Билет на проходящий

ГЛАВА 10

Кладбище тянулось за крайними домами на той стороне Марьяновки по обширной бугристой луговине. Слева к нему близко подступал небольшой сосновый бор, справа озерцом лежало на косогоре чуть забелевшее в эту пору ржаное поле.

От избы Герасимовых до кладбища версты полторы ходьбы. Но с пригорка оно виднелось хорошо — с потемневшими, а кое-где и свежими, еще не успевшими заветриться деревянными крестами под зеленой накипью берез, черемух, тополей, рябин…

Анна Анисимовна и Степан смотрели на кладбище, стоя у ворот. Она — в черном, повязанном под подбородок платке и в васильковом платье, он — в сером костюме и при галстуке.

— Пойдем, — сказал Степан призадумавшейся матери, бросив взгляд на часы. — Времени у меня остается мало.

День стоял жаркий, безветренный. Белые одуванчики облаков часто накрывали солнце, и Анну Анисимовну со Степаном по пути на кладбище то и дело обгоняли несущиеся по земле тени.

— Дождить как бы не принялось, — проговорила Анна Анисимовна с тревогой, подняв глаза к небу. — Сегодня, поди, сено уж мечут бригадные. Покосы-то мы с бабами разворошили вчерась, просохли небось.

Повернулась к молчаливо шагавшему Степану:

— Побудь ишо пару дней. Огурчики теперича разгулялись, землянига, шиповник, бруснига поспела. В лесок за рыжичками сходим… Успеешь в город-то, в гости тама никто тебя не ждет.

— Не могу, мама, — покачал головой Степан. — Отпуск мне не на все лето дали, через четыре дня — на работу.

Анна Анисимовна примолкла. С грустью окинула пристальным взглядом берега Селиванки, где местами еще лежали чуть побуревшие, сушившиеся под солнцем травяные валки, будто прощаясь с ними. Вспомнила, видно, пересвист литовок на тех лугах, смех и говор мужиков и баб, которые без Степана уже не будут казаться ей такими родными.

Чем ближе подходили Анна Анисимовна и Степан к кладбищу по петляющей через ржаное поле дороге, тем кучнее выходили из-за деревьев кресты, словно договорились поглазеть на них. Когда поравнялись с первыми рядами бугорков, Анна Анисимовна перекрестилась строго и скорбно, взглянула на сына:

— Не забыл, где отцова-то могилка?

— Забываются дома и улицы, но не могилы, — ответил Степан раздумчиво.

Он пошел впереди в глубь кладбища по узкой утоптанной тропинке, которая извивалась среди густого разнотравья между столпившимися холмиками. Шагал Степан неспешно, оглядываясь по сторонам. Густо, как копешки на щедром травами лугу, скучились холмики на кладбище. Анна Анисимовна, прожившая в Марьяновке все свои шестьдесят лет, и то часто не узнавала, кто покоится в них. Да и откуда ей было знать всех? Может, прошло полтора века, а то и два, как появилась здесь первая могила. И сколько с тех пор тел предано земле — никому не известно.

Были тут богатые когда-то могилы, обнесенные кружевной железной оградой, с белыми, уже искрошившимися плитами, осевшие, почти наравне с травянистой землей. Были могильники широкие и длинные, со множеством бугорков. Были могилы, над которыми возвышались дощатые шалашики, закрытые поржавевшими замками. Много было могил непритязательных — затвердевших холмиков без заборов, плит, скамеечек.

Близко, в просвете тонкоствольных зеленеющих берез показалась могила, обнесенная посеревшим уже штакетником. Степан вынул руки из карманов, поправил галстук. Он узнал могилу отца по жестяной звездочке на поблекшей от дождей и ветров дощатой тумбе. Звездочку эту Степан еще мальчишкой вырезал сам в колхозной кузнице. Анна Анисимовна тогда противилась его затее, говорила, что на могиле непременно должен стоять крест. Но он настоял на своем, запальчиво доказывая, что отец был красноармейцем, потому и мертвого его должна стеречь пятиконечная звезда.

Степану теперь отрадно было вспоминать об этом, отрадно было смотреть на память детства — самодельную звездочку жестяную, с которой давно уж, при первых же дождях, сошла акварельная краска.

За штакетником, почти рядом с тумбой, стояла неровная оструганная узкая лавочка. Ее Анна Анисимовна поставила уже без Степана. В престольные дни она часами просиживала на лавочке, ведя безмолвный разговор с Архипом Даниловичем.

Степан по глазам матери понял, что здесь должна командовать она. Пропустил ее вперед, а сам остановился немного в стороне от штакетника. Стоял и смотрел на надпись на деревянной тумбе. Буквы, когда-то вырезанные ножом и обведенные химическим карандашом, виднелись отчетливо. И Степану снова стало грустно.

— Чё стоишь-то? Заходи, — негромко окликнула Анна Анисимовна сына, откинув проволочный крючок неширокой калитки.

Они прошли за калитку осторожно, боясь задеть ухоженный, с невысоким кустом рябины, холмик. Сели на лавочку рядом, подобрав ноги.

— Не дождался отец-то этой поры, — проговорила Анна Анисимовна дрожащим голосом. — Жил бы он ишо, сидел бы за столом с тобой рядышком, порадовался бы, что сын дохтуром стал, кабы не та молния проклятая…

— Не надо, мама… Нет отца, и с этим невозможно не мириться, хотя порою и очень тяжело…

Степан закурил сигарету и задумчиво посмотрел на деревянную тумбу.

— Может, заказать мраморную плиту на могилу? — спросил после короткого молчания. — В Москве очень хорошо плиты эти делают. Буквы печатные выбивают и золотой краской их обводят. Сотни лет могут простоять…

О том, что и старожилам-то Москвы даже за солидные деньги почти невозможно приобрести упомянутую плиту, Степан промолчал. А может, он о тех трудностях и не знал. Да если бы даже продавали плиты свободно и по умеренной цене, и тогда Степан вряд ли решился бы везти надгробье почти за полторы тысячи километров в деревню. Не решился бы и потому, что марьяновцы весьма прохладно отнеслись бы к его затее. Ведь люди больше завидуют не тому, что красуется на кладбище… «Лучше за те деньги избу бы поправили», — сказали бы односельчане.

Степан все это, конечно, прекрасно понимал. И заговорил он о мраморной плите, скорее всего, желая хоть немного утешить мать перед отъездом.

Это ему удалось. Анна Анисимовна, глядя на озабоченное лицо сына, в его грустные глаза, растроганно сказала:

— Дай бог тебе, Степка, счастья, почитаешь ты нас. Не то что другие, марьяновские. Мишка-то Пермяков, который вместе с тобой в школу бегал, в райцентре за двадцать верст только живет, и то в родительский дом месяцами глаз не кажет. Мать его, Анфиса, на печке хворая лежит, водой суседки ее поят…

Анна Анисимовна зашевелилась на лавочке, устраиваясь поудобнее, развязала концы черного головного платка. С бисеринками пота на широком, перечеркнутом нитяными морщинками лбу, она показалась Степану проще и домовитее.

— А плитку ту, Степка, ты не вози, — сказала неторопливо, рассудительно. — Не надобна она твоему отцу. Хоть золотом чистым всю могилку обложь, он уж не встанет. Не вози, не мучься, ему и эдак покойно.

Посидели молча, глядя на соседние могилы.

— Под тем вона, — показала Анна Анисимовна рукой на осевший, с полуразвалившимся забором холмик, — Кузьма Никанорыч Маракасов покоится, который в войну в Марьяновке полевым объездчиком робил. Уж какой злыдень был, прости господи, житья никому не давал. За горсть ржаных колосков голодных баб с милицией в суд отправлял. А сам попользовался колхозным! Трезвый редко бывал, а сыновья у его на улицу с шанежками да блинами выбегали. Ходила я как-то раз к его жене занять стаканчик муки. Из картошки тертой хлебец я тогда пекла, без муки-то он разваливался. Не дала, в решето с рыжей крупой показала. Последнюю, дескать, высеяла. А мука-то, приметила я, в большущем мешке под столом у их стояла. Поел и попил Кузьма до отрыжки, думал, видать, на века вечные на свет белый заявился. Только бог-то его скоро прибрал, до пятидесяти не дожил. Помер опять же с форсом — в костюмчике новеньком, на атласном одеяле. Наказывал перед тем, чтобы вся деревня его хоронила. Только охотников идти за его гробом вовсе было мало…

Анна Анисимовна поведала сыну эту историю незлобно, даже с каким-то конфузливым выражением лица, будто она отчасти тоже были повинна в том, что Кузьма Никанорович так беспутно жил на свете.

Вздохнула Анна Анисимовна, сложила руки на коленях и уже другим голосом, робким, просительным, сказала:

— Ты бы перебрался поближе сюда, на станцию али в райцентр, в Медвянку, а? Больницы и здеся хорошие, дохтура им, чай, шибко надобны. Женился бы тута, я за внучатами бы присматривала. А то больно уж далеко до Москвы…

— Сутки — на поезде, два с половиной часа — на самолете из областного центра, — улыбнулся Степан. — Какая же это даль?

Анна Анисимовна не нашлась, что ответить, помолчала и осторожно спросила:

— Настасью-то в Москву заберешь?

Степан отвел в сторону глаза:

— Пока некуда. В общежитии женатых не держат.

Потом, задумчиво глядя вдаль, на вершины кладбищенских тополей, негромко сказал:

— Учиться дальше я хочу, мама. В ординатуру приглашают.

Хотя Анна Анисимовна и не поняла, что это за место — ординатура — и почему Степану нужно непременно идти в нее, но желание сына продолжать учебу обрадовало ее. Она быстро-быстро закивала, завязывая платок.

— Сон я сёдня ночью видела: на высокой горе ты стоял в белой рубашке, а внизу река большущая и чистая текла… К добру это. Даст бог, знатным человеком станешь, вся Москва про тебя зачнет говорить. Живи, живи тама, учись. И жениться ишо не торопись, успеешь хомут на шею надеть…

Тихо и безветренно было на кладбище. Замерли над бесчисленными могилами тонконогие березы, рябины… И только грачи, тучей обложившие раскидистые тополя, горланили наперебой. Слушая этот неустанный, зовущий к жизни грай, глядя на тени деревьев на освещенном солнцем разнотравье, невыносимо было думать о мертвых.

Степан все чаще посматривал на часы. Ему не терпелось вырваться из тесноты ощетинившихся крестов на волю, к яркому солнцу, к гостеприимной материнской избе, к скорому поезду, который помчит его сегодня в пронизанные светом, гулом, торжеством жизни дали.

Он поднялся с узкой, неудобной лавочки, тронул мать за локоть:

— Пожалуй, тора идти.

И снова, как в первый день после приезда сына, шла Анна Анисимовна под руку с ним по Марьяновке мимо лавки, почты, мимо сверкающих окнами домов Аристарха и Тимофея Зыряновых… Но не было уже тогдашней живости и величавости на ее лице, и смотрела она больше вниз, под ноги, словно боялась споткнуться. Выпрямилась, когда перешли мост через Селиванку.

Родная изба глядела на Анну Анисимовну близко поставленными окнами сквозь жиденькую березовую листву в палисаднике доверчиво и понимающе, словно разделяя ее горестное настроение.

— Кто это тама? — проговорила Анна Анисимовна встревоженно, заметив на пригорке, наискосок от избы, серую автомашину с длинным прицепом.

Остановилась сразу, настороженно щуря глаза. Степан тоже присмотрелся. В кузове машины и на прицепе возились мужики в ватных стеганках и в больших рукавицах, стягивая проволокой торчащие металлические штыри. Лица их трудно было разобрать. Зато хорошо виднелись круглые концы крупных сосновых бревен, лежащих близко от машины, на месте бывшего сруба.

— Лес, кажись, привезли, — сказала Анна Анисимовна, удивляясь больше и больше. — Не пойму я, откудова?

Степан стоял молча.

Тем временем машина зашевелилась, развернулась и медленно стала спускаться с пригорка, почти задевая низко наклонившимся радиатором белесые стебельки трав. Чем ближе она подходила, тем знакомее проступали лица едущих на ней: Тимофея, Дениса, Иннокентия Зыряновых, марьяновского учетчика Кузьмы Ожгибесова, лесника Евтихия Кокаровцева… В кабине, сквозь лобовое стекло, рядом с шофером завиднелась голова Аристарха Зырянова.

Вырулив на дорогу в Марьяновку, машина затормозила около Анны Анисимовны и Степана. Открылась с прищелком дверца кабины, и с подножки спрыгнул на придорожную траву Аристарх Зырянов — в запылившихся кирзовых сапогах, ватной стеганке, к рукавам которой прилипла смольчатая сосновая крошка. Видимо, он тоже подсоблял сыновьям сгружать с машины бревна.

— День добрый, Степан Архипович, — негромко поздоровался Зырянов, встав бочком. — Мы от вашей избы сейчас… Лес строевой привезли из Абатур… Добрый сосняк там нашли…

— Вижу, — медленно сказал Степан, глядя Зырянову в лицо. — Но ни я, ни мама его у вас, кажется, не просили.

Зырянов растерялся, но только на миг. Наклонился совсем близко, приглаживая пальцами руки рыжую щетинку на заострившемся подбородке:

— Степан Архипович, ты меня от смерти спас. Век этого не забуду. Прими что есть, не обижай старика.

— Спасать людей — мой врачебный долг, — сухо ответил Степан. — Этим я занимаюсь на службе каждый день и не люблю благодарностей в такой форме. А что касается остального, Аристарх Петрович, объясняйтесь с мамой. Она здесь хозяйка.

— А чё со мной-то? — вскинулась Анна Анисимовна, отступив от Зырянова, повернув голову к сыну. — Не надо мне его добра, пущай грузит обратно! Пущай третий дом в Марьяновке ставит!

Зырянов повернулся к ней, обеими руками рванул ворот стеганки. Казалось, посыплются пуговицы. Нет, не посыпались, были пришиты крепко.

— Да что я, ворованное привез?! И за лес, и за транспорт уплачено. Вот квитанция, Анна!

Анна Анисимовна, всколыхнувшись от всех былых обид, сорвала с головы черный платок:

— Не надо мне твоего, не позарюсь на дармовое! Забирай!

Сыновья Зырянова стояли в кузове машины мрачные, отводили глаза. Было видно, что им не нравится затея отца, но, привыкшие сызмала подчиняться его воле, Тимофей, Денис и Иннокентий молчали.

— Не заберу! — упрямо нагнул голову Аристарх Петрович. — Не ворованное привез. Прощевайте, Степан Архипович!

Зырянов резким движением поднялся в кабину, глянув напоследок на Степана; выстрелила дверца, и машина с прицепом пошла в Марьяновку.

— Ишь ты, подмазывается, как Степка мой дохтуром стал, — сказала Анна Анисимовна, сердито провожая взглядом машину. — Не заберешь, дак все бревна с горы к Селиванке спущу.

Когда поднялись на пригорок, не смогли миновать лежащих высокой плотной кучей сосновых бревен, остановились.

— Мама, может, сейчас и начнем катать их к речке? — с улыбкой спросил Степан, тронув рукой остро пахнущую тонкую кору.

Анна Анисимовна молчала, засмотревшись на бревна. Лежали они, как на подбор, — ядреные, ровные, прямые. Местами, там, где выпала коричневая кора, проступала на бревнах влажная сахарная белизна. Нисколько не уступали они соснам, которые здесь же при жизни Архипа Герасимова были уложены в сруб.

— Точно, из Абатур сосны, с того же места, откудова мы их с отцом возили, — сказала Анна Анисимовна, присев на корточки около штабеля. — Ладно уж, Степка, пущай лежат. Видать, заела совесть Аристарха, сквитаться за сруб, что он у меня силком отымал, ему вздумалось.

Перед вечером, когда от избы по пригорку начала понемногу тянуться косая тень, Анна Анисимовна пошла провожать сына. Дойдя с ним до лесного изгиба, где проселочная дорога сворачивала на станцию, остановилась, вздохнула прерывисто:

— Шагай уж отсюдова один. Не то тяжко мне будет глядеть, как тебя поезд дальний увозит…

Недалеко по рыжей насыпи пронесся товарняк, прошивая тишину перестуком колес. И после того, как умчался состав, груженный каменным углем, цементом, оранжевыми тракторами и вишневыми легковушками, еще какие-то секунды подрагивали рельсы и шпалы.

— До свидания, мама. Спасибо тебе за все, — Степан поднял с придорожной травы туго набитый кожаный чемодан. — Не беспокойся, завтра вечером буду на месте. Прямо с вокзала дам тебе телеграмму.

Анна Анисимовна оглядела сына, украдкой перекрестила его и улыбнулась через силу:

— Иди. Чай, не последний раз видимся…

Повернулась в сторону Марьяновки, и тут брови ее дрогнули. Анна Анисимовна подалась к Степану:

— Гляди-ка, кто сюда идет!

Степан остановился, удивленный, опустил чемодан на траву. По краю дороги, почти касаясь плечом иголок тесно выстроившихся сосен, шла Настя. Степан смотрел на нее с недоумением. Он уже простился с Настей, перед отъездом больше часа в ее комнате пробыл. Почему же она идет за ним?

— Видать, провожать тебя захотела, — сказала Анна Анисимовна скороговоркой, горя любопытством. — Ты уж не кори ее, Степка. Пущай идет: дорога просторная.

Настя остановилась в нескольких шагах от Анны Анисимовны и Степана, негромко поздоровалась.

— Тебе, поди, тоже на станцию? — спросила Анна Анисимовна, разглядывая ее пристально.

— На станцию. Расписание нужно посмотреть.

Настя стояла, освещенная предвечерним солнцем, в белой, гладко выглаженной кофточке, в темной юбке, перехваченной по талии широким блестящим ремнем, с рябиновой веточкой в руке.

— Куда едешь-то, не в Москву? — Анну Анисимовну все больше и больше брал интерес.

— Нет, мне недалеко…

Настя опустила глаза, начала чертить туфелькой по траве. Но быстро заметила Анна Анисимовна, как она украдкой бросает на Степана взгляды, как занимаются жаром Настины щеки.

Неудобно, видимо, стало Насте стоять вот так, нежданной-незваной, она покраснела еще больше, сказала тихо: «До свидания», и все по тому же краю дороги медленно пошла вперед.

— Настенька, куда же ты, вместе пойдем! — крикнул Степан весело, поднимая чемодан.

Настя повернулась к нему, остановилась, и лицо ее засветилось улыбкой, доверчивой, ласковой.

Анна Анисимовна стояла на дороге, напряженно глядя то на сына, то на учительницу.

— Всего хорошего тебе, мама! — помахал ей Степан рукой.

— Погоди!

Анна Анисимовна сорвалась с места, догнала сына:

— Пойду, до поезда тебя провожу!

— Шла бы ты домой, — принялся уговаривать ее Степан. — Устанешь.

— Не устану. Дорога привычная.

Анна Анисимовна бойко зашагала по твердому, растрескавшемуся от жары проселку.

— Ты чё сторонкой-то идешь? — окликнула она через минуту Настю подобревшим голосом. — Подходи сюда, вместе-то, чай, веселее.

Настя смущенно и обрадованно шагнула к ней.

И они пошли по проселку втроем — Анна Анисимовна, Степан и Настя.

— Вы, наверное, устали, — встревожилась Настя, глядя на молчаливого Степана, на оттянувший его руку чемодан. — Дайте я понесу.

— Нет, он легкий, как… лукошко, — улыбнулся Степан, перекладывая чемодан в правую руку. — Но если уж хочешь, давай вместе…

Степан и Настя несли чемодан, продев пальцы под боковые поперечные ремни. Шагали они ровно, в ногу. Настя размахивала веткой и что-то тихо напевала.

Анна Анисимовна шла чуть позади и с недовольным видом косилась на скрипевший между сыном и Настей желтый кожаный чемодан. «Выдумали тоже! Чем эдак людей смешить, проще по очереди нести», — захотела поворчать. Но тут вспомнила, как она сама еще до замужества вот так же носила вместе с Архипом Герасимовым с Селиванки ведро, наполненное водой (нарочно коромысло не брала!), и затаенная, грустная улыбка тронула ее сухие обветренные губы.

Анна Анисимовна неторопливо, обстоятельно разглядывала сына и Настю, сравнивала их… Издавна нравились ей девушки рослые, грудастые, ширококостные, которые почти с одинаковой ловкостью и легкостью крошили капусту на засол и рушили колуном здоровенные сосновые чурки. А тут смотрела — Степану она чуть повыше плеча, ладони узкие, шея хрупкая… Но, странное дело, не могла оторвать глаз от нее Анна Анисимовна. Все в Насте: и стройные загорелые ноги под короткой, выше колен, юбкой, и затянутая ремнем узкая талия, и вздернутый, в редких золотистых веснушках нос, и маленькие, без сережек, уши — начало казаться ей ладным, аккуратным.

Было что-то трогательное в том, как Настя несла чемодан. Когда уставала рука, она, молча улыбнувшись Степану, ловко продевала под ремень другую и, не выпуская чемодана, стремительно переходила на противоположную сторону дороги. При этом не забывала перекинуть в свободную руку рябиновую веточку.

«Верткая, — отметила про себя Анна Анисимовна. — Другая бы ставила чемодан, опосля уж меняла руку». Погладила ладонью Настину кофточку:

— Будя тебе, дай-ка я возьму!

Настя обернулась, глаза ее были радостно-тревожны.

— Не устала я, тетя Аня, нисколечко не устала!

И еще крепче сжала красными от натуги пальцами чемоданный ремень.

— Степка, куда эдак несетесь-то? — не выдержала Анна Анисимовна. — Присядьте, передохните на травке.

Степан вопросительно посмотрел на Настю:

— Как, сядем?

Настя быстро-быстро замотала головой:

— Не надо, близко уж осталось. Вдруг на поезд опоздаете!

«Любит она Степку, шибко любит», — рассудила Анна Анисимовна. И завздыхала, сама не зная почему.