Билет на проходящий

ГЛАВА 7

Вечером Анна Анисимовна и Степан вышли встречать с пастбища корову и овец. Пока хозяйка загоняла скотину во двор, пастух Никодим Ануфриев затеял разговор со столичным гостем. Особенно интересовался он космическими делами. Дымя неторопливо болгарскими сигаретами с фильтром, которыми щедро угощал его Степан, и поглядывая на пока еще бледный, чуть проступивший обломок луны над пригорком, задавал все новые и новые вопросы.

— Глядел я по телевизору, как американские космонавты по луне-матушке гуляли. Уж больно чудно у них получалось. Шаг шагнут — и подкидывает их тут же, будто ветром шалым относит. Ни лесов, ни травинок я тама-ка не приметил. Пусто кругом, голо, канавы одне да угоры. Шибко тоскливый этот самый… как его… ландшафт… Отчего бы это? Говори, Степан, просвети старика.

Выслушав ответ, долго прищелкивал языком и качал головой:

— Вот-то-то-то-то… Значится, на ей, на соседке-то нашей, воздуха вовсе нет, невмоготу ни людям жить, ни скотинку держать? Ну и ну!

Анна Анисимовна успела подоить корову, а Степан и пастух все еще стояли у ворот и калякали.

— Ты рази не видишь: человек с дороги, отдохнуть ему надобно, с матерью поговорить, лезешь с глупыми расспросами, — накинулась она на Ануфриева. — Иди, иди, иди. Потеряешь какую корову, ночью пошлют искать.

Пастух обиженно засопел, бросил на траву недокуренную сигарету и, не попрощавшись, засеменил в Марьяновку, где уже мычали за воротами коровы.

— Ну зачем ты так, мама? — сказал Степан с легким упреком. — Дед Никодим всю жизнь из деревни не выезжал. Интересно ж ему послушать, что на свете творится. А ты его погнала.

— Не жалей его, шалопутного, — заупрямилась Анна Анисимовна. — Выпить ему захотелось, вота и крутится около тебя. И так спокоя от Никодима нету, кажный вечер у двора нашего трется, бражки ему подавай. А сёдня, може, и получше чего дожидался. Нашим мужикам дай понюхать толику, опосля вовсе не отстанут.

— Очень уж ты, мама, строгая стала, — улыбнулся Степан.

— Поживи-ка в деревне, и ты небось будешь строгим.

Через минуту голос ее снова зазвучал ласково:

— Пойдем, Степа, в избу. Я тебе молочка парного принесу.

— Мне бы холодненького, из погреба.

— И холодненькое у меня есть, ишо сметанки прихвачу.

Когда ужинали за столом, включив свет, Анна Анисимовна ненароком вспомнила:

— В гости я обещалась позвать Вениамина, трахториста, дружка твоего школьного…

— Это он картошку у тебя посадил? — оживился Степан. — Ну и Венька! Надо сходить к нему, проведать. Женился?

— Робят уж двое.

После ужина она села вязать, а Степан включил репродуктор. Но все чаще стал он посматривать в окно, посеревшее от наступивших сумерек.

— Ты бы, Степа, в клуб сходил, повеселился, — сказала Анна Анисимовна, сочувственно наблюдая за ним. — Девки в Марьяновке, слава богу, не перевелись. Не забыл, как давеча в лавке продавщица, дочка Арины, на тебя загляделась?

Степан раздумчиво прошелся по горнице.

— Пожалуй, ненадолго схожу. Посмотрю, как молодежь веселится в Марьяновке.

Снял нейлоновую рубашку, в которой ходил по деревне днем, надел попроще — в клеточку, с короткими рукавами. В карман сунул пачку сигарет, на плечи накинул пиджак.

— Ты, мама, ворота не закрывай. Часа через полтора приду.

Однако задержался Степан надолго.

Анна Анисимовна до полуночи вязала свитер. На диване, где она постелила сыну, давно уснул набегавшийся за день котенок. И у самой Анны Анисимовны слипались глаза, путались спицы. С трудом стряхивала дрему и прислушивалась к шорохам за окном и во дворе. Степана все не было. Начала пугаться: не побили ли его марьяновские парни из-за девки какой? Вспомнила злые глаза Тимофея Зырянова, как он схватил горшочек с цветами, и, похолодев вся, представила на миг, как он набросился на Степана из-за темного угла с чем-то острым и тяжелым в кулаке…

Анна Анисимовна вскочила с табуретки: и ворота не закрыты, не накинута на них изнутри длинная сосновая жердь! А без нее изба, стоящая на отшибе, беззащитна. Чудилось ей, что недобрые люди уже ведут со двора корову и овец, подпалили сено на крыше хлева…

— Господи! — выдохнула Анна Анисимовна и с побелевшим лицом, зажмурив глаза, будто собираясь нырнуть в ледяную прорубь, выскочила в сени, ударила на ходу плечом двери.

Через двор легла широкая полоса света. Стоя в середине ее, на крыльце, Анна Анисимовна медленно открыла глаза и долго глядела в сторону хлева. Лишь наслушавшись вздохов Милки и сонной возни овец, вернулась назад, в горницу. А там, прислонившись к окну, с усиливающейся тревогой смотрела на ночную Марьяновку, притихшую, без огней. Потом, не гася света, прилегла на койку. Так и заснула — в платье, домашних тапках, с тревогой на усталом лице.

Когда Анна Анисимовна проснулась, солнце уже купало тюлевые шторы на окнах. Торопливо глянула на диван: Степан вытянулся на нем, разбросав в стороны руки, в волосах его застрял вылезший из подушки гусиный пух, а у левой щеки, под самым ухом, сладко мурлыкал котенок. Анна Анисимовна перекрестилась успокоенно и выскочила во двор: корова и овцы тоже были на месте. Выпроводила их к стаду и принялась чистить картошку и рубить мясо — готовила на завтрак сыну жаркое.

Встал Степан поздно, почти в одиннадцать утра.

— Ты, пожалуйста, извини меня за опоздание, — обнял он мать за плечи. — Понимаешь, не мог вырваться из клуба, парни и девчонки не отпускали. Спор у них вышел, как правильно твист и шейк танцуют. Пришлось показывать. Потом вышли на улицу — ночь теплая, звездная. Девчонки предложили: пойдемте на луга, песни попоем. Опять мне неудобно было отказываться: подумали бы, загордился, со своими, деревенскими, знаться не хочет… — Улыбнулся. — Между прочим, была там и твоя противница, заведующая школой Настя Макарова. Хорошо танцует.

— Тама была? — взметнулась сразу Анна Анисимовна. — И ты с ей танцевал? До школы ее провожал?

— Нет, не с ней, — поспешил Степан успокоить мать. — Я с продавщицей Катей был. Как ты советовала.

— Ладно уж, годы-то у тебя молодые. Только и погулять, — добродушно сказала Анна Анисимовна, позабыв сразу все свои тревоги.

Спустя несколько дней, рано утром, когда Анна Анисимовна вышла проводить корову и овец к стаду, ее остановила Михалина, женщина лет двадцати восьми — тридцати, в высоко подоткнутой от росы юбке, с хворостиной в руке.

— Спит Степан? — спросила Михалина, с острым любопытством глядя на занавешенные окна избы.

— Спит, — сказала Анна Анисимовна и насторожилась сразу. — А тебе-то какая забота?

Она недолюбливала Михалину, остерегалась ее, как, впрочем, и другие марьяновские бабы, у кого были взрослые сыновья. Эта бездетная вдова, в самом, что называется, соку, славилась в Марьяновке тем, что старалась заманить каждого появившегося в деревне отпускника.

Михалина быстро сообразила, чем обеспокоена Анна Анисимовна. Насмешливо сверкнула зелеными игривыми глазами:

— Не сомневайся, Анисимовна, совращать твоего сына не собираюсь. Беленькие не в моем вкусе. Мне больше симпатизируют черненькие и кудрявенькие, которые на станции яблоками торгуют. Так, говоришь, спит Степан? Ну-ну. Замаялся, видать, после вчерашнего свиданья с учительницей…

Подходившая уже к воротам Анна Анисимовна резко обернулась:

— С какой ишо учительшей?

— Ты разве не знаешь? — с притворным удивлением спросила Михалина. — С соседкой твоей, Настей Макаровой, ночи коротает Степан. Сама видела: вчера после кино пошли они в обнимочку в березовый колок. Я уж думала-гадала: чего они там потеряли? После уразумела: миловаться на травке среди берез, под луной, интереснее…

— Не мели ерунду! — сердито перебила ее Анна Анисимовна, с осуждением покосившись на груди Михалины, выпирающие из глубокого выреза крепдешиновой кофты. — Больно на сплетни мастерицей стала, как мужиков пристрастилась менять. Уходи, слушать не желаю!

— Не веришь? — усмехнулась опять Михалина, пропустив мимо ушей замечание о мужиках. — Ничего, поверишь потом…

Михалина сняла туфли, взяла их в руки и, не попрощавшись, пошла по росистой траве в Марьяновку, сверкая белыми ногами.

Анна Анисимовна стояла у ворот, встревоженно глядя то на бойко чесавшую через мост Михалину, то на школьные окна. «Пустое болтает, — начала утешать себя. — Позарилась сама на Степку, а он, поди, и говорить с ней не желает. Оттого она и ехидничает в отместку. Не позволит мой сын такого, чтобы с врагиней матери, вертихвосткой чужедальней, шляться. Девок в Марьяновке и без учительши хватает, только кликни он — кажная на шею ему кинется».

Но зароненное Михалиной подозрение уже невозможно было унять. И оно разрасталось, заставляя скакать сердце Анны Анисимовны, подстегивая и распаляя воображение. Поволновавшись, она решила немедля, как только Степан проснется и позавтракает, строго расспросить его об отношениях с учительницей, а заодно и рассказать ему, как Макарова с оголенными коленками и до его приезда на танцульки бегала.

Степан, будто нарочно, будто догадавшись о намерении матери, в тот день с утра занялся хозяйственными делами. Наколол дров, натаскал воды с Селиванки. Потом мать и сын вышли вместе в огород поливать огуречные и помидорные грядки.

Неловко стало Анне Анисимовне мучить сына не подтвержденными пока предположениями. А когда он между делом обстоятельно и занятно рассказал о Москве, пообещал как-нибудь обязательно свозить ее в столицу, она совсем успокоилась. «Пустое болтает, — неприязненно подумала опять о Михалине. — Язык почесать ей захотелось, не может без сплетен-то жить». И все же надумала на всякий случай не спускать глаз со школы.

После обеда Степан ушел загорать на речку за деревню. Проходя мимо школы, он (Анна Анисимовна успела заметить) помахал рукой, глядя на тамошние окна. Теперь уж ей все было ясно, стояла, разгорячась и потея от гнева, не отрывала глаз от школьных ворот. Метнулась сразу к плетню, когда из ворот вышла Настя Макарова с полотенцем и книгой в руках.

— Погоди-ка! — окликнула ее Анна Анисимовна.

Она не задумалась, зачем останавливает Настю, что́ ей скажет, упрямо билась в ней только одна мысль: не пустить учительницу в ту сторону, куда недавно ушел Степан!

Когда Настя подошла к плетню и поздоровалась, Анна Анисимовна приметила под ее забеспокоившимися глазами, на тонкой гладкой коже, неяркие, будто сполоснутые синькой, круги. И сразу впилась взглядом в эти отсутствовавшие прежде круги, выискивая в них подтверждение ночным прогулкам в березовый колок, о которых рассказывала утром Михалина. Исчезли все сомнения: она, она, бесстыжая, уводит Степана каждый вечер из избы, она, Настя, лишает ее покоя и сна, сыновнего внимания!

Анна Анисимовна задохнулась от негодования. Но вначале не подала вида, заговорила с Настей ласково, стараясь выведать еще кое-что:

— Ты чё за молоком перестала ходить? Мне некогда теперича его в школу носить, сын, слыхала, поди, погостить приехал.

Настя обрадовалась, на зарумянившихся щеках появились ямочки:

— Тетя Аня, правда, можно прийти к вам, ругать не будете? Ой, как я по нему соскучилась!

И тут такой лютый взгляд обдал Настю, что она невольно попятилась и поспешно отвернулась.

— По кому соскучилась-то? — спросила с ехидцей Анна Анисимовна. — По молочку али по сыну моему, Степке?

Заметив, как запылали Настины щеки, со злорадством ткнула пальцем в сторону жердяного забора:

— Землицу ты у меня, девка, отобрала, да только гляди, она хвощом зарастает. Ты бы лучше ребятишек привела, прополкой занялась, заместо того, чтобы на речку за мужиками бегать… Последнее слово: не смей Степку тревожить, не пара ты ему!

— Ну и… охраняйте своего сына! — крикнула Настя дрожащим голосом.

Она прижала к груди полотенце и книгу, словно испугавшись, что Анна Анисимовна отнимет их, растерянно оглянулась на облепленную купающимися ребятишками Селиванку и побежала к школьным воротам.

«Так-то вот, перестанешь за Степкой гоняться! — торжествовала Анна Анисимовна. — Ишь, космы распустила, коленки оголила, влюбить моего сына вздумала. Наскучила, видать, председателю-то, оттого к Степке цепляется. Може, в столицах пожить охота стала? Не торопись, девка, ишо я тута есть, Москву не видевшая».

Облегчив душу, Анна Анисимовна снова начала копаться в огороде. Ласково, будто только что вылупившихся беспомощных цыплят, перекладывала тоненькие отросточки на огуречных грядках. Не удержалась, сорвала несколько штук, самых больших, на окрошку.

Степан вернулся домой в сумерки. Не глядя на хлопотавшую в кухне мать, сказав только «добрый вечер», лег на диван.

— Случилось что? — спросила Анна Анисимовна обеспокоенно, высунувшись из кухни. — Не захворал ли ненароком, купаясь в холодной воде? Дай-ко я малину сушеную заварю и чаю с медком подам. Пропотеешь, быстро простуда пройдет.

— Вода в Селиванке теплая, — сказал Степан, продолжая глядеть на неровный, в расщелинах, потолок.

— Проголодался ты! — обрадовалась Анна Анисимовна. — У меня все уж готово. Вставай, сынок, поешь. Так бы сразу и сказал…

Но и за столом Степан сидел невеселый, все время смотрел куда-то в угол. Выпил только стакан молока. К окрошке, которую Анна Анисимовна так старательно готовила, не притронулся. Она только вздыхала, теряясь в догадках, не зная, как истолковать внезапную перемену в сыне.

Встав из-за стола, Степан прошелся по горнице, заговорил, не глядя на мать:

— Напрасно ты на Настю сегодня накинулась. Скажи, в чем она перед тобой виновата? Ни в чем. Огород твой урезали по распоряжению председателя колхоза, зачем же на Настю злиться? Поверь мне, не ездила она в колхозное правление, не просила твою землю. Много ли ей одной картошки надо?

Анна Анисимовна вздрогнула, съежилась вся. Навалился на миг далекий страшный день — с проливным дождем, переплясом молний, ветром, валящим с ног. Зажмурила глаза и увидела другого Степана — маленького, босоногого, дрожащего под мокрой сатиновой рубашкой, и себя, накрывшую сына платком и всем телом, и сосны вокруг, и зигзаги молний над вершинами деревьев…

Когда, очнувшись, открыла глаза, Степан все еще прохаживался по горнице, крест-накрест охватив руками зажелтевшие от загара плечи.

«Успела учительша, нажаловалась. Значится, правду сказывала Михалина, по ночам вместе гуляют. Видать, дороже стала она ему родной матери. От еды отмахивается, попрекает, и забор в огороде ему нипочем…»

Анну Анисимовну колыхнуло от нахлынувшей тяжкой обиды. Она выскочила из-за стола, хотела выбежать во двор, успокоиться там, но слова уже прорвались:

— Значится, жалеешь ее? Меня, значится, не жалко, ничто я перед тобой? Конечно, нонче пошла мода не уважать матерей. А я-то тебя ждала, я-то ждала!..

Анна Анисимовна говорила и говорила, не в силах совладать с прущей из груди обидой, говорила о своей вдовьей жизни, в которой было не так уж много радостных дней, о том, что никто не хочет ее понимать, никого не трогают ее беды и переживания. Упомянула про покосившуюся избу, про пенсию, которую ей не дают…

— Мама, может, я напрасно приехал? — грустно сказал Степан после того, как Анна Анисимовна, замолчав, обессиленно опустилась на табуретку. — Только тебя расстроил. Извини, пожалуйста.

Степан лег на диван, повернулся лицом к стене.

Будто все вымерло в избе, такая наступила в ней тишина. Только ходики на стене, над диваном, невозмутимо и размеренно отсчитывали время. Анна Анисимовна печально глянула на черные стрелки, на высоко подтянутую гирю, погасила свет в горнице и поплелась на кухню.

Долго раздавались за перегородкой ее горестные протяжные вздохи. Потом их сменили всхлипы, частые, хлюпкие, как осенний дождь в ветреную погоду. Слезы прорвались обильные, невыплаканные за многие вдовьи годы.

Анна Анисимовна сидела на кухне на невысокой широкой лавке, сгорбившись, среди кастрюль и сковородок в подпалинах сажи, держала у глаз скомканное, вымокшее от слез льняное полотенце. Заслышав шаги, увидев сына, вздрогнула, торопливо положила полотенце на подоконник и прикрыла ладонями покрасневшие глаза.

Степан молча зачерпнул из ведра полный ковш прохладной колодезной воды. Пил ее жадно, большими глотками. Сунув пустой ковш в ведро, подошел к матери:

— Ладно, мама, успокойся. Извини, пожалуйста, если что не так я сказал. Думаешь, мне легко…

И осторожно положил руку на ее напрягшееся плечо. Анна Анисимовна прерывисто вздохнула, спросила с робкой надеждой, подняв на Степана влажные, но уже затеплившиеся глаза:

— Може, ты ишо побудешь дома, погостишь? Свитер ишо тебе я не кончила вязать. И рубашки твои постирать надобно.

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Степан. — Я ведь и не собирался уезжать.

Но Анна Анисимовна поверила только тогда, когда Степан, по ее настоянию, принес на кухню и положил в стоявшее у печи оцинкованное корыто мятые рубашки и носки.

В горнице вспыхнул свет, на столе запел разогретый самовар, свидетельствуя о наступившем мире и покое. Степан ел и пил с жадной нетерпеливостью, похваливая окрошку со сметаной и душистый чай с медом.

Но даже бодрое самоварное пение не отвлекало от мыслей о Насте Макаровой. Она все время незримо стояла между матерью и сыном. Анна Анисимовна не удержалась, осторожно спросила:

— Настасья ничё не говорила про то, как председатель ее на легковушке катал?

— Рассказывала. Показала и то место, где черемухи нарвала, — Авдотьину поляну около Беляевки. А что в этом ты нашла предосудительного? — добродушно спросил Степан. — Интересно ведь! Любая девчонка, тем более живущая в деревне, не удержалась бы. Да разве ты сама не хочешь прокатиться с ветерком? Вот приедешь ко мне, возьму такси, и всю Москву мы с тобой объедем.

Анна Анисимовна помолчала немного, потом опять сказала:

— Думаешь, я не видела, как она, Макарова, в клуб на танцульки бегала, коленки оголившая? Рази это годится для учительши?

— Ну мам…

Укороченное «мам», звучащее теплее, ласковее, давно, еще со школьных лет Степана, нравилось Анне Анисимовне.

— Ну, мам, — с улыбкой повторил Степан. — А ты сама никогда не ходила на гулянья? Помню, бывало, пустишься в пляс в своих брезентовых туфлях со шнурками, аж пол гудит и все вокруг притопывают и ладошками похлопывают. Умела ты всех развеселить.

Анна Анисимовна сразу засияла улыбкой:

— Так ить, Степа, я и теперича могу. Станцую, спляшу на твоей свадьбе, уж так и будет… Налить ишо чайку?

— Нет, хватит. — Степан перевернул блюдце кверху дном. — Обпился, как говорят у нас в Марьяновке… Вот ты, мама, ругаешь Настю, а ведь почти ничего о ней не знаешь, хотя она самая близкая твоя соседка. Тебе кажется, что Настя избалованная, а она с малых лет в детдоме росла.

— Как в детдоме? — удивилась Анна Анисимовна. — Теперича не война, чтобы детей в приюты отдавать.

— Но люди умирают не только на войне. Сама подумай: стала бы Настя сидеть в каникулы в Марьяновке, если бы живы были родители?

— Лето ишо впереди, вота и сидит. Да и огородик караулить надобно…

Но уже не совсем уверенно прозвучали ее слова.

Когда поднялись из-за стола, время еще было не позднее. Степан подошел к раскрытому окну и засмотрелся на ярко освещенные огнями и лунным светом дома Марьяновки, прислушался к доносящимся из деревни голосам и звукам гармони.

— Чё в избе-то скучаешь? Иди, погуляй, — подала голос из кухни Анна Анисимовна. — Слышала, будто картину хорошую сёдня в клуб привезли…

Ей и самой хотелось сходить в кино, и обязательно под руку с сыном, как в день его приезда, но обмолвиться про это она не решилась. Да и было бы бесполезно, кино Степана не интересовало.

— Фильмы, которые здесь крутят, в Москве шли год назад, — отмахнулся он, переодеваясь в костюм.

— Дак сходи к старику Никодиму, тиливизор посмотри, — опять донесся из кухни голос Анны Анисимовны.

— Насмотрелся на десять лет вперед, — шутливо сказал Степан.

Повздыхав, Анна Анисимовна, неожиданно для самой себя предложила:

— Може, с Настасьей сюда придете? Своего хозяйства у нее нету, и по сметанке, и по картошечке, и по чаю самоварному, поди, шибко стосковалась. Быстренько я все приготовлю…

Степан посмотрел на мать с веселым удивлением:

— Днем обругала, вечером — в гости зовешь.

— Да неужто я злопамятная? — обиделась Анна Анисимовна. — Жись-то суседская: и бранимся, и миримся.

— Хорошо, так ей и передам.

Степан вышел, оставив в избе непривычный запах одеколона.

Анна Анисимовна подогрела самовар, поджарила в сковороде на электроплитке картошку, принесла из погреба горшок со сметаной. И, усевшись за стол, начала ждать, когда в сенях послышатся шаги и на пороге появятся Степан с Настей. Думала о том, как бы поосторожнее обходиться с учительницей, не бросить ненароком злое слово…

Неприязнь к Насте у нее не прошла. Вспоминая сегодняшнее, как Макарова поссорила ее с сыном, Анна Анисимовна чернела лицом. Но она решила затаить обиду, решила вынужденно, ради спокойствия в семье. Учительница приглянулась Степану, он ее защищал. С этим Анна Анисимовна теперь до поры до времени не могла не считаться. Потом взяло ее и чисто женское любопытство. Не терпелось поглядеть, в чем придет Настя, как отнесется к Степану, к ней, хозяйке, понравится ли ей изба… Надумала потихонечку, при возможности, расспросить Настю про родителей, детдом…

Длинная черная стрелка на ходиках сделала два круга, потом еще половину, самовар остыл, а гости все не шли. И не похоже было, что они в школе. «Поди, в Марьяновке гуляют», — вздохнула Анна Анисимовна, убирая со стола и выливая воду из самовара.

Уже в полночь, собираясь прилечь, она опять посмотрела на школьные окна. В одном из них, крайнем слева, горел свет. Над плотной белой шторой, которая прикрывала окно только до середины, мелькнуло мужское лицо. Хватило секунды, чтобы Анна Анисимовна узнала Степана. Успела она заметить его смеющиеся глаза, белоснежный воротник рубашки и сигарету в углу сжатого рта, еще не зажженную.

Анна Анисимовна торопливо нажала на выключатель, и, подняв край тюлевой шторы, припала лбом к самому стеклу. Глядела и глядела, защитившись темнотой, в противоположное окно, ожидая, в каком виде покажется вновь Степан. Но больше он не появился.

Над шторой выплыло Настино лицо в струе разметавшихся волос, с полуприкрытыми, словно захмелевшими, глазами. Анна Анисимовна напряглась вся, нагнулась ниже, будто собралась ястребихой залететь в то освещенное окно. И, будто почувствовав этот взгляд, Настя повернулась к окну спиной, ее оголенные до плеч руки взлетели вверх, приглаживая прядки.

«Бесстыдница! — до боли сжала руки Анна Анисимовна. — Выставилась перед Степкой, причесывается, будто его законная жена». В груди Анны Анисимовны поднималось щемящее чувство тревоги за себя, за Настю, за сына. И только свет в противоположном окне еще вселял слабую надежду. Но скоро и он исчез, школьное здание помрачнело, затаилось, облитое лишь сверху холодным светом луны.

Стоя в темноте, Анна Анисимовна устало вздохнула. Как желает, пускай так и живет, подумала о сыне. Ее он все одно не послушается, рассердится только. Вон давеча как разошелся: не трожь, мол, Настю… Может, на женитьбу его потянуло? Пора уж, двадцать восьмой год ему с зимы пошел. Только не возьмет он Макарову, не возьмет. И грамотой она уступает Степану, и положением. И не надо ее. Какая из Макаровой жена? Ни кола, ни двора. Все-то приданое — юбки да платьица, и те маломерные, товара, видать, не хватило, чтобы коленки прикрыть. И на раскладушке ее скрипучей вдвоем не уместиться…

Отошла Анна Анисимовна от окна в раздумье, но озаботясь больше уже не тем, что происходило в школьном здании, в комнате учительницы, а мыслями о завтрашних делах и хлопотах. А их с приездом сына изрядно прибавилось. Неловко было ей лишь оттого, что Степан затеял ночное свидание перед самой избой, почти что не таясь. Но потом и на это Анна Анисимовна махнула рукой. Рассудила: такая уж мода пошла нынче — не стесняться родителей.

Только Анна Анисимовна успела забраться в постель, как в сенях послышались мягкие осторожные шаги. Обрадовалась Анна Анисимовна, спустила ноги на пол: пришел-таки сын, не остался у Макаровой. Нажала на выключатель — Степан перешагнул порог, жмурясь от внезапно вспыхнувшего света.

Не очень веселый, какой-то рассеянный он был. Упали у порога желтые туфли, повернув носы в разные стороны. И брюки Степан сложил небрежно, не подравняв, как обычно, стрелки. Зашел на кухню, стал жадно пить колодезную воду, наклонив ведро.

— Може, чайку подогреть? — спросила Анна Анисимовна.

Но Степан сразу лег на диван:

— Не надо, мама. Скоро уж рассветет. Надо поспать.

— Чё Настасью-то в избу не позвал?

— Будет еще время, позову. Не в настроении она сегодня. Спи, мама.

Но ни ей, ни Степану в эту ночь уснуть так и не удалось.

Вскоре после того, как погас в горнице свет, с улицы сильно и дробно застучали в окно — аж стекла задрожали.

— Ан-на! — послышался жалобный женский голос. — Ан-на! Сын дома?

Анна Анисимовна, с трудом стряхнув сон, оторвала от подушки голову.

— Степа! — встревоженно окликнула сына. — Стучится кто-то…

— Проснитесь же! — послышалось с улицы.

— Никак Лепистинья Зырянова, Аристархова жена? — удивленно проговорила в темноте Анна Анисимовна, не слезая с кровати. — Голос вроде бы ее… Чё ей надобно в эдакую пору?

Заскрипел диван, и у окна выросла фигура Степана. Он толкнул к улице обе створки. В горницу, шевеля тюлевые шторы, ворвалась свежесть. Под окном, в синих предутренних сумерках, стояла на мокрой от росы траве невысокая полная женщина в плаще нараспашку и сбившемся на затылок платке.

— Тетя Лепистинья, вы? — спросил Степан, свесившись через подоконник.

— Я, я…

И тут же Зырянова прокричала жалобно, с отчаянием:

— Степан… сынок… айда скорееча к нам… Аристарх помира-а-ет! Ой!.. Ой!.. Ой!.. Чё мне дела-ать!..

— Что с ним случилось?

— Тошнит его. По полу катается… «Зовите… зовите… Степана Архиповича», — стоне-ет… Ой!.. Ой!.. Айда, Степан! Скорееча!..

— Сейчас выйду, — сказал Степан.

Отошел от окна, торопливо зашарил в темноте, ища брюки и рубашку.

Только тут Анна Анисимовна догадалась включить свет.

— Не ходи! — сказала сыну. — Фершалица через три дома от Зыряновых квартирует, пущай ее зовут. Може, никакой хвори у Аристарха нету, хитрость одна?..

Но Степан спешно одевался, не слушая ее. Перекинул ноги в открытое окно и спрыгнул на улицу, оказавшись совсем рядом с Зыряновой.

— Сюда! — сказала Лепистинья, суетливо показывая на черневшую в траве тропинку, будто дорожка в Марьяновку Степану была совсем незнакома.

Степан и Зырянова растворились в предрассветной мгле.

— Пущай бы околевал, злыдень! — проговорила Анна Анисимовна, зажигаясь прежними обидами.

Но тут же память отбросила ее к мрачному дню похорон Архипа Герасимова. Глядя в открытое окно, как бы снова увидела тащившуюся по закиселевшей от дождей колее телегу, гроб с телом мужа и правившего брезентовыми вожжами Аристарха Зырянова. Вздохнула и бессильно опустила руки…

Когда Степан вернулся из Марьяновки, солнце за деревней, как определила Анна Анисимовна, уже поднялось над голубеющим окаемом на высоту оглобли.

— Ну чё с Аристархом? — нетерпеливо спросила сына Анна Анисимовна, не смыкавшая все это время глаз.

— Ничего особенного, — ответил Степан устало. — Обычный токсикоз — пищевое отравление. Захотелось Аристарху Петровичу закусить вечерком лещом в томатном соусе. А эти консервы в Марьяновской лавке, наверное, дюжину продавцов и столько же председателей сельпо пережили. Испортились. Вот и скрутило его…

— Как лечил-то Аристарха?

— Способов много. И водой отпаивал… Ладно, мама, надо мне поспать. В обед разбуди. Пойду снова к Зырянову, проверю.

— Расчухается он?

— Завтра же по Марьяновке зашагает.

Анне Анисимовне хотелось еще порасспросить сына — как Зыряновы его встретили, что толковали, кто из Аристарховых сыновей был у его постели и почему не вызвали фельдшерицу Наталью Демидову… Но не успела, Степан моментально уснул на диване, раскинув в стороны руки.