Бессмертники — цветы вечности

ЭПИЛОГ

Ротмистра Леонтьева мучили страхи. Напрасно убеждал он себя, что с революцией покончено, что руководители уральских боевых дружин либо казнены, либо отправлены на каторгу, а сами дружины рассеяны, напрасно доказывал себе, что теперь-то, в тысяча девятьсот восьмом году, опять, наконец, можно пожить спокойно и безо всяких опасений, что сами по себе все эти страхи его просто нелепы, — никакие убеждения не действовали, никакие доказательства не могли вернуть ему прежней уверенности и власти. На службу и со службы он ходил теперь только в сопровождении нижних чинов полиции, дом его, как и год назад, находился под неусыпной охраной, а в помещении жандармского управления по его настоянию постоянно дежурил наряд городовых: на всякий случай.

Страх терзал душу, обессиливал и изводил, как тяжелая, необоримая и стыдная болезнь, которую приходится скрывать от близких, от сослуживцев и от самого себя, но избавиться от которой уже невозможно.

«Вот покончу с типографией, — говорил он себе, — и вон из этого проклятого города! Пусть будет любая глушь, но только не Урал! С меня довольно. С меня хватит. Бежать, бежать!..»

На службе, обложившись бумагами и отгородившись от улицы каменными стенами и зарешеченными окнами, он немного отходил, сочинял ответы на гневные запросы департамента, разбирал отобранные при обысках письма и записи, допрашивал арестованных. Следы деятельности подпольной типографии были повсюду, но сама она была по-прежнему неуловима. Ни один из арестованных не обнаружил на допросах своей близости к комитету и его технике. Ни один филер не мог пока даже предположительно сказать о ее местонахождении.

А типография большевиков работала. Да еще как! Не так давно уфимский губернатор опять потребовал:

О том, что Уральский областной комитет социал-демократов находится в Уфе, где имеет свою типографию, которой пользуется также Екатеринбургский комитет для печатания газеты «Уральский рабочий», уверенно писали коллеги из Екатеринбурга и Перми.

О хорошо налаженной работе уральской типографии большевиков недавно с одобрением писал центральный орган РСДРП газета «Пролетарий» и даже газета германских социал-демократов «Vorwärts»! После этих публикаций последовал ряд начальственных разносов департамента. Один из них заканчивался следующим указанием:

Рекомендация хорошо прощупать арестованных во время июньской ликвидации ничего не дала, и тогда ротмистр Леонтьев приналег на своего тайного осведомителя Кочеткова. Встречаться с ним, как прежде в трактире на Аксаковской, он не решался и вызвал его для разговора прямо к себе.

— Что вы делаете, господин ротмистр! — входя, возмутился тот. — Белым днем — в жандармское управление! Да как я после этого среди своих покажусь?

— Боишься, Кочетков? — сам холодея от страха, усмехнулся ротмистр. — Когда выдавал нам Гузакова и Литвинцева, был смелее! А ведь сейчас их нет! Нет, понимаешь? Чего же тогда бояться?

— Будто сами не знаете, чего… Литвинцева и Гузакова нет, но боевики их остались. Убьют — и не охнешь!..

Леонтьев хорошо понимал своего соглядатая, но типографию-то искать надо! Пришлось наобещать и денег, и немедленной переброски в любой другой город, — всего, чего только душенька пожелает.

— Только найди мне, Кочетков, типографию! Только найди, голубчик! А уж мы… — всю жизнь вспоминать и благодарить будешь!

— Страшно, господин ротмистр!

— А мне, думаешь, нет?..

Через несколько дней остывший труп мерзкого предателя был случайно обнаружен на окраине Старой Уфы за Видинеевским заводом…

А департамент требовал действенных мер. Пришлось объясняться:

— Ну, всё! — неся на подпись бумагу, говорил себе Леонтьев. — С меня хватит… Довольно… Вон из Уфы, вон!..

Но тут поступило донесение одного его старого филера из имения князя Кугушева, и он опять ободрился.

Леонтьеву вспомнился случай с одним неизвестным велосипедистом, обронившим на Пушкинской улице тюк с прокламациями и газетами, и, не раздумывая, направил на хутор его сиятельства полицию. Однако обыск ничего не дал: типография с хутора князя бесследно исчезла!

Через некоторое время агент опять напал на нужный след.

«В настоящее время, — доносил он, — типография находится в сложенном состоянии в квартире Спиридонова в Сафроновской слободе, но функционировать здесь не будет, так как ее предполагают перевезти для работы за город, причем намечено два места: или опять в имение князя Вячеслава Александровича Кугушева, что по Стерлитамакскому тракту, или в имение одного священника, отстоящее от гор. Уфы в полутора часах езды (верст 6—8) по Златоустовскому тракту…»

— Опять этот, князь! — в сердцах воскликнул ротмистр. — Несколько месяцев укрывал у себя члена комитета Александра Черепанова, а теперь и типографию под свое крылышко взял! — и тут же направил на квартиру Спиридонова наряд с обыском.

Но и на этот раз типографию успели перепрятать!

Обыскали имение и дом заподозренного священника.

Повторно перерыли хутор князя Кугушева.

Пусто!

Зато через день дотошного агента привезли в мертвецкую с простреленной головой.

— Ну, всё, больше не могу! — оцепенел ротмистр Леонтьев. — Пора уходить… Вон из Уфы, вон!..

Зима 1918 года выдалась на Урале снежной и метельной. И еще — тревожной, потому что сразу же после победы Октябрьской революции поднял на войну с Советами полки своих уральских казаков монархист атаман Дутов.

Для начала белоказаки захватили Оренбург, угрожая оттуда всему Уралу. На борьбу с дутовщиной города и заводские поселки спешно формировали боевые дружины. Недавно они разгромили отборные казачьи части и освободили Оренбург. Участвовавшие в этом походе уфимцы на днях вернулись в свои дома, и вот сегодня в городском саду, неподалеку от Солдатского озера, состоятся похороны погибших красногвардейцев.

К назначенному времени в сад потянулись горожане. Рядом с черной ямой братской могилы играл революционные марши духовой оркестр. Со своими оркестрами пришли колонны деповцев и рабочих железнодорожных мастерских. Четко отбивая шаг, промаршировал по улицам и влился в зимний заснеженный сад отряд рабочей милиции. На временной дощатой трибунке, украшенной знаменами и черно-красными полотнищами, собрались руководители губернского комитета партии, исполкома, командиры набиравших силу боевых отрядов народного вооружения — уральской Красной гвардии.

По знаку с трибуны оборвали свой гром оркестры, притихла в напряженном ожидании многотысячная толпа, начался траурный митинг…

Варвара Дмитриевна Симонова пришла на этот митинг вместе со своей пятнадцатилетней дочерью Ниной. Со своего места им хорошо были видны и темная пропасть могилы, и черно-красная трибунка, и строгий, застывший с винтовками в руках почетный караул.

Ораторы произносили горячие речи, клялись продолжать дело павших и призывали к тому же всех, кому дорога народная власть. Варвара Дмитриевна слушала их внимательно и в то же время думала о своем.

Вот выступает Эразм Самуилович Кадомцев — военный комиссар губернии, душа уральских боевиков. Он говорит о первых жертвах начавшейся гражданской войны, вспоминает прежние жертвы, обильно усеявшие путь российского революционного движения, среди которых немало и сынов пролетарского Урала. Он называет их по именам, не забывает и своего брата Ивана, недавно похороненного на уфимском кладбище, и могучий голос его при этом начинает ломаться и дрожать: так велика для него эта потеря, так еще она свежа и остра…

Нет Ивана, но зато живы они — и он, Эразм, и прошедший через каторжный ад Михаил, и многие их соратники по годам первой революции. Бывшие политкаторжане, они опять в гуще событий, и ни одно большое дело не обходится без них.

А ведь и Петр мог бы сегодня быть среди них, слушая Кадомцева, печально думала Варвара Дмитриевна. Как бы он радовался новой революции, как бы вдохновенно работал вместе со своими старыми друзьями, какими бы делами ворочал!..

Все, с кем свела его в Уфе подпольная жизнь и кто уцелел, сейчас опять здесь. Разве что нет тогдашних партийных руководителей братьев Черепановых да еще Николая Накорякова — веселого, неуловимого Назара.

О Сергее Черепанове Варвара Дмитриевна слышала немало хорошего: октябрьские дни встретил в Петрограде, участвовал в вооруженном восстании, был членом Всероссийского бюро военных организаций при Центральном Комитете партии, сейчас работает в столице[2]. А Накоряков что-то совсем пропал. Известно лишь, что, вырвавшись на свободу, он эмигрировал в Америку, потом стал оборонцем, но где сейчас, что делает, думает ли вернуться на Урал — неизвестно[3]…

Да, жизнь — штука сложная. Она умеет убеждать и разубеждать, очаровывать и разочаровывать. Если бы Литвинцев смог прожить еще несколько лет, он был бы неприятно удивлен, узнав, что арестованный Александр Калинин, этот всегда отчаянно смелый, энергичный, неунывающий Калинин, боясь смерти, начнет давать подробные показания, выдавать дела подполья. Страх смерти на какое-то время окажется сильнее всего другого, что было в этом человеке, и тогда начнется его падение.

Но жизнь — штука сложная. Узнав о недостойном поведении сына, Александра Егоровна Калинина отправится в Челябинскую тюрьму, где он будет содержаться, на свидание с ним. Свидание это состоится. О чем будет у них разговор, навсегда останется тайной, но после него в камеру вернется уже другой человек. Однажды он один разоружит двух надзирателей, завладеет их оружием и устроит в тюрьме форменную баталию. За это его повесят. Как настоящего революционера. И друзья простят ему его слабость…

Закончился митинг. Оркестры заиграли «Вы жертвою пали в борьбе роковой», и над морем скорбно склоненных голов поплыли красные гробы.

Потом на свежую могилу легли перевитые черно-красными лентами венки и свежие еловые гирлянды. Несмотря на январскую стужу, нашлись и живые цветы. Положила свой скромный букетик и Ниночка, а Варвара Дмитриевна прибавила к нему свои сухие, поблекшие от времени бессмертники. Последние из тех, что хранили память о самых дорогих ей людях. Они тоже погибли за народное дело, но могил их она не знает. Старый мир не оставил потомкам их могил, однако дела их и память о них пережили его самого. И теперь лишь от нас зависит, чтобы память эта не кончалась. Ведь Память — это тоже Жизнь.