Бетанкур

АНДАЛУСИЯ

Два мула (на одном из них красовался высокий букет из разноцветной шерсти) тащили поклажу. Августин, сидя верхом на лошади, в гриву которой была вплетена шелковая лента, и держа в правой руке мушкет, ехал рядом. Сначала ему казалось, что по дороге он увидит апельсиновые и оливковые рощи. Однако пейзаж южной Андалусии оказался совершенно иным. Он напоминал скорее Аравийскую пустыню, чем сады Эдема. Лишь изредка по пути встречались горные ручьи, сбегавшие по каменистым расщелинам скал. Красота этих диких мест скорее была не живописная, а величавая, как и андалузские народные песни. Они всегда начинались с грустных нот, но обязательно заканчивались безудержным весельем.

Иногда по дороге встречались одинокие, полуразвалившиеся домики, производившие на Августина печальное впечатление. Сначала ему даже казалось, что он приехал в чужую страну, где все почему-то говорят на его родном языке, — настолько Андалусия ландшафтом, климатом, привычками и нравами людей отличалась от его любимых Канарских островов. Основная масса испанцев жила на континенте бедно, но широко. Все считали себя hidalgos, и никто не хотел работать. Поэтому и дорога из Кадиса в Мадрид была опасна. В пути можно было встретить разбойников или контрабандистов, причем и те и другие могли доставить путешественникам кучу неприятностей.

А одинокие постоялые дворы, где должен был останавливаться Бетанкур, ничуть не изменились со времен странствования его любимых героев — Дон Кихота и Санчо Пансы. Всё то же большое помещение, вроде сарая, с толстыми колоннами. Вместо стульев — каменные скамьи, вделанные в стены. Посередине — громадный камин, густой и едкий дым из него выходит в отверстие, проделанное прямо в коническом потолке.

В одном из таких постоялых дворов, совсем близко от Севильи, Бетанкур пригласил молодую женщину, работницу сигаретной фабрики, отобедать с ним. Сеньора, решительно защёлкнув веер, с радостью согласилась, но уже через мгновение откуда-то появился озлобленный кабальеро в черном плаще и, высокомерно заявив, что это его невеста, бросился на соблазнителя с кулаками. (Слово la paciencia[5] в конце 70-х годов XVIII века в испанском языке уже существовало, но не имело никакого смысла.) Августин быстрым движением руки выхватил из ножен плоский клинок, ещё секунда — и кулаки обидчика разжались бы, так как Августин отрубил бы ему кисти.

Лейтенант Канарской провинциальной милиции виртуозно владел многими видами холодного оружия, особенно хорошо он дрался клинком. Этому его обучил сам дон Педро Арнаис-и-Сорьенто — один из лучших фехтовальщиков острова Тенерифе. Но неожиданно вмешался погонщик мулов, нанятый Бетанкуром в Кадисе. Выяснилось, что пьяный контрабандист не имел никакого отношения к молодой особе, а был мужем троюродной сестры погонщика мулов. Громко щёлкнув кнутом по каменному полу, он угрожающе направил широкий ремень, сделанный из толстой сыромятной кожи, в сторону обидчика. Потасовка не состоялась.

Бетанкур, не спеша отобедав с дамой и выпив с ней изрядное количество вина, забрался на мула и отправился дальше в Севилью, где остановился в доме дальнего родственника по материнской линии.

— Почему в Андалусии так много контрабандистов? — спросил он хозяина дома за завтраком.

— Из-за неправильной политики королевского двора, — ответил тот. — В Андалусии, как и во всей Испании, нет фабрик, все они сосредоточены в Каталонии. Там производят мануфактуру для всех остальных испанских провинций. Доставка их на мулах и ослах во все уголки страны обходится очень дорого. Иностранные товары такого же качества значительно дешевле, но за них правительство берёт большую пошлину. За счёт этого Барселона богатеет, а мы должны платить за её процветание втридорога. Но политическая важность Барселоны такова, что сегодня трудно уменьшить привозной тариф. Отсюда и ненависть к каталонцам. Каждый андалусец смотрит на контрабанду как на самое праведное дело.

В Севилье Бетанкур впервые увидел корриду — бой быков. Имена не только тореадоров, но и всех пикадоров и даже бандерильеро он запомнил надолго, a corrida de toros полюбил на всю жизнь. Никакая театральная постановка не может передать той страсти, какую испанцы испытывают перед началом корриды. Глава города — коррехидор машет платком, и тут же раздаётся звук трубы. Ворота распахиваются — и бык из тёмного стойла попадает на ярко освещенную арену. Ничего не понимая, он трясёт головой, осматривается. Толпа ревет. Бык, взметнув песок под ногами, бросается на одного из пикадоров, сидящего на лошади с завязанными глазами. Chulos, размахивая красным и розовым капами, дразнят быка, провоцируя его на новые атаки. Пикадор становится всегда так, чтобы бык был справа: когда бык бросается на лошадь и нагибает голову для удара, пикадор должен остановить его упором копья в затылок и быстро отъехать в левую сторону. В Севилье одного пикадора вместе с лошадью на глазах ревущей толпы бык поднял на рога и бросил навзничь. Только выскочившие на песчаную арену несколько chulos, размахивая красными капами, отвлекли быка и спасли жизнь пикадору — бык, в дикой ярости, наверняка бы его растоптал.

Восторженные севильцы закричали: «Bravo, bravo, toro». Бык с налитыми кровью глазами в гордом одиночестве забегал по пустой арене, пока не появился, в атласной куртке с золотым и серебряным шитьём, бандерильеро, державший в руках дротики с загнутыми остриями, обёрнутые в цветную разрезанную бумагу. Метко воткнув их в уже окровавленную шею быка и едва увернувшись от удара острых рогов, он мелкими шажками отбежал в сторону. Бык яростно замычал от боли, но тут на арену стали выбегать все новые и новые бандерильеро и, становясь в угрожающие позы, с поднятыми вверх руками, перед самыми рогами быка, принялись втыкать в его загривок все новые и новые бандерильи. Затем, с большим достоинством, на арену вышел последний бандерильеро и глубоко вонзил в шею животного дротик, обвитый фейерверком, с фитилем из тлеющего трута. Через несколько секунд фейерверк разгорелся и затрещал так, что бык яростно замотал головой и стал бешено бросаться из стороны в сторону. Дикий страх охватил животное, но со стороны зрителей он не нашел никакого сострадания: только улюлюканье и хохот. «Fuego, fuego», — кричали окружающие Августина люди. В этот момент Бетанкур понял, что коррида — это не просто красочное зрелищное представление, а модель трагического существования самого человека, постоянно живущего на волосок от собственной гибели, — в нём всегда таится неизжитая тяга к насилию, жажда смертоубийственной схватки.

Когда ярость животного достигла кульминации, звук трубы вызвал на арену тореадора; он вышел на сцену медленным, вальяжным шагом, на ходу оценивая состояние и поведение быка. На левом плече у него висел красный боевой плащ, в правой руке зажата короткая острая шпага, ею он отдал честь коррехидору и главам городского правления Севильи.

Когда началась главная схватка, с арены исчезли все — chulos, пикадоры, бандерильеро… Остались только бык и матадор — между ними смерть ещё окончательно не выбрала победителя. Животное, задыхаясь от бешенства, бросилось на врага, пытаясь нанести ему мощный удар, но тореадор ловко увернулся от остро заточенных рогов. Игра продолжалась несколько минут, пока матадор одним движением руки не сбросил красный плащ, демонстрируя публике великолепный андалусийский костюм из разноцветного атласа и бархата, прошитого золотыми и серебряными нитями. Каждое его движение было исполнено решительности и хладнокровия. Малейший промах — и его жизнь могла оборваться. Именно он лучше всех собравшихся представлял, какую опасность таило в себе разъярённое животное. К тому же он должен был убить быка не просто так, а по строго определенным правилам. Иначе победу признали бы позорной.

Матадор должен был нанести смертельный удар только в то место, где заканчивалась шея и начинался спинной хребет. При этом удар должен быть обязательно сверху вниз. Сделать такое даже опытному тореадору всегда очень непросто. Бетанкур, сидевший в первых рядах на теневой стороне амфитеатра, заметил, что шпага матадора была недлинна, но достаточно широка, толстая и острая с обеих сторон.

Какое-то время бык и матадор стояли как вкопанные и смотрели друг на друга. Всё это походило на странный поединок между человеком и природой. Затем бык, грозно тряся головой, словно что-то почувствовав, заскреб копытом землю и неожиданно, заходя с боку, устремился на матадора. Но тот почти незаметным движением корпуса уклонился от мощного удара, способного легко снести целый деревянный забор. И через мгновение нанес быку смертельный удар в загривок. Семь тысяч зрителей вскочили с мест и словно окаменели. Они ожидали, что схватка продлится ещё несколько минут и тореадор ещё не готов для смертельного удара. Однако бык застыл на месте, ноги его задрожали, но ещё не подогнулись, с шеи на песок засочилась темная, густая кровь. Бык стоял неподвижно около минуты, а затем упал замертво. После чего дикий, необузданный энтузиазм овладел зрителями, словно каждый из них только что сам избежал смертельной угрозы и чудом остался жив.

После увиденной в Севилье корриды несколько лет Бетанкур не мог попасть на зрелище, так ему понравившееся. Карл III презирал людей, участвующих в корриде, и в 1778 издал специальный указ, запрещающий убивать быков во время представления. Но в Андалусии этот указ, по каким-то неведомым причинам, в силу вошел не сразу, и Августин смог увидеть великолепное зрелище.

Бетанкур прожил в Севилье три дня. Его очаровал этот город со своими маленькими и узкими улочками, где низкие балконы чуть ли не соприкасались друг с другом, где жил ещё дух великого художника Бартоломё Эстебана Мурильо и где испанская культура плавно перетекала в мавританскую и наоборот. В каждом дворе была естественная крыша из винограда и обязательно маленький фонтанчик. Днем город был пуст: окна и балконы закрыты ставнями, словно все куда-то уехали. Однако с приходом темноты всё оживало. Улицы наполнялись звуками, повсюду слышался гитарный звон и песни, дворы освещались лампами, а струи фонтанов таинственно журчали при лунном свете. В каждом раскрытом окне сияли сразу несколько пар прекрасных женских глаз. Только в Севилье можно было встретить особый тип андалузской женщины — morenas. Их называли так за цвет кожи — бронзовый от загара. Они составляли аристократию города. Бетанкур влюбился не в одну из них, а сразу в весь город.

В Севилье он познакомился с творчеством Мурильо, о его картинах он много слышал, но никогда не видел. Живопись художника, особенно религиозная, произвела на него огромное впечатление. Никто ещё, по мнению Бетанкура, не выражал так проникновенно религиозный экстаз, как это сделал Мурильо. Его работы были в соборах Святого Леандра и Святого Исидора. Бетанкур посетил несколько монастырей, в том числе и капуцинов, где насладился произведениями художника. Среди них он обнаружил «Пречистую Деву во славе», «Святого Антония с Младенцем-Спасителем», «Святого Франциска в экстазе»…

Религиозная живопись Мурильо поразила его. Она была страстной, пламенной, замирающей в религиозном восторге мистических видений и одновременно не враждебной светскому миру, нежной и любящей во всех своих проявлениях. Бетанкур был потрясен: откуда у севильского художника, никогда не бывавшего в Италии, столько мастерства и таланта?

Монахи капуцинского монастыря рассказали Бетанкуру, что до двадцати четырех лет Мурильо был беден, как церковная крыса, и писал на маленьких дощечках образа Божией Матери, которые потом дюжинами отправлялись в испанские колонии и сбывались там мексиканским индейцам, которых католические священники обращали в новую веру. Но когда Мурильо впервые увидел портрет, писанный кистью Веласкеса, судьба его круто изменилась. Он понял, что живописи нужно много и серьезно учиться. Накопив денег и получив из монастыря рекомендательное письмо, он отправился в Мадрид, где поступил в ученики к знаменитому испанскому живописцу, также выходцу из Севильи — Диего Родригесу де Сильва-и-Веласкес. В Севилье Бетанкур ещё не знал, какое влияние в будущем окажут на его творчество два этих великих мастера.