Бессмертники — цветы вечности

Глава третья

Эту просторную лесную поляну на окраине поселка знали и любили в Симе все, особенно молодежь. С ранней весны и до последнего летнего тепла собиралась она здесь на свои гулянья, водила хороводы, пела песни, танцевала и жгла костры. Тут назначались свидания, завязывались первые сердечные тайны, обговаривались будущие свадьбы. Огни, отпылавшие здесь в молодости, грели потом человека всю жизнь.

Давно не был Михаил Гузаков на своей любимой поляне. Не до вечерок ему сейчас, не до песен, хотя кто в двадцать лет не мечтает о таких вечерах? Было время — ни одно, гулянье, ни один хоровод без его звонкого голоса не обходились. Тут он встречался с друзьями, тут, среди заводских девчат, и девушку себе присмотрел, — вместе с ней о свадьбе мечтали, торопили дни… Где она сейчас, его Мария? Встретит ли ее нынче на вечорке? Ждет ли она его, как прежде?

Последние дни были для него тяжелыми. По совету старших товарищей работу на заводе пришлось оставить, а затем и окончательно перейти на нелегальное положение. Осмелевшая симская полиция, получив подкрепление из Уфы, кинулась нагонять упущенное: обыски на рабочих квартирах, аресты и облавы стали в поселке обычным явлением.

Его, известного вожака заводской молодежи и популярного оратора-эсдека, разыскивали особенно настойчиво, и он знал об этом. Приходилось скрываться у друзей и родственников, но рисковать их безопасностью он больше не мог: решил на время обосноваться в лесу. Место уже подобрал — в верховье речки Гремячки или на Трамшаке. Горы, глушь, нехоженые места, и в то же время весь заводской край — и Сим, и Аша, и Миньяр — всегда в поле зрения. Вот соберет он свою боевую дружину, установит надежные связи с центром — и опять начнется работа, без которой он уже не представляет себе жизни…

Старинный сосновый бор мягко огибал поляну вплоть до крутого скалистого обрыва, под которым струила свои холодные воды неутомимая речка Сим. Михаил вышел из лесу со стороны вершника и, легко ступая по опавшей листве подлеска, направился к горевшему над обрывом костру.

Это место — самое красивое на всей поляне. Отсюда хорошо видна река и уходящие вдаль заречные леса и горы. Старинный завод и облепившие его улочки поселка видятся сверху не такими грязными и унылыми, какими симцы привыкли видеть их каждый день, а когда зажгутся в окнах вечерние огни, картина еще более меняется: красота — глаз не оторвать.

Здесь, на этом обрыве, любили жечь свои костры Гузаков и его товарищи по подполью. Вечерние гулянья молодежи использовались для встреч и экстренных совещаний, когда собраться у кого-то на квартире было либо невозможно, либо нежелательно из соображений конспирации. Тут, в оживленной молодежной толпе, они были вне досягаемости недреманного ока полиции, а в случае непредвиденных обстоятельств могли легко затеряться среди своих же заводских ребят или уйти в лес. Перед каждой ночной операцией боевики старались непременно побывать здесь. Тут они обговаривали последние детали задания, распределяли роли и в то же время обзаводились свидетелями, которые и предположить не могли, куда исчезнут эти веселые парни через какую-то четверть часа.

Не доходя до обрыва, Гузаков остановился. В густеющих вечерних сумерках на светлом фоне костра он четко видел лишь одну фигуру. Кто бы это мог быть? Из своих или «чужак»? И почему один?

Со стороны поселка послышалась протяжная девичья песня. Ей отозвалась захлебывающейся радостью гармонь. Потом неподалеку кто-то залился долгим разбойным свистом, должно быть призывая своих, и на другом конце поляны вспыхнул еще один огонек.

«Собирается молодняк, собирается! Может, в последний раз сегодня, ведь лето ушло, осень воздух выстудила, в поле — как в холодной нетопленной избе…»

Фигура у костра поднялась, обернулась на приближающуюся песню, и Михаил узнал в ней одного из своих боевиков.

— Ваньша, Мызгин, — ты?

Мызгин, семнадцатилетний кочегар из заводской котельной, невысокий, но сильный, плечистый крепыш, радостно шагнул ему навстречу.

— Михаил!.. А я уж и не чаял тебя встретить. Ну, как ты?

— Обо мне потом. Наших никого не видел?

— Дмитрия Кузнецова и Василия Лаптева встречал в поселке. Может, заявятся еще.

— Этим-то сейчас как раз дома бы не торчать. А остальные где?

— «Рассыпались». Думал, соберемся нынче. Как в прежние времена…

Они присели у огня, помолчали.

— А Дмитрию и Василию передай, пусть подчистят свои квартиры и сами на время скроются, — сказал, словно продолжая прерванную мысль, Гузаков. — И сам — тоже. У тебя, чай, полон дом всякой всячины. Сколько можно говорить!

— Пока всё дома. Но я спрячу. И другим накажу.

— Ну, смотрите мне, сами головой в петлю лезете.

— Завтра же все выгребу, Михаил!

— Сегодня, Ваньша, сегодня…

Гузаков оглядел теперь уже пеструю от костров поляну, прикурил от; хворостины папироску и, придвинувшись к Мызгину вплотную, тихо заговорил:

— Теперь обо мне, Ваньша, — слушай и мотай на ус. Из поселка я ухожу: хватит синим крысам глаза мозолить, да и для дела это будет лучше. Теперь наш штаб будет располагаться в горах на речке Гремячке. Ты это место знаешь. Кого из наших увидишь, посылай туда. С запасом продуктов и оружием. И учти: место это знаем пока лишь я, ты да мой брательник Петька… Понял, что тебе доверено?

Мызгин понятливо усмехнулся и, поиграв широкими плечами, мечтательно протянул:

— Гремячка — это здорово! Там хоть из пушек пали, никто не услышит. На десятки верст — ни одной живой души. Окромя медведя!

— А теперь, — не разделяя восторга молодого боевика, продолжал Михаил, — обойди гулянье, потолкайся у костров, может, и своих где приметишь. Если тут, пусть собираются у нашего огня: разговор есть. Ну а Марию встретишь… — Михаил с минуту вслушивался в звучавшую неподалеку хороводную и закончил резко, тоном приказа, — не медля проводи сюда: нужна очень.

— Тоже разговор есть? — Маленькие глазки на круглом скуластом лице Мызгина стрельнули веселым бесшабашным огнем и тут же погасли. — Хорошо, командир, сделаю все, как велишь. Жди. — И пропал в темноте.

Гузаков поправил в костре поленья и, глядя в живой беспокойный огонь, надолго задумался. Первый натиск революции отбит, по всей стране реакция двинулась в наступление, вынуждая рабочих переходить к обороне. Хочется верить, что это ненадолго, что отступление это временное и самые главные бои еще впереди. И тогда опять потребуются стойкие и смелые люди, владеющие не только словом, но и оружием…

С тревогой и грустью думалось о товарищах, «рассыпавшихся» по его приказу по окрестным лесам и селам. Это они составили ядро первой в Симе боевой десятки. Это их в декабре пятого года включил он в состав своего небольшого отряда, посланного партийной организацией на помощь московским рабочим, бившимся с царскими войсками на баррикадах Красной Пресни.

В Москву они прибыли в полном составе, готовые драться и умереть за революцию, и не их вина, что драться не пришлось: Пресня пала до их прихода на баррикады. Они видели эти баррикады. Видели следы крови, пролитой на мостовых рабочими Москвы. Видели пушки, во имя царя и его «фараонов» стрелявшие в народ. Гнев, родившийся там, они принесли на свой Урал, чтобы драться здесь. И они дрались и не сложат оружия до тех пор, пока революция не победит.

Поездка в Москву организовывалась в глубокой тайне, и все же по возвращении домой Михаила арестовали и увезли в уфимскую тюрьму. Из вопросов, которые ему задавались, он понял, что о Москве жандармам, к счастью, ничего не известно. Взяли же его лишь за агитационные выступления перед рабочими Симского завода, где он служил в конторе. Серьезных улик не было, и его вскоре освободили.

Выйдя из тюрьмы, Гузаков навестил своих уфимских друзей. Те предложили поработать некоторое время в губернском городе, подобрали хорошее прикрытие — службу агентом по продаже швейных машин компании «Зингер».

Уфу тогда трясло неимоверно: полиция и казаки мстили уфимским рабочим за их вооруженное выступление в декабре, так что каждый свободный партиец был на вес золота. Здесь он еще ближе сошелся с братьями Кадомцевыми, а их план создания тайных хорошо вооруженных и мобильных боевых дружин партии принял с восторгом. Здесь, в Уфе, он и помогал создать такую дружину, первую на Урале.

Весной 1906 года уфимский уездный исправник доносил в жандармское управление, что недавний арестант Михаил Гузаков обратно в Сим не вернулся, а, служа агентом компании «Зингер», активно служит… революции. Специфика работы позволяет ему беспрепятственно ходить по домам, а под видом доставки швейных машин доставлять то, что нужно прежде всего уфимским подпольщикам.

О донесении этом Михаил, естественно, не знал, но слежку почувствовал очень скоро. Пришлось вернуться в Сим — на прежнюю работу и… в тот же церковный хор, в котором, обладая сильным красивым голосом, Миша Гузаков пел с детства. Вскоре здесь оказалась почти вся его боевая десятка: Алеша Чевардин, Вася Лаптев, Ваньша Мызгин, Дима Кузнецов и другие. Все они, шестнадцати-восемнадцатилетние ребята, не только хорошо стреляли, но и недурно пели. А под видом спевок так удобно было проводить свои, совсем не церковного характера, «спевки»!

19 мая 1906 года тот же исправник информировал губернское жандармское начальство, что «14 сего мая в день священного коронования Их Императорских Величеств Государя Императора Николая Александровича и Государыни Императрицы Александры Федоровны» в церкви Симского завода состоялась литургия и молебен с коленопреклонением. Церковный хор же демонстративно, всем составом на службу не явился, уйдя на реку ловить рыбу. В донесении назывались имена певчих — Михаила Гузакова и его товарищей.

Все в этом полицейском документе было верно, кроме одного: не рыбу ловили в этот день певчие симского церковного хора, а в лесу за поселком занимались военным делом. В течение месяца вел эти занятия член губернского штаба боевых организаций Михаил Кадомцев…

По всей поляне от спуска в поселок и до самого вершника горели костры. Вокруг них пела, танцевала, водила хороводы отдыхающая симская молодежь. На прощанье с летом пришли и безусые подростки, и уже семейные, для кого эти гулянья — лучшее воспоминание о юных днях, и даже старики: полюбоваться играми молодых, послушать их песни, погреть старые кости у высоких костров. Для них, затурканных заботами, измочаленных непосильным трудом, это, может быть, единственная и последняя радость в жизни.

Михаил сидел у догоравшего костра и с завистью прислушивался к долетавшим оттуда звукам гулянья. Ох, как хотелось ему сейчас туда, в этот многоголосый шум, в этот визг и хохот, к этим неутомимым гармоням, певцам и плясунам! Где-то там, наверное, танцует свою любимую кадриль Мария. Танцует и тайно ждет его. А он тут, рядом, но ему туда нельзя. Сегодня — нельзя.

Встреча с Марией была ему необходима. И не только потому, что изныло, истосковалось любящее сердце, — он рассчитывал на ее помощь. Ей это под силу и вполне безопасно: съездить в Уфу и передать его записку. Дело в том, что месяца два назад у строившегося моста через Юрюзань группа уфимских и симских боевиков экспроприировала на нужды революции склад динамита. Часть его тогда же удалось вывезти в Уфу, часть же, отбиваясь от стражников, его ребята вынуждены были побросать в реку. Теперь, когда мост построен, строители разъехались, а стражники вернулись в свои команды, ничто не мешает достать его из воды и пустить в дело. Пусть только Кадомцевы пришлют к нему на Гремячку пяток надежных ребят…

Один за другим гасли на поляне костры. Гулянье подходило к концу. И вдруг со стороны поселка послышался дружный нарастающий топот. Это были они — Ваньша и Мария.

— Хорошо, что дождался, — с трудом переводя дыхание, сказал Мызгин, — пришлось в поселок бежать, дома и нашел…

— Спасибо, друг. Сейчас тебе тоже пора. Не забудь, о чем говорили.

— Не забуду и другим передам. Жди на своей Гремячке!

— Ну, вот и все, последний достали, — удовлетворенно сказал Гузаков, выходя из воды с небольшим мокрым вещмешком в руках. — Бери, хлопцы, груз. Да полегче, черти, а я пока разотрусь малость: холодна больно наша Юрюзань стала.

Товарищи приняли из его рук вещмешок, выложили из, него коробки с динамитом, патроны гремучей ртути, осторожно разложили по своим мешкам.

— Да, все, теперь можно и возвращаться. Ты готов, Михаил?

Гузаков ожесточенно растирал тело. Рядом, дробно стуча зубами, кутался в куртку его друг Саша Киселев. Целый час проработали они с ним в холодной осенней реке, поднимая со дна эти злополучные мешки.

Мария выполнила-таки просьбу Михаила, доставила Кадомцевым его записку о динамите. И вот пятерка уфимцев здесь. Торопливо докуривают папироски, осторожно устраивают за спинами свой опасный груз и нетерпеливо посматривают на симцев.

— Не пытай судьбу, сотник! Айда в лес, ходьба согреет. На худой конец костер в лесу запалим, там отогреетесь!

Михаил быстро оделся сам, помог натянуть одежду Киселеву и первым вышел на мост. За мостом их обступила прекрасная в эту пору осени уральская тайга. Шли быстро, не останавливаясь несколько часов кряду. Все согрелись, даже Саша Киселев, наконец порозовел лицом, перестал дрожать. Поэтому жечь костра не стали. Остановились на четверть часа у светлого лесного ручья, поели что у кого было припасено, запили холодной родниковой водой и пошли дальше.

К ночи Михаил вывел группу к своей Гремячке, уже в темноте отыскал заброшенную сторожку и, входя, радушно пригласил гостей:

— Входите, располагайтесь. Тут у меня тепло и просторно, даже нары есть… А утром двинемся к железной дороге…

Усталые боевики обрадованно заговорили и полезли на нары отдыхать. Михаил засветил лучину, разжег в печурке огонь и усадил Киселева поближе к теплу.

— В дороге ты разогрелся, но все равно, слышу, кашляешь. Садись тут, грейся, а я сейчас чайку вскипячу. — И, понизив голос, с нажимом сказал: — У нас с тобой такое положение, что болеть никак нельзя, Сашок. Никак, понимаешь?

Киселев согласно кивал, блаженно улыбался текущему из печурки теплу и кашлял.

За чаем Михаил рассказывал, как два месяца назад они направились в эти края за динамитом. Группу симцев возглавлял он, группу уфимцев — Михаил Кадомцев.

Шли дружно и весело, приятно взбудораженные серьезным заданием. Не заметили, как тридцать пять верст остались позади и на горы опустилась ночь. Уже ночью нашли склад, связали сторожей, изъяли все содержимое и двинулись обратно. Но тут оказалось, что группа нападения проворонила одного сторожа, который умудрился сбежать и поднять тревогу.

Лес обложили конные стражники и поднятые шумом строители-сезонники. Пришлось пробиваться с оружием в руках. Целую ночь в районе строящегося железнодорожного моста гремели выстрелы. Чтобы сохранить хоть половину с таким трудом добытого динамита, группа уфимцев во главе с Михаилом Кадомцевым стала пробиваться в одном направлении, а его, Гузакова, — в другом, но так и не смогла перебраться в ту ночь через Юрюзань. Больше того, обстоятельства заставили симцев бросить свой груз в реку, чтобы налегке уйти от преследования и, казалось, неминуемой гибели. Под покровом темноты они выбрались из ловушки, какой стало для них ущелье Юрюзани, день переждали под кучами валежника и лишь в следующую ночь смогли оторваться от противника и уйти в симские леса.

Обе группы — и уфимская, и симская — вернулись домой без потерь, но неудача на Юрюзани не давала Михаилу покоя. И вот они снова здесь. Драгоценная взрывчатка спасена и еще послужит революции. Начинять ею бомбы уфимские боевики научились неплохо…

Вскоре в сторожке стало тихо: молодой здоровый сон угомонил даже самых беспокойных. Михаил наклонился над Киселевым, снял с гвоздя свой плащ, укрыл друга потеплее, а сам вышел на воздух, в дозор.

Ночь была тихой и уже по-осеннему свежей. Сидя на колоде под навесом мохнатой старой ели, он с грустью думал о том, что скоро кончатся и эти относительно теплые дни, а там рукой подать и до зимы. Сим, Аша, Миньяр, Усть-Катав забиты полицейскими и солдатами. Собираться, как прежде, нет никакой возможности: всюду идут повальные обыски, а дома боевиков прочно взяты под наблюдение.

В Сим ни Михаилу, ни другим его бойцам возвращаться нельзя, там их ждут не дождутся «синие крысы». В Аше у Гузакова живут старший брат Павел и замужняя сестра, у Киселева — тоже сестра. Одно время они думали обосноваться у кого-нибудь из них, но и это оказалось невозможным. Оставалось село Биянки, где живут родители Михаила. Отсюда, из лесу, до него недалеко, верст двадцать пять. Надо бы разведать, что делается там, предупредить отца, который всегда его понимал, запастись теплой одеждой на случай вынужденной зимовки в лесу. Вот проводит уфимцев и заодно разведает, лишь бы Киселев окончательно не слег: этот нехороший кашель его пугает…

Едва темное осеннее небо посветлело и приподнялось над лесом, Михаил пошел будить боевиков. Встали дружно, наскоро перекусили остатками от ужина и двинулись в путь. Киселева Михаил оставил в сторожке пить чай и поправляться: кто знает, чем закончится их выход на железную дорогу и скоро ли он вернется назад?

По пути у «своего» лесника он поинтересовался обстановкой на ближайшей станции. Тот лишь присвистнул и махнул рукой:

— И-и, Михаил, и близко подходить не думай! Тебя всюду полиция ищет.

— А мне товарищей на поезд посадить надо, — помрачнел Гузаков. — Да так, чтоб комар носу не подточил.

— Смотря что за товарищи. Могли бы и сами, коли с усами…

— Не только с усами, вот в чем дело… А если дождаться ночного?

— Это уже лучше. Но тебе все равно не советую: в петлю голову суешь.

— В петлю рано, а идти все-таки надо.

В лесу неподалеку от разъезда они дождались ночи и вышли на станцию прямо к отходу поезда. Прощаясь с каждым за руку, Михаил говорил:

— Выходить по одному, а не кучей. Билеты брать тоже врозь, но чуть что — сбейтесь в кулак и деритесь, как сто чертей. Вас ведь пятеро, а это пять стволов! Посадку вашу я проконтролирую. Мне отсюда, из темноты, все хорошо видно. Потребуется, знайте: оба моих револьвера до сих пор били без промаха!

Лежа в темноте на мягкой сосновой хвое, он подождал, пока уфимцы не сели в поезд и, когда тот тронулся, повернул обратно в лес.

Киселев обрадовался его приходу, но Михаил заметил, что за эти два дня он сдал еше больше, ослаб и как-то весь посерел. Давно не топленная печь была холодна, а чайник пуст.

— Ты что же это, Саша? Я же велел тебе постоянно подтапливать и пить травяной отвар, — вздохнул он. — Или дрова жалеешь? Так ведь в лесу живем.

Киселев виновато улыбнулся.

— За тебя волновался, Миша. Нельзя тебе было идти на станцию, а меня ты пожалел… Я ведь знаю, чувствую: пожалел… Неужели я так уж плох, Миша?

У Михаила что-то остро защипало в носу. Он грубовато обнимал, мял, хлопал друга и, пряча глаза, говорил о том, что у них еще все впереди, что они еще походят по этой земле и что придет такое время, когда не они, а сами господа жандармы будут прятаться от них по лесам.

Жарко натопив печь, он взял ружье и ушел в лес за глухарями. Это было не очень конспиративно — стрелять в такой близости от людей, но иного выхода не было. Болезнь Киселева оказалась гораздо опаснее, чем сам он предполагал. Может, свежая дичь и крепкий глухариный бульон хоть немного восстановят его силы?

Саша ел глухарей, пил прекрасный наваристый бульон, но кашлял по-прежнему. «Уходить надо, — глядя на слабеющего друга, грустно думал Михаил. — Скоро зима, а у нас даже на одного нет теплой одежды. Пропадет он тут со мной, непременно пропадет…»

С каждым днем он все больше убеждался в том, что Киселева нужно как можно скорее вывести из леса. Но куда? Это могло решиться только после встречи с нужными людьми, но оставлять Сашу одного он теперь не решался.

Выручило появление в их лагере Ивана Мызгина.

Устроившись на колоде под елью, они дружно задымили табаком, и Мызгин стал рассказывать, что делается в поселках. Сам он едва вырвался из рук полиции и укрылся в лесу, зато все, что не успел закопать, — нелегальную литературу, запас взрывчатки, бикфордов шнур, несколько самодельных бомб, — попало в руки «фараонов». Арестовали Василия Лаптева, Дмитрия Кузнецова и еще кого-то. За каждым боевиком идет самая настоящая охота — с выслеживанием, засадами, облавами. Не оставляют в покое их знакомых, родственников, вымещая на них злобу за свои неудачи. Словом, тяжко там сейчас. Очень тяжко.

К такому отступлению ни они, ни их командиры готовы не были.

— Да, — вздохнул Михаил, — в своей работе главное внимание мы уделяли нападению, атаке. Они всегда давались нам легче, чем отступление. А в условиях партизанской войны, развернувшейся на Урале, умение без потерь, выйти из боя, отойти, на время рассредоточиться, чтобы затем собраться и ударить опять, должно быть доведено до искусства.

— Что ж, значит, будем учиться и этому. Главные бои впереди.

— Тяжелая эта школа, друг Тяжелее, чем мы себе представляли.

— Что же делать? Выходит, нужно и через это пройти.

— Только бы товарищи не разуверились, рук не опустили..

— С тобой не опустят!

— Спасибо, Ваньша..

Оставив Киселева на попечение Мызгина, он отправился в сторону Аши. С немалым для себя риском побывал у знакомых рабочих, проведал родственников, связался с уфимским штабом. Еще летом его боевики экспроприировали склад с полицейским вооружением. До сих пор взятые тогда револьверы хранились в тайнике симской дружины на пчельнике одного верного товарища — Ивана Курчатова. Теперь Уфа попросила передать их в распоряжение губернского штаба, что он и обещал сделать.

Вернувшись через неделю в свой лесной лагерь, Гузаков нашел его еще более печальным. Киселев совсем слег, кашлял кровью. Хлопотавший вокруг него Мызгин был хорошим шуралём в заводской кочегарке и неплохим разведчиком в дружине, но лекарь из него был никудышный. Да и что можно было сделать для больного без доктора, без лекарств, без нормальных человеческих условий?

В тот же день младший братишка Михаила Петя Гузаков вывел к их балагану Василия Королева. Пока Королев пил чай и осматривался, они по-родственному перекинулись парой фраз; из них Михаил узнал об обыске у старшего брата в Аше и у родителей в Биянке. Никого из них не взяли, но засаду оставили, это надо иметь в виду.

На Королева Петя набрел в лесу. Голодный, вымотанный, измученный бесконечными облавами, он был на изломе.

— Не нравится мне Королев, братка, — тихо сказал Петр. — Ты присмотри за ним, мало ли чего…

— А ты думаешь, сам себе я нравлюсь? — блеснул глазами Михаил. — В тех условиях, в каких нам сегодня приходится жить и бороться, не до улыбок. Тяжко нам, брат Особенно разъедает душу вынужденное бездействие. Выстоять перед ним ох как, оказывается, нелегко! Вот и Королев… Ничего, отдохнет, наберется сил, а завтра — на задание. Серьезное дело само на ноги поставит.

На следующий день тройка в составе Ивана Мызгина, Петра Гузакова и Василия Королева выступила в сторону Сима. Петр доведет товарищей до тайника и вернется домой, а Иван с Василием, нагрузившись оружием, повернут на Ашу, где на явке их будут ждать уфимцы. После этого, решил Михаил, можно будет подумать и о больном Киселеве. Пока не выпал снег, его нужно тайно устроить у своих. С квартирой и врачом он уже договорился.

Через несколько дней в тихий лесной балаган вернулся один Мызгин. Невесело доложил о выполнении задания, передал предупреждение товарищей, что лес, где они обосновались, готовится прочесать полиция. На вопрос о Королеве ответил односложно:

— Нет больше нашего Королева, сотник. Сломался наш Королев.

Сердце у Михаила сжалось.

— Что произошло? Говори яснее, Иван!

И Мызгин рассказал, как на пути к Аше Королев наотрез отказался нести оружие, как на чем свет стоит проклинал тот день, когда связался с боевиками и поверил разговорам о революции, как бился в истерике и просил отпустить его в Уфу.

— Ну и ты — что? — грозно спросил Гузаков.

— Что я? Взвалил оба мешка к себе на спину и попер…

— Я не о мешках. Я о Королеве!

— Ну, Королева, извини за самоуправство, я там малость побил, — не глядя командиру в глаза, продолжал Иван. — Очень уж мерзко стало слушать его завывания… Револьвер, конечно, отнял: зачем ему, дезертиру, с оружием ходить? Еще выбросит где-нибудь по трусости или в полицию сдаст, а у нас каждый ствол на счету, самим добывать приходилось…

Михаил чертыхнулся, сварганил огромную самокрутку и, ничего не сказав, ушел в лес. Вернулся нескоро, усталый, голодный, промокший под дождем. О Королеве — ни слова, будто и не было рядом с ним такого человека, будто навек вычеркнул его из своей души.

Утром, захватив оружие и оставшиеся продукты, одев потеплее Киселева, отправились искать новое убежище.

Дорога на Трамшак неблизкая. Двигались медленно, с частыми остановками и привалами, учитывая состояние Саши. Тот сначала бодрился, но очень скоро ослаб так, что его пришлось нести на себе. Теперь остановки стали еще чаще, а привалы длиннее.

Во время одного из таких привалов, где-то на середине пути к Трамшаку, прочесывая редкий сквозной березняк, прямо на место их отдыха вышла густая цепь полицейских. Михаил заметил их первым и тихо скомандовал:

— Ложись, ребята, — облава! Ваньша, спрячь Сашу в подлесок и затаись. Никакой стрельбы, понял, а то я тебя знаю, сорвиголова! Все сделаю сам.

Решение созрело мгновенно. С больным товарищем на руках им никуда не уйти. Можно, конечно, принять бой и биться тут до последнего патрона, но кто сказал, что это их последний час? Он молод, силен, легок на ногу. В каждой руке у него по револьверу, в вещмешке за плечами — три самодельных бомбы, бесценный подарок уфимцев, в карманах — патроны… Нужно попробовать.

«Вперед, сотник Гузаков!» — приказал он самому себе и кинулся в кустарник. Пока цепь полицейских спускалась в ложок и затем медленно выползала на взгорок, он обежал березняк и вышел ей во фланг. Револьверы в руках Михаила заговорили зло и горячо.

— Вот они, вот они!.. Сюда, сюда!..

Цепь карателей дрогнула, скомкалась, развалилась. Видя перед собой живого Гузакова, полицейские бросились к нему, на ходу перезаряжая ружья. Этого он и хотел. Свалив передних выстрелами в упор, метнулся обратно в лес. Постоял, отдышался и вынырнул в другом месте. Теперь он стрелял редко, главное — подольше поводить их по лесу, подальше увести от своих друзей.

Лес наполнился криками и беспорядочной ружейной пальбой. Охваченные служебным рвением и охотничьим азартом полицейские очертя голову лезли в самую гущу леса. Их было много, и Михаилу приходилось «вертеться» изо всех сил, чтобы вместе с ним, ослепленные яростью, вертелись и они.

Стремясь держать преследователей в постоянном напряжении, он не позволял себе отрываться слишком далеко, но и не подставлял себя под их пули открыто. Никакого лихачества, никакого геройства! Достаточно того, что они слышат его стрельбу. А чтобы создалось впечатление, что он здесь не один, нужно без конца менять свое местонахождение: пусть побегают, слуги царевы, сапоги у них казенные!..

Часа через два он начал уставать. Притомились и каратели. Однако игра со смертью продолжалась. Лишь к исходу дня, когда над лесом стали собираться серые осенние сумерки, он счел свою задачу выполненной и, совершенно обессиленный, повалился на землю. Никогда прежде не знал он такой тупой, всепоглощающей усталости. Но неподалеку все еще гремели выстрелы, и он заставил себя встать.

Пришло время отрываться и возвращаться к своим. Вот только сил для этого уже не было. Ужасно хотелось снова лечь или хотя бы сесть, привалиться спиной к дереву и еще — пить.

Он вспомнил, как недавно, уводя преследователей все дальше в горы, какое-то время бежал вдоль ручья. Определив по памяти направление, медленно побрел. Вокруг, наконец-то, все угомонилось, — ни выстрелов, ни голосов. Лес стоит грустный, задумчивый, будто озадаченный увиденным: отчего эти люди убивают друг друга?

Вот и ручей, да не ручей, а самая настоящая горная речка! Михаил вышел из-за деревьев, упал на влажные холодные камни и зарылся лицом в воду, вкуснее которой никогда не пил.

Пил он долго и жадно, пока не свело от холода рот. Поднявшись, ополоснул в воде затекшие руки, плеснул пригоршню на открытую грудь и остолбенел: из лесу, вслед за ним, к речке выходила толпа полицейских человек в десять. Его увидели — загоготали, защелкали затворами.

— Не стрелять! Брать стервеца живым! — рванулся вперед рослый урядник. — Живым, я вам говорю, так вас перетак!

Бежать было бесполезно. Тогда он скинул с плеча вещмешок и выхватил из него бомбу. Оглушительный взрыв могуче колыхнул землю. Ну вот, теперь можно и назад, в лес, желающих взять Гузакова живым, пожалуй, больше не будет.

Вскоре он столкнулся еще с одной группой преследователей и бросил вторую бомбу. После этого в лесу стихло окончательно. Михаил постоял, послушал обступившую его тишину и, с трудом передвигая ноги, не таясь, зашагал к своим…

Новое убежище, каким бы надежным оно ни было, не решало главного вопроса: как помочь Киселеву? И тогда Гузаков решил действовать. С помощью надежных людей Сашу тайно доставили в Ашу и поместили в местную больницу. Врач, свой человек, осмотрел больного, сочувственно покачал головой, но ничего не сказал. Михаил так и не понял, что же в конце концов ожидает его друга. На всякий случай поверил в лучшее: в двадцать лет так не хотелось думать о смерти.

Работа опять понемногу налаживалась. Несмотря на постоянный риск, Михаил редко бывал в лесу, но зато близкие люди могли часто видеть его то в заводских поселках, то в окрестных селах, где у него было немало верных друзей. Там однажды и разыскал его братишка Петя. Новость, которую он принес, больно ударила по сердцу: в симской больнице, под охраной полицейских стражников, умирает их отец.

Всю ночь они бежали. Где открыто — по пустым в такое время проселкам, где по тайным лесным тропам, где прямо через леса и горы, держа направление на Сим. В минуты коротких остановок, пытаясь образумить его, братишка настаивал, чтобы он вернулся, убеждал, что в Симе его непременно схватят, что сейчас ему туда никак нельзя, но Михаил был непреклонен: своего отца он очень любил.

На заводской окраине Гузаков остановился, чтобы осмотреться. Поотставший Петька, добежав до него, обессиленно повалился на землю. Михаилу стало жаль братишку, он сел рядом с ним и ласково обнял в темноте его вздрагивающую спину.

— Ничего, братка, ничего. Авось пронесет и на этот раз: отец у нас мужик крепкий.

— А ты? — опять принялся за свое Петька. — После облавы на Гремячке «фараоны» прямо с ума сходят. И стражу у больницы поставили не просто так, а как раз для тебя: не стерпит, мол, Гузаков, явится отца проведать, сам к нам в руки придет. И вот… ты сам… и идешь…

Припав к плечу брата, Петька совсем расплакался.

— Не ходи туда, Миша, они убьют тебя! Ну, хочешь, я сам сбегаю и все разузнаю, а ты схоронись пока тут. Я ведь искал тебя, чтобы только предупредить, а не на пули «фараонов» навести… Если и отец… а заодно и ты… как же тогда мы?.. как же тогда я?..

Михаил еще крепче обнял братишку.

— Ну, хорошо, хорошо, Петя. Только ты не плачь. Я же знаю, какой ты у меня смелый. И не маленький уже — шестнадцать лет стукнуло: парень!

— За тебя боюсь, — продолжал всхлипывать тот.

— И за меня бояться не надо. Ты же знаешь, что меня им так просто не взять. Вот сейчас передохнем, успокоимся и вместе все хорошенько обдумаем. Ты не считай, что если в поселке много полицейских, то они тут полные хозяева. Есть и у нас с тобой тут друзья. Не всех же они переловили да в тюрьмы отправили. Многие наши по-прежнему работают на заводе, сохранился и костяк боевой дружины. Сам, поди, чувствуешь: не одну мою записку по Симу разнес…

Когда братишка совсем успокоился, они обошли поселок огородами и остановились в темном глухом проулке.

— А теперь у меня к тебе просьба, — обратился Михаил к брату. — Сделай, как ты сам предлагал: пройдись по поселку, посмотри, что делается в больнице, а заодно загляни на Подлубовскую улицу, на нашу явку… Вернешься — решим, что делать дальше. Только тихо, чтоб ни одна собака не взбрехнула, ясно?

Петя вернулся хмурый.

— В больнице по-прежнему дежурят стражники, правда, нянечка сказала, спят сейчас. А на Подлубовской все в порядке. Там тебя ждут…

Хозяин явочной квартиры, человек испытанный и осторожный, встретил Гузакова, не скрывая тревоги.

— Не волнуйся, — успокоил его Михаил. — Я пришел чистый и так же чисто уйду. Мне бы только узнать, что с отцом. Как он там?

— Плох твой отец, Миша, чего уж тут… Мужайся, одним словом…

— А ведь не так давно мне удалось повидать его в деревне. Это всего пять-шесть дней назад. И что могло случиться за это время? Тогда-то он был совершенно здоров!

— Так ты, выходит, ничего не знаешь?

— А что такое? Что случилось?

— Об этом у нас сейчас весь поселок говорит…

Гузаков не выдержал, вспылил:

— Что же в конце концов стряслось? Можешь ты мне объяснить по-человечески!

— Ну, что ж, друг, слушай…

Отец Михаила Василий Иванович Гузаков служил в селе Биянки неподалеку от Симского завода помощником лесничего. Три дня назад он приехал по своим делам в Сим, в главную лесную контору, и, как всегда, остановился на квартире Михаила. Вечером истопил баню, попарился, помылся и сел пить чай. Тут-то и заявилась полиция. Не застав сына, набросилась на отца: «Где, старый леший, прячешь своего бандита Мишку?» Не дав одеться, мокрого, распаренного, в одном исподнем вывели во двор, ткнули в спину прикладом: «Веди, показывай, а станет стрелять, сам первый его пулю и слопаешь!»

Напрасно старик доказывал, что Михаила здесь нет и быть не может, напрасно просил разрешения хотя бы одеться, — полицейские лишь посмеивались, явно мстя ему за сына. Несколько часов продержали они Василия Ивановича на осеннем холоду, а утром, уже задыхающегося в жару, соседи доставили его в заводскую больницу.

— Это они из-за меня! — сжал кулаки Михаил. — Всю осень за мной гоняются, а взять не могут. Теперь на родных зло вымещать стали. С отца начали, с добрейшего и совершенно безвинного человека. Какая подлость! Ну, это им даром не пройдет!

— Не натвори глупостей, Михаил. Остынь.

— Не бойся, сейчас я здесь не для того. Мне бы только отца увидеть, хоть слово ему сказать!

Хозяин явки растерялся.

— Прямо сейчас? Когда там стражники?

— Нужно что-то придумать… Это очень важно для меня…

— Сейчас можно сделать только одно — навести справки о состоянии Василия Ивановича. Вот соседка — у нее муж там, в больнице, — скоро пойдет к своему с завтраком, ее и попросим разузнать. А пока приляг, отдохни малость: видит бог, на тебе лица нет…

Часы ожидания показались вечностью.

— Ну, что соседка ваша, вернулась уже? — не вытерпел он наконец.

— Вернулась… — пряча глаза, протянул хозяин.

— И что? Как отец? Ему лучше?

— Нет больше нашего Василия Ивановича, Миша.. Нет больше у тебя отца…

Михаила била нервная дрожь. Его чем-то отпаивали, что-то говорили, и ему было стыдно самого себя — своей слабости, своих горьких беспомощных слез, бессилия и растерянности.

Потом, прячась у окон, в щели между занавесками тайно наблюдал он похороны отца. Никогда прежде он и предположить не мог, что выпадет на его долю и такое страшное испытание. Глаза туманились, разум мутился, душа бунтовала и рвалась туда, на запруженную народом улицу, вслед за процессией, уносившей в небытие самого дорогого для него человека. Но сделать этого он не мог. Не имел права. Потому что давно уже не принадлежал себе.

Когда по улице, замыкая шествие, пропылила толпа полицейских, Михаил решительно направился к двери.

— Не могу больше. Раз нельзя к отцу, уйду в лес. А когда придет наше время, разочтемся за все. Ничего не забудем.

Его попытались задержать до ночи, чтобы он смог уйти без особого риска, но Михаил уже решился, и остановить его было невозможно.

Подлубовская улица, где находилась явочная квартира, была пустынна. На Подлесной — тоже ни одного прохожего. Вот по ней он и уйдет в лес…

Он шел свободно, не таясь, высокий, стройный, в бьющемся на ветру распахнутом плаще, знакомый всем и каждому в своем маленьком поселке. О себе не думал: все мысли по-прежнему были об отце. Как виноват он перед ним, как виноват! Даже проститься не смог, похоронить по-человечески. Спасибо, соседи — люди добрые и отзывчивые на чужую беду — взяли на себя эти горестные хлопоты, хоронят без него…

Улица по-прежнему была пуста. «Ну да, все на кладбище, — механически отметил Михаил. — Сейчас, поди, весь поселок там. Даже полиция, без которой нынче и похоронить простого человека нельзя…»

При мысли о полиции он невольно засунул руки в карманы. И вовремя, потому что через мгновение на перекрестке с Китаевым переулком буквально лицом к лицу столкнулся с двумя конными стражниками. Руки сами рванули из карманов револьверы. От неожиданности стражники растерялись, осадили коней и, не вступая в схватку, поскакали прочь, в сторону кладбища. Его они, конечно же, узнали.

Михаил зло посмотрел им вслед.

— Двое — на одного, а взять даже не попытались. Трусы!

И озабоченно:

— Сами не решились, сейчас всю свою ораву приведут. Нужно уходить. Немедленно.

До леса было еще далеко, но зато завод был рядом Если пройти напрямик, через заводскую плотину, то «фараонам» его не догнать: там лес подступает к самой реке, а в лесу он как дома, лес его в обиду не даст.

Михаил побежал к заводу, с разбегу перевалил через высокий забор и зашагал к плотине, за которой чернел спасительный лес. Он спешил, но навстречу ему уже бежали рабочие. Всех их он хорошо знал, и все они знали его. Неожиданная смерть Василия Ивановича потрясла их, и теперь, возбужденные и негодующие, они окружили Михаила. В Другое время их участию он был бы только рад, но сейчас ему приходилось рассчитывать каждую минуту. Так и сказал землякам:

— Спасибо, друзья, за добрую память об отце и прощайте: опять в лес ухожу, тороплюсь…

Между тем, побросав работу, подходили все новые и новые толпы рабочих. С теми же сочувствиями, с теми же расспросами. Но для долгих бесед времени у него сегодня не было.

— Простите, друзья, пора мне, — говорил он, пробиваясь в сторону плотины. — Сейчас сюда явится урядник со своим воинством, а мне одному воевать с ними не с руки. Так что не обессудьте. И не унывайте: наше время еще придет!

И тут вперед выступил молодой рабочий Алексей Чевардин. Когда-то он одним из первых вступил в Симскую боевую организацию большевиков, участвовал во многих ее операциях, а теперь, как и многие другие, умело конспирируясь, продолжал работать на заводе.

Обращаясь то к Михаилу, то к рабочим, он гневно размахивал кулаками и бросал в толпу горячие взволнованные слова:

— Так что же это получается, товарищи?.. Так что же это делается, симцы?.. И чего мы ждем, чего терпим? Сколько же можно терпеть этих драконов и кровопийц? Хватит молчать, хватит терпеть! Не дадим им измываться над нашими товарищами! Не выдадим им Михаила!

— Правильно! Не выдадим! Не дадим! — густо, в сотни голосов ответила ему толпа.

— А если явятся сюда, мы сумеем за себя постоять. Верно я говорю, симцы?

— Верно!

— Не дадим им Михаила!

— Долой драконов!..

Михаил хорошо понимал всю искренность этого стихийного возмущения, но ясно представлял также, чем все это может кончиться. Вскочив на груду кирпича, он сорвал с, головы картуз и, как когда-то на лесных рабочих сходках, заговорил. Тогда он призывал их к смелой решительной борьбе — и они понимали его, шли за ним. Теперь он призывал их к спокойствию — и они не хотели его слушать, свистели и топали ногами.

— Не позволим!

— Не дадим!

— Кончилось наше терпение!

Тогда он в отчаянии бросился к Чевардину.

— Они не хотят меня слушать, Алексей! Поговори с ними ты!

— Нет, Михаил, не будем тратить время на разговоры. Наше горе всегда было и твоим горем, разве не так? Теперь твое горе — наше горе, и ты не обижай народ. Вместе «фараонов» встретим. Костьми ляжем, а своего не отдадим!

Кто-то побежал в паровое отделение, и вскоре над поселком поплыл густой призывный бас заводского гудка. Теперь сюда бежали не только из самых дальних цехов, но и изо всего поселка. Сотни возмущенных рабочих запрудили заводской двор, требуя положить конец беззакониям полиции и властей.

— Успокойтесь, товарищи! — продолжал убеждать их Гузаков. — Не пришло еще время для таких открытых выступлений. Чего добьемся мы без поддержки других заводов, без наступления революции по всей стране? Дело может кончиться жертвами, а это неразумно и непростительно, товарищи!..

Потеряв всякую надежду образумить народ, Михаил уже начал раскаиваться, что поступил так опрометчиво, выбрав дорогу в лес через завод. Не появись он здесь в такое горячее время, не было бы и этого возмущения. А то, что оно преждевременно и обречено на поражение, для него было совершенно очевидно.

В паровом отделении кто-то опять налег на рычаг гудка.. И тут все увидели, как в широко распахнутые заводские ворота, стараясь не отстать от своего урядника, вливается внушительная колонна полицейских и стражников. Видя, что столкновение неизбежно, Михаил бросил и думать о своем лесе и зычно скомандовал:

— Товарищи, кто ближе к конторе — занимай телефон! Кто рядом со стройкой — запасись кирпичом! Пусть и у других найдется, чем встретить драконов. Но первыми в драку не вступать. У нас мирный митинг, понятно!

Тем временем колонна развернулась в цепь и с винтовками наперевес, стала надвигаться на рабочих. Саженях в двадцати она остановилась, и вышедший вперед урядник потребовал:

— Мне известно, что среди вас скрывается злостный большевистский агитатор и опасный государственный преступник Михаил Гузаков. Как таковой он подлежит непременному аресту и преданию суду. Вместе с ним требую выдачи и других подстрекателей к бунту. После чего всем остальным вернуться на свои рабочие места.

По притихшей настороженной толпе прошел глухой сдержанный ропот, но никто не двинулся с места.

— Повторяю: мы пришли арестовать Гузакова и других смутьянов, что постоянно подбивают вас на бунты. Не выдадите, прикажу стрелять!

Первый залп прогремел над головами и никого не тронул. Второй ударил по живой человеческой массе, и та отозвалась такой циклопической болью и яростью, какой никогда еще не видели эти старые заводские стены. В ответ на пули в полицейских полетели кирпичи, камни, молотки, куски железа — все, что было в руках и попадалось на глаза. Беспорядочно отстреливаясь, драконы покатились обратно к воротам, а следом за ними, все сметая на своем пути, хлынула гневная народная река.

Вскоре весь завод и поселок оказались в руках восставших. Местное начальство либо попряталось, либо бежало, бросив на произвол судьбы свои конторы и дела. Лишь из дома на Балашевской улице еще постреливали. Там закрылась группа стражников во главе с полицейским урядником — жалкий осколок прежней кровавой власти.

Время от времени над мятежным Симом вновь и вновь начинал трубить заводской гудок. Теперь он не казался людям унылым и давящим, как всегда, когда своим голодным утробным ором призывал на работу. Теперь он воспринимался как боевой клич, как их собственный грозный голос, как голос их общей рабочей судьбы. И люди воспрянули духом, извлекали из тайников припрятанные до времени револьверы, срывали со стен старые охотничьи ружья, бежали на завод, в контору, на главную площадь.

Вышедшие из подполья боевики, хорошо организованные, дисциплинированные, отлично владеющие любым стрелковым оружием, стали в эти часы главной опорой Гузакова. Каждое слово его ловилось на лету и выполнялось беспрекословно. Это они по его приказу организовали перевязку раненых и доставку их в заводскую больницу. Это они преградили дорогу тем, кто, опьянев от восторга легкой победы, кинулись было громить заводские цеха и службы. Это они окружили дом, где засели стражники, и вступили с противником в огневой бой.

Обезумевшие от страха полицейские стреляли в любого, кто оказывался в поле их зрения, будь то женщина или безобидный ребенок. Толстые сосновые стены укрыли их от пуль восставших, но от огня не могли спасти и они. Стоявший поблизости стог соломы вмиг был разобран на увесистые охапки, и пока одни палили по окнам, другие разложили ее под стенами дома.

Желая остановить бессмысленное кровопролитие, Гузаков предложил осажденным сложить оружие и сдаться. На его предложение те ответили ожесточенной стрельбой изо всех окон. В среде осаждавших появились новые убитые и раненые. Тогда в солому полетели горящие факелы.

— Смерть убийцам наших товарищей!

— Выкуривай огнем кровопийц!

— Бей «синих крыс»!..

Из горящего дома выскочило несколько смутно различимых в дыму фигур.

— Гляди, мужики, да это никак наш господин урядник собственной персоной!

— Да с ним тут весь его выводок: и жена, и дети. Что прикажешь делать, Михаил?

— Жену и детей отпустить на все четыре стороны, а урядника связать! — приказал Гузаков.

Пока возились с урядником, стражники вырвались из горящего дома и, отстреливаясь на бегу, кинулись к лесу. Пока преследовали стражников, сбежал урядник. Впрочем, далеко уйти ему не удалось: где-то на задворках его обнаружили симские бабы и так отделали коромыслами, что выбили из служаки не только его полицейскую спесь, но заодно и его подлую душу.

Теперь, когда в поселке не осталось ни одного представителя старой власти, а страсти победителей несколько улеглись, появилась возможность обдумать происшедшее. О нем, надо полагать, уже знают на соседних заводах, а то и в самой Уфе, так что с часу на час со стороны станции нужно ожидать солдат и казаков. Расправа, конечно, будет жестокой, и надо сделать все, чтобы по возможности уменьшить ее слепую карающую силу.

Потом, как всегда, будет суд. Но судить будут не тех, кто поднял оружие на народ, не тех, кто убивал, а тех, над кем измывались веками, кого убивали сегодня.

Мертвым не страшно: они уже никому на земле не подсудны. Но как быть с ранеными? Раненых легко Михаил приказал перевязать и укрыть по домам. Товарищей с тяжелыми ранениями свезли в больницу. За них сердце болело в первую очередь: как отнесутся каратели к ним? Неужто и на беспомощных поднимется подлая рука насильников и убийц?

Михаил обошел всех, кто находился в больничных палатах, каждому сказал теплое ласковое слово, каждого, как мог, ободрил. У койки Алеши Чевардина задержался дольше всех. Раненый одним из первых, Чевардин потерял много крови и теперь лежал без сознания. Когда Михаил уже поворачивался, чтобы уйти, тот на минуту очнулся. Тонкие бескровные губы слегка дрогнули в улыбке, в глазах затеплилась пригасшая от боли синева.

— Как там, сотник, чья взяла?

— Завод и поселок наши. На улицах — ни одного «фараона».

— Совсем — ни одного?

— Совсем, Алеша. Считай, что революция в Симе победила.

— Хорошо! Всю жизнь об этом мечтал…

— Но скоро здесь будут казаки!

— Все одно — хорошо…

Чевардин был настолько слаб, что даже этот короткий разговор отнял все его силы. Помолчав, он глазами попросил Михаила наклониться и горячо прошептал:

— А теперь, Миша, уходи. В лес, в горы, в другие края — до лучших времен. Спасибо тебе за все. И прощай.

— А как же вы? — вспыхнул Михаил. — Как могу я бросить вас теперь? На муки, на растерзание палачам?

— Уходи, так будет лучше всем. А народ… он, Миша, все превозмогет… и возьмет еще свое… не горюй…

На крыльце больницы фельдшер в окружении толпы женщин осматривал раненого мальчика. Помогала ему рослая стройная девушка в белом халатике и такой же белой косынке. Увидев Гузакова, она кинулась к нему.

— Миша! Да пустите же меня к нему!.. Миша!..

Растолкав баб, девушка сбежала вниз и, бледная, с глазами, переполненными слезами и ужасом, заслонила ему дорогу.

— Что ты наделал, Миша? Посмотри, сколько смертей, сколько крови вокруг! Неужели одной могилы твоего отца было мало? Зачем понадобилось еще это? Зачем, зачем?

Это была Мария.

Михаил качнулся ей навстречу, не способный от радости сразу вникнуть в смысл ее слов, но она жестом остановила его.

— Посмотри, на руках моих кровь. А сколько ее там, на заводском дворе и на площади! К чему все это? Чего ты добился, кому и что доказал?

Когда он понял, наконец, в чем обвиняет его эта красивая растерянная девушка в белом, девушка, которая этой осенью должна была стать его женой, все в нем возмутилось и заклокотало.

— Что ты говоришь, Мария! Разве это я стрелял? Разве это мы стреляли? И вообще, где ты была, когда эти драконы-опричники расстреливали нас на заводском дворе?

— На похоронах твоего отца я была, Михаил. Там, где не было тебя…

— Так и в этом, по-твоему, виноват я? Не они, а я? Я?

Это было так несправедливо и жестоко, что спазмы сдавили горло и туман застлал глаза. Чтобы этого не заметили, Михаил грубо спихнул ее с дороги и быстро зашагал прочь, к поджидающим его боевикам.

Те в это время оживленно обсуждали волновавший всех вопрос: что делать дальше? Радость победы была огромна, жажда сразиться с карателями — еще больше, но беда — мало оружия. Десяток револьверов, столько же охотничьих ружей — разве же это сила против царева войска? Не сила, конечно, это понимали все, но не сдавать же поселка просто так, за здорово живешь? Не об этом мечтали, не к этому готовили себя эти ребята.

Не вступая в разговор, Михаил направился в заводскую контору. Здесь были люди повзрослее его боевиков, мужики опытные, рассудительные, умеющие трезво, без излишнего задора оценить обстановку. И оценили они ее правильно.

— Расходиться пора, Михаил. Нам по домам, тебе — куда понадежнее. Дорого нам эти часы свободы достались, но теперь-то мы хоть знаем, что это такое. Знаем и не забудем никогда!

На его уходе настаивали все.

— Не бежать уговариваем, а сберечь себя для будущего. Или, думаешь, на этом все уже и решилось?

Михаил не перечил, знал: правильно рассудили земляки. Приказав своим боевикам сегодня же снова «рассыпаться», он сел на приготовленного для него коня и поскакал вон из поселка. На кладбище он нашел свежую могилу отца, молча постоял у изголовья, потом низко поклонился, взял коня под уздцы и тяжелым медленным шагом вошел в лес.