Бисмарк

Глава 8 ЗАРЯ УСПЕХА

Шлезвиг-гольштейнская проблема была одним из долговременных «замороженных конфликтов» европейской дипломатии XIX века. Ее корни уходят в Средние века, в эпоху «составных государств», когда в руках одного монарха могло находиться несколько совершенно разных владений, никак друг с другом не связанных и не образовывавших единого целого. Но то, что было нормой во времена Ренессанса и Реформации, выглядело жутким анахронизмом в эпоху централизованных национальных государств. Не случайно глава британского правительства виконт Палмерстон шутил: «Вопрос Шлезвига-Гольштейна настолько сложен, что только три человека в Европе вообще понимали его. Одним был принц Альберт, который умер. Вторым был немецкий профессор, который сошел с ума. Я третий, и уже вовсе забыл все, что знал о нем»[373].

На самом деле все было не так сложно. Герцогства Шлезвиг и Гольштейн принадлежали королю Дании, но являлись самостоятельными государственными образованиями и непосредственно в Датское королевство не входили. Согласно старинному закону, они считались «навеки нераздельными», то есть они должны были иметь неизменный одинаковый статус. Тем не менее в 1815 году Гольштейн вошел в состав Германского союза, а Шлезвиг, где датчан было намного больше, остался за его пределами.

Угроза существовавшему в герцогствах статус-кво исходила сразу с двух сторон. Во-первых, и немецкие, и датские националисты были недовольны особым положением герцогств и хотели видеть их частью своего национального государства. Во-вторых, династический кризис в Дании ставил под вопрос легитимность личной унии — будет ли новая династия обладать в отношении Шлезвига и Гольштейна теми же правами, что и старая? В 1848 году на волне европейской революции немецкое большинство в герцогствах заявило о своей независимости. Датчане не смирились с потерей, и началась война, в которой мятежники получили поддержку со стороны германских государств; симпатии немецкого национального движения были целиком на их стороне. Однако в конфликт вмешались великие державы, в первую очередь Великобритания и Россия, не желавшие изменения сложившегося баланса. Они оказали дипломатическое давление на Франкфурт и Берлин, в результате чего герцогства остались без внешней поддержки, и к 1850 году силы, выступавшие за независимость, потерпели поражение.

Итоги и перспективы были в 1852 году зафиксированы Лондонским протоколом, подписанным всеми великими державами Европы. В соответствии с ним герцогства должны были, во-первых, оставаться связанными с датской короной личной унией даже после смены правящей династии. Во-вторых, сохранялись их автономия и нераздельность — ни одно из них не могло стать частью датского государства, в отношении обоих должны были действовать равные нормы. Чтобы еще больше стабилизировать ситуацию, в 1853 году датская корона выплатила отступное претенденту на герцогства, имевшему на них после смерти короля Фредерика VII наибольшие права — герцогу Кристиану Августу Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустен-бургскому. Как это часто бывает, компромисс не устроил ни одну из сторон; конфликт оказался не разрешен, а просто заморожен до следующего кризиса.

Очередной ход был сделан в Копенгагене, где большое влияние на принимаемые решения оказывали датские националисты. Их называли «Эйдер-датчанами», поскольку они мечтали провести южную границу страны по реке Эйдер, сделав Шлезвиг частью датской территории. В 1855 году была предпринята первая попытка ввести общую конституцию для Дании и Шлезвига, однако жесткая реакция Германского союза заставила Копенгаген пойти на попятную. Тем не менее датчане упорствовали: вопрос о новой конституции был опять поднят весной 1863 года. Напряженность усиливалась; в германских государствах внимательно следили за происходящим на севере. Сын Кристиана Августа, Фридрих Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Аугустенбургский, публично дезавуировал отказ своего отца от претензий на трон, заявив, что по-прежнему рассматривает себя в качестве законного наследника престола обоих герцогств. А в программе Немецкого национального союза возвращение Шлезвига и Гольштейна в лоно Германии значилось в качестве одной из главных целей.

Кризис достиг кульминации в конце года. 15 ноября бездетный датский король Фредерик VII отошел в лучший мир, и на престол вступил Кристиан IX из династии Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургов. Три дня спустя свежеиспеченный монарх подписал так называемую «Ноябрьскую конституцию», которая действовала на территории Дании и Шлезвига, но не Гольштейна.

Шаги Копенгагена нарушали сразу два принципа Лондонского протокола: автономии и нераздельности герцогств. Протест Германского союза не замедлил себя ждать. 7 декабря во Франкфурте-на-Майне было принято решение об экзекуции; саксонским и ганноверским контингентам предстояло занять Гольштейн. В конце декабря они беспрепятственно вошли на территорию герцогства, радостно встреченные местным населением. Однако в Копенгагене были уверены, что великие державы в конечном счете встанут на их сторону.

Одновременно 34-летний Фридрих Аугустенбургский предъявил наследственные права на герцогства и провозгласил себя правящим герцогом Фридрихом VIII. Нового претендента на трон поддержало немецкое общественное мнение, в первую очередь либеральные круги, к которым он был близок по своим убеждениям. Весьма популярной в Германии стала идея создания нового государства Шлезвиг-Гольштейн под скипетром Аугустенбурга. Молодой герцог, сформировавший в Готе правительство в изгнании, стал кумиром многих немцев.

Бисмарк не разделял этого энтузиазма, однако Шлезвиг-гольштейнский кризис стал для него желанным шансом выйти из тупика и добиться ощутимого успеха. Задача оказалась крайне непростой: три наиболее вероятных исхода конфликта (победа датчан, образование на севере нового независимого государства, которое не стало бы сателлитом Пруссии, или возвращение к статус-кво 1852 года) ничего не дали бы главе прусского правительства. Ему нужна была однозначная, несомненная и масштабная победа Берлина. Чтобы достичь поставленной цели, потребовалось все дипломатическое искусство, упорство и выдержка. Говоря словами Лотара Галла, «действия Бисмарка в Шлезвиг-гольштейнском вопросе представляются образцовым примером совершенно неортодоксальной, определяемой обстоятельствами и меняющимися факторами, короче говоря, прагматичной политики»[374].

Официальная позиция, озвученная Бисмарком на начальной стадии кризиса, заключалась в необходимости строгого соблюдения Лондонского протокола. Это вызвало сильное недовольство как в самой Пруссии, так и у представителей национального движения за ее пределами. В ноябре 1863 года Бисмарку пришлось даже вступить в спор с королем и кронпринцем, склонными поддержать кандидатуру Фридриха Аугустенбургского, который был женат на племяннице королевы Виктории, а значит, на кузине кронпринцессы. Вильгельм пытался даже апеллировать к немецкому национальному чувству своего министра, но Бисмарк упорно стоял на своем: нельзя дать волне энтузиазма увлечь себя, забыв о прусских интересах.

На первый взгляд это может показаться парадоксальным. Еще недавно Бисмарк выступал за союз с национальным движением, пытался всеми силами добиться его доверия и поддержки; теперь, когда такая возможность сама шла ему в руки, он категорически отказался от нее. Получается, правы оказались те, кто не доверял ему, обвинял в лицемерии и популизме? «Вопрос сводится к тому, — писал Бисмарк в декабре 1863 года своему старому сопернику, послу в Париже Роберту фон дер Гольцу[375], — являемся ли мы великой державой или одним из союзных германских государств, и надлежит ли нам, в качестве первой, подчиняться самому монарху или же нами будут управлять профессора, окружные судьи и провинциальные болтуны, как это, конечно, допустимо во втором случае. Погоня за призраком популярности в Германии, которой мы занимаемся с сороковых годов, стоила нам нашего положения в Германии и в Европе. Нам не удастся восстановить его, если мы отдадимся на волю течения, надеясь в то же время управлять им; мы вернее достигнем цели, твердо встав на собственные ноги и будучи прежде всего великой державой, а потом уже союзным государством. […] Вы полагаете, что в «германском общественном мнении», в палатах, газетах и т. п. заключено нечто такое, что может поддержать нас и помочь нам в нашей политике, направленной на достижение единства и гегемонии. Я считаю это коренным заблуждением, продуктом фантазии. Мы укрепимся не на основе политики, опирающейся на палаты и прессу, а на основе великодержавной политики вооруженной руки, мы не располагаем излишком сил, чтобы транжирить их на пустые фразы и Аугустенбурга»[376].

Бисмарк отлично понимал: Шлезвиг-гольштейнский вопрос носит общеевропейский характер и решаться будет на европейском уровне, а не внутри Германского союза. Позиция строгого соблюдения Лондонского протокола была безупречной с точки зрения великих держав. Более того, она вызвала радостное изумление в Вене, где опасались, что пруссаки вновь, как в 1848 году, попытаются приобрести популярность, возглавив борьбу за «освобождение северных братьев». Но Бисмарк прекрасно понимал, что такая попытка — как это и было в 1848–1849 годах — приведет в конечном счете к изоляции и поражению. Действовать в одиночку против всех великих держав даже при поддержке немецких националистов Пруссия не могла.

Первым важным результатом действий Бисмарка стал фактический союз с Австрией. В Вене ситуация тоже выглядела непросто. С одной стороны, было невозможно проигнорировать германское общественное мнение, не потеряв значительную часть своего престижа. С другой стороны, поддерживать национально-освободительное движение в ущерб существующей в Европе системе договоренностей, рискуя к тому же ввязаться в конфликт с другими великими державами, значило пилить ту самую ветку, на которой и так довольно шатко сидели Габсбурги. Поэтому позиция Австрии во многом совпадала с точкой зрения главы прусского правительства: необходимо придерживаться Лондонского протокола, защитив в то же время права герцогств от датских посягательств. Кроме того, Министерство иностранных дел в Вене возглавлял давний знакомый Бисмарка граф Иоганн Бернгард фон Рехберг, считавший желательным компромисс с Пруссией. Он был рад возможности после недавних трений улучшить отношения с Берлином. В итоге в декабре 1863 года Бисмарку удалось договориться с австрийцами касательно дальнейших действий.

Это был важнейший внешнеполитический успех. «Еще никогда не бывало, чтобы венская политика в такой степени была руководима и в целом, и в частностях из Берлина», — с восторгом писал глава прусского правительства в конце декабря 1863 года[377]. Еще 28 ноября представители двух держав заявили в Бундестаге, что придерживаются буквы и духа Лондонского протокола. В середине января Дании от имени Австрии и Пруссии был предъявлен ультиматум с требованием не распространять Конституцию на Шлезвиг. 16 января в Берлине была подписана двусторонняя конвенция, согласно которой обе державы договаривались защищать Лондонский протокол невзирая на позицию Германского союза. В частности, в случае отклонения Данией ультиматума предусматривался ввод австро-прусского экспедиционного корпуса в Шлезвиг. В том, что датчане на сей раз пойдут до конца, Бисмарк практически не сомневался.

Подписанное соглашение отвечало в первую очередь интересам Пруссии. Мало того, что Бисмарк получил свободу рук в вопросе северных герцогств, он еще и смог заручиться поддержкой своего давнего противника — венской дипломатии. Стратегический оппонент превратился в тактического союзника. Австрия играла роль своеобразного щита, придавая легитимность дальнейшим действиям пруссаков и в значительной степени страхуя их от вмешательства других великих держав. Помимо всего прочего, конвенция ослабляла Германский союз, практически полностью исключая его из игры и противопоставляя две немецкие державы малым государствам, в большинстве своем поддерживавшим герцога Аугустенбургского. Другим великим державам соглашение было представлено в качестве единственного средства сохранить действующие правовые нормы и предотвратить масштабный конфликт в центре Европы. В беседе с британским послом Бисмарк заявлял, что ему приходилось выбирать между вторжением в Шлезвиг и революцией в Германии[378]. Кроме того, Лондону, Парижу и Петербургу было трудно возражать против мер по восстановлению статус-кво в соответствии с Лондонским протоколом, гарантами которого они также являлись.

Дания отвергла австро-прусский ультиматум 18 января 1864 года, запустив тем самым механизм военных действий. Бисмарк мог радоваться успеху, однако министр-президент прекрасно понимал, по какому тонкому канату и над какой глубокой пропастью ему приходится балансировать. Внутри Пруссии ему надо было бороться и со сторонниками герцога Аугустенбургского при дворе, и с Палатой депутатов, которая 22 января отвергла военный заем, связанный со Шлезвиг-гольштейнским кризисом. В пламенной речи Бисмарк бросил депутатам упрек в том, что они, исходя из чисто эгоистических мотивов, ставят палки в колеса прусской внешней политике. «Главная причина, по которой Вы отвечаете отказом, — это недостаток доверия к нынешнему министерству, здесь концентрируется все, это ключевой момент всей Вашей аргументации. Поэтому я спрашиваю себя: что должны были бы сделать мы, прусский кабинет министров, чтобы приобрести Ваше доверие? Мы должны были бы отказаться от прусской конституции, мы должны были бы отречься от прусских традиций, прусской истории, прусского народного духа. […] Вы требуете, чтобы король по Вашей воле вел завоевательную войну, дабы приобрести Шлезвиг для герцога Аугустенбургского. Одним словом, господа, чтобы приобрести Ваше доверие, необходимо пойти Вам навстречу в такой степени, которая является невозможной для королевских прусских министров. Мы стали бы тогда не министрами короля, а министрами парламента, Вашими министрами, а до этого, я возлагаю свои надежды на Господа, дело не дойдет! […] Народный дух в Пруссии полностью монархический, благодарение Богу, и останется таковым. […] Вы думаете и чувствуете не так, как прусский народ»[379]. Эта речь была рассчитана не только на депутатов, но и на колеблющегося монарха, который вскоре вновь публично выразил свое доверие и поддержку действующему кабинету министров.

И все же после года трудной и непрерывной политической борьбы нервы Бисмарка начинали временами сдавать. «Я далек от слишком поспешных и эгоистичных решений, но у меня такое чувство, что партия короны против революции проиграна, поскольку сердце короля в другом лагере, он больше доверяет своим противникам, чем своим верным слугам, — писал Бисмарк Роону в конце января. — Недавно я не смог всю ночь сомкнуть глаз и чувствовал себя очень плохо, и я не знаю, что можно сказать людям, после того как выяснилось, что Его Величество, несмотря на угрозу порвать с Европой и пережить еще худший Ольмюц, собирается присоединиться к демократии К чему дальше говорить и спорить? Без чуда свыше игра проиграна, и мы будем виновны в глазах современников и потомков. На все воля Божья. Ему ведомо, как долго суждено существовать Пруссии»[380].

Хотя драматизм письма был в значительной степени рассчитан на то, чтобы оказать давление на военного министра, а через него — на короля, вполне очевидно, что нервы у Бисмарка временами начинали сдавать, и он искал утешения в спасительной мысли о том, чтобы подать в отставку и вернуться к жизни сельского помещика. Трудно сказать, насколько серьезны подобные намерения, однако само осознание того, что ему есть куда отступать, придавало главе правительства сил.

Первого февраля 1864 года австро-прусские войска пересекли реку Эйдер — естественную границу между Гольштейном и Шлезвигом. Командовавший ими старый генерал-фельдмаршал барон Фридрих фон Врангель не смог окружить и разгромить датскую группировку, которая в результате просто отступила на север. Секретное австро-прусское соглашение предусматривало ограничение театра военных действий территорией Шлезвига, и ситуация в военном плане стала патовой. Только в начале марта союзникам удалось договориться о продолжении наступления в Ютландии. Датчане, опять же, отходили без серьезных боев, сосредоточив свои силы на двух плацдармах на восточном берегу полуострова — у Дюппеля и Фредерисии. В Копенгагене рассчитывали на вмешательство великих держав и не хотели до этого момента жертвовать армией. Надежды были ненапрасны: в апреле началась подготовка международной конференции по Датскому вопросу. Однако еще до ее открытия, 18 апреля, пруссаки смогли нанести своему противнику чувствительное поражение, взяв штурмом укрепления Дюппеля и отбросив датскую группировку на остров Альс. Эта победа была важна не только в военном, но и в психологическом отношении, позитивно повлияв на настроение прусского общества.

Лондонская конференция открылась 25 апреля, а на театре военных действий вскоре было объявлено перемирие. Прусская сторона предложила восстановить статус-кво: личную унию герцогств с Данией при сохранении их полной самостоятельности в своих внутренних делах. Однако парламент в Копенгагене, игравший в датской конституционной монархии весьма значительную роль, не мог согласиться на отступление в столь принципиальном вопросе. Датская делегация в Лондоне отказалась вернуться к довоенному положению, поскольку это было бы воспринято в стране как явное поражение. Не принимали датчане и различных вариантов компромисса, которые предлагали англичане и французы. Расчет строился на том, что великие державы, в первую очередь Велкобритания и Россия, не допустят отторжения герцогств. Безусловно, двадцатью годами ранее такая стратегия имела высокие шансы на успех. Но в ситуации «Крымской системы» каждая из великих держав предпочитала руководствоваться собственными интересами. Договориться между собой им так и не удалось, и датчане оказались предоставлены самим себе.

Конференция завершила свою работу 25 июня, так и не придя ни к какому решению. Для Бисмарка стало очевидно, что ни Великобритания, ни Франция, ни Россия не готовы ввязываться в серьезный конфликт из-за Шлезвиг-гольштейнской проблемы. На следующий день боевые действия возобновились. Через три дня прусские войска успешно высадились на острове Альс. Даже самым упорным противникам уступок в датской столице стало ясно, что их дело проиграно. 20 июля было заключено перемирие, 1 августа подписан прелиминарный мир, а 30 октября в Вене заключен окончательный мир. Согласно его условиям король Дании полностью отказывался от своих прав на герцогства в пользу Пруссии и Австрии. Тем самым судьба Шлезвига и Гольштейна перестала быть объектом международного урегулирования, превратившись в вопрос, касавшийся только Берлина и Вены.

Но что делать с герцогствами дальше? Уже на Лондонской конференции стало ясно, что австрийцы допустили просчет, не договорившись об этом с Бисмарком заранее. В Вене предпочли бы создание объединенного герцогства под скипетром Фридриха Аугустенбургского. Бисмарк формально не возражал, однако 1 июня, встретившись с принцем, выдвинул ему целый ряд условий, при которых Пруссия готова поддержать его кандидатуру на трон. Сюда входили создание консервативного министерства, организация прусской военно-морской базы в Киле, размещение прусского гарнизона в крепости Рендсбург, вступление герцогств в Немецкий таможенный союз и подписание специальной военной конвенции, которая полностью подчиняла бы шлезвиг-гольштейнскую армию Берлину. Для Фридриха эти условия были, разумеется, неприемлемыми, поскольку по сути превращали его в вассала Гогенцоллернов; принц надеялся, что его популярность поможет ему одержать верх и стать самостоятельным правителем.

Тем временем в прусском обществе — не без теневой поддержки со стороны правительства — активно обсуждались планы аннексии герцогств, приобретавшие с каждым днем все больше сторонников. Аппетит приходил во время еды. Для Бисмарка аннексия тоже была бы оптимальным вариантом, однако обстановка требовала проявлять осторожность. В мае 1864 года он писал одному из своих друзей: «Чтобы пролить свет на сложившуюся ситуацию, замечу, что прусская аннексия герцогств не является для меня высшей и неотложной задачей, а лишь наиболее приятным результатом, если получится достичь его, не рискуя разрывом с Австрией»[381]. Вопрос дальнейших отношений с монархией Габсбургов оставался открытым.

Тринадцать лет спустя, оглядываясь на события 1864 года, Бисмарк говорил, что именно своей дипломатической кампанией в ходе Шлезвиг-гольштейнского кризиса он гордится больше всего[382]. Что вполне логично: находясь в довольно слабой и уязвимой позиции, он смог добиться наиболее выгодного из возможных решений. Это была однозначная дипломатическая победа. Да, пока что Бисмарк, образно выражаясь, выиграл сражение, но не войну; впереди оставался еще долгий путь. Но первый, самый трудный шаг на этом пути был успешно сделан.

Это касалось не только внешней, но и внутренней политики. События, развертывавшиеся вокруг герцогств, оказали заметное влияние на положение внутри самой Пруссии. Как известно, военная победа сама по себе способна серьезно изменить общественное мнение. Кампания против Дании, посягнувшей на немецкие земли, пользовалась широкой поддержкой в обществе, а успешный итог значительно увеличил популярность ее инициаторов. Хотя противостояние правительства и нижней палаты ландтага продолжалось, а либеральное большинство твердо стояло на позиции неприятия Бисмарка и его политики, первые трещины в едином фронте противников министра-президента не заставили себя долго ждать. Как сказал бы Уинстон Черчилль, это было не начало конца, но определенно конец начала.

В первую очередь это коснулось тех деятелей Немецкого национального союза, которые считали первоочередной задачей не демократизацию, а объединение Германии. Йоханнес Микель[383], ставший впоследствии одним из самых близких соратников «железного канцлера», открыто говорил: «Кто восстановил таможенный союз? Правительство Бисмарка. Кто погубил австрийский проект реформ? Бисмарк. Кто освободил Шлезвиг-Гольштейн? Бисмарк. Вы можете быть уверены, что я далек от того, чтобы венчать лаврами министерство Бисмарка. Все, что сделал Бисмарк, он, возможно, делал против своей воли, но он сделал это в интересах Пруссии и одновременно Германии, он вынужден был так действовать, потому что во всех крупных вопросах прусские и германские интересы совпадают»[384]. Совпадение прусских и германских интересов — та мысль, которую Бисмарк уже долгое время пытался внушить своим оппонентам. Либеральный историк и политик Теодор Моммзен[385], оставшийся на всю жизнь политическим противником Бисмарка, писал в те же месяцы о настроениях в Палате депутатов: «Здесь сумасшествие вокруг Бисмарка нарастает с каждым днем. Уже никто не говорит и не размышляет о том, что справедливо и что соответствует прусским интересам, а лишь о том, что идет на пользу Бисмарку, а что нет, и тем самым мы поддерживаем его»[386].

Настроение и в парламенте, и в обществе постепенно стало меняться. Идея аннексии герцогств, постепенно приобретая все больше сторонников в прусском обществе, объективно работала на рост авторитета и влияния главы правительства. Бисмарк оказался прав: на внешнеполитическом поприще находился ключ к решению прусского «конституционного конфликта». Однако пока что позиционная война между правительством и парламентом продолжалась. Либеральное большинство по-прежнему отвергало проекты бюджетов и рассматривало действия правительства как противоречащие конституции. В начале 1865 года Бисмарк устами министра внутренних дел графа Фридриха цу Эйленбурга предложил депутатам закончить конфликт на условиях статус-кво, вернувшись к нормальному функционированию государственного механизма без победителей и побежденных, однако либеральное большинство осталось глухо к этим призывам. К тому же на серьезные уступки глава правительства по-прежнему не мог пойти, не рискуя вызвать гнев монарха.

Предложенное сотрудничество в сфере внешней политики также не встретило понимания у многих депутатов. «Если бы мы могли заранее посвятить вас во все наши планы на будущее, вы бы одобрили их в гораздо большей степени, чем делали это до сих пор, — заявил Бисмарк 1 июня 1865 года, выступая в нижней палате ландтага. — У меня возникает тягостное впечатление, когда я вижу, что в большом национальном вопросе, который занимает общественное мнение уже двадцать лет, то самое собрание, которое считается в Европе средоточием прусского ума и патриотизма, не может подняться выше позиции импотентного отрицания»[387]. Парламентские баталии достигли такой остроты, что едва не закончились дуэлью между Бисмарком и либеральным политиком, а по совместительству всемирно известным ученым-медиком Рудольфом Вирховом[388]. Преодолеть упорное сопротивление ландтага не удалось, хотя парламентарии и вынуждены были перейти к глухой обороне — баланс сил в обществе менялся не в их пользу. В результате оставалась актуальной одна из серьезнейших проблем, с которой сталкиваются государственные деятели всех времен и народов; финансовая.

Бисмарк стремился проводить активную политику, а на это требовались деньги. Регулярных государственных доходов не хватало, получить согласие ландтага на экстраординарные займы было невозможно. В этой ситуации Бисмарк старался отыскать дополнительные источники финансирования, Он как минимум раз в неделю встречался со своим личным банкиром Гереоном Блейхрёдером[389] и обсуждал с ним денежные вопросы, поддерживая таким образом контакт с банковским сообществом.

Знакомство Бисмарка с Блейхрёдером состоялось еще во Франкфурте в конце 1850-х годов. Готовясь к отъезду в Петербург, дипломат попросил барона Ротшильда посоветовать ему берлинского финансиста, которому можно было бы поручить ведение счетов. Ротшильд назвал Блейхрёде-ра, являвшегося его давним деловым партнером. Тот прекрасно справлялся со своей задачей, и постепенно отношения между двумя деятелями из совершенно разных сфер стали приобретать все более масштабный и доверительный характер. Их сотрудничество продлится несколько десятилетий и закончится только со смертью Блейхрёдера в 1893 году. Оно будет по большей части оставаться в тени, но принесет обеим сторонам большие выгоды.

Сперва речь шла только об управлении личными финансами Бисмарка. В 1861 году дипломат впервые обратился к банкиру за советом по поводу принадлежавших ему акций пивоваренной компании Tivoli («Тиволи»). В дальнейшем Блейхрёдер не раз предлагал своему клиенту выгодные, с его точки зрения, финансовые операции. Так, в октябре 1864 года Бисмарк по совету банкира купил акции Preußische Bank (Прусский банк) на сумму 20 тысяч талеров; восемь месяцев спустя он продал их на 1100 талеров дороже[390]. По мере того, как росли доходы главы государства, увеличивался и размах финансовых операций. В конце 1866 года Блейхрёдер впервые осуществил для Бисмарка масштабную покупку иностранных ценных бумаг. Хотя глава правительства к этому моменту настолько доверял банкиру, что разрешил ему действовать по своему усмотрению, Блейхрёдер никогда не забывал запрашивать согласие своего могущественного клиента на каждую операцию по купле-продаже ценных бумаг. Надо сказать, что Бисмарк действительно вникал в предложения и далеко не всегда соглашался с ними — как по финансовым, так и по политическим соображениям.

Став министром-президентом, Бисмарк начал привлекать Блейхрёдера в качестве консультанта по всем вопросам, связанным с финансовой политикой, и получал от него ценную информацию о состоянии дел в европейской экономике. В данном случае большую роль играли связи берлинского банкира с Ротшильдами, благодаря которым он мог получать не только экономические, но и политические сведения большой важности.

В свою очередь, Блейхрёдер совместно с коллегами помогал финансировать различные операции прусского правительства. Он стал своеобразным представителем министра-президента в мире финансовых воротил. Бисмарк, не имея возможности получить дополнительные средства с помощью парламента, отчаянно искал обходные пути. В преддверии войны с Данией проблема стала особенно острой, однако в конечном счете удалось обойтись имевшимися резервами. Но на горизонте уже маячил конфликт с Веной, а заключить мир с ландтагом так и не удалось. Бисмарку требовалось заблаговременно обеспечить финансирование военных действий и одновременно попытаться не позволить австрийцам добыть деньги на выгодных условиях. В июле 1865 года Блейхрёдер помог достичь соглашения между акционерами Кёльн-Минденской железной дороги и прусским государством о том, что последние в обмен на материальную компенсацию откажется от своих прав в отношении ценных бумаг железнодорожной компании. Эта сделка принесла Пруссии 13 миллионов талеров и вызвала возмущение в ландтаге, где была принята резолюция о необходимости ее отмены. Однако повлиять на произошедшее депутаты уже не могли. Деньги позволили финансировать подготовку к войне, не прибегая к займам, требовавшим одобрения парламента.

После окончания Датской войны ключевой проблемой для Бисмарка оставались отношения с Австрией. Глава прусского правительства держал открытыми оба пути: полюбовная договоренность о разделе сфер влияния в Центральной Европе или борьба за доминирование в Германии. Проблема дальнейшей судьбы северных герцогств оставалась в руках Бисмарка рычагом, который он мог в любой момент использовать для разрядки или, наоборот, обострения отношений. Хотя формально герцогства находились в совместном владении обеих держав, в реальности позиции Пруссии уже в силу географического фактора были значительно сильнее.

В конце августа 1864 года император Франц Иосиф и граф фон Рехберг встретились с королем Вильгельмом I и Бисмарком в Шёнбрунне. Предметом переговоров стало дальнейшее развитие австро-прусского взаимодействия. В Вене всерьез полагали, что Бисмарк, опасаясь революции, наконец-то искренне встал на путь согласия с монархией Габсбургов. Предложение Рехберга заключалось в том, чтобы Пруссия получила оба северогерманских герцогства, поддержав Австрию в вопросе отвоевания Ломбардии у Италии. Такое решение поставило бы Берлин в зависимость от Вены и испортило бы франко-прусские отношения, поэтому Бисмарк не принял его. Другой вариант — уступить австрийцам в обмен на их права в герцогствах часть Силезии, к примеру, графство Глац — в принципе допускался главой прусского правительства, но был категорически отвергнут Вильгельмом I, заявившим, что монархия Гогенцоллернов не готова отдать ни вершка своей земли.

Хотя о конкретном решении договориться не удалось, Бисмарк в ходе переговоров дал понять, что Пруссия готова сотрудничать с Австрией. Согласно его воспоминаниям, он заявил австрийскому императору: «Если Пруссия и Австрия поставят себе задачу не только преследовать общие интересы, но и помогать друг другу за их пределами, союз обеих немецких великих держав может приобрести масштабное германское и европейское значение»[391]. Франц Иосиф был вполне удовлетворен результатами переговоров. Бисмарк стремился поддерживать у австрийцев надежды на политическое сотрудничество еще и потому, что в экономической сфере между ними начался очередной раунд противостояния, связанного с Немецким таможенным союзом.

Однако «медовый месяц» продлился недолго. Очередная попытка Австрии вступить в таможенный союз была в итоге сорвана, договор продлен в конце 1864 года без участия Вены. Нужно отметить, что лидирующую роль в этом процессе играло прусское Министерство торговли; Бисмарк склонялся к компромиссу с австрийцами, однако в итоге принял точку зрения Рудольфа Дельбрюка. В австрийских правящих кругах уже осенью возобладало мнение, что сотрудничество с Пруссией не приносит ожидаемых выгод. Выступавший за сотрудничество двух держав Рехберг был в октябре отправлен в отставку. Это не означало немедленной смены курса; как писал Франц Иосиф, «к сожалению, союз с Пруссией является в сложившейся ситуации единственно правильным, и нужно продолжить прилагать усилия к тому, чтобы сохранить Пруссию на верном пути»[392]. Однако далеко не все разделяли эту точку зрения. В октябре 1864 года австрийским министром иностранных дел стал граф Александр фон Менсдорф-Пуйи, его ближайшим помощником по вопросам германской политики — Людвиг фон Бигелебен, выступавший за союз с Францией против Пруссии. В итоге австрийский курс в течение следующих месяцев представлял собой метания между линиями на уступки и на конфликт.

Какую политику проводил в этих условиях Бисмарк? Среди историков до сих пор существуют разногласия по этому поводу. Потерял ли глава прусского правительства надежду на компромисс с монархией Габсбургов или по-прежнему оставлял открытым путь сотрудничества с ней? Ответить на этот вопрос тем более сложно, что сам Бисмарк никогда и ни с кем не делился полностью своими намерениями. Его старший сын Герберт впоследствии вспоминал: «Как он сам однажды сказал мне, о своих важнейших планах и путях, которыми надеялся их реализовать, он ни с кем не говорил и не мог говорить»[393]. Эта закрытость объяснялась не просто политической целесообразностью; она соответствовала самому характеру Бисмарка. «Фауст жаловался, что в нем живет две души, — сказал он однажды в частной беседе. — У меня их множество, и они ссорятся друг с другом. Это похоже на республику; большую часть того, что они говорят, я сообщаю. Но есть там и целые провинции, в которые я никогда не позволю заглянуть другому человеку»[394]. При всей своей общительности и внешней открытости «железный канцлер» был человеком замкнутым, тщательно ограждавшим свой внутренний мир от посторонних взглядов.

Мы можем с уверенностью сказать, что Бисмарк прекрасно понимал всю сложность военной конфронтации с Австрией. Держава Габсбургов оставалась внушительной силой, ее армия была больше прусской по численности, а по качеству считалась второй в Европе после французской. К тому же сторонник «братоубийственной» войны между двумя великими державами наверняка навлек бы на себя гнев немецкой общественности. И, наконец, не было никакой гарантии, что другие великие европейские державы останутся в стороне от конфликта. Одним словом, война против Австрии выглядела сложным и рискованным предприятием; Бисмарк был бы плохим политиком, если бы не рассматривал альтернативные сценарии и не держал открытыми другие пути. Имелся среди них и путь сотрудничества с Австрией. Однако этот вариант подразумевал согласие Вены на прусскую гегемонию как минимум к северу от Майна. Бисмарк вряд ли строил себе иллюзии по поводу того, что австрийское руководство легко согласится на такие условия. Но существовали объективные факторы, подталкивавшие Вену к компромиссу: плачевное финансовое положение, поднимавшее голову венгерское национальное движение, нараставшее соперничество с Российской империей на Балканах.

В начале 1865 года австрийцы сделали первый ход в очередном раунде переговоров о судьбе северных герцогств. Они вновь предложили создать отдельное государство под скипетром Фридриха Аугустенбургского. Бисмарк остался на прежней позиции: он согласен на такое решение, но только на прусских условиях. Последние были таковы, что один из австрийских дипломатов заявил: лучше выращивать картошку, чем быть монархом такого государства[395]. Того же мнения придерживался и герцог Фридрих, рассчитывавший на Австрию и на свою популярность.

В апреле австрийцы обратились со своей инициативой к малым и средним германским государствам, которые не замедлили поддержать ее. Пруссия оказалась в изоляции, однако Бисмарк вполне резонно заявил, что судьба герцогств не касается Германского союза. Кроме того, весной 1865 года в Киле была явочным порядком развернута прусская военно-морская база. На протест Австрии прусская дипломатия дала издевательский ответ, что не возражает против организации австрийской военно-морской базы на Балтике. Градус конфронтации нарастал.

Важной вехой с прусской стороны стало заседание Коронного совета в Берлине, состоявшееся 29 мая 1865 года. Коронный совет собирался для обсуждения наиболее важных проблем, его состав не был постоянным. В него обязательно входили король, наследник престола и глава правительства; другие лица привлекались в зависимости от повестки дня. Практически все участники совета выступали за аннексию герцогств. Единственным исключением стал кронпринц, рискнувший поддержать свояка Аугустенбурга. Его главным оппонентом выступил Бисмарк, доказывавший, что реальных альтернатив аннексии не существует и война с Австрией все равно неизбежна, поскольку Вена вновь вступила на путь конфронтации. Сейчас для такой войны достаточно благоприятный момент, так как Австрия находится в международной изоляции да к тому же имеет постоянного противника в лице Италии. Бисмарк наметил три пути к аннексии. Первый — в случае создания независимого государства Шлезвиг-Гольштейн провоцировать конфликты с ним. Второй — умиротворить Австрию компенсацией и присоединить герцогства на законных основаниях. Третий — «придерживаться существующих условий и ожидать момент для военного конфликта с Австрией»[396]. В поддержку этой точки зрения высказался и шеф прусского Большого генерального штаба Гельмут фон Мольтке[397].

В Вене тем временем колебались между конфликтом и компромиссом. Летом 1865 года австрийцы предложили Пруссии уступить ей права на герцогства в обмен на территориальные компенсации в Силезии. Однако Вильгельм I вновь заявил, что не отдаст ни клочка прусской земли. В августе 1865 года Бисмарк встретился на курорте Гаштейн с австрийским посланником в Мюнхене графом Густавом фон Бломе и за карточной игрой предложил ему решить проблему герцогств, разделив их между Австрией и Пруссией. На то, что монархии Габсбургов удастся эффективно удерживать под своим контролем территорию на севере Германии, Бисмарк не считал нужным рассчитывать. Не рассчитывали на это и в Вене, где предпочли говорить не о раздельном владении, а о раздельном управлении герцогствами. Это давало отсрочку, но не решало проблему окончательно.

Гаштейнская конвенция была подписана 14 августа. В соответствии с ее условиями Шлезвиг переходил под управление Пруссии, а Гольштейн — Австрии. Пруссакам разрешалось держать свою военно-морскую базу в Киле; кроме того, оба герцогства включались в Немецкий таможенный союз. Это соглашение было выгодно Пруссии: австрийцы фактически бросали на произвол судьбы Фридриха Аугустенбургского и лишались поддержки малых и средних государств. Бисмарк иронично заявлял, что даже не мечтал найти австрийского политика, который подписал бы этот документ. Причина покладистости австрийцев была проста: в Вене сочли, что нужно сосредоточиться на решении внутренних проблем и избегать лишних внешнеполитических конфликтов.

Согласно Гаштейнской конвенции, прусскому королю в качестве отступного доставалось крошечное герцогство Лауэнбург, которое было приобретено державами в 1864 году вместе со Шлезвигом и Гольштейном. Вильгельму I это понравилось; он потихоньку начинал входить во вкус территориальных приобретений, вспомнив о том, что практически каждый из его предшественников расширял границы Пруссии. За этот успех 16 сентября 1865 года Бисмарку был пожалован графский титул; с этого момента он именовался граф Бисмарк-Шёнхаузен. «Пруссия за четыре года, прошедших с тех пор, как я поставил Вас во главе правительства, — писал король, безбожно путая даты, — заняла положение, достойное ее истории и обещающее ей счастливое и славное будущее»[398].

Попутно глава правительства решил еще одну задачу. Одним из его ключевых соперников при дворе являлся глава Военного кабинета Его Величества генерал барон Эдвин фон Мантейфель, пользовавшийся особым доверием Вильгельма I. Генерал возглавлял при дворе ультраконсервативную группировку, мечтавшую о государственном перевороте и ликвидации парламентской системы как таковой, он ждал падения Бисмарка, чтобы занять его место и реализовать свою программу. После подписания Гаштейнской конвенции Мантейфель был назначен генерал-губернатором Шлезвига и тем самым удален от центра принятия решений в Берлине. Позиции Бисмарка постепенно становились все прочнее.

Гаштейнская конвенция стала последним крупным компромиссом между Австрией и Пруссией. Надежды на сотрудничество двух немецких держав стали стремительно таять уже в ближайшие месяцы после ее заключения. В Берлине и в Вене постепенно началась подготовка к столкновению.

Среди политических бурь Бисмарку лишь изредка удавалось выкраивать время для отдыха. Осенью 1864 года глава правительства отправился в Биарриц. Ему, как и два года назад, удалось встретиться там с семейством Орловых. «Я как во сне; передо мной море, надо мной Катя трудится над Бетховеном, а погода такая, какой у нас не было все лето», — писал он жене[399]. Казалось, волшебство позапрошлого лета вернулось. Бисмарк снова был счастлив и мог отдохнуть от своих тревог. Почти три недели пролетели незаметно. В следующем октябре глава прусского правительства снова приехал на тот же курорт, на сей раз с женой (здоровье которой требовало поправки) и дочерью. Однако Орловы, напуганные новостями об эпидемии холеры, не появились. После этого Бисмарк и Екатерина Орлова встречались и переписывались гораздо реже. Умерла она намного раньше своего «дяди» — в 1875 году, в возрасте всего лишь 35 лет.