Билет на проходящий

ГЛАВА 3

Занявшееся утро, казалось, сулило одни только радости. Солнце поднялось из-за дальних лесов, синей дымчатой лентой опоясавших горизонт, налитое, в ослепительных брызгах лучей, обещая на весь долгий день чистое, без облаков, небо, щедрый свет и живительное тепло. И воздух был легкий, вкусный, напоенный ароматом сирени и еще влажных от росы черемух, которые густо запенились в марьяновских палисадниках. Перестук колес по рельсам за дальней лесопосадкой и разбудивший поля тракторный гул торжественно звучали в прозрачной сквозной тишине.

Спозаранку, как только в Марьяновке пропели первые петухи, поднялась Анна Анисимовна с постели. К тому времени, когда на пригорок с перезвоном колокольчиков, сонным топотом и мычанием хлынуло стадо, она успела прибрать в избе, вскипятила самовар, подоила корову, проветрила хлев. Проводив Милку и овец к стаду, спустилась в погреб. Разлила в два пятилитровых алюминиевых бидона вчерашнее молоко, а в погреб поставила ведро с утрешним, парным.

Из ворот Анна Анисимовна вышла в сером с косыми карманами плаще поверх зеленого шерстяного платья и в нарядном капроновом платке с белыми горошинами по синему полю. Так одевалась она всегда, направляясь весной и летом на рынок. Закрыла ворота на замок, подхватила бидоны и по утоптанной тропке, мимо плетня, заспешила в сторону железнодорожной станции.

Через полтора часа должен был прикатить транзитный поезд. А утром пассажиры, Анна Анисимовна давно изучила их нрав и запросы, прямо-таки жаждали прохладного, из погреба, молока. Давали, не раздумывая, по полтиннику за литр. Поэтому она всегда шла на станцию рано, по росе, пока не набились под единственный дощатый навес у перрона марьяновские и станционные молочницы.

Подоспела она и в это утро вовремя. Когда скорый фирменный поезд «Россия», сверкая голубыми боками, почти не слышно вытянулся вдоль перрона и высыпали из вагонов пассажиры, Анна Анисимовна уже стояла под навесом наготове. Она еле успевала наливать молоко в протянутые со всех сторон, сгрудившиеся в одну кучу кружки, банки, бутылки из-под пива и вина. За три-четыре минуты, пока поезд стоял, бидоны опустели.

Возвращалась Анна Анисимовна со станции медленным шагом, хотя бидоны уже не давили на руки и дорога тянулась по низине ровная, без бугров и выбоин. Обратный путь в погожие дни почти всегда занимал у нее больше времени. Хорошо было идти по безлюдному проселку, разрисованному полосами шин и полукругами лошадиных копыт, глядеть на залитые солнцем лесные поляны, зеленые разливы игольчатой озими, тесовые крыши дальних и близких деревень, проступающие над кромкой увалов и косогоров сквозь еще не густые вершины тополей и берез. И, не торопясь, обстоятельно, думать о прожитом, о будущей жизни, которая всегда представляется человеку краше и радостней.

Анну Анисимовну распирало от сознания собственной значимости: вот она, одинокая, почти неграмотная деревенская баба без подмоги, собственным умом и руками наладила свою и сыновнюю судьбу. Останься она тогда, после похорон мужа, не с одним Степаном, а с целой оравой ребятишек, и то бы не растерялась, не согнулась под житейским бременем, а всех бы приодела, выучила, вывела в люди. И вздыхала, жалея об умерших безвременно дочке и старшем сыне, о том, что бог не дает пока внучат, а давно бы уж пора зваться бабушкой, седьмой десяток осенью пойдет, с михайлова дня.

Проселок вел к сосняку и тянулся дальше мимо неровной, с впадинами и выступами, темно-зеленой стены. От леса веяло резким смешанным запахом смолы и хвои. Из глубины рослых, кучно стоящих, истекающих смолой сосен прорывались легкие шорохи и птичье щебетание. Под ближними стволами, открытыми воздуху и солнцу, рыжели большие и малые насыпи из земли, тонких веточек, побуревших иголок хвои. Здесь уже вовсю копошилось великое муравьиное семейство, передвигая натасканный из леса свежий строительный материал. «Ишь ты, с самого утра робить принялись», — с улыбкой засматривалась Анна Анисимовна на каждый оживший муравейник.

Временами лес расступался, обнажая широкие клинья просек с кочками, потемневшими пнями на месте старых вырубок, поваленными ветром сухостойными соснами. Анна Анисимовна заглядывала и в эти освещенные солнцем лесные коридоры, определяя на ходу, где лучше будет рубить сосны на дрова для следующей зимы.

По другую сторону проселка открылся вид на молодую березовую рощицу, раскинувшуюся на травянистом угоре. Была она прозрачная, вся в белых нитях стволов и голубых заплатах неба между зазеленевшими вершинками. И еще светлее стали мысли у Анны Анисимовны, еще медленней сделался ее шаг.

Ни о чем худом, неожиданном, что растрясет ее привычную, налаженную жизнь, лишит покоя, она в это погожее утро не помышляла.

Подходя к своей избе, Анна Анисимовна еще издали увидела привязанную к плетню рыжую лошадку под седлом. «Семеныч пожаловал, — подумала с досадой, узнав бригадирского Буяна. — Опять, значится, в коровник назем возить пошлет. Али выпить ему охота». Сразу прибавила шагу, вспомнив, что пора сажать картошку, а без подмоги Федора Семеновича никак не обойтись. Прикинула на ходу, чем угостить бригадира: есть бутыль медовухи, в сундуке лежит пол-литра «Московской», на закуску — соленые огурцы и капуста. Хватит.

Федор Семенович стоял в огороде, спиной к Герасимовой, толстый, похожий в длинной своей брезентовке на огромный скособочившийся куль. Наведывался он в огород частенько и прежде — весной в момент посадки, осенью во время копки картофеля.

— Чё тама стоишь, Семеныч? — окликнула Герасимова весело. — Заходи в избу…

Осеклась, похолодела вся, заметив еще двоих, посторонних, — учетчика бригады Кузьму Ожгибесова и завшколой Анастасию Макарову. Ожгибесов шагал по ее земле хозяином, взмахивая деревянной треугольной саженью. А Макарова наблюдала за ним, выставив вперед ногу в резиновом сапожке.

И так это для Анны Анисимовны было непостижимо, в диковинку, что на минуту у нее отнялся язык и пристыли к пригорочной траве ноги. Потом уж дошло до нее: пришли отбирать огород! Побледнела сразу, задохнулась.

«Не отдам!» — и рванулась к огороду. Загремели пустые бидоны, покатились рассыпавшиеся баранки, купленные в станционном магазине. Анна Анисимовна подобрала на ходу полы плаща и подол зеленого платья и с неожиданной для ее возраста ловкостью перемахнула через плетень.

Сперва, увязая кирзовыми сапогами в черноземе, кинулась на учетчика Ожгибесова, вырвала из его рук сажень:

— Уматывай отсюдова!

Сажень шумно взлетела в воздух и, описав дугу, стукнулась где-то за плетнем. Пока Ожгибесов, растерянно выпучив глаза, чертыхался, Анна Анисимовна подбежала к бригадиру, вся дрожа от негодования:

— Чё ты здеся творишь, а? Пошто привел их в мой огород, а?

Федор Семенович отвернулся, пряча лицо. Потом, не выдержав натиска Герасимовой, которая топталась вокруг него, как разозлившаяся гусыня, и дергала за рукав брезентовки, требуя ответа, нехотя пробормотал:

— Половину твоего огорода надобно отдать школе. Председатель Виктор Васильевич Соловаров так велел…

— Вона как!

Анна Анисимовна понеслась по огороду, с остервенением стирая подошвой сапог рваную линию, которая была проведена острой ножкой сажени. Покончив с этим, она подбежала к стоявшей за спиной бригадира Анастасии Макаровой:

— Школе землица надобна, баешь? А ты, девка, заместо того, чтобы мужикам коленками моргать, вспаши ее сама, да мотыжь, да навозу клади! Узнаешь тогда, легко ли достаются картошка и огурчики.

Лицо Насти занялось заревом, в тон розовому платью. Она растерянно сдернула с головы косынку, прикрыла ею колени и вопрошающе уставилась на бригадира. Но Федор Семенович, будто ничего не расслышав, с глубокомысленным видом смотрел на огород.

Беззащитность учительницы пуще распалила Анну Анисимовну.

— Завидно стало, мало жалованья? — выкрикивала, продолжая наступать на Настю. — Захотелось самой торговать огородной всячиной? Вот тебе, прикуси-ка на, вот, вот!

В воздухе, перед самым лицом заведующей школой Макаровой, замелькал коричневый, в трещинах, кукиш.

— Какая же вы… злая! Не стану я перед вами оправдываться. Думайте, что хотите. Мне все равно…

Настя качнулась назад, вся сжавшись и дрожа от обиды, и, ни на кого не глядя, опустив голову, пошла через огород к школе.

— Я те дам — злая! — махала Анна Анисимовна кулаком ей вслед. — Чтобы духа твоего в моем дворе больше не было! Ноги пообломаю, ежели ишо раз придешь за молоком!

— Зря обидела учительницу, Анна, — зашевелился, вскинул голову доселе молчавший Федор Семенович. Нутряной, клокочущий голос бригадира звучал вполне миролюбиво: — Пойми ты своим бабьим умом: не ей — школе огород надобен. Наши же, колхозников ребятишки, картошку и моркошку растить здесь будут.

Анна Анисимовна всегда остерегалась ругаться с бригадиром. Но тут не выдержала, крикнула ему в лицо, отбросив руку в сторону леса и зеленой шири целины при нем:

— Вона земли сколько, ишо на две Марьяновки хватит! И не совестно тебе дележ тута затевать? Рази забыл, как мы с Архипом маялись, на худой лошаденке, насаживая полные руки волдырей, на горе этой пахали? Теперича в колхозе трахторов не счесть, а заритесь на огород одинокой бабы. Ни вершка не уступлю, так и знай! Горбом своим выхаживала его, и плетень во весь круг мой. Нет таких законов — над чужим трудом измываться. А ежели появились — покажи!

Пока она доказывала свое неоспоримое право на огород, разгневанно глядя на бригадира, учетчик Кузьма Ожгибесов потихоньку перелез через плетень, поднял с травы брошенную Анной сажень и пошел в Марьяновку. Время обеденное, ему видится баранина в рассыпчатой картошке, чай с цейлонской заваркой и своим медом.

Вразвалку, с трудом переставляя сапоги сорок пятого размера, направился к плетню, за которым, задрав голову, ждал Буян, и Федор Семенович. Герасимову он будто и вовсе не замечал. Отвязал от плетня поводок и приготовился сунуть ногу в металлическое стремя седла.

Почуяв в молчании бригадира неладное, Анна Анисимовна быстро сообразила, что надо менять к нему подход. Перелезла следом за бригадиром через плетень.

— Куда же ты, Федорка, торопишься эдак? — пропела, остужаясь. — Зашел бы…

Подмигнула ему по старой привычке. Федор Семенович, хмуро глядя на Анну Анисимовну с высоты коня, мотнул головой.

— Не время теперь по гостям шастать. Сев идет, в поле мне надобно ехать. А огород твой мы все равно разделим, гневись не гневись.

Бригадир дернул Буяна за поводок, и тот взметнул утонувшую в рыжей гриве голову, задвигался, нетерпеливо поднял глянцевое копыто. Однако Анна Анисимовна успела выскочить вперед и схватила лошадь за усыпанную блестящими медными пуговками уздечку. Снова просительно глянула в мрачное лицо Федора Семеновича:

— Зайди, Федорка, не упрямься. Не из-за огорода тебя зову, из уваженья. А с учительницей Настасьей я поговорю, поговорю. И землицы ребятишкам уступлю под моркошку, семена дам…

Анна Анисимовна хитрила, ни сотки уступать она не собиралась. Но надо было завлечь упиравшегося бригадира в избу, и она не скупилась на успокоительные слова. Рассчитывала, что после стаканчика «Московской» бригадир Байдин заговорит иначе. Уже не раз так бывало.

Наконец, поразмыслив, Федор Семенович сдался:

— Ладно, так и быть, зайду на пяток минут.

Анна Анисимовна, обрадовавшись, бойко пробежала мимо плетня к избе, проворно отварила ворота:

— Проезжай, Семеныч, во двор проезжай. Чичас я твоему Буянушке сенца подкину, пущай жует на здоровье.

Пропустив Буяна с грузной фигурой бригадира в седле, ворота закрыла наглухо, торжествующе и мстительно глянув напоследок на школьные окна. Лошадь привязала к деревянным козлам, спустила с крыши хлева большой навильник сена. Буян сразу зарылся в него по самые уши и захрустел пылящими, но еще душистыми кашками, морковником и иными скошенными прошлым летом в овражках и на полянках травами.

Федор Семенович за долгие годы бригадирства привык к подобным знакам почитания. Не вмешивался, не отговаривал, а только хмыкал и пощелкивал толстыми короткими пальцами, наблюдая за хлопотами Анны Анисимовны.

Попав в полутемный прохладный двор, где его скрывали от бдительных глаз марьяновцев высокие тесовые ворота, бригадир заметно повеселел. Прошел в избу впереди хозяйки, громыхая по желтым выскобленным ступенькам крыльца пыльными сапожищами. Уверенно перешагнул через порог, снял и повесил на гвоздь брезентовку, стащил с ног сапоги, запихнув влажные от пота портянки в широкие голенища. И после этого направился к столу, вокруг которого уже кружилась, готовя питье и закуску, Анна Анисимовна.

Она поставила перед бригадиром бутылку «Московской», извлеченную из сундука, тарелку мелко нарезанных огурцов прошлогоднего засола, еще сочных и очень аппетитных на вид, — Федор Семенович не отрывал от них нетерпеливых глаз. Принесла из печи чугунок с картофелинами в искрящемся от жира курином бульоне. Появились на столе круглый пшеничный каравай домашней выпечки и баранки, те самые, станционные. Пока уговаривала бригадира зайти в избу, успела собрать их с травы.

— Сеять-то ишо много осталось? — спросила Анна Анисимовна на ходу, не решаясь пока заводить разговор об огороде, оттягивая время.

— Кончаем, — охотно ответил Байдин. — Ночью сеяли три дэтэшника, да утром снарядил дополнительно двух «Беларусей».

Федор Семенович полез во внутренний карман пиджака и вытащил видавшую виды записную книжку с потершимися углами. Для уточнения. В эту книжку он заносил все данные по бригаде.

— Еще засеем ячменем и овсом гектаров семьдесят, — сказал, заглянув в книжку. — Потом уж за картошку примемся. Много нам нынче ее дали, гектаров сто. Звено из двух тракторов будет работать на посадке.

— Шибко хорошо управляетесь, — похвалила Анна Анисимовна. — Прежде-то, когда трахторов не было, до середины лета хлебушко сеяли.

— Времена меняются, — многозначительно ответил Федор Семенович, кашлянув. — Теперь все решает техника — такого мнения наш новый колхозный председатель. Скажу тебе, Анна, строг Соловаров. Чуть не каждый день в правленье вызывает: докладывай да докладывай… Да не как-нибудь, а по-научному, с расчетами разными по семенам, минералке, по распределению тракторов… После института человек. И требует, чтоб все по-современному было. А я-то с четырьмя классами, книжек научных не больно читал. Чую, снимет меня Соловаров с бригадирства.

— Не сымет! — решительно возразила Анна Анисимовна. — Ты, Семеныч, всю жись на бригадирстве, в землице-то ой, как смыслишь… Людей наперечет знаешь, кто и чё умеет делать. Пущай-ка председатель попробует поискать эдакого!

Расставив на столе угощение, Анна Анисимовна налила из светящейся, обтертой салфеткой бутылки полный стакан водки, сказала заботливо:

— Угощайся, Семеныч.

Бригадир поднял стакан, поддел на вилку несколько кружочков огурца, крякнул… Но тут же, поразмыслив, с явным сожалением припечатал стакан к столу.

— Не обижайся, Анна, — проговорил медленно, — с огородом у тебя ничего не получится. Половину придется отдать школе. Такая воля председателя, а супротив него я не пойду. Оснований не имею. Сказал Соловаров: «Одна-то на полгектаре вольничает. Как ты, Байдин, это допустил? Немедленно прими меры!». Попользовалась ты огородиной предостаточно, годков двадцать, пожалуй. Надобно угомониться, а то и от людей нехорошо…

Анна Анисимовна, которая только что бегала и крутилась, не зная, как угодить бригадиру, услышав последние слова, глянула на развалившегося на двух стульях Федора Семеновича почти с ненавистью.

— Значится, жалко вам стало одинокой старушке земли? — затараторила на всю избу. — Али не отдала я всю жись колхозу? Рази забыл, как в войну и опосля ее сутками в поле робила, за конями ходила? Не за зарплату добрую, как нонче, а за пустые трудодни маялась. Теперича рази не роблю? На ферму зовешь — иду, на покос — иду, на ток — иду…

Федор Семенович зажал уши, поморщился от досады.

— Можешь потише? А то я оглохну сегодня от твоего крика. И послушай, напрямик тебе скажу. Военным временем ты не козыряй. Что было, то бурьяном поросло. Девки за это время ужо все замуж повыходили. А Степан твой каким молодцом стал! Когда ты была в нужде, ничего для тебя я не жалел. А при теперешней жизни и половина огорода тебе в лишку. Молочко на станцию носишь, да и в колхозе подрабатываешь. Между прочим, за то, что вчерась назем из коровника вывозила, два с полтиной тебе по расценкам полагается. Деньги это? Деньги!

— Обрадовал! На два-то с полтиной чё я куплю? Чай да сахар. А нужда у меня превеликая. Изба-то, раскрой гляделки, косая стала, скоро вовсе развалится. На новую не меньше тыщонки надобно, откудова я столько средств возьму, ежели огород отымете? Колхоз-то мне ссуды не дает, престарелая, бают, стала, рассчитаться не сможешь.

— Могла обойтись одна, сруб у тебя был. Зачем его Зыряновым отдала?

— Нужда заставила. Ты чё хотел, чтобы мой сын ученье забросил? На одну стипендию в городе небось не проживешь. Приходила я к тебе тогда, просила взаймы, пошто отказывал?

— Была на то причина…

Федор Семенович, не привыкший к длинным речам, шумно отдышался, расстегнул тугой воротник помятой коричневой рубашки и потянулся к граненому стакану с водкой. Но не успел донести его до рта, как Анна Анисимовна опять накинулась:

— Ты погоди! Ты вот чё мне растолкуй: по твоему наговору огород у меня отымают али учительша председателя подбила? Али вы оба вместе в колхозное правленье ходили? Ты мне ответь, выпить завсегда успеешь.

Байдин побагровел. Со стуком поставил стакан на стол, расплескивая так и нетронутую водку, решительно отмел от себя тарелки с закусками и поднялся грозно, заслонив широченной спиной все окно.

— Ты зачем меня сюда позвала? — спросил с придыханием. — Думала, я из-за бутылки водки, ради твоих прихотей поперек председателя и колхоза пойду, школу без участка оставлю? Скажи спасибо, еще всего огорода тебя не лишаем. В бригаду ходишь, когда вздумается, больше на станции торчишь с молочком, с картошкой да огурчиками. А земля — общественное добро, не для торговок она, понятно? И скотину твою можем убрать из стада, чтобы не топтала, не паскудила колхозный луг!

— Ты мне не угрожай и торговкой не обзывай! У меня трудовых книжек, грамот полный сундук, кому хошь повезу показать, ежели забижать станете. И не заставишь теперича кажный день выходить в бригаду, возраст у меня вышел.

— Потребуется — заставим!

Федор Семенович пыхтел, сопел, потрясал кулачищами в гневе оттого, что Герасимова затянула его в избу, а за столом изошлась попреками и криком.

И Анна Анисимовна вовсю закипела злостью. Забыла начисто, что к Байдину ей придется обращаться не однажды, просить покоса, лошадки… Встала посередь горницы, уперев кулаки в бока, и пронзительно, по-бабьи закричала:

— Попробуй только, появись ишо в моем огороде, пузо твое толстое вилами пропорю! Законы на моей стороне! До Москвы самой дойду, ежели не отступитесь. Тама покажут тебе и твоему председателю образованному, как старушек забижать.

— Будя, прикуси язык!

Федор Семенович, свирепея, грохнул кулаком по столу — аж тарелки подпрыгнули. Заматерился и, набычив шею, двинулся к выходу. У порога почти не задержался: сорвал с гвоздя брезентовку, схватил сапоги и с размаху яростно хлопнул дверью.

Анна Анисимовна притихла сразу, обессиленно опустилась на табуретку и прикрыла дрожащими ладонями лицо. Она не видела, как бригадир вывел Буяна за ворота, как сел в седло и в какую сторону рванул поводок. Смутно, будто сквозь заложенные уши, услышала только короткое ржание и удаляющийся топот копыт.

Поднялась с табуретки бледная, с покрасневшими веками. Долго собирала со стола, все не могла унять дрожь в руках. Пыталась пообедать. Села за чугунок, взяв ломоть ржаного хлеба и круглую деревянную ложку. Но спустя минуту унесла чугунок на кухню, затолкала его ухватом обратно в печь. Еда не лезла в горло.

Чем еще было ей утешиться? Сжав ладонями горячие, потные щеки, засмотрелась на портрет Степана, освещенный солнцем. Тоска, отчаяние, ожидание, надежда смешались сразу в этом пристальном взгляде. И молили глаза: приезжай, разберись, защити. И вопрошали: помнишь, как отец твой ворочал на этой горе плугом, спотыкаясь на проклятой деревяшке, и огород вызволил нас из нужды? Как ходили мы летними утрами, когда ты приезжал из Москвы на каникулы, между умытыми росой грядками? Неужто такое больше не повторится, лишат потом политой земли? И долго ли будут усмехаться, злорадничать Аристарх Зырянов и его сыновья, насильно отобравшие с такой маятой поставленный сруб?

Безмолвный разговор с сыном освежил Анну Анисимовну, будто родниковой водой лицо сполоснула. Она живо поднялась с табуретки, сунула ноги в кирзовые сапоги и заторопилась в огород. Он простирался перед ней, свой до боли, до ломоты в глазах, радующе-привольный, уходя дальним концом к березовому колку и лоснясь на солнце жирным, как сапожный крем, черноземом. Совсем вернулись силы к Анне Анисимовне. Она ступала по опоясанной плетнем шири твердо, независимо, хозяйкой.

Чем дольше ходила она по огороду, тем жестче и упрямей сжимались ее обдутые ветрами, потрескавшиеся губы. Анна Анисимовна глянула на бригадирский дом за Селиванкой — под свежей тесовой крышей, с дощатым шалашиком колодца у ворот — и усмехнулась победно. Она придумала, как обхитрить Федора Семеновича Байдина, отвадить его и других непрошеных землемеров от огорода.

Поздно вечером, близко к полуночи, когда голубой лунный свет залил влажнеющие от росы травы, а в окнах притихшей, уходящей в сон Марьяновки начали исчезать огни, на пригорок проворно взбежал трактор на резиновых колесах, со снятой кабиной, волоча за собой плуг с поднятыми лемехами, картофелесажалку и перевернутые вверх зубьями бороны.

Трактор нырнул в ворота ярко освещенного двора Герасимовой, разбудив рокотом корову и овец. Ворота быстро захлопнулись, стало тихо. Спустя некоторое время трактор заурчал в огороде, куда прошел через широкую калитку во дворе.

— Порядочек! — весело крикнул с кожаного сиденья Венька Ромашкин, известный в Марьяновке бойким разбитным характером парень с двумя коронками-нержавейками на верхних передних зубах, в рубашке навыпуск и тапочках на босу ногу. — До рассвета, тетя Аня, управимся. Ты только посадочным материалом обеспечь.

Венька спрыгнул с кожаной подушки на землю и начал отцеплять от трактора сажалку и бороны, говоря:

— Сперва вспашем, после уж станем картошку сажать. Так велит агротехника. А я, тетя Аня, к агротехнике с превеликим уважением отношусь.

— А не услышат, Венечка? Как заявятся сюда? — с тревогой спросила Анна Анисимовна, трепетно поглядывая на рослый пятикорпусный плуг с зеркальными лемехами.

Хохотнул, небрежно махнул рукой Венька, разгоряченный стаканчиком «Московской», которой загодя угостила его хозяйка.

— Не бойся, ни одна собака не услышит. Чуешь, как там расшумелись?

Венька показал в сторону проступавшего в лунном сиянии лесочка, за которым работали дизеля. Рокот «Беларуси» совсем потонул в их стремительном, взрывающемся гуле. Анна Анисимовна, успокоившись, медленно перекрестилась:

— Ну, с богом, Венечка. Уж я тебя не обижу, отблагодарю.

И радостно застыла, когда за трактором потянулись широкие волнистые борозды. Пахота пошла споро. Не успела Анна Анисимовна осмотреться, как трактор уже слепил ей глаза передними фарами, развернувшись на дальнем конце огорода.

«Мягко пашет», — определила Анна Анисимовна, довольная, потрогав руками распухшую землю. Быстро пошла в сени. Там выстроились мешки с отобранными для посадки клубнями. Начала стаскивать их по одному со ступенек крыльца на середину двора.

Когда она закончила работу и села на мешки, упарившаяся, как после жаркой, с веничком, бани, рокот трактора в огороде стих и во дворе появился, дымя папиросой, улыбающийся Венька:

— Все, тетя Аня, вспахал. В уголках, правда, маленькие полоски остались, никак их плугом не захватишь. Ну там сама с лопаточкой потом управишься, время у тебя будет.

— Управлюсь, Венечка, управлюсь, — пропела Анна Анисимовна и с натугой стала поднимать мешок, намереваясь взвалить его на спину.

Подоспел Венька:

— Не надрывайтесь. Я сам все сделаю.

Он отобрал у нее мешок, с щедрой силой поднял его на плечи и почти бегом направился к калитке. Но мешков было много. После третьего или пятого Веньке это занятие надоело. Заехал во двор на тракторе. Разложил мешки на радиаторе, на крыльях, бросил парочку на сиденье. И так за несколько рейсов вывез в огород всю картошку.

— Тебе бы, Венечка, в цирке выступать, — приговаривала Анна Анисимовна, любуясь проворством парня.

Когда-то Венька и ее сын Степан вместе в школу на станцию бегали, дружками были. И об этом напомнила Анна Анисимовна Ромашкину. Чтобы еще больше подбодрить его, пообещала:

— Вот приедет Степа, перво-наперво тебя в гости позову! Уж попотчую гостинцами московскими. Со Степой вместе на речку, в клуб станете ходить, прежнее вспоминать…

Венька усмехнулся, по привычке махнул рукой:

— Нет, тетя Аня, ничего такого не получится. Степан теперь человек ученый, цивилизованный. Со мной, деревенским, неотесанным, дружбу водить не станет. Ладно, начнем сажать…

Анна Анисимовна опять перекрестилась, зашептала что-то, когда трактор с картофелепосадочной машиной ровно пошел по огороду. Сажал Венька умело, на совесть. Сколько ни ходила Анна Анисимовна следом за трактором, как придирчиво ни разглядывала каждый метр пашни при свете фар и луны, не нашла на поверхности ни одной картофелины. Клубни ложились в хорошо обработанный чернозем надежно, через равный промежуток — не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем при ручной посадке.

Тревожилась только хозяйка, как бы Венька в горячке не заехал на овощные грядки, просила то и дело:

— Ты уж осторожнее, Венечка, огурчики-то я посадила…

Сначала Венька добродушно посмеивался над ее боязливым оханьем. Но, когда Анна Анисимовна стала перебегать от одного бока трактора к другому, мельтеша перед глазами и заслоняя грядки, самолюбие его было задето.

— Да перестаньте же бегать за мной! — сердито крикнул, привстав с сиденья. — Не ослеп, вижу ваши грядки, ничего им не угрожает.

К рассвету, как и обещал Венька, картошка была посажена. И грядки остались целы. Венька угнал «Беларусь» со всем прицепным инвентарем на безлюдный пока стан на том берегу Селиванки. И снова, крадучись со стороны лога, чтобы не заметили его в просыпающейся уже Марьяновке, вернулся на пригорок.

Щедро отблагодарила его Анна Анисимовна: напоила, накормила, дала в карман двадцать рублей. Венька ушел в приподнятом настроении, напевая песенку и слегка пошатываясь от выпитой медовухи.

А уж как довольна была хозяйка! То и дело выбегала в огород, любовалась на ровные гребни.

Уверенно стояла Анна Анисимовна на земле, которая была дорога ей не только как кормилица, но и как свидетельница ее совместных с мужем трудов, ее тревожных дум об уехавшем далеко сыне, ощущая кровное родство с ширью в витой коричневой оправе плетня. Независимо, с достоинством смотрела она отсюда на Марьяновку. «Попробуйте сёдня отымать у меня огород! — думала с торжеством. — Не посмеете, земля-то вся уж засажена, моя картошка в ней лежит».

И еще отрадно было Анне Анисимовне думать, глядя на теснящиеся за Селиванкой огороды, куда с утра высыпали бабы и ребятишки, что им возиться с ведерками и лопатами на тех крохах несколько дней, а вот она, одинокая, по своей сообразительности на таком большущем огороде управилась до первых петухов.