Билет на проходящий

ГЛАВА 8

Уже третью неделю гостил Степан у матери. Анна Анисимовна усиленно кормила его свежими огурцами со своих грядок, раздобыла у марьяновского пчеловода Семена Терентьевича целый туесок только что откачанного июльского медку. Каждое утро Степан выпивал пару сырых яиц и полный стакан сметаны, смешанной с медом.

— У тебя, мама, лучше, чем на любом курорте, — довольно улыбался Степан, рассматривая в зеркале зарумянившееся лицо с легким налетом загара и налившиеся силой плечи.

Но все чаще и чаще поглядывал он из окна на станционную дорогу. И произнес слова, которых пуще всего боялась Анна Анисимовна:

— Мне пора ехать.

— Гости ишо, гости. Куда спешить-то? — принялась она уговаривать сына, представив, как плохо станет опять без него.

— Не могу, — покачал головой Степан. — Дела в Москве ждут.

Он с вечера уложил чемодан, завел будильник на семь утра.

Но проснулся Степан не от звонка будильника, а от скрипа телег и голосов на улице, за распахнутым окном. Подскочил к окну — и весело присвистнул. Мимо пригорка, по нижней дороге, сворачивающей от моста, бежали мелкой рысью, дробно стуча копытами, короткогривые, лоснящиеся от яркого солнца лошади. На телегах сидели, тесно прижавшись, свесив ноги, мужики, бабы, ребятишки с литовками и вилами на весу — все чисто одетые, а молодухи даже нарумяненные и напудренные, в белых передниках. И бригадир Федор Семенович, который трясся верхом на Буяне впереди телег, сегодня по-праздничному преобразился. Всегдашнюю брезентовку он скинул, был в темном, с широкими белыми полосками, костюме, на нагрудном кармане поблескивали зажимы авторучек.

Но, конечно, на грузной фигуре бригадира костюм успел сморщиться, стрелки на брюках переломились. И все же вид у Федора Семеновича был внушительный. На Степана, высунувшегося из окна, он только покосился.

Зато молодухи на телегах, завидев Степана, озорно загалдели:

— Чего такой заспанный, Степан Архипович?

— Глядите, вся голова в гусином пуху!

— Поехали с нами на покос!

— Куда уж ему! Поди, в столицах-то литовку держать разучился!

Последние слова кинула Михалина Воеводина, разудало тряхнув пышными, выкрашенными в станционной парикмахерской медными кудрями. Она оделась сегодня особенно нарядно. Сидела на телеге среди других молодушек в красивой, цвета морской волны, кофте и коричневой узкой юбке. На полной шее ее висели крупные алые, как спелые вишни, бусы. Встретившись глазами со Степаном, Михалина ловко поправила литовку и выставила вперед острые груди.

— Ждите на лугу! — крикнул Степан из окна.

Михалина и ее подруги проехали с хохотом, помахав ему руками.

И старушки сегодня не усидели дома. Проезжали они на телегах особняком, почти все в белых платках, держа стоймя железные и деревянные вилы. На избу на вершине пригорка взирали молча и усмешливо. Заглядывали в окна, так и сяк наклонив головы, видимо, хотели высмотреть Анну Анисимовну.

Проводив оживленным взглядом телеги, Степан, не раздумывая, открыл собранный в дальнюю дорогу чемодан, натянул на себя голубые спортивные брюки и клетчатую рубашку. Потом спешно сполоснул лицо под умывальником, прибитым в углу за печью.

— Мама! — крикнул Степан, как только Анна Анисимовна, подоив корову, вошла со двора в избу. — Найди, пожалуйста, поскорее литовку! На покос иду.

Уже собравшаяся проводить сына на станцию, она всплеснула руками, обрадованно выбежала в сени:

— Иди сюда. Литовка здеся.

Выйдя за ней в сени, Степан по шаткой лесенке поднялся наверх и снял воткнутую под самую крышу косу с серым вогнутым лезвием и отшлифованным до костяного блеска круглым деревянным черенком.

Эту косу купил в станционном магазине, отбивал и стриг ею травы в логах и на лесных опушках еще Архип Данилович Герасимов.

— Ты уж, Степа, осторожнее коси, — попросила Анна Анисимовна, передавая сыну серую, изъеденную порядком палочку оселка. — Отцовская ить память-то, берегчи надобно…

— Не бойся, не сломаю, — нетерпеливо сказал Степан.

Анна Анисимовна, съежившись, наблюдала, как Степан шоркает оселком по острию косы, воткнув деревянный черенок ее в щель пола, а пальцами другой руки взяв стальное лезвие за самый конец. Глаза ее посветлели. Нет, не забыл отцову науку, мастерски наточил косу. Лезвие так засверкало, что, казалось, опусти на него сверху волосок — распадется надвое.

Степан весело подмигнул матери, расправил плечи и выбежал с косой из ворот на пригорок, весь в нетерпеливом порыве. Вспомнилось ему, наверное, как подростком здесь же, на марьяновских лугах, возил сено на березовых волокушах, а когда повзрослел, учился на станции в средней школе, в каникулы косил и даже метал в скирды душистую луговую и клеверную траву. Не терпелось ему показать матери, что он ничего не забыл, привычен к крестьянскому труду, хотя и забросила его судьба немало лет назад в столицу, где трава растет лишь в парках и скверах.

Глядя с пригорка на Марьяновку, вобрав в легкие свежего, еще не нагретого солнцем воздуха, Степан прокричал есенинское:

Нашел место, где густо разрослась трава, поплевал на ладони и с размаху опустил косу. Ж-ж-жах! — в воздух на миг поднялся зеленый рой и тут же угас, втянувшись в рассыпчатую копейку. Степан шире расставил ноги в кожаных плетенках, крепче сжал пальцами черенок и сдвоенную, стянутую медной проволокой ручку, но начал взмахивать косой осторожно, неотрывно глядя на ворсистую щетку трав перед собой. Видимо, наказ Анны Анисимовны беречь отцовскую литовку его еще сдерживал. Постепенно приноровился, вошел в азарт, скинул с ног плетенки, остался босиком. И вот уже длинное выгнутое лезвие змеей забилось в расцвеченной солнцем зелени, руша ее и как бы намазывая к растущему сбоку валку.

Анна Анисимовна следила за пробной косьбой, стоя у ворот, в первые минуты напряженно, даже испуганно, а после с улыбкой, задором, гордостью. Умеет, умеет сын косить!

— Буде, Степка, — уговаривала его громко, поглядывая на окна Марьяновки. — Эдак ты травинки здеся не оставишь, стриженая будет гора-то. Побереги силы, ишо с мужиками на лугу тебе тягаться.

Она побежала в избу и вскоре вышла оттуда в штапельном платье с зелеными горошками, повязанная московской дымчатой косынкой. В одной руке держала широкие четырехзубые вилы, в другой — узелок и бидончик.

— Пойду и я, — задорно сказала сыну. — Грешно в эдакую-то пору в избе отсиживаться. И Милке, овечкам сенца на зиму надобно.

Степан взял из ее рук бидончик, и пошли они по тропинке рядом, он — с литовкой, она — с вилами на плече. Когда проходили мимо школы, Анна Анисимовна обернулась к сыну, спросила:

— Може, и Настасью с собой возьмем? Одной ей, поди, тоскливо будет?

Степан остановился, посмотрел на такое знакомое ему крайнее окно, которое было задернуто белой шторкой. Прикрыл глаза, представляя, видимо, как спит Настя в своей комнате на раскладушке, сбросив с плеч простыню и подложив ладонь под горячую щеку.

— Давай! — сказал Степан матери.

Улыбнулся с озорством и, как в мальчишестве, сунул под язык два пальца — вызвать Настю свистом. Но взглянул на мать, на дома Марьяновки:

— Жаль ее будить.

— Чё жалко-то? — проворчала Анна Анисимовна. — Пущай привыкает ранышко вставать. Поробит на покосе, чай, не рассыпется.

— Идти надо, мама. Уже все на лугу.

Степан быстро зашагал по тропинке. Анна Анисимовна поспешила за ним, размышляя о странных, непонятных ей отношениях Степана и учительницы Насти Макаровой. «Кажный вечер ходит к ней. А сам ни в избу, ни на покос учительшу не зовет. Може, меня смущается?»

Сенокос закипел в километре от деревни, на пологом берегу Селиванки, между прикрывающим речку поясом ольшаника и зубчатым, продолговатым, как петушиный гребень, ельником на холме. По раздольному пестротравью рассыпались косари в спущенных на брюки рубашках и косарихи в разноцветных платьях. Вокруг них сновали лошади с телегами и волокушами, сооруженными из срубленных верхушек молодой ольхи.

— Народу-то, народу — тьма-тьмущая! — сказала Анна Анисимовна певуче, озарившись радостью, словно ждало ее там, на лугу, шумное веселое застолье.

Над лугом, где среди густой зелени сверкали под солнцем ромашки, голубые колокольчики с еще не высохшими от росы лепестками, невесть как попавшие сюда алые головки клевера, плыл щекочущий аромат разбуженных литовками трав. Вокруг, невидимые глазу, без устали стрекотали кузнечики. Чем дальше шли Анна Анисимовна и Степан по лугу, тем слабее становился этот стрекот, заглушаемый свистом литовок, голосами людей и конским ржанием.

Их заметили, когда до скошенных валков оставалось еще добрых полсотни шагов. Косари ломкой цепочкой двигались к берегу, где за ольхами призывно журчала нетронутая в этом месте солнцем прохладная речка. Прокосив до кустов, под которыми малиновой пеной разлился расцветший кипрей, люди выходили из цепочки и с любопытством глазели на Герасимовых. Куча мужиков и баб все росла и росла.

— Гляди-ка, гляди, учительша-то здеся! Зараньше нас на покос прибежала, — удивленно проговорила Анна Анисимовна, показав на стоящую в сторонке от косарей Настю.

Настя была в легком платье без рукавов, в белых босоножках. В руке держала железные вилы. Ее со всех сторон окружили слезшие с лошадей ребятишки, видимо, ученики. Заметно было, что они хотели показаться заведующей школой взрослыми, самостоятельными. Небрежно надвигали на брови кепчонки, помахивали мочальными кнутиками. Иные подходили к лошадям и, посматривая на Макарову, принимались, подтягивать чересседельник или супонь.

— Ребятишки Настю на лошади подвезли, потому она нас и обогнала, — с улыбкой сказал Степан.

Когда Степан и Анна Анисимовна дошли до места, все уже были в сборе. Вышел из кустов, где был привязан Буян, и бригадир Федор Байдин.

Степан смущенно опустил голову, попав под прицел множества взглядов, которые выражали различное любопытство — удивленное, настороженное и даже угрюмое. Угрюмость сквозила больше на лицах пожилых мужиков. А женщины с озорным интересом рассматривали нейлоновую косынку Анны Анисимовны и голубые, в обтяжку, спортивные брюки Степана. Не было радости, на которую втайне рассчитывали мать и сын, и на лице бригадира. Федор Семенович почему-то даже отвернулся и пуще задымил папиросой.

Анна Анисимовна не растерялась. Поправила косынку, заиграла плечами и повела наступление на Федора Семеновича:

— Пошто, Семеныч, нас-то обходишь? Проехал мимо окна и не кликнул. Думаешь, Анна разучилась держать вилы али литовку? Помяни мое слово: ежели примусь с тобой соперничать, живот твой зараз спадет и ишо мужикам придется тебя на Буянку садить!

Настороженность в глазах стоявших вокруг заметно убавилась. Косари оживились, заулыбались.

— Так его, Анисимовна, так, — принялись подбадривать мужики. — Пускай тоже литовку в руки берет, а не только карандашом размахивает.

А сами подмигивали насупившемуся Федору Семеновичу: не принимай, мол, всерьез, шуткуем.

Анна Анисимовна кивнула на сына, похвасталась:

— Поглядите, какого молодца на покос я привела!

— Привести-то привела, а он не сломает литовку? — подала голос Михалина Воеводина.

— Тебя ишо научит, — бросила Анна Анисимовна, не удостоив вдову взглядом.

— Ладно, посмотрим. — Михалина повернулась к ней боком, чтобы скрыть пробежавшую по жарким губам загадочную улыбку.

Обтирая разгоряченное лицо клетчатым платком, Степан оглянулся назад, на свой прокос. Он протянулся далеко. И валок лежал, как у других косарей, широкий и ровный. Повеселев, Степан шутливо крикнул отставшей немного Михалине:

— Прибавь пары, синьора!

Зеленые глаза Михалины из-под вспотевших бровей сверкнули дружелюбно, без всегдашней насмешки.

— Ой, устала! — выдохнула Михалина, завершив свой прокос, и слегка, как бы невзначай, коснулась горячим и влажным плечом Степана.

…Анна Анисимовна вместе с другими пожилыми женщинами вслед за косарями грузила скошенную траву на телеги и волокуши. И так хорошо пахла трава, так дружно звенели вокруг литовки, и Степанова среди них, что вся она переполнилась радостным волнением. Когда бригадир проходил мимо нее к косарям, не удержалась, сказала с обидой и упреком:

— Негоже, негоже, Федорка, обходить мою избу. В сенокос, сам знаешь, и старухам тяжело усидеть в четырех стенах. А я-то ишо в силе, без палки и очков обхожусь.

— Ладно, Анна, учту твою просьбу. Разнарядку с твоей избы начну, — отшутился Федор Семенович.

«Благодать-то, благодать-то какая!» — растроганно смотрела Анна Анисимовна вокруг. Она стала не в меру разговорчива с бабами, с которыми вместе нагружала возы, ласково покрикивала на ребятишек, когда те слишком азартно гнали лошадей в Марьяновку, к видневшейся отсюда силосной яме у молочнотоварной фермы.

На какое-то время, когда сошлись рядом две телеги, Анна Анисимовна оказалась лицом к лицу с Анастасией Макаровой. Лоб учительницы вспотел, мокрые пятна проступили на цветастом платье под мышками.

— Добрый день… тетя Аня, — сказала Настя, дыша запаленно.

Анна Анисимовна лишь кивнула, сохраняя недоступность и величие. Но, когда Настя подняла большой навильник сырой травы и подогнулась под тяжестью, не выдержала, прикрикнула:

— Ты чё надсажаешься? Бери поаккуратнее да кидай на телегу живее. Вот эдак… Путем надобно делать, день ишо долгий, успеешь умориться.

Настя, приглядевшись к ее движениям, послушавшись совета, стала поддевать на вилы поменьше. Потом телеги отошли друг от друга, разминулись и Анна Анисимовна с Настей.

Покосники уселись обедать в тени ольховых кустов, на куче травы, которую все вместе натаскали. Анна Анисимовна устроилась между Степаном и Михалиной, открыла эмалированный бидончик:

— Кто хочет попробовать моего кваса, подставляйте посуду!

— А он у тебя с толком, может развеселить? — живо поинтересовался бригадир, первым подставив под золотистую струю пол-литровую кружку.

Осушив кружку, Федор Семенович крякнул:

— Хорош! Налей-ка, Анна, еще.

— Хватит тебе, Семеныч, другим оставь, — зашумели косари, со всех сторон обложив бидончик кружками и гранеными стаканами.

Анна Анисимовна наливала понемногу, чтобы хватило всем желающим. На закуску раздала свежие, только утром сорванные с грядок, огурцы и пахнущие дрожжами, пружинящие ломтики домашнего каравая.

Тут расщедрилась и Михалина Воеводина.

— Попробуйте мои, — протянула она Степану и Анне Анисимовне поджаристые, выкупанные в топленом коровьем масле шанежки со складчатым слоем картошки. — Вчера вечером настряпала.

— Очень вкусные, — похвалил Степан, откусив шанежку.

Михалина просияла, вывалила из темной брезентовой сумки на траву зеленый стрельчатый лук, вареные яйца.

— Берите же, ешьте, — повернулась она и к другим косарям.

— У нас тоже кое-что найдется, — подмигнули те.

Вскоре на скатертях и обрывках газет выросли горки яичек, пирожков, огурцов, сала, домашнего и магазинного хлеба. Невозможно было разобрать, где свое, а где чужое. Да сидящие и не разбирали. Каждый брал все, что хотел. Даже муж и жена Стряпунины, известные в деревне своей скупостью, немного понаблюдав и поразмыслив, оставили облюбованное место под развесистой ольхой, в сторонке, и присоединились к остальным.

Настя и ребятишки-коновозчики сидели шагах в тридцати, на нескошенной траве, под солнцем. У них было свое застолье. Правда, поскромнее, но тоже с яичками, огурцами, шанежками, бутылками с молоком. Настя что-то рассказывала облепившим ее мальчонкам. Лишь иногда она поворачивала голову и бросала взгляды на Степана, Анну Анисимовну, Михалину.

За застольем взрослых возник разговор о Москве. Все ближе пододвинулись к Степану с вопросами, что там да как.

— Мне больше всего запомнилась одноглазая камбала, — засмеялся Степан. — С каким аппетитным хрустом, особенно перед стипендией, уминали ее студенты!

— Ты-то, Степан Архипович, небось не едал ту рыбу одноглазую, — встрял в разговор Федор Семенович, распаренный от духоты и полутора кружек налитой из бидончика Анны Анисимовны медовухи. — Мать тебе каждый месяц переводы посылала. А деньги в деревне, сам знаешь, с по́том достаются. Много пришлось ей помучиться, уж я-то знаю.

— Верно, Анисимовна молодец!

— Себя не жалела.

— Зато ты, Степан, вон каким молодцом стал! — шумно заговорили вокруг.

От таких речей Анна Анисимовна совсем смутилась.

— Будя вам, — отмахивалась, а сама украдкой глядела на сына и замечала радостно и ревниво, как любуются им мужики и бабы.

— Теперь тебе, Степан, женой только осталось обзавестись, — пробасил один из косарей, Кондратий Михайлович Прокопьев, рослый старик в черном картузе с ломаным, дуговидным козырьком, почти до самых глаз заросший густой пушистой бородой. — Мой совет: бери нашу, марьяновскую. Девки у нас здоровые, пригожие и к любой работе привычные.

Тут зашевелилась молчавшая доселе Михалина.

— Разве деревенская, колхозница, ему приглянется? — насмешливо покосилась на Степана. — Ему интеллигентных барышень подавай. Недаром по приезду к учительнице Насте сразу повадился.

«Не укажешь, с кем Степке быть. Ежели начать считать твоих ухажеров, пальцев на всех не хватит». Анна Анисимовна собралась высказать это Михалине, с досадой отодвинулась от ее пышущего жаром бока, но тут снова заговорил Кондратий Михайлович:

— А по мне, Степан не ошибся в выборе. Анастасия всем взяла: собой видная, умная, обходительная. И жизнью не балованная, без отца и матери в детдоме росла. Такая для семьи — золото истинное.

— Чё с ее родителями-то случилось? — Анна Анисимовна, первый раз слышавшая о детдомовской жизни Насти от сына, повернулась к нему.

Степан не отозвался, он смотрел куда-то на луга.

— Погибли родители Анастасии, — ответил, кашлянув, Кондратий Михайлович. — Ехали осенью, в гололед, в областной центр, на каком-то мосту через Ужву машина перевернулась. А перила на мосту были деревянные, не выдержали… Так она и осиротела.

Наступило молчание. Бабы, вздыхая, смотрели на ольхи, думая о чем-то своем. Мужики дымили папиросами и самокрутками. Только Михалина продолжала насмешливо щурить глаза.

— А ты откуда про учительницу все разузнал? — повернулась она к рассказчику, играя бусами. — Уж не похаживаешь ли к ней сам?

Косари зашевелились, хохотнули, глядя на растерянно замигавшего старика.

— На языке бы твоем литовку править. Тьфу! — Кондратий Михайлович выплюнул с досады только что занявшуюся огнем самокрутку и снова полез в карман вельветовой куртки за кисетом.

Анне Анисимовне надоело зубоскальство сидящей рядом вдовы: «Вовсе стыд потеряла бабенка. Опосля накажу Степану, чтобы подальше от эдакой змеи держался». Оттирала и оттирала она плечом Михалину, глядя на Настю за соседним застольем, среди ребятни. Когда образовался проход между ней и Михалиной, Анна Анисимовна приподнялась, крикнула:

— Наста-асья, пойди-ка сюды-ы!

Мужики и бабы повернули головы в Настину сторону, будто только сейчас заметили ее. Настя не откликнулась, сидела среди ребят, не спуская с них глаз.

А Михалина, воспользовавшись моментом, проворно соскочила с неудачного места рядом с Анной Анисимовной и пристроилась к Степану с другого бока, тесно прижавшись к нему плечом.

— Нехорошо, нехорошо делаете, — проворковала, прикрыв глаза. — Забываете своих, марьяновских.

Степан отодвинулся от нее, встал и сказал, глядя на всех:

— Здесь недалеко Настя, ее ученики. Зачем эти разговоры о ней?

Степан поднял свою литовку и пошел, шурша кожаными плетенками, по стриженому участку прямо к соседнему застолью. Ребятишки уважительно, с любопытством глазея на него из-под кепчонок, отодвинулись, высвободили Степану место рядом с Настей.

— Ну как, мальцы, не обижаете в школе Анастасию Андреевну? — послышался голос Степана.

— Не-ет! — ответил ребячий хор.

И тут же зазвенел смех Насти.

А за этим застольем мужики и бабы молчали, опустив глаза. Анна Анисимовна хмуро покосилась на кривившую губы Михалину Воеводину: «Балаболка окаянная, перцем бы язык твой завязать!»

— Будя рассиживаться, — сказала Анна Анисимовна косарям, поднявшись с места. — Страдовать пора.

И шагнула с вилами к травяным валкам.

Все за ней послушно встали, будто Анна Анисимовна была тут за главного. Мужики принялись точить литовки, а бабы, сложив в сумки и сетки остатки еды, стали вспушивать вилами примятые валки.