Билет на проходящий

ГЛАВА 1

На этом пригорке когда-то стояла рига. И в жатву на всю округу разносился стук молотилки и лохмато сутулились беспорядочно сваленные валы ржаной соломы. Двигались к риге от утренней зорьки до вечерних сумерек, переваливаясь на кочках, подводы со снопами. Шли через пригорок, торили стежки лаптями, кирзовыми сапогами наработавшиеся в поле бабы и мужики. Следы тех времен — полузаросшая травой колея от ошинованных тележных колес и пересекающиеся тропинки — почти со всех сторон опоясали гору, обнажив жирный, присыпанный мелкими синеватыми гальками чернозем.

Риги здесь давно уже нет. На том месте, где до самых снегопадов сутками надрывалась молотилка, выросла тихая крестьянская изба с крытым двором, за которым тянулась на диво привольная пашня. Перебралась сюда из Марьяновки, с другой стороны застегнутой деревянными мостками речки, Анна Анисимовна Герасимова, когда еще был жив муж ее, Архип Данилович. И не по прихоти жить в одиночестве, подальше от мирской суеты — нелюдимыми в деревне Герасимовы не слыли. Узким показался им огород, стиснутый с обеих сторон соседскими пряслами и упирающийся нижним концом в осокистый, кочковатый берег Селиванки.

Архип Данилович Герасимов вернулся с фронта контуженый и на деревянной ноге. На первых порах сторожил в Марьяновке общественные амбары, получал на трудодни пуд с небольшим хлеба в месяц. Столько же примерно перепадало от колхоза и Анне Анисимовне, которая летом и осенью была занята на покосе и сортировке зерна, а по снегу возила на безжеребьей кобыле корма с дальних лугов.

Годы послевоенные, кругом нехватка… Худо было. Отдежурив ночь у полупустых амбаров, Архип Данилович ходил осунувшийся, сильно припадая на деревяшку. Жадно глотая махорочный дым, прислонившись спиной к поблекшему пряслу, говорил жене: «Да разве это житье, Анна? Крыша продырявилась, сени валятся. Муку мерим ложкой. Степан бредет в школу в латаном-перелатанном, будто беспризорник, никак пальтишко не можем ему справить. И не нажить нам добра на одних трудоднях, не то время. А что делать, ума не приложу…»

Возможно, Архип и Анна Герасимовы так и не додумались бы, как осилить нужду, переиначить свою жизнь, не подскажи выход их сосед — Аристарх Петрович Зырянов. Частенько заходил он к Архипу Даниловичу — знали друг друга с детства. Соскучились, видимо, за войну по беседам задушевным, не могли наговориться. И вот как-то, медленно свертывая цигарку, Зырянов сказал: «Тяжко, тяжко, Архип. Больше приходится надеяться на свою усадьбу, она кормит и одевает. А огороды-то у нас с тобой малы по теперешним временам. Давно поглядываю я на тот вон взгорок за Селиванкой. Даром земля там пропадает. Ежели по-доброму ее вспахать, проборонить да посадить поболе картошки и, скажем, овощей, жить можно. Станция-то, Ласьва, рядышком, народу на поездах сотнями валит, продавай, как говорится, излишки. Вот и деньжонки прибудут на одежку-обувку и на иное необходимое…»

За окном, на улице, натужно заскрипела колодезная цепь. Там, вцепившись всеми десятью пальцами, налегая плечом, крутила железную рукоятку Лепистинья Мокеевна Зырянова, вытаскивая тяжелую бадью с плещущейся через край водой. Аристарх Петрович мельком посмотрел на жену и неторопливо, рассудительно продолжал:

— …Перебрался бы туда, за речку, я сам, отгородил бы участок, да должность не позволяет: в колхозном правлении состою. Тебе, Архип, проще. Рядовой колхозник, ногу на войне оторвало, никто поперек не встанет. Уж мне-то можешь поверить. А вообще я так мыслю: мы, пролившие кровь на войне, имеем особое право на зажиточную жизнь.

Зырянов сидел на лавке возле течи, правая, израненная рука у него висела на черной подвязке у груди. Торчали, будто рога, большой палец и мизинец со сбитыми ногтями, а на месте остальных синел затянувшийся шрамом распадок. Чуть повыше руки, на линяющем сукне кителя, подрагивала на черно-желтой ленте медаль. Сверкал на ней Сталин в маршальском, полыхали по всему кругу облетевшие мир, вошедшие в историю слова: «Наше дело правое. Мы победили».

Аристарх Петрович тоже был на фронте. Пришел оттуда года на полтора раньше Архипа Даниловича и уже успел стать заведующим единственной в колхозе животноводческой фермой. Советы, поддержка такого человека, вдобавок соседа, что-то значили!

Архип и Анна Герасимовы не могли заснуть всю ночь, так взбудоражил их разговор с Зыряновым, такими надеждами переполошил. Утром, спозаранку, поднялись на пригорок, осмотрели его, обошли со всех сторон. Земля стелилась — хоть трактором борозди. На трактор Герасимовым рассчитывать, конечно, не приходилось — на весь колхоз один-единственный эмтээсовский «натик». Но лошадь с однолемешным железным плугом они все же выпросили у бригадира.

Правда, Федор Семенович Байдин, мужик не злой, покладистый, намекнул, что за одно «спасибо:» такое не делается. Пришлось Анне Анисимовне сбегать в лавку и принести от продавца в долг две поллитровки беленькой. «Пашите, я не возражаю, — великодушно разрешил Федор Семенович, изрядно захмелев. — Только того, не очень-то жадничайте. Дорофей Игнатьевич Караулов, председатель наш, знаете, этого самого не любит».

Герасимовы страдовали на пригорке несколько дней, от восхода до заката солнца. Не так-то легко было кроить стареньким плугом неподатливый, упругий, будто резина, дерн. Налегали на плуг изо всех сил, в четыре руки, чтобы не свалилась спотыкающаяся от натуги, с выпирающими ребрами колхозная лошадь. Но зато какая благодатная земля ложилась в пласты!

— Жить будем! — возбужденно приговаривал Архип Данилович, запуская руки по самый локоть в жирный, прохладный чернозем.

Пока мерин, благодарно кося глазом на неожиданно подобревших пахарей, хрумкал мешанкой из измельченного лугового сена и ржаных отрубей, Архип Данилович и Анна Анисимовна пристально глядели на дальнюю лесополосу, тянущуюся по низине. Над ней стлался дым, и под этой курчавой, быстро тающей завесой, оглашая леса и долы протяжными гудками, катили на станцию пассажирские и товарные составы.

Сама станция с пригорка не просматривалась, закрывал ее выступ густого соснового леса. Но Герасимовы мысленно видели и людный перрон, и рыночный ряд чуть в стороне, где бойко шла торговля свежими и малосольными огурцами, помидорами с ярко-красной прозрачной кожицей, вареной рассыпчатой картошкой… Зажигаясь небывалой радостью, снова ворошили руками ждущую семян, мягко взбитую землю, прикидывали, что урожая с нового огорода хватит не на одну сотню пассажиров, а тот народ не жадный, не торгуется, берет огурцы и картошку не штучками — тарелками и авоськами.

Войдя в азарт, позабыв о наказе бригадира не жадничать, Архип Данилович и Анна Анисимовна распахали всю целину на пологом склоне, который спускался к березовому колку и был почти скрыт от глаз марьяновцев пригорком. Набралось соток сорок, а то и с лишком. Своей картошки для посадки, конечно, не хватило, назанимали у односельчан, пообещав возвратить осенью долг в полуторном-двойном размере. Архип Данилович все лето, урывками, когда находилась свободная лошадка, возил на пригорок тонкие гибкие ивы, которые густо разрослись поодаль от деревни, по берегам Селиванки. Вокруг шири, засаженной огородной всячиной, поднялся плотный зеленый плетень метровой высоты.

Хлопот в новом огороде было столько, что Анна Анисимовна не смогла выйти даже на покос. Днем и ночью стерегла она по очереди с сыном Степаном грядки от набега марьяновских рябятишек. Потом до поздней осени носила на станцию, до которой было час с небольшим ходьбы, огурцы, помидоры, морковь, лук, редис. И картошка уродилась на редкость кучная и ядреная. Герасимовы по совести рассчитались со всеми в Марьяновке, у кого брали семена на посадку. А весной, когда цены на картошку подскочили, отвезли в областной город на базар тридцать мешков отборного «лорха».

— Зажили вы! — одобрительно гудел Федор Семенович каждый раз, когда заходил в повеселевшую избу Герасимовых.

— Не жалуемся, — степенно отвечал Архип Данилович, поглаживая недавно отпущенные усы и протягивая бригадиру распечатанную пачку «Севера» или «Прибоя».

— Посиди, Семеныч, я мигом возвернусь, — улыбалась Анна Анисимовна, надевала плюшевый жакет и торопко уходила в лавку.

А следом за ней, с любопытством озираясь на бригадира и небрежно накинув на плечи синее пальто с темным меховым воротником, выбегал на заснеженную улицу школьник Степан.

Охотно навещал Герасимовых и сосед, Аристарх Петрович Зырянов, все в том же полинялом кителе с медалью, в яловых сапогах с подковками.

— Как настроеньице? — спрашивал с порога. — Полегчало малость?

Его встречали особенно радушно. Усаживали на самое лучшее место за столом, у окна. Анна Анисимовна, суетясь, разогревала самовар, жарила на сковороде мясо с картошкой. Из сундука вытаскивала бутылку «Московской». Но от водки Зырянов всегда отказывался, ссылаясь на болезнь желудка и запрет врачей. Только махрой дымил пуще прежнего.

— Не далеко ходить к огороду? — интересовался Зырянов. — Пожалуй, туда и обратно версты три наберется.

— Как не далеко? — подхватывала Анна Анисимовна. — За лето и осень все ноги пообила и надсадила. Хорош огород, когда он под окном…

— Далековато, — соглашался Архип Данилович. — Думаем перевозиться туда.

— Удобнее-то, конечно, там, — кивал Зырянов.

Следующим летом Герасимовы снялись с насиженного места в Марьяновке. Перевезли и поставили избу на пригорке, вплотную к огороду. Подлатали ее, крышу покрыли свежим тесом.

А еще через пару лет на пригорке рядом с избой поднялся широкий сруб из крупных, гладких сосновых бревен. Архип Данилович и Анна Анисимовна задумали построить новый дом на зависть всей Марьяновке: пятистенный, в семь окон с резными наличниками, с голубыми узорами поперек плечистых ворот. А из старой избы они рассчитывали сложить на задах в огороде просторную баню, с парилкой, лавками, шестками для веников и раздевалкой-предбанником.

Нанятые со станции плотники уже ставили над срубом стропила, уже не так долго оставалось до новоселья, как нежданно нагрянула беда: погиб Архип Данилович. Молния его свалила, когда он в дождливый день рубил в лесу жерди для сеновала будущего дома. Посиневший, с рябыми от волдырей и липучей сосновой смолы руками, поднялся он в последний раз к родному дому на полунагруженном жердями возу. Левая штанина свисала с грядка телеги. Деревяшки с рыжими, потертыми ремешками не было. Она, эта немудреная деревяшка, запись о выдаче которой, возможно, еще хранится в архиве бывшего дивизионного госпиталя, будто почувствовав свою ненужность, отцепилась и затерялась где-то в чащобе по пути из леса.

Анна Анисимовна заголосила на всю деревню и упала на телегу в беспамятстве.

Хоронили Архипа Даниловича только на третий день. Пережидали, когда заведрит, пригреет солнце, чтобы копать могилу посуху. Но дождь продолжал моросить, почти не переставая. Пригорок с разлохмаченными травами, казалось, промок насквозь. И тянущуюся по всей деревне дорогу на кладбище размесило так, что к подошвам ошметками налипала тягучая глина.

Но проводить Архипа Даниловича и в это ненастье вышла вся деревня. Взрослые — в брезентовых плащах и стеганых фуфайках, ребятишки — совсем налегке. Анна Анисимовна шагала рядом с телегой, на которой громоздился и подпрыгивал на ухабах наспех покрашенный тесовый гроб. И невозможно было понять — то ли слезы бегут по ее исхудавшему от горя лицу, то ли дождевые капли. К отсыревшему плюшевому жакету матери испуганно жался двенадцатилетний Степан, часто-часто перебирая ногами в резиновых сапожках.

Вожжами правил Аристарх Зырянов. По его команде сняли гроб с телеги, заколотили крышку крепкими гвоздями, опустили на веревках в глубокую, выкопанную на совесть могилу. Анна Анисимовна бросила в могилу несколько горстей прихваченного с огорода чернозема, а после дружно заработали лопаты, выбирая землю посуше и помягче и засыпая ею Архипа Герасимова…

По пути с кладбища Анну Анисимовну догнал Зырянов.

— Жалко Архипа, жалко… Эх, не надо было ему ехать в дождь за жердями… Да что теперь поделаешь…

Вздыхал Зырянов, отводил глаза, словно в чем-то был виноват.

Анна Анисимовна шла опустив голову, думая одновременно и о своем негаданном вдовстве, и о том, что выставить на поминки мужа. Обычаем давним русским поступиться она не могла. Люди с кладбища гурьбой двигались теперь к ее дому на пригорке — промокшие, уставшие. Надо было их принять, обогреть.

Анна Анисимовна вытащила из внутреннего кармана жакета деньги — несколько сотен, протянула их Зырянову:

— Сходи, пожалуйста, в лавку, купи водки. Побольше купи, чтобы всем хватило…

Зырянов попытался отвести ее руку:

— Не траться, Анна, тебе дом достраивать…

Герасимова деньги не убрала:

— Бери, Аристарх. Нельзя без поминок, люди ждут. Не до новоселья мне теперь…

Но пришло время заботиться и о новом доме. Недели через две станционные плотники, прервавшие работу в день смерти Архипа Даниловича, сами явились к Герасимовым. Пообещали к октябрьским праздникам полностью смастерить пятистенок. Запросили же такую сумму, что Анна Анисимовна вся съежилась, будто оглушенная. Начала уговаривать плотников сбавить цену, сказала, что истратилась изрядно на похороны да поминки. Но те и слушать не стали. Собрали инструменты и удалились неспешным шагом, оставив сруб с незавершенными стропилами.

Не давали, видимо, покоя эти стропила Аристарху Зырянову. Однажды он поднялся на пригорок с топориком в здоровой руке. Вышедшего из избы Степана погладил по голове и высыпал ему в ладони из бумажного кулька мятные пряники и розовые помадки-кругляши. А с Анной Анисимовной завел разговор о новом доме. Выслушав ее и посочувствовав, спросил:

— Может, мне самому нанять плотников? Не пропадать же такому добру.

Зырянов несколько раз обошел сруб, постукивая топориком по бревнам и ощупывая пальцами ровные плотные пазы.

— Хорош будет дом, Анна. Только бы мастеров теперь сюда! Тес, конечно, понадобится для крыши и обшивки стен, стекло на окна, кирпич, с парочку тысяч штук… Не кручинься, все достанем.

Анна Анисимовна стояла у ворот избы, обняв одной рукой грызущего мятный пряник Степана. Высокая, большеглазая, она еще была пригожа в свои сорок с небольшим лет.

— Не нужно, Аристарх, ничего доставать, — отказалась Анна Анисимовна от помощи. — Начатое мужниными руками довершу как-нибудь сама. И не ходи сюда больше. Не хочу, чтобы по Марьяновке обо мне пошла худая молва. О вдове всякое могут наговорить. А мне сына надобно ро́стить. У тебя своя семья большая, заботься о ней.

— Ладно, коли так, — обиженно сказал Зырянов, направившись по тропинке вниз. — Я ведь без всякого умысла, жалеючи тебя и сына, как бывший сосед помочь хотел.

Проходили годы, а сруб на пригорке стоял в том же виде, только все гуще разливалась по бревнам синева. В Марьяновке и на станции многие просили Герасимову продать сруб, хорошую цену предлагали. Она не соглашалась. Все надеялась: подкопит денег и договорится с плотниками. Но, хотя Анна Анисимовна по-прежнему пользовалась обширной усадьбой, сбережения ее были скромные. Сын Степан уехал после десятилетки учиться в Москву, ежемесячно она высылала ему тридцать, а то и сорок рублей. Анна Анисимовна выходила на колхозную работу не каждый день, приходилось ей тратиться и на хлеб, и на сено для коровы, и на дрова. Правда, Федор Семенович Байдин, который все еще бригадирил в Марьяновке, по старой памяти давал ей лошадь и покос иногда выделял. Но тоже не задаром — за угощение. А его угощать — что бочку наполнять: в один присест выцеживал пол-литра водки и полный ковш медовухи.

Как Анна Анисимовна ни крепилась, со срубом ей пришлось расстаться.

Года три назад на Марьяновку обрушилось невиданное в здешних местах ненастье. Почти до июня на полях и в огородах лежал снег, дули пронизывающие, сшибающие с ног ветры. Едва с большими мучениями отсеялись, зарядили ливневые дожди. Шли они почти беспрерывно, сутками, и дороги стали похожи на ручьи. От холодов, избытка влаги растения не могли распустить ни корни, ни стебли. За все лето Анна Герасимова сумела набрать с вереницы грядок пару ведер огурцов для продажи — и то худосочных, с ямками и ржавыми пятнами. Картошка уродилась — одна мелочь, со всего огорода накопала ее чуть больше ста ведер. Вся она ушла на семена и на еду.

Но Степан, который к тому времени уже втянулся в столичную жизнь и вышел в старшекурсники в институте, видимо, не знал о недородах в далекой Марьяновке. Во всяком случае, об этом Анна Анисимовна ничего ему не сообщала. Почти в каждом письме домой Степан напоминал матери о дороговизне в столовых, о том, что обносился… И хотя письма всегда заканчивались бодро: «Ничего, мама, как-нибудь перетерпим», Анна Анисимовна места себе не находила от переживаний: в нужде ее единственный сын, ее гордость и утешение! Казалось ей, бредет он по Москве голодный, оборванный, одинокий, глядя в окна магазинов, и жизнь ему не мила, и учеба не идет на ум… Кидалась к сундуку, развязав платок, в котором хранила деньги, торопливо пересчитывала мятые рубли, трешки, пятерки и бежала в Марьяновку на почту.

Зимой, когда от Степана пришло очередное письмо, узелок в сундуке уже был пуст. Анна Анисимовна поспешила по мосту через Селиванку в деревню — занимать. Пошла сразу к бывшим своим соседям, Зыряновым. «Уж они-то не бедствуют, — размышляла по дороге. — Аристарх сам нонче кладовщиком, все ключи от марьяновских амбаров в его кармане бренчат. И сыновья на доходных должностях: старший, Денис, — продавцом на станции, второй, Иннокентий, — шофер автобуса в райцентре, младший, Тимошка, куриной фермой командует. Отовсюду текут денежки-то к Зыряновым».

Аристарх Зырянов стоял у ворот в дубленом полушубке, в каракулевой шапке, с красным от мороза, чисто выбритым лицом. Смотрел на подходившую Анну Анисимовну молча, с прищуром, наклонив набок голову, будто не узнавая. А прежде, бывало, сам за версту ее окликал…

— Ты чего в эдакую непогодь бродишь? — наконец полюбопытствовал Зырянов, не здороваясь. — В теплой избе сидеть надоело, кости морозца просят?

— Нужда гонит, — сказала Анна Анисимовна, обводя пристальным взглядом справное зыряновское подворье: пятистенок с верандой и под шиферной крышей, весь из сдвоенного теса крытый двор с высокими светлыми воротами, просторный сад с заснеженным табуном пчелиных ульев между кустами смородины и крыжовника…

Разбогател Аристарх Петрович. Кладовщиком в Марьяновке он работал уже лет пятнадцать. «Пошел по своей фронтовой специальности, — любил говаривать при случае. — Я там целую дивизию кормил, обувал и одевал». А вошел он в силу в деревне давно, с первых послевоенных лет, когда в Марьяновке был свой колхоз. Дважды ставили Зырянова заведующим фермой, заместителем председателя и даже председателем. Анна Анисимовна прикинула, что он с той, видно, поры присосался к колхозному.

— Так в чем твоя нужда? — опять прищурил глаз Зырянов. — Сказывай.

Анна Анисимовна поведала в нескольких словах, что сын ее, Степан, просит денег, а их у нее пока нет.

— Студенту подмога всегда надобна, — кивнул Зырянов, сразу став словоохотливым. — Тимофей у меня, слыхала, поди, в городе на ветеринара обучался. Так за четыре года две тысячи с гаком новыми на одежду и пропитание ему отвалили. А куда денешься? Задача наша родительская такая — детей в люди выводить. Тимофей теперь целой фермой ворочает, грамотой любого за пояс заткнет. И твой сын уважаемой фигурой станет, ежели не сопьется. Так-то вот…

— Не сопьется, не из таких, — гордо вскинула голову Анна Анисимовна. Даже в своей нужде она была готова дать отпор любому, кто высказывал сомнение в ее сыне.

— Ну и слава богу. Пускай на сытый желудок набирается ума-разума.

Зырянов, протерев рукавом полушубка стекла, неторопливо водрузил на нос очки. Очками он обзавелся давно и надевал их в особо значительных случаях. Расстегнул полушубок и полез в карман меховой безрукавки, вытащил оттуда черный кожаный бумажник.

— Так и быть, ссужу тебе, — проговорил, копаясь в многочисленных кармашках бумажника. — На одной земле, как говорится, живем и помогать друг другу обязаны. Сколько дать-то? Этих хватит?

Протянул две двадцатипятирублевки, новенькие, хрустящие.

— Бери, бери, — настаивал, заметив нерешительность Анны Анисимовны. — Порадуй сына. Вернешь, когда сможешь. Ну, прощевай покуда.

Гремя связкой ключей, извлеченной из кармана полушубка, Аристарх Зырянов зашагал к амбарам на дальнем конце улицы.

Анна Анисимовна, вздохнув облегченно, помчалась на почту. Из зыряновского кредита оставила себе на чай и хлеб пятерку, а все остальное отправила Степану.

Проходили дни, недели. Анна Анисимовна жила в тревоге, постоянно помня о долге Зырянову. Не в силах была она пока возвратить деньги. Корова совсем сбросила молоко от лютых морозов и плохого корма. И картошки в погребе осталось только для посадки. Встречая Зырянова в Марьяновке, просила подождать.

— Ладно, ладно, — успокаивал тот. — Мне не к спеху. Ты только расписочку дай. Для верности. Ежели еще понадобятся деньги — проси без робости.

А деньги, конечно же, понадобились. Месяца через полтора выслала Степану еще сорок рублей. Заняла опять у Зырянова…

Весной, в самое бедственное время, Аристарх Петрович заявился в избу на пригорке.

— Теперь-то хоть пустишь, не прогонишь? — полюбопытствовал с порога, намекая на давнее, пряча усмешку.

Прошелся по горнице и бросил как бы ненароком, зыркнув на мокрый от стаявшего снега сруб за окном:

— Строиться-то когда будешь? Али силенок все не хватает?

Анна Анисимовна молчала, растерявшись от неожиданного появления Зырянова и встревоженно наблюдая за ним.

— С новостью я, — сказал Зырянов. — У Тимофея свадьба скоро. Отдельную хату молодым сладить думаем. Расходов уйма. Долг-то отдай, девяносто целковых с тебя причитается.

— Потерпи уж до лета, Аристарх, — взмолилась Анна Анисимовна. — Тама огурчики поспеют, молоко ведрами пойдет. Враз я тебе все верну.

— Не могу. Сейчас мне нужны деньги.

— Да где я их возьму-то?

— Это уж твоя забота. Продай хотя бы вон его. — Зырянов повел подбородком на сруб за окном. — Без пользы стоит, сгниет вовсе, пропадет.

— А сама с чем останусь? — вскинулась Анна Анисимовна. — Чё дурной-то совет даешь? Раньше не такой ты был, нужду мою понимал.

— И ты иная была, — усмехнулся Зырянов. — Коса до пояса, глаза синющие… Только недотрогу из себя строила.

Анна Анисимовна распрямила плечи, сердито повела сохранившими синеву ясными глазами. В ней проснулось прежнее, гордое.

— Неужто я Архипа променяла бы на кого?

— Ладно, ладно, это я к слову, — заторопился Зырянов к порогу.

Уходя, предупредил:

— Завтра приду за деньгами. Ты уж найди, приготовь.

Наутро Зырянов с топориком в руке поднялся на пригорок. Походил вокруг сруба, деловито постукивая по бревнам, будто сруб уже перешел в его собственность. Хотел пройти в избу, но Анна Анисимовна сама вышла из ворот.

— Нету у меня денег, не посыпались за ночь с потолка-то. Будут — верну долг.

— Отдай сейчас! — потребовал Зырянов. — Не то через нарсуд взыщу. Али сыновей кликну, чтобы корову твою со двора свели.

«И сведут. — Покрылась холодным потом Анна Анисимовна, представив, как вваливаются во двор все три сына Зырянова и накидывают веревку на рога Милки. — Рази мне одной сладить с эдакой командой?» Лишиться коровы, без которой крестьянке жизнь не в жизнь, она не согласилась бы ни под какой пыткой. Оставался сруб…

— Ладно, бери, — сказала не своим, дрожащим голосом. — За полтыщи отдаю.

— Полтыщи?! — уставился на нее Зырянов. — Полтыщи за эдакий скелет без двора, крыши, пола, дверей, окон? Да ты никак из ума выживаешь?

Полез в карман меховой безрукавки за бумажником:

— Две с полсотней даю. И то жалеючи. Сруб-то, почитай, вместе с тобой состарился. Держи, за вычетом долга, сто шестьдесят целковых тебе причитается.

— Побойся бога, ирод! — рассердилась Анна Анисимовна. — Своего добра мало, захотел поживиться на моем? Не отдам сруб за бесценок! Мы с Архипом два года маялись, покуда поставили его. Лес за полсотни верст из Абатур возили, шоферов, опосля плотников до отрыжки кормили и поили, кажный раз в карман им давали. Не согласен на полтыщи — найду других покупателей.

— Ищи, ищи. Трещат карманы у марьяновских мужиков от сотенных, — съехидничал Зырянов. — Бегала по деревне-то, клянчила в долг, дали?

— Не наши, дак станционные купят, — не сдавалась Герасимова.

Она была уверена, что пятьсот рублей за сруб возьмет легко, без особых споров. В прошлые годы давали и больше.

Несколько раз ходила Анна Анисимовна на станцию, гребя резиновой обуткой весеннюю грязь, но желающих купить сруб не находилось. Одни просили повременить, пока подкопят деньги, другие вообще отказывались.

Как только приходила со станции, заявлялся Зырянов. Спрашивал ухмыляясь:

— Ну где твои покупатели?

Анна Анисимовна старалась не подавать вида:

— Приедут скоро. Трахтор ищут, хотят разом увезти.

Но Зырянова не перехитришь. На станции у него бдительный глаз — сын Денис. Через него узнавал во всех подробностях о безуспешных хождениях Анны Анисимовны.

— Таскайся, таскайся, — щурился. — Никто его у тебя и за сотню не купит. Пожалеешь тогда.

— Пускай стоит. Есть не просит, — упрямо повторяла Герасимова.

Но сруб простоял недолго. Зырянов приходил на пригорок каждый день и вертелся здесь часами. Кружил вокруг сруба злой, нетерпеливый. Видимо, боялся, что его могут опередить, что найдется более сговорчивый покупатель. А упускать давно приглянувшееся ему не хотелось. Таких ядреных, гладких, будто свеча, бревен, какие были уложены в сруб, Зырянов знал, даже в самых дальних лесах теперь непросто найти.

— Войди же в мое положенье, хоть четыре сотни дай, — первая не выдержала Анна Анисимовна.

Она устала от каждодневных хождений и окриков Зырянова. А тут корова осталась на одной ржаной соломе, Степан опять попросил помощи… Были причины отчаяться.

Зырянов только того и ждал.

— Две с полсотней — красная ему цена, — повторял с раздражением. — Больше ни копейки не дождешься.

Как ни билась Анна Анисимовна, как ни торговалась, вынуждена была уступить сруб за бесценок. Вскоре на пригорке остались от него только вмятины в земле и мелкие почерневшие щепки.

Но самое горькое для Анны Анисимовны началось потом, когда Зыряновы ставили новый дом. Перевезли они сруб на тот берег Селиванки, где в прошлом стояла изба Герасимовых. Взялись за строительство с размахом. Сруб разобрали, бревна заново обтесали, и они посвежели, будто только что доставили их из лесу. Быстро подвезли шифер, тес, кирпич, стекло. Поднимали дом по тому же порядку, что и у Аристарха Зырянова — с шиферной крышей, верандой, обширным двором, палисадником. Семь окон заблестели на солнце: пять — с уличной стороны, два окна — по бокам. Вселился в дом Тимофей Зырянов с молодой женой — учетчицей фермы Полиной. И бывший огород Герасимовых, которым до того владел Аристарх Зырянов, перешел в собственность новой семьи.

Каждый раз, когда Анна Анисимовна глядела из окна своей избы на те хоромы за Селиванкой, со спускающимся к берегу речки огородом, в глазах ее делалось темно и сердце обдавало сквозняком… Чужое раздолье на извечном герасимовском месте, богатство, заквашенное на ее и мужнином поте… Разве могла она спокойно вынести это?

И некому было поведать о своей горечи, не у кого искать сочувствия и поддержки. Степану про сруб ни слова не написала, боясь расстроить его и помешать учебе. Думала: приедет — сам все увидит. Но более всего хотелось ей, чтобы сын ни о чем худом не узнал. Надеялась, покуда Степан закончит институт, сладить пятистенок или купить готовый дом и встретить родимого в нем.

Однако время шло, а на пригорке дым валил из трубы все той же старой избы. Нельзя сказать, что она совсем обветшала. Анна Анисимовна почти каждый год старалась что-то в ней подправить. Местные и станционные плотники заменили гнилые бревна в стенах, расширили двор, поставили новые сени. И тес на крыше был еще хорош. Но никакой ремонт не мог придать избе гордую стать. Она будто захромала, давнув правым углом землю, и этот изъян не скрашивали даже обнесенные штакетником березки перед двумя, тоже покосившимися, окнами. Хозяйке тем более было обидно: изба стояла у всей деревни на виду. И, глядя на нее, в Марьяновке судили о жизни, о судьбе Герасимовых.

Еще больше опечалилась Анна Анисимовна после того, как на пригорке, рядом с ее усадьбой, построили здание начальной школы. Высокое, на кирпичном фундаменте, под жестяной крышей, оно снисходительно смотрело широкими, с голубой каемкой окнами на свою кривобокую соседку. Скрытую насмешку примечала Анна Анисимовна и в глазах молоденьких учительниц, и на лицах ребятишек, когда они проходили мимо ее хозяйства.

Мрачная шла она с улицы в избу. Но перешагивала порог, садилась у сундука, доставала со дна его сверток, перевязанный шелковой тесемкой, и лицо ее прояснялось. Она неторопливо перебирала старательно разглаженные кредитки, белые и желтые монеты и вздыхала, довольная.

Сверток набухал и тяжелел. Каждый раз, вернувшись со станции с пустыми бидонами, Анна Анисимовна откладывала рубль с мелочью, а то и трешку. Но, конечно, самый большой доход, как и прежде, она ожидала от огорода. Мысленно прикидывала, сколько грядок займет нынче огурцами, морковью, луком, сколько картошки повезет в следующую весну на базар. «Будет добрый пятистенок! — упрямо думала Анна Анисимовна, туго перевязывая тесемкой сверток со сбережениями. — Не нонче, дак через год».

Теперь она могла спокойно копить деньги для нового дома. Степан уже год, как окончил институт и работал врачом в одном из подмосковных городов. Теперь он сам присылал к праздникам то отрез на платье, то чайную посуду, а еще мандарины, апельсины, груши, чего Анна Анисимовна прежде даже близко не видела.

Сын вышел в люди… С высоко поднятой головой, горделиво поджимая губы, проходила теперь Анна Анисимовна по улицам Марьяновки. Только просторного, со свежим сосновым воздухом пятистенка недоставало ей для полного счастья.