Билет на проходящий

ГЛАВА 15

Тропинка, которая тянулась на станцию вдоль железнодорожной насыпи, волнообразная — со спусками и подъемами. Рассыпались по ней гладкие гальки, то и дело выстреливали из-под ног. Но Анна Анисимовна шла ходко, без остановок, хотя несла теперь сразу три вещи — чемодан, плетенку и свернутое трубкой, подкладкой вверх, демисезонное пальто.

Вот и дощатый навес у перрона, за решетчатым забором. На прилавках высятся красно-желтые горки помидоров, огурцы, свежие и малосольные, стоят бидоны со сметаной, творогом, молоком. За ними застыли скучные лица торговок, уставших рыскать глазами по перрону в поисках покупателей.

Заметив Анну Анисимовну, женщины сначала насторожились. Дополнительная плетенка с огурцами была им совсем не по душе. Но, приглядевшись к одежде давней своей конкурентки в базарном ряду, к чемодану в ее руке, зашевелились заинтересованно.

— Ты куда это, Нюрка, в нарядах? — спросили с острым и в то же время насмешливым любопытством. — Уж не на Кавказ ли, на курорт, бока греть собралась?

Анне Анисимовне хотелось пройти мимо, она не любила откровенничать со станционными. Но, зная нравы торгового ряда, пустячную заносчивость баб, которые и под навес-то приходят с кольцами и брошами, выставляя их напоказ, ответила нарочито небрежно:

— В Москву, бабоньки, еду. Сын у меня, дохтур, женится тама, на свадьбу тилиграммой позвал.

И усмехнулась, проследив, как в их глазах заносчивый блеск меняется иным — завистливым. Уж сыновьями-то станционные бабы похвастаться не могли. Они у них ни во врачи, ни даже в фельдшеры не выбились, а мыкались здесь же, на станции, на ремонте путей, на разгрузке вагонов, формовке и обжиге кирпича при единственном малюсеньком заводике. Насмотрелись бабы на своих ненаглядных, наслушались их пьяных выкриков по будням, праздникам и выходным… От этой мысли, от того, что Степан обошел всех, и станционных и марьяновских, что она, его мать, идет к московскому поезду, а бабам под тем навесом некуда податься и у них с досады кривятся рты, синими незамутненными камушками засияли глаза Анны Анисимовны.

На часах под входом в станционное здание — выпуклых, застекленных, величиной с тележное колесо — черные стрелки-спицы показывали без пятнадцати два. Анна Анисимовна посмотрела на свои: без четверти четыре. Все точно: на станционных время московское, а на ее «Заре» — местное. Поезд должен прийти в половине пятого по московскому. Значит, ждать еще остается почти три часа.

Рановато, конечно, она пришла, но не беда — посидит в зале ожидания, послушает, про что люди толкуют, время-то быстро пробежит.

Шумно, тесно, душно в станционном зале. Пол из желтых и красных плиток припорошила пыль. В углу, вокруг переполненной фанерной мусорницы, горки смятых бумажек, окурков, колбасной кожуры.

Вообще-то людей в зале здешний неуют не смущал. Через час-другой они уезжали, им лишь бы где расположиться. А сидений, деревянных, скрипучих, с обшарпанных спинок которых издали лезли в глаза крупно впечатанные буквы НКПС, хватило на всех. Отодвинувшись друг от друга на расстояние локтя, поставив у ног чемоданы, корзины, рюкзаки, каждый по-своему коротал время. Шуршали газеты, странички книг, слышался разноголосый говор, в нескольких местах с криками и смехом парни и девчата бились в карты.

А то вдруг, привлекая всеобщее внимание и вызывая улыбки, начинал гоготать снежно-белый гусь, высунув голову из завязанной холстиной корзины и беспокойно крутя онемевшей шеей. Хозяйка гуся, старуха в черном платке, с лицом, сотканным из морщин, что-то бормоча, наклонялась к корзине. Долго и старательно приглаживала холстину сухими костлявыми руками, вталкивая гусиную голову вовнутрь.

Только цыганкам, невесть какими ветрами занесенным на эту малоизвестную, затерявшуюся в лесах станцию, где дальние поезда стоят одну-две минуты, не сиделось. Они толпились у входа в пестрых, доходящих почти до пят, давно не знакомых с мылом и утюгом платьях, с грудными на руках и чуть бо́льшими по бокам. Появлялся в дверях новый человек — и смуглые руки со всех сторон тянулись к нему.

— Эй, постой-ка, постой-ка, ха-ароший человек, давай погадаю! — наперебой предлагали цыганки.

Охотников находилось совсем мало. Люди проходили, ухмыляясь и пожимая плечами. И это заметно раздражало гадалок. Потоптавшись, они пронзительно смотрели в зал, суля взглядами тысячи бед и неприятностей. Только дети их, большеглазые, освоившиеся в шумном зале, как в таборе, весело перебирали босыми пятками и вдруг пускались наперегонки между сиденьями. Ловко перепрыгивали через чемоданы, корзины, рюкзаки, сжимая в руках ломти магазинного хлеба.

«Господи, — вздохнула Анна Анисимовна, — ездиют, ездиют всю жись, как имя не надоедает? Хотя б ребятишек пожалели. Поди, и в школу не попасть ребятишкам-то, неграмотными останутся, коли родители ихние осесть в одном месте не могут».

Анна Анисимовна с трудом пробилась сквозь гадалок и теперь сидела на деревянном диванчике в глубине зала, наискось от кассового окошечка, рядом со старухой в черном платке. Старуха дремала, держась слабыми руками за низ диванчика. Гусь в корзине тоже затих. Только иногда из-под холстины слышалось недовольное шипение.

— Эй, хозяйка, почему такая невеселая сидишь? Ты еще красивая, здоровая, долго-долго жить будешь. Хочешь судьбу твою предскажу? Тебя ждет дальняя дорога, встреча приятная… Позолоти руку, скажу еще.

Глянула Анна Анисимовна — молодая цыганка перед ней стоит. Одну руку с медным кольцом на безымянном пальце к ней протянула, другой дите свое грудное, завернутое в тряпье, укачивает.

— Отстань! — губы у Анны Анисимовны затвердели, она придвинула к себе чемодан и плетенку.

В один миг вспомнилось ей, как в далекую осень цыганки, заглянувшие в Марьяновку, ее обманули. Вот такое же медное кольцо в стакан с водой опустили, вскричали: «Гляди, гляди, хозяин твой появился!» Долго смотрела она в кольцо, надеясь увидеть в нем мужа своего, Архипа Герасимова, в красноармейской шинели, живого. Хотя кроме донышка стакана так ничего и не увидела, пришлось отдать полведра картошки, очень дорогой в ту военную пору, пятьсот рублей за пуд. А когда цыганки ушли, спохватилась, шаль шерстяную, единственное ее добро, будто ветром с гвоздя сдуло…

— Отстань! — повторила Анна Анисимовна. — Обойдусь без гадалок.

— У-у-у, жадина несчастная, старая баба! — зло повела цыганка липкими черными глазами.

Она круто повернулась, задев Анну Анисимовну платьем. Ребенок на неласковой руке зашевелился, захныкал, раскрыв беззубый рот и жмуря глазки-бусинки. Анна Анисимовна вздрогнула: другой плач — безудержный, безутешный, там, на копне, вдруг снова послышался ей…

— Погоди-ка! — окликнула цыганку.

Суетясь, сунула руку в боковой карман пальто, выскребла оттуда всю мелочь — копеек сорок, может и побольше, высыпала ее на мигом появившуюся ладонь:

— Робенку своему молочка купи, базар-то рядышком.

— У-у-у, жадина, — обиделась цыганка, небрежно сунув мелочь куда-то в смыкающиеся складки платья. — Бог тебе счастья не даст.

— Замолчи! — крикнула Анна Анисимовна, опомнившись, опешив от такой неблагодарности. — На колхозную ферму, в поле иди, ежели желаешь заработать.

— Не даст бог счастья тебе и детям твоим! — озлобленно бросила цыганка, уходя.

— Рубли им выкладывай, на меньше не согласны, — заговорил мужичок в новенькой ватной фуфайке, с небритым, будто ржавчиной покрытым, лицом. — У цыган нонче иная жизнь пошла. Мужья их, разве не слышала, в колхозы бороны ремонтировать нанялись. Были они и у нас, в Монастырке, дак за каждую борону по десятке затребовали. А новая борона, с завода, меньше стоит. Председатель наш, было, не соглашался, они его измором взяли. Из правления не уходили, бумажки какие-то под нос ему совали, будто они большие специалисты по ремонтному делу. А ремонт-то сделали вшивенький: поставили пару планок на борону, оттянули кое-какие зубья да искупали бороны в солярке. Пришлось доделывать все монастырским механизаторам…

Зашевелилась старуха, открыла глаза, синие, удивительно ясные на ее худом, будто выжатом, лице.

— Куда едешь-то? — живо повернулась Анна Анисимовна к ней.

— Ась? — спросила старуха, развязав черный платок и приложив ладонь к тонкому, с синими прожилками, уху.

Анна Анисимовна наклонилась к ней совсем близко, прокричала:

— Куда, спрашиваю, поехала?

— А-а, — закивала головой старуха, голос у нее был ясный, мягкий. — К внучке, к внучке, грю, в город поехала. У сыночка ейного, правнучка мово значится, зубики прорезались, пущай-ко гусятинки, грю, попробует…

Заслышав голос хозяйки, гусь за холстиной беспокойно заворочался, шея его, выгнутая дугой, проскользнула к краю корзины. Но холстина теперь держалась крепко.

Анна Анисимовна, засуетившись, вытащила из бокового кармана пальто чуть помятый конверт, а из него — фотографию, протянула ее соседке:

— Вота, погляди-ка. На свадьбу к имя в Москву еду…

Старуха не отозвалась. Может, не расслышала, а может, притворилась, о своей бесчисленной родне думать ей время нужно было. Она снова задремала, зажав худыми ногами в сползающих выцветших чулках корзину с гусем.

«На печке бы тебе в своей избе сидеть, — с досадой покосилась Анна Анисимовна на старуху, немощную, лет на пятнадцать-двадцать старше ее самой. — Мало, видать, маялась со своей оравой, к внучкиному углану за столь верст без смысла засобиралась. Зубики, дескать, у его прорезались, гусятинки хочет. Пущай, мол, побалуется. Гуся-то он и родители его живо слопают, оглянуться не успеешь. А тебя-то, тебя-то саму наделят ли лаской, заботой, вниманьем? Сошлются небось на тесноту в городской квартире, дороговизну в городских лавках и скорееча выпроводят за дверь. Эдак зазря и съездишь, помаявшись».

Анна Анисимовна отодвинулась от старухи на самый край сиденья и принялась разглядывать фотографию, торчком поставив ее на колени. Думала: полюбуется на сына и невестку — хорошо, покойно на душе станет. А вышло иначе — расстроилась. В груди у нее заныло, в глазах туманно стало, руки задрожали, будто не старухе с гусем, а самой себе загадала она только что безрадостную поездку.

Пытаясь заглушить угнетающее, совсем некстати появившееся чувство, Анна Анисимовна начала припоминать все доброе, что сын сделал для нее, приехав в отпуск.

Пенсию колхозную через председателя выхлопотал, самой вряд ли бы дали. Пусть мала пенсия — двадцать рублей в месяц, но все-таки веселее жить стало при ней. Признали в правлении, что Анна Герасимова не только в своем огороде копалась, но и для колхоза кое-что сделала… Полную неделю сын литовкой на покосе махал, не чурался крестьянской работы, опять же пользу материнскому хозяйству принес — сено из колхоза Милке и овцам дали. У избы лежат дюжины две сосновых бревен — Аристархов подарок, тоже ему, Степану. Нанять плотников, и хоть сегодня можно, обтесав бревна, поднимать сруб нового пятистенка. Много, много сделал сын, грех обижаться. А теперь вот в Москву, как самую желанную гостью, ее на свадьбу позвал, на вокзале на легковушке встретит завтра…

Анна Анисимовна старалась улыбнуться, только губы не слушались ее. «Чё со мною делается? — испугалась она. — Неужто цыганка та заколдовала? Али от духоты такая напасть?» Тянуло ее выскочить на улицу, отдышаться там, стряхнуть давившую виски боль. Но не могла пошевелиться. Смотрела на сына и на московскую женщину — нарядных, сытых, с неспешными, будто по мерке, улыбками, а видела Настино лицо — бледное, мокрое от слез, ее глаза — испуганные, горестные, не девичьи уже, а бабьи. «Чё ж ты наделал, сынок? — спросила с отчаянием Степана. — Чё с Настасьей будет-то? Неужто ей, сиротке, ишо сироту родить? И как мне с имя встречаться?»

И старую сутулую свою избу с косыми окошками и гниющими венцами вспомнила Анна Анисимовна. Подумала с тоской: и нынче не справить новый дом, и в будущем году. Зыряновских бревен и на полсруба не хватит, а прикупить другой лес не на что. Денег, которых насобирала по копейкам, по рублям, совсем мало осталось в сундуке. Поиздержалась изрядно, пока гостил почти целый месяц сын. Сегодня из остатков опять сорок рублей взяла, на дорогу. Они-то ничего ей не выслали, хотя, видно по фотографии, живут в достатке. А дальше как? За плечами уже шестьдесят, а она все одна, одна, одна. «Може, Степка к себе заберет? — потеплело на миг в груди. — Сыночек у их появится али дочка. Они на работу будут обое, я за дитенком присмотрю». Но погасла и эта надежда. Бабьим своим чутьем поняла Анна Анисимовна: лишняя она будет, потому что сын сам живет в чужой квартире, как сбоку припека, командовать ему не дадут московские тесть и теща, а ее после свадьбы выпроводят…

И так стало ей невыносимо, такой несчастной, одинокой, никому не нужной показалась она самой себе в душном, неприбранном зале, со стареньким чемоданом и набитой огурцами плетенкой у ног, что Анна Анисимовна, чуть не заголосив от обиды и отчаяния, уронила голову в ладони. Может, только несколько раз в жизни — когда Архип Данилович выплыл из дверей в деревянной одежде, когда Зыряновы увозили с пригорка почти насильно отобранный сруб и когда вдоль огорода пролег жердяной забор, разделив его на две половины, — привелось ей испытать подобное…

А станционный зал жил своей жизнью. Люди, успевшие купить билеты на поезд, прохаживались взад-вперед, нетерпеливо поглядывали на часы. И старуха в черном платке сходила к кассе, после чего поставила корзину с гусем на сиденье рядом с собой и зорко поглядывала по сторонам. Только Анна Анисимовна сидела, безучастная ко всему, не поднимая головы.

Выпрямилась она от толчка в бок и встретилась с яркой синью старухиных глаз.

— Будя куковать, — сказала старуха с укором, словно своей непутевой дочери. — Утащат, грю, вещи.

Анна Анисимовна, не говоря ни слова, начала лихорадочно собираться: конверт и фотографию сунула в чемодан, поправила огурцы в плетенке, надела пальто.

Да и пора уже было. На стене, высоко под потолком, захрипел белый колоколообразный репродуктор, и из его алюминиевого нутра прорвался крикливый, как на базаре, женский голос:

— Товарищи пассажиры… внимание! На первый путь станционной платформы… прибывает скорый поезд, следующий до Москвы. Стоянка поезда — одна минута. Повторяю…

Заскрипели деревянные сиденья, застучали торопливо по желто-красным плиткам пола сапоги, ботинки, туфельки. Люди толпой устремились к дверям, задевая друг друга локтями, чемоданами. Цыганки с детьми тоже потянулись к выходу. И старуха в черном платке поплелась к перрону на слабых подгибающихся ногах, прижимая к боку корзину с гусем.

Вскочила, поддавшись общему порыву, и Анна Анисимовна. С чемоданом и плетенкой кинулась к кассе, около которой уже не было ни души.

— Билет-то почем до Москвы? — спросила торопливо, сунув голову в окошко-дупло, за которым виднелась сердитая отчего-то молодая женщина.

— О чем вы раньше думали? — приполз по дуплу недовольный голос. — В купированных вагонах мест нет. Остался только плацкарт, стоит двенадцать рублей. Скорее, поезд уже подходит!

Анна Анисимовна дрожащей рукой вытащила из-за пазухи платок, в котором были деньги, начала торопливо развязывать его.

С улицы, через открытые двери, ворвался в зал стук колес и замедлившее их ход шипение. Сжимая в руке деньги — десятку и две рублевки, Анна Анисимовна растерянно смотрела то на голубые вагоны, скользившие все медленнее и медленнее, то в кассовое окошко. Лицо женщины там, в глубине, перекосилось, начало покрываться красными пятнами.

— Морочат тут голову всякие! — гневно выкрикнула она и захлопнула с треском кассовое окошко.

Анна Анисимовна поплелась с вещами к выходу, притихшая, с виноватым лицом. Вдоль перрона сцепленными многооконными домиками вытянулся нарядный поезд, на всех вагонах отсвечивали серебром выпуклые буквы: КАМА. Точно на таком же она проводила семь недель назад в Москву Степана. Анна Анисимовна пробежала взглядом по вагонам, словно надеясь увидеть сына. Но кругом были чужие, незнакомые лица. Люди облепили окна, столпились за спинами женщин-проводниц в белых кофточках и темных галстуках. На перроне остались только галдевшие по-своему цыганки с детьми. Видимо, им некуда было ехать.

Зазвенел колокол у входа в станционное здание. В руках проводниц замелькали желтые флажки. Поезд тронулся. Голубые вагоны, мягко покачиваясь на стыках, потекли вдаль — на Москву. Как бы прощаясь со всеми оставшимися на станции, электровоз загудел певуче и протяжно.

Проводив потерянным взглядом последний вагон, Анна Анисимовна с чемоданом и плетенкой медленно и устало побрела по перрону. Петляя по нему в тягостном раздумье, она наткнулась на деревянный, покрашенный в зеленый цвет киоск. За окном, среди груды газет и журналов, стояла худенькая девчушка с косичками. Наверное, она сменила ушедшую куда-то мать.

— Подай-ка, доченька, конвертик, — сказала Анна Анисимовна, потоптавшись у киоска. — И бумагу для письма, ежели она имеется, дай.

Конверт, что подала девчушка, был синий, хрустящий, с гербом и с замысловатыми высвечивающими изнутри знаками. Бумага, чистая, без линеечек, блестела. Анна Анисимовна сначала никак не могла приноровиться к ним, когда в тесном закутке станционной почты, за забрызганным фиолетовыми чернилами столом, села за письмо. Она всегда писала сыну на шершавой бумаге, вырванной из школьной тетради. И конверты обычно выбирала белые, с цветочками. А сегодня перо скользило, буквы ложились неровно, вкривь и вкось, и чернила на лоснящейся бумаге долго не высыхали. Но идти снова в киоск Анне Анисимовне уже не хотелось.

«Степка, сыночек!!!» — вывела она дрожащей рукой.

Как всегда, пошли вслед за этим приветы от марьяновцев — пастуха Никодима Ануфриева, тракториста Веньки Ромашкина, почтальонши Зинаиды Опутиной, от бригадира Федора Байдина… Всю первую страницу заполнила фамилиями и именами.

«…А ишо шлет тебе привет и поклоны соседушка наша Настасья, — написала на обратной стороне листа. — В положении она, дитенка ждет». Тут Анна Анисимовна приподняла ручку, хотела вычеркнуть последние слова, но, поразмыслив, оставила. «…А плачет-то Настасья, плачет-то, — продолжала писать, будто причитала. — Спросила я от кого мол не сказала. Жалко мне ее шибко Степка, молоденькая она, несмышленая куда одна-то с робенком пойдет».

Теперь надо было поведать сыну о самом трудном — почему не поехала в Москву. Вытирая со лба горячий пот, вздыхая, Анна Анисимовна долго сидела перед развернутым листом почтовой бумаги. Не знала, как изложить причину, чтобы сын не обиделся, не оставил письмо без ответа.

Стыдясь обмана, принуждая себя, сильно нажимая на перо, Анна Анисимовна начала набрасывать торопливо строку за строкой.

«Сынок ты уж прости меня побоялась я ехать в Москву-то. Утром корова наша Милка от меня не отходила в глаза все тоскливо глядела будто беду какую почуяла. Когда с Настасьей на станцию пошли у крайних изб баба встречу попалась с пустыми ведрами. А тама у рельсов-то самых кошка черная дорогу поперек перебежала хвостом эдак нехорошо поводила. И погода ненастная стояла сёдня дождик без перерыву лил. Добра не жди при эдаких приметах-то. И хвораю ишо я голова раскалывается от чего-то еле до станции дошла. Спасибо Настасье она подсобляла вещи нести».

Опять вздохнула Анна Анисимовна. О многом хотелось ей спросить сына. О том, почему он не привозил московскую Аллу с собой в отпуск, отчего женился на ней так внезапно, не посоветовавшись с матерью, приедет ли он в следующем году в Марьяновку… Но снова писала о своем житье-бытье — без жалобных охов, только часто упоминая имя Насти.

«А ишо забыла тебе сказать воз сена мне из колхоза дали. Не зря мы с тобой на покосе-то робили. И сама я накосила травушки в овражках. На зиму хватит. Молоко у Милки не сбавляется по полному ведру кажный вечер дает. Видать и ради Настасьи эдак старается. Теперича ей молочного шибко надобно…»

На последней странице почтовой бумаги еще оставалось немного места. Анна Анисимовна задумалась: что бы еще такое сыну сообщить? Посидев немного, пошевелив губами, приписала в самом конце: «Родит Настасья через шесть месяцев к марту». Подсчитала она этот срок, начиная с июньского вечера, когда впервые увидела сына и Настю вместе в школьном окне…

Анна Анисимовна вышла на улицу бледная, потная. Направилась в зал ожидания, решив передохнуть малость… Но не дошла, повернула в другую сторону — на тропинку, петляющую вдоль железнодорожного полотна. «Дуреха-то я, дуреха-то, — спохватилась она вдруг. — Забыла сказать Настасье, чтобы ремнем живот не засупонивала. Дитенку, буди, нечем дышать».

И заторопилась по тропинке в Марьяновку, словно от того ремня зависела теперь жизнь всех троих — ее собственная, Настина и маленького человека, которому, знать, закачаться следующей весной в люльке под потолком бабушкиной избы.