Билет на проходящий

ГЛАВА 6

И вот погожим июньским утром, когда в избе с распахнутыми настежь окошками весело резвились солнечные зайчики, Степан появился на родном пороге — высокий, синеглазый, в белой рубашке, с перекинутым через руку гладким, без единой морщинки, пиджаком. В другой руке он держал желтый кожаный чемодан с блестящими застежками и двумя поперечными ремнями. Входя, успел нагнуть голову и благополучно миновал верхний брусок в коротком, не по его росту, дверном проеме.

— Примете гостя? — звонко, с улыбкой, спросил Степан, поставив чемодан у порога. — А ты, мама, как всегда, делами занята. Здравствуй!

Анна Анисимовна ойкнула и, как была — со сбившимися волосами, в пестром переднике, — уронив тряпку, которой мыла окна, кинулась к сыну.

— Сте-епка, сыно-очек! Ро-одненький!

Прижалась лицом к крепкому теплому плечу.

— Чё тилиграмму-то не давал? — пропела, посчастливев сразу. — На станции бы встретила. Уж ждала я, ждала, на все поезда глядела…

— Захотелось неожиданно приехать, — засмеялся Степан. — А то бы беспокоилась: варить, жарить бы стала. Уж я твой характер знаю.

— Думаешь, я не настряпала? Садись, садись к столу. Я мигом. Небось проголодался в дороге-то.

Анна Анисимовна засуетилась, забегала, то в кухню, то в сени, неся тарелки с вареной картошкой, огурцами солеными, румяными шанежками, холодцом, медом… Появились на столе перед Степаном горшок со сливками, бутылка «Столичной», купленной в станционном магазине специально к его приезду. Вскоре бодро запел и маленький электрический самовар.

— Ты, мама, совсем закормить меня собралась. Ну и я не с пустыми руками. Принимай гостинцы…

Степан отвязал от ручки чемодана сетку, вытащил нарядную бутылку коньяку с металлической пробкой и нерусскими буквами на этикетке, несколько прозрачных целлофановых мешочков. В одном теснились краснобокие яблоки, в других солнечно желтели апельсины, груши, лимоны.

— Вот спасибо-то! — растроганно сказала Анна Анисимовна, высыпав фрукты в тарелки. — В нашей лавке сроду их не сыщешь.

— Но зато в Москве не найдешь такой картошки. — Степан поддел на вилку ядреную рассыпчатую половинку. — Сама во рту тает, никакое пирожное не идет в сравнение.

— Картошка у меня славная! — обрадовалась Анна Анисимовна. — Это я «раннюю розу» сварила. В голбце ее ишо пудов десять осталось.

Она сидела напротив сына, гладко причесанная, в белом с зелеными горошинами штапельном платье, раскрасневшаяся от радости встречи и выпитой рюмочки коньяку.

— А ты, мама, не стареешь, — с улыбкой сказал Степан. — Все такая же ловкая, живая. Даже пятьдесят лет тебе сейчас не дашь.

Анна Анисимовна смутилась, шутливо замахала руками:

— Не выдумывай. От морщин уж спасу нет. Это ты вона раскрасавцем стал. В Москве-то, чай, девки за тобой табунами бегают.

— Я в Подмосковье живу, — напомнил Степан.

— Но ить оттоль до столицы недалеко?

— Недалеко. Полтора часа езды на электричке. Бываю в Москве каждую субботу и воскресенье, теперь ведь у врачей два выходных в неделю. Там у меня хорошая компания, много знакомых ребят и девчонок. Так что скучать не приходится.

— Пошто долго домой не приезжал?

— Я же писал тебе, мама, все в студенческих отрядах пропадал. В Казахстане фермы строили, в Сибири лес сплавляли, на Кавказе виноград собирали. От своих не хотелось отбиваться. А когда институт окончил, устраиваться надо было. Теперь уж легче, буду приезжать в Марьяновку в отпуск почаще. А как получу квартиру, тебя в гости позову. Пока я в общежитии живу…

— Дай-то бог.

Анна Анисимовна глядела — не могла наглядеться на сына. Почти четыре года не видела его, сорок пять месяцев. А если на дни перевести, то и вовсе со счету можно сбиться. Подмечала с гордостью и одновременно с некоторым сожалением перемены в его внешности, одежде, манерах, разговоре. Уже не осталось в Степане почти ничего мальчишеского, деревенского. Прежде, бывало, всю избу заполнял звонким, безудержным смехом. А теперь больше улыбается. И хотя улыбка приятная, белозубая, но стала она сдержаннее, скупее, с меньшей долей озорства. Раздался в плечах; тяжелей стал подбородок. Пристальнее и задумчивее смотрят большие, яркие, унаследованные от матери глаза. И волосы улеглись ровно, спокойно, как ухоженная трава, разделенные сбоку, будто тропкой, пробором.

Ел Степан тоже по-особому — медленно, беря понемногу из всех тарелок. Приналег, как в мальчишестве, только на картошку. Но это, видать, оттого, что соскучился по ней. Хмельное не выливал в горло, как марьяновские мужики, а пил с перерывами, небрежно и почти не морщась.

Между разговорами Степан рассматривал избу. Как обветшало материнское гнездо! Он заметил это еще в первые минуты, когда переступил порог. Пол накренился вправо, будто с другой стороны избу приподняли. И балка, подпирающая потолок, прогнулась в середине. Дали осадок стены, иные бревна выпирали сквозь обои.

Обстановка в горнице тоже не свидетельствовала о достатке. Железная кровать со стеганым одеялом и тремя грузными подушками, дешевый шкаф с залысинами на желтых стенках, широкий дерматиновый диван с вмятинами на сиденье, темный тарельчатый репродуктор на стене — все эти вещи были знакомы Степану с детства. Не узнал он только разноцветные дорожки на полу, стол с круглыми ножками да кое-что из посуды.

Степан отвел в сторону обеспокоенные глаза. Он сам жил в подмосковном городе не бог весть в каких условиях — в трехместной комнате общежития для молодых специалистов. Но были в этом кирпичном многоэтажном здании полированные шифоньеры и мягкие стулья, телевизоры, радиоприемники, магнитофоны… Паровое отопление, ванная, газ… Даже общежитие, из которого медики только и мечтали поскорее вырваться, не шло ни в какое сравнение с постаревшей герасимовской избой. Степану тяжело, больно стало оттого, что ничем существенным пока матери не сможет он помочь.

Спросил, вытащив из кармана пиджака длинную сигарету с желтым фильтром и спичечный коробок:

— Мама, можно я здесь закурю?

— Кури, кури, — засуетилась Анна Анисимовна. — Спрашиваешь ишо… Окошко открыто, выдует дым-то.

— А куда сруб наш делся? — спросил Степан, выпуская кольца сигаретного дыма в окно и тревожно глядя на неглубокие, поросшие травой вмятины наискось от избы. — Там ведь он стоял…

— Ветром его сдуло, — попыталась отшутиться Анна Анисимовна.

И вздохнула прерывисто. С каким нетерпением ждала она этого дня, сколько слов припасла, чтобы рассказать сыну о постигших ее неприятностях. Но вот он сидит перед ней — большой, сильный, образованный — и ничем огорчать его не хочется. Анна Анисимовна сразу догадалась, что сын и так расстроился, осматривая избу. И с языка сорвались совсем иные, далекие от истины слова:

— Продала я сруб, Степа. Шибко долго он простоял, старый стал. Готовую пятистенку покупать думаю.

— Сколько дали за него?

— Не так много. Посиневший был сруб-то, — ответила уклончиво. — Но ты не переживай, не переживай, коплю я на дом…

Анна Анисимовна потянулась к зеленому, обитому белыми металлическими полосками сундуку, прижавшемуся к дощатой перегородке между горницей и кухней. Откинув крышку, начала ворошить горку разноцветных вещей. Степан, глядя из-за стола, узнавал почти все его содержимое. Вон то зеленое шерстяное платье купил матери отец в послевоенную осень, когда в огороде на пригорке первый урожай картошки сняли. Та черная юбка с длинным рядом пуговиц и желтая шелковая кофта сохранились с конца двадцатых годов, в них она сидела на своей свадьбе. Тот алый отрез на платье он послал матери сам в прошлом году, когда окончил институт и получил первую зарплату врача. Все еще не успела сшить…

Знакомы были Степану аккуратно сложенные, завязанные крест-накрест шелковой лентой суконный костюм и рубашки отца. Узнал он и свой коричневый плащ с косыми карманами, который носил еще в школьные годы.

Многие вещи были изношенные, потертые, с налетом ржавчины, потерявшие всякую ценность. Но мать еще хранила их…

Анна Анисимовна, перебирая вещи, задела рукой разрисованную жестяную банку из-под грузинского чая, и в ней звякнуло, застучало.

— Целы отцовские награды? — спросил Степан, сразу привстав из-за стола и не отрывая глаз от банки из-под чая.

— А то как же? — сказала Анна Анисимовна, открывая крышку банки ногтем. Знакомо блеснули орден Красной Звезды и с полдюжины медалей на разноцветных ленточках. — На, погляди.

Подала банку Степану. И пока он рассматривал, положив на ладонь, орден и медали отца, продолжала перебирать вещи в сундуке. Наконец достала с самого дна то, что искала, — бумажный сверток, перевязанный шелковой ленточкой.

— Видал сколько? — похвасталась Анна Анисимовна, высыпав деньги на стол. — Три сотни уже почти собрала.

Степан кивнул, без особой радости глядя на горку металлических и бумажных денег, снова повернулся к окну.

— А что за забор там появился? — спросил через минуту, показывая на огород. — Я еще со станции шел — заметил.

Анна Анисимовна взглянула на сына с признательностью: ничего-то он не забыл, за все переживает!

— Школе я ту половину отдала, — ответила, помедлив, стараясь ничем себя не выдать. — Большущий был огород-то, не управляюсь одна на ём.

Возрази ей Степан, наверное, не сдержалась бы, рассказала обо всем начистоту. Но сын не возразил. Наоборот, одобрил:

— Правильно сделала. Пора тебе и отдохнуть.

Завздыхала Анна Анисимовна тихонько, не совсем по душе пришлись ей эти слова. Но утешила себя: «Время ишо будет, про сруб и огород всю правду ему выложу. Поживет, може сам от марьяновских узнает».

Она убрала со стола и уселась на диване, улыбчивая, словоохотливая. Степан откинул крышку чемодана. Неторопливо, загадочно глядя на мать, вынул из него свертки в узорчатой гумовской бумаге:

— Угадай, мама, что я тебе привез?

Анна Анисимовна старательно морщила лоб:

— Покрывало, поди, тюль на окна, ложечки…

— А теперь полюбуйся! — широко улыбнулся Степан.

Торжествующе зашуршала бумага, и на коленях оторопевшей Анны Анисимовны заголубело невиданного ею до сих пор фасона платье из мягкой тонкой шерсти, с четырехугольными блестящими пуговицами, задымилась прозрачная нейлоновая косынка с алыми розами по белому полю. Стукнулись об пол туфли на невысоком, как раз по ее вкусу, каблуке, с золотистыми замочками-молниями…

— Пошто эдак порастратился? — испугалась и расцвела Анна Анисимовна. — Мне, старушке, и в штапеле бы ладно. Ты уж о себе заботься…

— А ты примерь, примерь, — повторял Степан с довольной улыбкой.

Когда Анна Анисимовна, смущаясь, подошла к большому зеркалу на дверце шкафчика во всем новом, не удержалась, ахнула: так помолодела, так к лицу были ей и васильковое платье, и дымчатая косынка с алыми розами. И туфли сидели на ее неизбалованных, привычных к кирзе и резине ногах аккуратно.

— Теперича бы по Марьяновке пройтись! — вырвалось у Анны Анисимовны.

— Пойдем! — оживленно кивнул Степан, любуясь матерью в обновах.

Он и сам приоделся: на белоснежную рубашку пристроил темный, с серебристыми искорками галстук, на плечи накинул серый, под цвет брюк, пиджак. На лацкане пиджака блеснул институтский ромбик — с белыми полями, желтым гербом и чашей со змеей на красном эмалевом фоне.

— Это твой дохтурский знак? — спросила Анна Анисимовна, уважительно глядя на ромбик, подобные которому она прежде видела только у пассажиров транзитных поездов на станции.

— Докторский, — засмеялся Степан, смахивая за порогом, в сенях, пыль с желтых полуботинок.

Когда вышли из ворот, Анна Анисимовна невольно притушила шаг у плетня, спросила сына:

— Може, в огород сходим, на грядки поглядим?

Она долго водила Степана между высоких, в зеленом кипении грядок и говорила, говорила нараспев:

— Огурчики нонче добрые уродятся, глянь, как к солнышку-то тянутся. Даст бог, и картошка не обидит. По моим приметам, лето нонешнее будет дождливое. А огороду в дождь одно блаженство.

Степан улыбался, хвалил мать за старательность. Потом спросил:

— Скажи, мама, давно урезали огород?

Он заметил, как неприязненно, поджимая губы, косится мать на школьную сторону. И догадался по ее глазам, что она отдала участок школе не по собственному желанию.

— Да нонче в мае урезали, — сказала Анна Анисимовна, пряча глаза. — Картошка уж была посажена…

И этим совсем выдала себя. Теперь скрывать от сына огородную тяжбу не было никакого резона. Дрожащим голосом выложила Степану все, что накипело в душе. Рассказала о том, как вымеряли огород саженью бригадир Байдин, учетчик Ожгибесов и завшколой Макарова, как заявился сюда и изошелся угрозами председатель колхоза Соловаров и как потом он катал на легковушке Анастасию Макарову.

— Учительша во всем виновата! — сделала Анна Анисимовна вывод, с гневом рассматривая школьные окна. — Это она надоумила председателя отымать огород. Ходила я к ей с поклоном, просила, чтобы отступилась. Не послушалась. Вовек Макаровой эдакой подлости не прощу!

Заглянула в лицо сыну:

— Може, Степа, в суд подать, чтобы убрали забор, возвратили землицу? С отцом-то твоим мы сколько тута маялись!

— Мам, — сказал Степан, положив руку ей на плечо, — ну куда тебе столько земли? Признайся, тяжело ведь тебе было в прежнем огороде? Не знала ни спокойного сна, ни выходных, ни праздников. С колхозной работы бежала сюда, а отсюда — на станционный рынок. Нельзя же вечно так себя изводить, пора отдыхать, пора.

— А на что мне жить-то? Пензии не дают… Прирабливаю в колхозе, дак не больно щедро начисляют — рубля два на день от силы выходит.

— А вспомни, как за полкило муки от зари до зари работала!

— Нонче время другое… Новый-то дом шибко много расходов требует, как мне без огородной продуксии денег скопить?

— Разве тебе этого мало? — Степан показал рукой на обширный и после дележа приусадебный участок. — Зря ты расстраиваешься, мама. Пенсию тебе колхоз даст, сколько положено. Законы есть на этот счет. Я еще поинтересуюсь, почему ее до сих пор не оформили, посмотрю, что за председатель тут занимается самоуправством.

— Надобно, надобно председателя в шоры брать, — закивала Анна Анисимовна, меняя тон, успокаиваясь понемногу. — А то шибко гордый Соловаров, признавать никого не хочет, особливо пожилых…

— И я тебе буду помогать, — продолжал Степан. — Ты меня много раз выручала, настала моя очередь отплатить.

— Рази уж я такая жадная, из-за одних денег хлопочу? — обиженно прервала сына Анна Анисимовна. — Без огорода я, Степа, от тоски сгину. Сам знаешь, лежать на печке мне не в привычку. А дни-то как коротать? На бригаде нас, старушек, не шибко-то жалуют, механизмы кругом появились. А куда ишо мне подаваться? Ты приезжаешь больно редко, и то на миг. Сколь побыть-то думаешь, небось недельку только?

— Еще надоем тебе…

Но Анна Анисимовна не поверила, что сын задержится надолго. Думала, пугаясь своих мыслей: заскучает он в Марьяновке после столицы. Простучат торопливо колеса, и снова умчит его поезд на целую вечность. И как бы уже слыша этот тревожный, морозящий сердце перестук, она вздрогнула, тронула Степана за рукав:

— Айда в Марьяновку-то.

Осторожно ступая новенькими туфлями по пригорочной траве, принялась уговаривать и поучать сына:

— Ты жалованье свое экономь, на меня не траться. В городе жись дорогая, вода из крана — и та бежит за деньги. А здеся кругом все бесплатно: и вода, и дрова, и картошка, и молочко. Я проживу. И домик новый, пятистенный, поставлю, и на старость кое-что сберегу, ежели хворать придется.

Анна Анисимовна спускалась с пригорка под руку с сыном, с головы до пят в обновах, приосанившись и горделиво поджимая губы. Глядела на окна марьяновских домов, представляя мысленно, с какой завистью следят за ней оттуда бабы, и еще выше вскидывала голову.

Степан шел, засмотревшись на деревню, примечая каждый дом, каждый палисадник и припоминая, чьи они.

Сказал с удовольствием:

— Меняется наша Марьяновка. Почти каждый второй дом — новый. А сколько телевизионных антенн на крышах — целый лес! Ферму, амбары подновили, клуб свежим тесом обшили…

Анна Анисимовна сначала фыркнула:

— Эка невидаль! Теперича везде строят. Только, Степа, порядку-то нету. Леса кругом понарушили, вскорости рубить нечё будет, ни единой сосны доброй не останется. А погляди, у фермы болото какое разлилось. Даже в летнюю жару без резиновых сапог туда не пройдешь. Городским ить молоко отсюдова увозят, чистое ли оно будет при эдакой мокрени?

— Грязи, конечно, хватает, — засмеялся Степан. — Но, будем надеяться, заасфальтируют двор фермы, в босоножках доярки начнут ходить. В подмосковных колхозах такой порядок давно навели.

— То у столицы, — возразила Анна Анисимовна. — А до нашей фермы когда ишо у начальства разум дойдет…

Но вынуждена была Анна Анисимовна посмотреть на Марьяновку иными, как бы сыновними, глазами, признаться себе, что изменений в ней немало. И вздохнула, застыдившись оттого, что не сумела встретить сына в новом доме с телевизионной антенной на крыше. Быстрее повернула разговор на другое:

— Денек-то сегодня баскущий, глянь, как солнышко разгулялось. Землянигу на угорах да в овражках скоро уж зачнет румянить…

На той стороне Селиванки, за мостом, их догнал верхом на Буяне Федор Семенович. Он почтительно поздоровался со Степаном, покосился на Анну Анисимовну, лебедихой плывшую в туфлях с замочками и в васильковом платье. И быстро отвернулся, погоняя лошадку. Наверное, неловко ему стало за свой не парадный вид — старую брезентовку со ржавыми пятнами, стершиеся до дыр кирзовые сапоги, небритое, распухшее лицо.

— Дядя Федя все такой же, — улыбнулся Степан. — Что он, бригадирит еще, справляется?

— Бригадирит, — досадливо повела плечами Анна Анисимовна. — Куда же он денется!

Говорить о Федоре Семеновиче ей сегодня явно не хотелось. Да и некогда стало, вошли в деревню. Анна Анисимовна опять приосанилась, ступала по улице важная и торжественная, лишь кивком головы отвечая на приветствия встречных. И торопила сына, когда он задерживался на дороге с кем-то из стариков или баб:

— Пошли, Степа, тебе ишо тилиграмму в Москву отправить надобно.

Никакой телеграммы Степану отправлять не надо было. Анна Анисимовна выдумала это для пущей важности, чтобы еще раз напомнить марьяновским: не из какого-то там закопченного городка или пыльного райцентра приехал ее родимый, а из самой аж столицы и ни у кого, ни у одной бабы в деревне, нет такого образованного, красивого, модно одетого сына. Степан, глядя на мать, добродушно и понимающе улыбался.

А когда в лавке девчушка-продавщица чуть не выронила из рук ящичек с повидлом, заглядевшись на Степана, Анна Анисимовна толкнула сына локтем и зажала рот, сложив ладонь трубочкой, чтобы не прыснуть. Ей любопытно было, как дальше поведет себя девчушка. Сказала громко, чтобы и все бабы, стоявшие в очереди к прилавку, услышали:

— Купи-ка, Степа, к чаю килограммчик шикаладных конфет.

Конфеты Анне Анисимовне были не нужны, из всех сладостей она предпочитала мед, изредка — комковой сахар. Но ей опять же любопытно было посмотреть, как отнесутся бабы, которые обычно покупают к чаю мармелад или карамельки, к ее заказу и пропустят ли они Степана без очереди.

О гостинцах, привезенных сыном из Москвы, тоже дала знать Анна Анисимовна:

— Уж больно вкусный чай, когда лимончики да апельсинчики в блюдце лежишь, а конфетами шикаладными прикусываешь. Опосля уж не грех яблоками, грушами побаловаться. Шибко много их ты привез, боюсь, как бы не испортились, в прохладное место в сенях положила.

И величаво повела бровями, зашуршала нейлоновой косынкой, когда женщины в очереди, перешептываясь и толкая друг друга, открыли Степану ход к прилавку, а молоденькая продавщица, покраснев до корней волос с льняным отливом, спросила:

— Каких вам конфет свесить? Есть «Ласточка», «Ромашка», «Белочка», «Мишка косолапый» хороший…

— Чё тама у тебя подороже, то и свешай, — небрежно подала голос Анна Анисимовна.

Приняв от Степана конфеты в газетном кульке, она еще не торопилась уходить. Стояла, разглядывая полки с шерстяными, штапельными, ситцевыми отрезами, вермишелью, посудой, пряниками, прислушивалась, как тараторят бабы вокруг Степана. Когда они расспросили его о столичной жизни, о зарплате и семейном положении, когда насмотрелись на серый модный костюм и галстук с искорками, на васильковое платье, туфли с «молниями» и пошептались между собой, Анна Анисимовна снова подхватила сына под руку и с молчаливой важностью повела к выходу.

За дверью лавки она поглядела на дальний конец улицы, где желтоватыми брусками вытянулись амбары у заросших лопухами и крапивой овражков. Поглядела лихо, чуть не задев бровями верхнюю кромку нейлоновой косынки.

— Сходим-ка туда, — сказала сыну.

У Анны Анисимовны появилось желание показаться под руку со Степаном кладовщику Аристарху Зырянову. Представила, как тот растеряется, замигает, увидев рядом с ней высокого, шикарно одетого столичного гостя, и сердце у нее запрыгало нетерпеливо, аж невмоготу сделалось.

Но сколько они ни кружили вокруг амбаров с дугчатыми замками на дверях, Зырянова так и не увидели.

Попался он им навстречу, когда Анна Анисимовна и Степан возвращались обратно по магазинной улице.

— Не здоровайся с им, — сказала она сыну, издали приметив зеленую матерчатую фуражку и прищуренные глаза кладовщика. — Вражина он, кержак, мошенник, на чужом поту разбогател.

Аристарх Петрович, зыркнув на них, шагнул в переулок, хотел, видимо, свернуть туда, чтобы не сошлась стежка с Герасимовыми. Но через секунду снова перешел на дорогу.

— С приездом, Степан Архипович! — громко сказал Зырянов, скользнув косым и, как показалось Анне Анисимовне, враждебным взглядом по костюму и ромбику с золотистым гербом. — Погостить, значит, надумали? Милости просим, заходите вечерком к нам.

— Добрый день, дядя Аристарх, — тряхнул головой Степан, забыв о наказе матери. — Спасибо за приглашение, загляну как-нибудь.

Но разве Анна Анисимовна так просто отпустит своего недруга! Она крепче ухватила сына под руку и повернулась к Зырянову с притворно-любезным выражением лица:

— Скажи-ка, Аристя, за сколь сруб-то у меня ты присвоил? Сыну моему шибко знать о том желательно.

— За сколь продала, за столь и купил, — буркнул Зырянов, настороженно косясь на Степана и разминуясь с ним.

— Никогда мой сын к тебе не зайдет, за один стол с тобой не сядет, мироед! — крикнула Анна Анисимовна вдогонку ему, побелев лицом. — За две с полсотней, обманом да разбоем меня последнего добра лишил!

Зырянов остановился, сузил желтоватые глаза, напружинившийся, багровый от шеи до лба. Правую изуродованную руку, которую он, как и в давние годы, носил на черной подвязке у груди, вскинул вперед, словно собрался боднуть Анну Анисимовну.

— Ты чего разоралась? — уставился угрожающе. — Сама мироедка! Столько годов всей той горой, как кулачиха, владела. И правильно Соловаров огородище твой заставил урезать.

— Вона как! — наливаясь гневом, начала наступать на него Анна Анисимовна. — Значится, это ты подбил председателя, чтобы огород мой отымали? Подлюга ты, никто боле. Спервоначалу сруб у меня уволок, опосля землицы лишить надумал. А рази не сам подзуживал нас с Архипом на ту горку переселяться? Дак чё взъярился-то, житья мне не даешь?

— Мама, успокойся.

Степан заслонил спиной закипевшую гневом Анну Анисимовну, встал перед Зыряновым — на целую голову выше его.

— Прежде я многое не понимал. Мальчишкой был. А теперь начинаю догадываться. Ведь вы, Аристарх Петрович, согнали нас со старого места, чтобы присоединить к своей усадьбе наш прежний огород. И присоединили. Помню я и то, как вы приходили на пригорок после похорон отца, сочувствовали вроде бы, угощали меня конфетами и пряниками. Не с добрыми намерениями, оказывается, приходили. К срубу прицеливались, камень за пазухой держали. Зачем вы лицемерили, называя отца товарищем, другом? Вы тем камнем за пазухой и по нему ударили!..

Не выдержав пристального, будто углями обжигающего взгляда, Зырянов круто развернулся и понесся к амбарам, с силой печатая в дорожной пыли пятками подкованных хромовых сапог.

— Видал, какой лютый! — проговорила Анна Анисимовна, прижимаясь к плечу сына. — Разжирел, никого в Марьяновке не признает. Ежели бы ты не из столицы, и не в эдакой одежде с той вона дохтурской железкой, ни в жись он с тобой не поздоровался бы.

— Мама, как со срубом дело было, почему ты мне ничего не написала?

— Как? — Анна Анисимовна грустно вздохнула, махнула рукой. — Не хочется сынок, о том вспоминать, волдыри старые задевать, теперича уж не вернешь. Да господь с им, со срубом, живы будем — свежий поставим.

Потом, опустив глаза, сказала:

— Правду ты, Степа, Зырянову выложил, согнал он нас с ранешнего места. Послушались мы его с отцом твоим, нужда поганая заставила…

Спустя минуту, когда прошли лавку и бревенчатое здание почты, Анна Анисимовна глянула вправо и толкнула сына локтем:

— Узнаешь место-то?

Степан посмотрел на продолговатый огород с уклоном к Селиванке, на расплывшуюся перед ним домину с высокими окнами, широкими желтыми воротами, с крестообразной телевизионной антенной над шиферной крышей, ответил с некоторым недоумением в голосе:

— Да, наше прежнее место. Но ведь еще в прошлый мой приезд оно пустовало. Кто здесь терема такие воздвиг?

— Зырянова сын. Вона где сруб наш…

Не успела Анна Анисимовна это досказать, как из окна выглянул Тимофей Зырянов, такой же, как и отец, горбоносый, узколицый. Обтирая мохнатым полотенцем распаренный то ли после бани, то ли от чаепития лоб со слипшимися язычками темных волос, он недовольно посмотрел на Анну Анисимовну:

— Ты чего болтаешься здеся, старая, и каркаешь?

Осекся, замолчал, заметив Степана, стоявшего чуть поодаль, втянул голову в комнату. Но окно не прикрыл и глаз с улицы не спускал.

— Эх, Тимоша, Тимоша, — покачал головой Степан, приближаясь к окну. — Разве ж так встречают бывших соседей? Пригласил бы в свои хоромы, тем более, что они на нашем срубе воздвигнуты.

— Сруб за деньги куплен, — ощерился Тимофей. — Не пожалел бы тятя ее, ты бы в своей столице с голоду сдох.

— Удивительно, как не меняются люди! — сказал Степан, рассматривая лицо Тимофея. — Помню, как в шестом классе учительница физики Агния Ефимовна попросила Тимошу Зырянова рассказать о центре тяжести. А Тимоша уставился на картинку в учебнике и бубнит: «Два мужика тащат котел… два мужика тащат…» Агния Ефимовна к нему с вопросом: «Ну и где же тут центр тяжести?» Тимоша брякнул: «А в котле». Хохотала потом вся школа! Вижу, с тех пор Тимоша нисколько не поумнел.

— Чеши отсюдова, не то!..

Тимофей, перекосившись от злобы, зашарил рукой по подоконнику и схватил темный горшочек с цветами.

— Неужели кинешь? — насмешливо спросил Степан. — Не жалко будет? Все же вещь, денег стоит, вдруг разобьется?

— Ух-ходи! — заорал Тимофей, опрокинув горшочек на подоконник.

— Тима, с кем ты ругаешься? — из-за Тимофеевой спины выглянула Полина, жена его, круглолицая, с кудряшками над чистым белым лбом.

— Ой, Степан приехал! Здравствуй, Степан! — просияла Полина, торопливо поправляя кудряшки. — Чего под окном-то стоите, тетя Аня, заходите! Тима, чего не зовешь их? Самовар у меня не остыл…

— Не твое бабское дело! — Тимофей резко оттолкнул жену плечом и захлопнул обе створки окна.

— Прикусил язык-то! — торжествующе пропела Анна Анисимовна. — Не на слабенького да малограмотного нарвался, на всю жись запомнит… А Полинку жалко, душевная она, зря у Зыряновых приблудилась, зачахнет тама.

— Ее мать, тетя Дарья, кажется, на ферме дояркой работала?

— Точно, точно. Через нее Тимофей и старый Зырянов Полинку-то и сосватали. Дарья, видать, на богатство ихнее позарилась. А Полинка молоденькая, глупенькая вовсе была…

Анна Анисимовна блаженно плыла под руку с сыном по освещенной июньским солнцем улице и с великой отрадой размышляла: никто не устоит перед Степаном, никто! Глядела на него — рослого, белолицего, синеглазого — начинали тускнеть и лучшие в Марьяновке пятистенки, и телевизионные антенны над ними. Сравнивала сына с председателем Соловаровым. И выходило, что тот уступает Степану всем: и лицом, и костюмом, и речью… «Погоди ишо, побает мой сын с тобой», — мысленно пригрозила председателю.

Когда ступили на дощатый мост через Селиванку, Степан обрадованно сказал:

— А ведь можно покупаться, порыбачить. Не мелеет пока наша Селиванка.

Он оперся ладонями о низкие гладкие перила, долго смотрел на речку, усыпанную плотно прижавшимися к воде лепестками лилий. В самой воде, в прозрачной глубине, лениво шевелились невесть какой длины, спутавшиеся, будто хмель, водоросли. Вокруг них роями мельтешили мальки. Временами, развеивая их, серебристыми кинжальчиками высверкивала крупная рыба с красными плавниками.

— Как, мама, удочка моя, цела? — спросил Степан, обследовав взглядом двухметровую глубину речки.

— На повети лежит, — откликнулась Анна Анисимовна, тоже с интересом глядя на воду. — Рыбачь, коли в охотку. Поймаешь ерша али окуня, в сметанке зажарю.

Степан выпрямился, отошел от перил, увидел спускающуюся с пригорка незнакомку в цветастом халатике, босоножках, с развевающимися на ходу, высвеченными солнцем каштановыми прядками. На мосту она негромко поздоровалась, опустила голову и ускорила шаги. Наверное, смутила ее неожиданная встреча: походка стала неровной, спотыкающейся.

Анна Анисимовна, заметив, как пристально смотрит Степан вслед босоножкам, метнула плечами, будто вдруг тесно стало ей в васильковом платье, проговорила с плохо скрытой неприязнью:

— Учительша Анастасия Макарова, полюбовница председательская. Видать, на свиданье к нему за околицу пошла.

— А-а. — Степан отвернулся и о Насте больше не спрашивал.