — гордо и смело.

— Ну, не скажи, Петро, — загорячился Калинин. — Чтобы отважиться на такой шаг, тоже нужно быть очень сильным.

— Или наоборот, очень слабым, разуверившимся в своем деле!

— Легко судить со стороны… Я бы, пожалуй… — и замолчал.

— Истинный революционер не должен бояться такой мелочи. Уж если отдал всю свою жизнь борьбе, то чего же еще бояться смерти? Смерть революционера тоже принадлежит революции.

— Смерть, смерть!.. А жить-то как охота! Ведь мы еще, по сути, и не жили еще… Что видели?..

— Много видели, Шура, много. И жили хорошо: правильно.

— Может быть… Но каково-то сейчас нашим товарищам?

Здесь он узнал об аресте Гузакова, о провале бомбистской, об аресте в Питере Эразма Кадомцева.

— Другие скрылись за границу, — вздохнул Калинин, — а оттуда друзьям не поможешь — далеко. А ведь всех их — и Гузакова, и Артамонова, и Густомесова ждет виселица… Страшно подумать!

— Да, страшно, — помрачнел Петр. — Неужто ничего придумать нельзя?

— А что придумаешь, если дружина распущена, оружие спрятано, руководителей нет.

— Иван Кадомцев тоже за границей?

— И он, и Володя Алексеев, и многие другие…

— А много наших еще на свободе? Собрать можно?

— Ребята есть, и собрать можно, а что?

— Вот дело свое сделаю, вернусь, тогда поговорим конкретнее. Не верю, что так-таки ничего нельзя сделать. Помните, как одного симца из тюремной больницы выкрали? Помните. Вот то-то же.

— Неужто вернешься, Петро?

— Вернусь, если поможете. Сейчас мне нужно оружие, братишки. Ну, хоть десяток «добрых молодцев» и столько же македонок. Как?

Калинин и Галанов переглянулись.

— Нет, столько обещать не можем. А маузеров вообще нет…

Через несколько дней они провожали его на поезд. На улице еще не рассеялись утренние сумерки, когда они спустились с горы к вокзалу. Здесь он их остановил.

— Дальше я один… Спасибо за помощь… Ждите..

Скорый поезд № 1 уходил на Самару в 11-38 утра. Литвинцев выбрал именно этот поезд, чтобы, прибыв в Самару ночью, ночью же пересесть на свой, саратовский. А уж из Уфы он как-нибудь да выберется. Здесь его, пожалуй, уже не ищут.

Не останавливаясь на мелких станциях, скорый мчался на запад. Литвинцев сидел у окна, невесело смотрел на плывущий вслед поезду белый простор и все никак не мог освободиться от ощущения, что за ним следят. Впервые он заметил это, когда в вагоне проверяли билеты. Обычно этим формальным делом занимался один кондуктор, а тут по вагону вместе с ним двигалась целая толпа рослых крепких мужиков, одетых кто в железнодорожные шинели, кто в штатские ватники и пальто. Из-под одного такого пальто на миг показался уголок полицейского кителя… Или это ему лишь показалось? Но люди эти не прошли вместе с кондуктором в другой вагон, а расположились поблизости, обстреливая его оттуда очень уж заинтересованными взглядами. Почему?

Нестерпимо захотелось курить. Засунув корзину подальше под лавку, он демонстративно вытащил папиросы, спички и направился в тамбур. Одновременно с ним поднялись и двое в железнодорожном. Курили вместе, в одном тамбуре, не глядя друг на друга. В вагон опять вернулись вместе.

Теперь он был почти уверен, что это переодетые полицейские и что он у них на крючке. Где и когда они подцепили его? В городе или уже на станции? И почему не пытаются взять? Скорее всего выжидают благоприятного момента, чтобы обойтись без жертв. Значит, знают, что вооружен. Может быть, знают и о содержимом корзины… Кто же его предает, вот уже второй раз?..

Литвинцев смотрел в окно. За ним, подступая к самому полотну, тянулся заснеженный зимний лес. Если бы было лето!.. Ах, если бы было лето!.. Летом он долго не раздумывал бы, а что делать одному в лесных январских сугробах? Замерзать?

На подходе к станция Раевка на руках у соседки раскричался грудной ребенок. Воспользовавшись этим, Литвинцев вытащил свою корзину и, сказав, что поищет места поспокойнее, двинулся по вагону. «Если в Раевке поезд остановится, сойду, — решил он. — Ну а окажись мои опасения напрасными, успею вскочить в какой-нибудь вагон и дальше поеду уже спокойно…»

Но нет, опасения его не зряшны. Вон как дружно поднялись со своих мест его переодетые опекуны! Он — в тамбур и они за ним, он — в соседний вагон, и они туда же. Он сел, и они принялись рассаживаться, не упуская его из виду.

Поезд подошел к станции. Постоял положенное ему время и двинулся дальше. И тут Литвинцев рванулся к двери, растолкал стоявших в тамбуре пассажиров и, прижав к груди корзину, выбросился из вагона в сугроб. Поезд уже набрал значительную скорость, однако прыжок оказался удачным, бомбы в корзине выдержали удар, и он, вскочив, побежал назад, к станции. Прежде всего нужно дать телеграмму Варе, чтобы успела избавиться от хранящегося дома оружия. Пока его преследователи остановят поезд, он успеет это сделать, и тогда уж будет видно, как решать свою собственную судьбу.

Вот и контора станционного телеграфа. Поставив корзину у ног, Литвинцев взял бланк, стремительно заполнил его и протянул телеграфисту.

— Прошу немедленно, самым срочным образом! Я доплачу!

Телеграфист принял бланк, позевывая, пересчитал слова и сказал сумму оплаты. Литвинцев сунул в окошечко деньги и еще раз настойчиво попросил:

— Передайте прямо сейчас. Это для меня очень важно. Вот вам на водку.

Телеграфист что-то проворчал, но тут же сел к аппарату и начал передавать, шепча слова текста:

Теперь можно было подумать и о себе. А поезд уже остановлен. Рассыпавшись цепью, переодетые жандармы и полицейские окружали здание вокзала. Литвинцев метнулся в одну сторону, в другую и остановился на виду у всех посреди широкой, замусоренной конским навозом привокзальной площади.

Бежать бессмысленно: пули летят быстрее. Да и куда бежать? Теперь главное — не даться живым…

Решение пришло само собой. У него есть оружие. В корзине ждут своего часа четыре бомбы. Одного выстрела хватит, чтобы таящаяся в них сила мгновенно вырвалась наружу и разметала все вокруг.

Поставив корзину на снег, он вытащил пистолет и стал ждать, когда кольцо окружения сожмется вокруг него. Видя, что он вооружен, враги его придержали шаг.

— Не стрелять! Брать живым! — кричал из-за их спин толстый верзила с распаренным красным лицом, должно быть, какой-нибудь урядник.

С каким удовольствием разрядил бы он в это жирное, потное лицо всю обойму своего браунинга! Но тогда уцелеют остальные. Значит, нужно подождать еще. Пусть подойдут совсем близко, чтобы разом покончить со всеми. Вместе с собой…

И они приближались, точно загипнотизированные лягушки к пасти удава.

Шаг, еще шаг, еще…

— Не стрелять!..

Еще недавно красные от бега лица стали белее полотна. Усатые рты оскалились в злости и нетерпении. В глазах — и торжество, и выжидание, и страх…

Ну, теперь можно стрелять!

Не поднимая руки, он нажал на спусковой крючок и закрыл глаза.

Но выстрела не последовало.

Ошеломленный этим, он снова и снова нажимал на спуск и лишь потом догадался, что пистолет на предохранителе. Отвести его он уже не успел. На него разом навалились со всех сторон. Схватили за горло, заломили руки за спину, придавили к земле. На какое-то время он задохнулся и потерял сознание…

Вскоре оттуда же, со станционного телеграфа, полетела телеграмма:

И в Уфу:

В Уфе его сразу же поместили в тюремную одиночку. На ногах — кандалы, на руках — кандалы. Одни мысли свободны, цепей на них делать еще не научились…