Билет на проходящий

ГЛАВА 12

Ветер неистово рвал тучи над Марьяновкой, как хозяйки разрывают слежавшуюся овечью шерсть, метал и разбрасывал их. По всему небу бежали голубые трещинки. Они ширились, тесня остатки туч к горизонту. Солнце будто решило отплатить за все дождливые дни — вторая половина августа началась тридцатиградусной жарой. Дороги, травянистые лога, пригорки, крыши домов просохли за день-два. В огородах влага держалась дольше, схоронившись под тенистой картофельной и огуречной ботвой.

Анна Анисимовна возилась с тяпкой за плетнем: принялась заново окучивать картошку. Выходила в огород, как только возвращалась со станции. Терпеливо подгребала чернозем под каждый куст. Не прошло и недели, как по всем рядкам кусты выстроились словно букетики — ровные, с белыми и фиолетовыми звездочками на макушках.

А за забором, на школьной половине, вид стал неописуемо унылым и сиротливым. После дождей сорняки разгулялись по всем ложбинкам, полынь и лебеда вымахали раза в три выше ботвы. «Вота как обернулось! — думала Анна Анисимовна, поджимая губы, стоя у забора с полукруглой, насаженной на березовый черенок тяпкой. — Готовенькое отобрали, а до чего картошку довели? Впору тама ребятишкам в полыннике в кошку-мышку играть». И нетерпеливо поглядывала на мост через Селиванку: не появится ли на своей голубой машине председатель Соловаров? Уж как хотелось Анне Анисимовне встретиться с ним здесь, у плетня, повернуть его к школьному огороду и сказать с усмешкой: «Наряжай сюды, председатель, силосный комбайн, вишь, добра-то сколькуще».

Проходили дни, а на пригорок никто так и не поднялся. «Чё это я топчусь-то! — принялась Анна Анисимовна ругать себя. — Земля мне не чужая, пропадет картошка вовсе. Пойду!»

Она решительно перелезла через забор и принялась проворно рубить хвощ, полынь, лебеду, которые тесно, по-родственному перемешались. Досталось и тяпке изрядно. Анна Анисимовна раза четыре сходила в Марьяновку, в бригадную кузницу, снова и снова затачивала тяпку на наждаке, пока управилась с сорняками. Школьный участок преобразился: по всей его шири стлалась ровная чистая зелень ботвы, кустики, прибранные, причесанные, потянулись вверх.

Анна Анисимовна окучивала последние рядки на дальнем конце огорода, когда за плетнем зашелестела трава и послышалось знакомо-звонкое и радостное:

— Здравствуйте, тетя Аня.

Анна Анисимовна медленно, недоверчиво подняла вспотевшее лицо: за плетнем, в нескольких шагах от нее, стояла Настя — простоволосая, в ситцевом платье в полосочку с короткими рукавами. И так к лицу было ей дешевенькое платье, так доверчиво и радостно светились Настины глаза, что Анна Анисимовна торопливо выпустила из рук тяпку и с ответной улыбкой пошла навстречу. Но тут заметила Настины руки — узкие, загорелые, с розовыми ногтями, перевела после этого взгляд на свои — бугристые, с засохшими пятнами земли, в царапинах и ссадинах, и нахмурилась сразу.

— Здорово, здорово, — ответила ворчливо, нагибаясь за тяпкой. — Шибко долго гуляла, пропадала картошка без ухода-то.

— Так уж вышло, тетя Аня, к родственникам ездила, — сказала Настя виновато, пряча руки за спиной.

Потом Настя перегнулась через плетень, попросила:

— Дайте мне тяпку, а вы отдохните.

— Опосля времени явилась, девка. Зараньше надобно было браться.

Анна Анисимовна повернулась к Насте спиной и сердито затюкала тяпкой, рубя остатки лебеды и разбрызгивая чернозем. Когда холмик земли вырос под последним кустиком картофеля, она выпрямилась. Настя стояла на том же месте, прижавшись животом к плетню.

— Стой, стой, — усмехнулась Анна Анисимовна. — Эдакое уж время настало: девки развлекаются, а старушки урожай ростят.

Она перелезла с тяпкой через забор и пошла к избе, ступая по узенькой тропинке, извивающейся между картофельной ботвой и грядками.

— Тетя Аня… — позвала негромко Настя.

Анна Анисимовна уходила все дальше.

— Тетя Аня! — крикнула Настя, сжав руками коричневую кромку плетня.

Анна Анисимовна, сняв с плеча тяпку, вошла через калитку во двор. На Настю она так и не оглянулась.

Поднимаясь по скрипучему, чуть наслеженному крыльцу в сени, Анна Анисимовна увидела продетую в железную скобу на двери, сложенную вдвое лиловую бумагу. «Зинаида, видать, приходила», — тут же возникла у нее догадка. Зинаида, марьяновская почтальонша, облюбовала ту скобу давно и, не тратя времени на поиски хозяйки избы, оставляла в ней то письмо, то открытку, то соцстраховские и иные квитанции.

Анна Анисимовна остановилась, напряженно разглядывая чуть помятую бумагу, думая, какие же — добрые или худые — вести принесла она. Оттягивая время, стащила с ног кирзовые сапоги, переставила на другую ступеньку крыльца серый потускневший тазик с мочалом и тряпками. Только после этого притронулась к скобе. Вытаскивала бумагу медленно, осторожно, будто бы она была на клею и могла порваться. Развернула ее и, приглядевшись, чуть не присела от внезапной радости: телеграмма от сына, из Москвы!

Телеграмма была короткая — всего три машинописных строки на узких белых полосочках. Но Анна Анисимовна читала ее медленно, повторяя вслух каждое слово:

«Ма-ма вы-ез-жай… трид… трид-ца-то-го Мо-скву ве-чер-ним по-ездом встреч… встре-чу на вок-за-ле… Сте-пан»…

Не в силах унять волнение, схватившись рукой за сердце, Анна Анисимовна опустилась в бордовом своем платье на верхнюю ступеньку крыльца. Вот и сбылось то, о чем она мечтала тайно все эти годы!..

— Сыночек ты мой, родненький, спасибо тебе, век живи! — проговорила Анна Анисимовна, прижимая телеграмму к груди. — Поеду, поеду, как не поехать? Шибко охота мне с тобой по столице походить, на улицы, дома поглядеть. Тогда уж и помирать не жалко…

Еще раз перечитав телеграмму, Анна Анисимовна встала с крыльца и неторопливо, с высоко поднятой головой проплыла через сени в избу. Там, переставляя без надобности вещи на столе, гремя посудой на кухне, размышляла, что возьмет с собой в Москву. Одежду, конечно, подходящую, Степаном привезенную. Гостинцы деревенские: огурцы, мед, шанежки картофельные, малиновое и брусничное варенье, пирог с рябиной да с калиной… Сын, поди, соскучился по ним. Вздохнула успокоенно: успеет еще приготовить, до тридцатого еще почти целая неделя.

Чем больше думала Анна Анисимовна о предстоящей поездке, тем сильнее брало ее сомнение: так ли она поняла смысл телеграммы, не напутать бы чего. Тридцатого выезжать, может, не в августе, а в сентябре? А вдруг разминутся они со Степаном на московском вокзале, как она его потом найдет? Людей-то в Москве — тьма-тьмущая, недолго и заблудиться. И хватит ли у нее денег на дорогу? Ехать-то на поезде больше суток, билет на поезд, она это знала, по-разному стоит.

Разволновалась Анна Анисимовна так, что голова у нее пошла кру́гом. Надо было с кем-то из сведущих людей, бывалых, посоветоваться. Но с кем? Редко кто выезжает из Марьяновки в дальние города. А в Москве, кажется, никто не бывал. Может, к Настасье, учительнице, сходить? Анна Анисимовна, обрадовавшись этой мысли, посмотрела из окна на школу: к ней, только к ней. Грамотная, месяц целый ее не было, поездила, небось растолкует, что к чему. Рассудила также, что Насте самой очень захочется поглядеть на телеграмму…

В сумерки Анна Анисимовна, закончив все дела во дворе, вышла из ворот на улицу — в васильковом платье, в туфлях с «молниями», в нейлоновой косынке. В руке она несла литровую стеклянную банку, покрытую марлей. Размахивала рукой без боязни, потому что в банке было не молоко, а густая, из погреба, сметана.

«Тама она, в своей комнатке, — определила Анна Анисимовна, глядя на освещенное крайнее окно. — Книжки, поди, читает али ужин готовит. Спать-то ишо рано, а молоденьким и вовсе».

Во дворе школы Анна Анисимовна увидела, как и весной, стоявшую на траве долговязую классную доску. В сенях так же остро пахло сосновым настоем. Свежий тес белел в темноте, как простыня. Около двери, ведущей в коридор, Анна Анисимовна зацепилась ногой за что-то выпуклое, металлическое. От неожиданности, звона и громыхания, наполнившего темные сени, она качнулась так, что ударилась плечом о дверь и едва не выронила из рук банку со сметаной.

— Господи, пустое-то ведро куда поставила — у самого порожка! — проворчала, придя в себя. — А лампочку здеся пошто не привернуть? В лавке за двугривенник ее продают, сходила бы, купила. Ох, жить-то ишо не умеет…

Когда Анна Анисимовна открыла дверь и ступила в коридор, недовольство у нее стало проходить. Здесь было светло, под потолком горели две большие лампочки. Коричневый пол в коридоре, без единой соринки, блестел, будто начищенный кремом. «Сама, видать, помыла. Дарья, школьная уборщица, ведро в сенях не оставила бы. Погоди-ка, поют где-то…»

Анна Анисимовна остановилась, прислушалась, глядя на дощатую дверь в конце коридора. Песня шла оттуда, грустная, протяжная. «По радио передают. Хотя, кажись, нет, на гармошке бы играли, ежели по радио. Не Настасья ли сама сердце отводит? Голосок-то вроде похожий».

Песня ширилась, крепчала, и слова уже можно было разобрать. Анна Анисимовна слушала ее, затаив дыхание, не шевелясь, чтобы ненароком не заскрипеть половицами…

Анна Анисимовна узнала песню: слышала ее несколько раз по радио из Москвы. Но такого волнения, которое охватило ее теперь, испытывать ей еще не приходилось. С щемящим сердцем думала она о прожитом, о невозвратной молодости и еще о том, что каждая русская баба веки-вечные ждет счастья…

А песня все лилась и лилась из-за дощатой двери, и в ней боролись надежда и отчаяние, как одуванчик с ветром.

Не утерпев, Анна Анисимовна двинулась в конец коридора и потянула Дверь на себя. Скрип сразу оборвал песню, Настя Макарова — в коротеньком халатике, босоногая, с опечаленными глазами — убрала с лица ладони и поспешно встала из-за стола.

— Тетя Аня, вы?

— А то кто же, рази не узнаешь? — сказала Анна Анисимовна с улыбкой. — Слушала я, как ты поешь. Складно у тебя выходит, душевно, прямо будто у Зыкиной Людмилы.

От неторопливого голоса, от улыбки Анны Анисимовны у Насти вспыхнули щеки и засияли глаза. Она кинулась к столу, вытащила из-под него табуретку.

— Что же вы стоите, тетя Аня? Проходите, пожалуйста, садитесь!

Увидев, что Анна Анисимовна снимает туфли, Настя заторопилась к ней с домашними тапочками в руке:

— Наденьте. А то загрязнятся ноги у вас.

— Не горе, — небрежно сказала Анна Анисимовна, шествуя к столу в коричневых чулках, держа банку на ладони. — Пыль — не сало, стряхнешь — отстала. А тапки твои не налезут, ноги-то у меня большущие, на мужицкий лад выросли.

Перед тем, как опуститься на табуретку, посмотрела на пустые стаканы и перевернутую кверху дном алюминиевую кастрюльку на подоконнике.

— Не варила сёдня? — повернулась к Насте. — Поди, целый день не евшая?

— Ела я, тетя Аня, ела. Посмотрите, — Настя раскрыла дверцу тумбочки, — есть у меня и батон, и сахар, и масло сливочное.

— Масло да батон — рази это еда? На-ка, возьми сметанки, свеженькая. В прохладное место поставь, а то может прокиснуть.

Настя, смутившись, поставила банку со сметаной на подоконник и сразу начала рыться в белой треугольной сумочке, лежащей на столе. Вытащила хрустящую рублевку и еще горсть мелочи.

— Убери, не за деньги даю! — сказала Анна Анисимовна, сердито отводя Настану руку. — Радость у меня сёдня. Погляди-ка вот…

Протянула телеграмму, которую нащупывала нетерпеливо в боковом кармане платья с той минуты, как села на табуретку.

Настя поспешно высыпала деньги на стол. Взяла телеграмму осторожно, обеими руками. Прочитала ее, как показалось Анне Анисимовне, очень уж быстро, не поняв как следует смысла. Но, когда Настя повернулась, чтобы отдать телеграмму, Анна Анисимовна заметила, как сильно горит лицо учительницы и как неспокойно ходят груди ее под шершавой материей халата.

— Как вам будет хорошо, тетя Аня, с сыном встретитесь, по Москве вместе с ним поездите, в театрах побываете. Может, и не захочется вам возвращаться оттуда в Марьяновку.

Сказала Настя это звонко, с улыбкой. Но улыбка вышла какая-то неловкая, натянутая, словно учительница извинялась перед Анной Анисимовной.

— Не пишет тебе Степка? — спросила Анна Анисимовна, пристально наблюдая за ней.

— Нет…

Настя отвела глаза в сторону, поежилась, хотя в комнате было не холодно, потуже затянула пояс на халатике.

Понаблюдав еще за притихшей Настей, обстоятельно осмотрев вещи в комнате, которых, как и тогда, весной, было немного, Анна Анисимовна поднялась с табуретки:

— Пришла я в гости тебя звать. Ты ить ишо в избе у меня не бывала, а живем уж суседями второй год. Нехорошо эдак-то. Айда, собирайся.

Настя недоверчиво подняла глаза: она никак не ожидала такого приглашения. Убедившись, что Анна Анисимовна не шутит, ждет ее, спросила с плохо скрытой радостью:

— А не поздно, тетя Аня? Неудобно вас беспокоить…

Анна Анисимовна неторопливо отогнула рукав платья — на запястье у нее блеснули круглые, с золотистым ободком, часы:

— Время как раз для чаепития. Ишо только без четверти одиннадцать. Айда, Настасья, собирайся.

На улице было тепло и тихо. Темно-голубое небо густо усеяли звезды. Чуть поодаль от пригорка загляделась на сверкающую гладь Селиванки, будто в зеркало, полная луна. Она так щедро посеребрила августовский вечер, что под ногами виднелась каждая травинка.

По ту сторону от школы, в логу, слышалось, как тяжело подпрыгивают, фыркая и гремя плоскими железными колоколиками, выпущенные на ночь стреноженные лошади и как покрикивает на них, надсадно кашляя, напрягая прокуренные легкие, конюх Савелий Леонтьев. А за речкой, в Марьяновке, раздавался тягучий, с ленцой, непривычный здешним людям говор приехавших на жатву студентов.

Настя, запрокинув голову, посмотрела на звезды, на луну, сказала негромко, волнуясь:

— Вечер-то какой светлый. Так бы вот всегда…

Около ворот Анна Анисимовна показала на валок черной затхлой травы:

— Степка тута литовку направлял, когда в первый день на покос выходил.

Настя, в тонком белом свитере, в серой юбке с полосками, сидела в горнице за столом, лицом к портрету Степана. Глядела она на портрет украдкой, урывками, но Анна Анисимовна, снуя между кухней и горницей, успевала замечать в ее глазах и невысказанную печаль, и ожидание чего-то хорошего, радостного…

На столе среди цветастых чашек, тарелок с мелко нарезанными огурцами, медом, ломтиками хлеба, пирожками — мясными, капустными, морковными — шумел электрический самовар. Анна Анисимовна уселась рядом с Настей, тоже лицом к Степанову портрету, сказала с радушной улыбкой:

— Кушай. Не стесняйся, бери, чё тебе нравится.

Сама сразу взяла длинный ломтик домашнего хлеба, подцепила вилкой картофелину. Настя, помедлив немного, тоже потянулась к картошке.

Анна Анисимовна одобрительно глянула на нее, налила из глиняного кувшинчика полный стакан молока и придвинула его к Насте:

— Займись-ка. Летняя картошка с молочком шибко вкусная бывает.

— Больше не надо, тетя Аня, — взмолилась Настя, когда спустя несколько минут к опустевшему наполовину стакану снова приблизился кувшинчик.

— Ладно, коли так, — согласилась Анна Анисимовна. — Давай, огурчиков поешь. Поди, нонче их ишо не пробовала.

— Пробовала, — улыбнулась Настя. — Недавно целую сетку покупала.

Анна Анисимовна небрежно повела рукой:

— Знаю я покупные. Бабы на базар переростки таскают, чтобы весили больше, а получше да посочнее на засол оставляют. А у меня, погляди, огурцы дак огурцы. Похрусти-ка.

— Очень вкусные, тетя Аня.

— А то как же! — подхватила Анна Анисимовна. — Сегодня с грядок нарвала. Пошто раньше-то не приходила? Угостила бы. Урожай нонче, слава богу, добрый, каждый день по полному лукошку собираю.

Анна Анисимовна с достоинством поджала губы и начала наливать в блюдце густой душистый чай.

— Месяц целый тебя не было видно. Поди, к родителям ездила?

— В Казахстане была. Там у меня дядя в совхозе живет.

— Окромя его у тебя никого рази нету?

Настя убрала со стола руки, сцепила их на коленях:

— Есть еще у меня тетя, в Пензе живет, — ответила застенчиво. — И к ней заезжала. Весело у них, ребятишек шестеро. Муж у нее инженер-конструктор, и сам детские колясочки для дома мастерит.

Анна Анисимовна не могла удержаться, спросила напрямик:

— Скажи-ка, много вас тама, в детдоме, было?

Настя не удивилась вопросу, только жар еще сильнее разлился по ее лицу и опустились ниже длинные темные ресницы.

— Трехэтажный дом занимали…

«Значится, правду сказывал тогда, на покосе, Кондратий: погибли ее родители». Анна Анисимовна представила мысленно высоченный дом, полный сирот, и ей сделалось жутко. Откуда их столько набралось? Ведь война-то кончилась уже давно и не у всех, наверное, родители в аварию автомобильную угодили.

— Вы не подумайте, что там плохо нам было, — торопливо, будто оправдываясь, сказала Настя. — Кормили нас, одевали, учили. И воспитатели попались хорошие. Я и сейчас с ними переписываюсь.

— Откудова уж хорошему быть! — вырвалось у Анны Анисимовны. — Рази детдомы могут родительское тепло заменить? Слава богу, хоть мой Степка и рос при нужде, однако ж крыша над его головой была своя, родная. В приют я его ни в жись, ни при какой напасти не отдала бы, пущай тама всего вдоволь.

Настя зашевелилась, перевела взгляд на дверь.

— Большое вам спасибо, тетя Аня, — сказала, поднимаясь из-за стола. — Засиделась я, пойду.

— Постой, — ухватила ее Анна Анисимовна за рукав. — Чё ты вздумала уходить на ночь глядя? Спи здеся, места в избе хватит. Лягешь вона на диван. Чай, одной-то в пустой школе наскучило уж.

Настя нерешительно стояла около стола, глядя на боковое окно горницы, из которого виднелось освещенное луной школьное здание. Заметно было, что ей самой не очень-то хотелось возвращаться туда, в комнату со скрипучей раскладушкой и тревожными ночными шорохами под полом и за стеной.

— Не ломай голову, худое тама не случится! — бойко проговорила Анна Анисимовна. — Свет ты потушила? Потушила. Дверь заперла на замок? Заперла. Ишо чё надобно?

И тут же распорядилась:

— Помоги-ка мне со стола убрать. Да свитерок побереги, вона на гвоздике передник мой висит, возьми.

Настя накинула передник, завязала тесемки на спине, поглядела на себя в зеркало и повеселела. Передник был клеенчатый, с розовыми цветами и очень шел ей.

Заметила это и Анна Анисимовна.

— Длинноват тебе, но сидит ладно, — сказала, осмотрев Настю. — Молодухой заправской стала, которых на порошках для стирки рисуют.

Они вместе отнесли на кухню посуду. Вместе полоскали тарелки и чашечки под рукомойником, налив в него остаток теплой воды из самовара. Когда вся посуда была уложена в шкафчик, прибитый к стене, когда, вымыв руки и потушив свет, вышли из кухни в горницу, Анна Анисимовна сказала негромко:

— Все ладно, только вот хозяйство остается без присмотра. Корову и овечек я, конечно, отведу к добрым знакомым в Марьяновку. На этот счет беспокойства у меня нету. Изба тоже никуда не денется, двери и ворота на замок закрою. Огород догляда требует. Огурцы покрупнее можно раньше в кадку собрать и засолить. А меньше нельзя трогать — им ишо расти да расти. Морковь ишо растет, капуста… Узнают угланы, что я уехала надолго, табуном полезут в огород: все посрывают, грядки перетопчут.

— Тетя Аня, — быстро отозвалась Настя, — присмотрю я за огородом. Мне ведь здесь рядом.

— Твоя подмога мне и надобна! — обрадовалась Анна Анисимовна. — Будет догляд, ребятишки не посмеют безобразничать. Сама понимаешь, от сына я быстро уехать не смогу. Може, месяц целый придется гостить. А тебе из школьного окошечка все видно.

Настя украдкой посмотрела на портрет Степана.

— Вы не тревожьтесь, тетя Аня, поезжайте спокойно, — сказала доверчиво. — Если надо будет… я вас и на станцию провожу.

— Ладно, опосля поговорим. Ложись, отдыхай.

Анна Анисимовна сняла с дивана шелковое покрывало, принесла простыню, коричневое шерстяное одеяло с белым олененком посередине, две подушки. Себе постелила на кровати.

— Ты не сиди, раздевайся, — сказала Насте, гася свет. — Смущаться тута некого. Какой сон увидишь, завтра расскажешь. Може, Степка тебе приснится. Нонче он весь отпуск на диване спал.