Билет на проходящий

ГЛАВА 14

Когда Анна Анисимовна и Настя вышли на улицу, был полдень.

— Ты уж присматривай тута за хозяйством, хорошенько присматривай.

Сказав так, Анна Анисимовна поглядела на солнце среди редких белесых облаков, налитое, искристое, но предвещавшее скорую осень, на пустынную, безучастную к ней Марьяновку и напоследок — на занавешенные окна своей избы, которая за многие годы еще ни на одну ночь не оставалась беспризорной.

Вздохнула: жаль, нет собаки, чтобы стеречь двор. Приводила она как-то со станции рыжего голодного пса, но недолго пожил пес у нее. Наевшись, начал метаться и скулить, силился сбросить цепь и ошейник. А однажды, когда Анна Анисимовна проходила мимо к хлеву, хватанул ее за ногу. Хорошо еще, в сапогах она была, а то бы не миновать больницы. Разозлившись, она ударила пса черенком лопаты по хребтине. Лопатой же отковырнула гвоздь, державший цепь. Пес стрелой вылетел из ворот и помчался на станцию… Теперь, вспомнив об этом, Анна Анисимовна подосадовала на себя: зря погорячилась, свыкся бы пес постепенно.

Изба и школа остались позади, и Анну Анисимовну уже забеспокоило другое, предстоящее:

— Слезу в Москве с поезда, найдет меня Степка али нет?

Настя прежде уже объясняла подробно, как быть в таких случаях. Но Анне Анисимовне снова захотелось послушать ее советов.

— А вы, как купите билет, телеграмму ему дайте, — ответила Настя охотно. — Сообщите номер поезда и вагона. Он вас встретит.

— Ладно, эдак и сделаю.

Повеселевшая, Анна Анисимовна начала сыпать и сыпать скороговоркой, то и дело оборачиваясь к Насте:

— Накажу Степке: пущай и в театр меня сводит, и метро покажет. И туда с им сходим, где Ленин покоится. Только суеты городской побаиваюсь. Степка баял: больно уж народу в Москве много, и все бегут, очертя голову, будто на пожар… Хотя… чё пугаться-то, пешком не буду ходить, сын на легковушке обещался возить…

Настя пошла с плетенкой, наполненной огурцами, впереди. Была она, как и тогда, в день проводов Степана, в белой кофточке и темной юбке. Шагала легко, словно туфли у нее пружинили. И ямочки на Настиных щеках играли вовсю.

Анна Анисимовна, помолчав, вздохнула: чему радуется учительница? Вроде бы Степан не зовет ее в Москву…

Впереди до самой железнодорожной насыпи тянулось пшеничное поле. Кружили по нему, покачивая красными боками, комбайны. Большая часть пшеницы уже была убрана, на исполосованной широкими резиновыми колесами стерне хороводами сошлись желтые соломенные копны.

Мимо Анны Анисимовны и Насти проносились автомашины и тракторы с тележками. Одни — с зерном, в деревню на ток. Другие — порожние, в поле к комбайнам.

— Пылище-то подняли! — сердито проговорила Анна Анисимовна, отходя в сторонку, на колкую хрусткую стерню. — Так и обдают, так и обдают, будто понарошке. Кажную минуту отряхивайся, как курица какая. А одежка-то не казенная…

Оделась она сегодня с расчетом на столицу: в серое осеннее пальто, из-под которого виднелся краешек василькового платья, на ногах поскрипывали хромовые сапожки, купленные прошлой осенью в станционном магазине. И чулки натянула не простые, не сползающие, а плотные, блестящие, из эластика. Два платья, туфли с «молниями», пуховая шаль — в чемодане.

— Пойдем-ка, посидим маленько, — сказала Насте. — Поезд ишо к вечеру, успеется.

Отошли от дороги шагов на двадцать и сели на соломенную копну. Чемодан и Плетенку поставили у ног, на стерню. Покойно было здесь, и дышалось легко.

Близко послышался скрип колес. По дороге в Марьяновку катил тарантас. Правила гнедым рысаком молодуха в низко надвинутой на глаза белой косынке.

— Зина едет, почтальонша, — сказала Анна Анисимовна, обратив взгляд на туго набитую брезентовую сумку на коленях молодухи.

Она привстала с копны, крикнула:

— Зина-а, мне чё везе-ешь?

Тарантас остановился, почтальонша осмотрелась и начала махать рукой. Анна Анисимовна, распахнув пальто, заспешила на дорогу.

— От Степки! — послышался спустя несколько минут ее радостный голос. — Спасибо, Зина, ко времени ты поспела. Не встретила бы я тебя здеся, не окликнула бы, поехала бы сёдня в Москву письмо не читавшая…

— Счастливо съездить, Анисимовна! — весело отозвалась почтальонша.

Ременные вожжи хлопнули по напрягшемуся крупу рысака, Зина откинулась на спинку укутанного луговой травой кузовка, и тарантас покатил вперед.

Анна Анисимовна же, зацепив пальцами обеих рук белый четырехугольный конверт, припустила по стерне к копне, откуда на нее во все глаза смотрела Настя.

— Вота! — выдохнула запаленно, задев уголком конверта, неожиданно острым, Настино плечо.

— Мне?! — Настя вскочила с копны и потянулась к белому конверту.

Вспышка радости у Насти прошла так же мгновенно, как и появилась. Через секунду она отступила к копне, прижав руки к груди, с потухшим взглядом. Письмо было адресовано не ей…

Опустившись на самый краешек копны, с трудом удерживаясь на скользкой, будто намыленной, соломе, Настя тихо и опечаленно Смотрела, как Анна Анисимовна, стоя перед ней, прыгающими пальцами отрывает узкую белую полосочку от кромки конверта. Из обозначившейся щели выскользнуло — не успела поймать — и отлетело под ноги что-то твердое, бело-коричневое.

С прилипшей к стерне фотографии глянули на белый свет, на засуетившуюся Анну Анисимовну и испуганную Настю двое — Степан, в белой рубашке с галстуком, и молодая женщина с высокой прической.

Анна Анисимовна кинулась за фотографией, но в волнении опять выронила ее. На этот раз фотография упала на стерню обратной, чистой стороной. На молочно-белом квадратике зазеленели круглые, как горошины, буквы: «Маме от Степана и Аллы. Москва, август».

— Чё это сёдня со мной? Из рук все валится… — проговорила Анна Анисимовна растерянно и присела на корточки, сгребла фотографию обеими ладонями.

Так, сидя на корточках, разглядывала она сына и незнакомую Аллу. Женщина будто приросла к правому плечу Степана. Была она молоденькая, может, только года на два, на три постарше Насти, белозубая, большеглазая. Но уловила Анна Анисимовна в ней не совсем вяжущуюся с ее возрастом затейливость — в неспешной, какой-то стылой улыбке, в упорном, смелом взгляде, в пышном, как лена, платье.

— Гляди-ка сюда, — позвала Анна Анисимовна Настю, поднявшись и протягивая фотографию. — Погляди, как к Степке она прилепилась! Видать, московская?

— Не знаю я, тетя Аня, ничего не знаю!

Настя пригнула голову, закусила подрагивающую губу и затихла на копне. Только руки у нее шевелились, роя и выравнивая теплую, гладкую солому.

Анна Анисимовна повертела фотографию, перекладывая ее с ладони на ладонь, скользя взглядом то по лицам Степана и снявшейся с ним женщины, то по надписи на обороте. Потом поспешно сунула фотографию в конверт, а оттуда вытащила маленький, размашисто исписанный лист бумаги. Принялась читать письмо врастяжку, вслух, как бы пробуя на язык каждое слово:

«Здравствуй, мама! Вот и при-шло вре-мя рас… рас-статься с холо-стяц-кой жизнью. Ал-ла, как и я, врач. Скоро наша свадь… сва-дь-ба, не опазды-вай. Позна-ком-лю тебя с ее роди-те-лями-и. Ждут они те-бя не дожду-тся. Жи-ве-ем… сей-ча-ас с Ал-лой на да… даче. Вы-е-де-ешь, дай те-ле-грам-му, встре-тим…»

Анна Анисимовна прервала чтение, сказала тихо, немного растерянно, обхватив рукой подбородок:

— Женился, значит. На свадьбу меня зовут. И родители ейные, пишет, ждут. Вота как обернулось-то…

Она опять запустила пальцы в конверт: или хотела еще раз взглянуть на фотографию, или искала что-то, но послышавшиеся всхлипы растревожили ее, заставили поднять голову.

Обессиленно упала на копну Настя. Она зарылась лицом в солому, широко раскинутые руки ее приросли к краям копны, будто Настя силилась взять ее в охапку и расстроилась оттого, что ничего не получается. Содрогались Настины плечи, спина с пропечатавшимися сквозь тонкую кофточку пуговками лифчика…

Анна Анисимовна затолкала конверт с письмом и фотографией в карман расстегнутого пальто, нагнулась над Настей и потянула ее рукой за напрягшееся плечо:

— Ты чё это реветь-то вздумала, а? Подымайся, идти уж надобно. Може, поезд пораньше придет. Слышь, Настасья? Вставай, пойдем.

Настя повернулась, приподняла голову. Лицо у нее было мокрое от слез. А глаза, с растаявшей темной тушью на ресницах, кричали…

— Не могу я, тетя Аня! — сказала Настя с усилием. — Не могу!

Анна Анисимовна обеспокоенно топталась у копны, глядя то на часы, то на чемодан и плетенку, стоявшие рядышком на стерне.

— Будя тебе, — потянула она Настю за руку. — Сядь-ка. И утри слезищи.

Потом, походив немного вокруг соломенной копны, Анна Анисимовна подошла к чемодану.

— А теперича пойдем, — позвала она Настю.

Настя продолжала сидеть на копне, бледная, прижав ладони к животу. Глаза ее были прикрыты, словно Настя слушала биение своего сердца и прислушивалась еще к чему-то…

— Ладно, оставайся тогда, я пошла! — Анна Анисимовна подхватила рукой плетенку.

Но успела она сделать только пару шагов, отчаянный, сдавленный голос Насти остановил ее:

— Тетя Аня! Поймите же меня… люблю я Степана… Боязно мне одной, боязно!..

Анна Анисимовна поставила чемодан и плетенку у ног, повернулась к Насте и с минуту молча, прищурившись, разглядывала ее затянутый широким блестящим ремешком, прикрытый ладонями живот.

— Значится, отяжелела? — спросила медленно. — От кого же?

Настя вздрогнула, нагнулась совсем низко, загородила живот локтями, пряча его от недобро блеснувших глаз Анны Анисимовны.

— Тетя Аня… — прошептала тоскливо. — Вы ведь… знаете…

— Вона как, сыну моему живот свой нагулянный желаешь приписать? — перебила Анна Анисимовна ее, распаляясь. — Не выйдет! Ты с разными путалась, с ими объясняйся. А Степке не мешай, женатый он теперича. Нагрешила — сумей из положеньица выйти. В больницу сходи, запрета нонче нету.

Она подхватила чемодан и плетенку и, согнувшись под их тяжестью, пошла по стерне в сторону станции.

— Тетя Аня, подождите…

Голос Насти растворился в шорохе и треске высушенной солнцем стерни. Анна Анисимовна прибавляла и прибавляла шагу. Скоро она начала задыхаться от жары, пробравшейся под плотное, длинное, не по погоде надетое пальто, от тяжести чемодана и плетенки. А полю с однообразными соломенными копнами, казалось, не будет конца.

Обливаясь потом и спотыкаясь от усталости, она наконец выбралась к рыжей железнодорожной насыпи. Отсюда до станции уже рукой подать.

Анна Анисимовна поставила вещи на тропинку, скинула с плеч опротивевшее пальто. После этого оглянулась назад, на поле, которое только что одолела. Пошарила взглядом по тесно сошедшимся соломенным копнам, отыскивая среди них белую кофточку. Не нашла. Увидела Настю далеко, на взгорке. Шла она в Марьяновку, маленькая и одинокая, по бесконечной ленте дороги, среди сжатых полей…

Пальцы Анны Анисимовны забегали под подбородком, развязывая и завязывая концы нейлоновой косынки с алыми розами.

— Много будет охотниц вешаться на шею Степке, — проворчала она, сердито отводя глаза от дороги. — Ишо и опосля женитьбы покоя ему не дадут, зачнут письмами да тилиграммами досаждать.

Зазвенели рельсы на насыпи, с грохотом нахлынул зеленый поток пассажирского поезда. Из-под стремительно убегающих, будто слившихся друг с другом, вагонов на Анну Анисимовну дохнуло упругим ветром, разогнавшим на минуту запах разогретых солнцем шпал. С просветленным лицом проводила она поезд в дальний путь. Когда снова оглянулась в сторону Марьяновки, Насти на дороге уже не было. «Напишу Никодиму из Москвы — пущай и за избой присмотрит, огурчики с грядок соберет, — решила Анна Анисимовна. — Обойдусь без ее подмоги, как-нибудь обойдусь».