Юношеская мечта Бисмарка осуществилась. Он начал дипломатическую карьеру с одного из самых высоких постов («в настоящий момент важнейший пост нашей дипломатии»[156], как он писал Иоганне), миновав необходимость долго и мучительно взбираться по карьерной лестнице. Таких людей «со стороны» в современной России называют «варягами», а в Германии для них существует по-немецки изящное слово Quereinsteiger — «вошедший поперек». По понятным причинам профессионалы, прошедшие все ступени карьерной лестницы, относятся к подобным выскочкам враждебно, и появление таковых — обычно редкость, следствие особых обстоятельств. Какие же особые обстоятельства существовали в случае с Бисмарком?
Разумеется, большую роль здесь сыграла революция. Вернее, даже не революция сама по себе, а последовавший за ней глубокий кризис в австро-прусских отношениях. Фридрих Вильгельм IV и его окружение стремились как можно скорее залечить раны и восстановить монархическую солидарность Берлина и Вены. Наибольшее доверие при венском дворе, рассуждали они, вызовет не профессиональный дипломат, а политик, известный своими консервативными убеждениями и выступлениями в поддержку существующей системы. Именно таким человеком казался Бисмарк. Нельзя сказать, что его кандидатура рассматривалась как единственно возможная. Не лучше ли молодому политику продолжать блистать на парламентской трибуне, где он уже хорошо зарекомендовал себя, вместо того чтобы вступать на совершенно новое поприще? Самому Бисмарку пришлось приложить немало усилий, чтобы развеять подобного рода сомнения.
В течение первых месяцев 1851 года Бисмарк развернул активную и очень напряженную деятельность, направленную на то, чтобы привлечь к своей особе внимание монарха и европейских дипломатов. Он регулярно посещал светские мероприятия, выступал в палате с речами в защиту прерогатив короны. Так, 24 февраля он заявил, что если палата не утвердит бюджет, король может править и без него, поскольку такое развитие ситуации никак не регулируется законодательством (эта мысль еще сыграет большую роль в карьере Бисмарка)[157]. 11 марта он выступил против сокращения военных расходов, заявив, что армия не может зависеть от мнения штатских дилетантов из ландтага[158]. Оба выступления были весьма высоко оценены монархом, который благожелательно наблюдал за деятельностью молодого парламентария. Фридрих Вильгельм IV по-прежнему избегал каких-то публичных выражений своей симпатии к Бисмарку, однако был о нем достаточно хорошего мнения и даже в какой-то степени считал себя его покровителем.
Тем не менее кандидатуру Бисмарка на пост прусского представителя в Бундестаге стали всерьез рассматривать только в конце апреля, после того, как был отвергнут ряд других претендентов. Король, поколебавшись, в итоге дал свое согласие. Назначение во Франкфурт значительно усилило позиции Бисмарка внутри «камарильи» — если раньше он был скорее «адъютантом», то теперь ему был поручен самостоятельный фронт работ.
Когда весть о назначении стала достоянием общественности, германская пресса разразилась целой серией скептических публикаций. Бисмарка называли «политическим младенцем», который своими действиями похоронит еще оставшийся в немецких государствах авторитет Берлина. Принц Вильгельм Прусский скептически предположил, что «этот лейтенант ландвера» не справится с поставленной задачей[159]. Даже покровитель молодого консерватора Эрнст Людвиг фон Герлах в какой-то момент усомнился в правильности идеи назначать на ответственный пост совершенно неопытного в бюрократических вопросах человека.
Сам Бисмарк был весьма обрадован новым назначением, но одновременно понимал, насколько трудными станут первые шаги на дипломатическом поприще. «Предвижу, что это будет неблагодарная и полная опасностей служба, на которой я при всем старании утрачу расположение многих людей», — писал он жене 28 апреля[160]. Тревожила его и собственная неопытность в вопросах дипломатического ремесла. «Я считаю, что не смогу сразу принять полностью самостоятельный пост», — делился он сомнениями с Иоганной, одновременно опасаясь, что такая нерешительность заставит короля изменить свои планы[161]. Проблема была решена с помощью прусского посла в Петербурге Теодора фон Рохова[162], который прибыл во Франкфурт одновременно с Бисмарком и остался там до середины июля, чтобы ввести последнего в курс дела. Рохов сам с удовольствием остался бы при Бундестаге и лишь с большой неохотой сдал лакомый пост новичку, которого называл не иначе как «спившимся студентом» и «померанским свинопасом»[163].
Но убедить короля в необходимости своего назначения было только половиной дела. Не легче оказались переговоры с Иоганной. Ей было вовсе не по нраву покидать тихий Рейнфельд и перебираться в большой шумный город; по некоторым свидетельствам, узнав о назначении, она проплакала три дня[164]. Молодой жене нравилась сельская идиллия, и ее мужу пришлось свалить ответственность за предстоящие перемены на высшие силы. «Я не искал этот пост: так решил Господь, и я должен его принять и не могу отказаться от этого», — писал Отто Иоганне в конце апреля[165]. «Я солдат Господа, и куда Он посылает меня, я должен идти, и я верю, что Он направляет меня туда и организует мою жизнь так, как Ему это нужно», — повторял он несколько дней спустя[166]. Ссылка на высшие силы была призвана убедить супругу и одновременно снять с самого Бисмарка ответственность за принятое решение. Как могла ревностная пиетистка противиться воле Господа?
Одновременно Бисмарк демонстрировал супруге всю свою любовь и нежность, чтобы укрепить связь между ними. «Поверь мне, я люблю тебя как частичку самого себя, без которой я не могу и не хочу жить; боюсь, что из меня не вышло бы ничего приятного Господу, если бы у меня не было тебя; ты — мой якорь на хорошем берегу, и если канат оборвется, то пусть Господь смилостивится над моей душой», — писал он в начале января 1851 года[167]. «Я женился на тебе, чтобы любить тебя перед Господом и по велению моего сердца, и чтобы иметь в этом чуждом мире пристанище для моего сердца, где его не заморозят холодные ветра и в котором я найду тепло родного камина, к которому я приникаю, когда снаружи штормит. […] Нет ничего, за исключением милости Господа, что было бы мне дороже, роднее и нужнее, чем твоя любовь и родной очаг, который с нами даже на чужбине, если мы вместе» — эти строки написаны уже после состоявшегося назначения, в мае 1851 года[168]. Одновременно Бисмарк подчеркивал свою заботу о семье и заверял супругу, что не примет поста, который помешает ему быть вместе с ней[169].
Восьмого мая Бисмарк получил звание тайного советника. В этот же день король дал ему продолжительную аудиенцию. Фридрих Вильгельм IV отметил, что новый посланник, по всей видимости, человек весьма мужественный, поскольку согласился заняться совершенно незнакомым ему делом. В ответ Бисмарк, по его собственным утверждениям, заявил, что мужеством здесь отличается в первую очередь сам монарх, рискнувший доверить ему такой пост[170].
Сам свежеиспеченный дипломат не закрывал глаза на предстоящие сложности и не страдал излишней самоуверенностью. Не исключено, что, перекладывая ответственность на высшие силы, он стремился успокоить не только супругу, но и себя самого. Понимая все риски и трудности, Бисмарк тем не менее активно добивался своего назначения; будущий «железный канцлер» понимал, что путь наверх подразумевает готовность брать на себя непростые задачи. Более того, он собирался решать эти задачи так, как считал нужным сам.
Окончательное назначение состоялось 15 июля. «Человек, которого в нашей стране многие почитают, а некоторые ненавидят за его рыцарственную преданность и за его непримиримость к революции. Он мой друг и верный слуга и прибывает со свежим и живым воплощением основ моей политики, моего образа действий, моей воли и, добавлю, моей любви к Австрии и Вашему Величеству» — так прусский король позднее отрекомендовал Бисмарка в письме молодому австрийскому императору Францу Иосифу[171].
От нового прусского посланника ожидалось в первую очередь конструктивное сотрудничество с Австрией. Это не означало, что он должен был следовать указаниям из Вены. Ему предстояло защищать прусские интересы, однако последние должны были включать в себя поддержание монархической солидарности. По всей видимости, изначально Бисмарк не только не возражал против этого открыто, но и сам в значительной степени разделял подобные взгляды. Прибыв во Франкфурт, он еще не был настроен на жесткое противостояние с империей Габсбургов — впрочем, как и на безоговорочное сотрудничество.
Здесь самое время посмотреть, что представляли собой внешнеполитические воззрения Бисмарка на момент начала его дипломатической карьеры. В том, что такие воззрения у него имелись, причем вполне сформировавшиеся, сомневаться не приходится — он сам неоднократно высказывал их в своих речах и статьях революционной эпохи.
Сточки зрения молодого политика, государства испокон веков борются за власть и влияние на международной арене. Сохранение собственного суверенитета и обеспечение безопасности являются главным интересом любой страны, а в особенности великой державы. При проведении внешней политики государство не просто имеет право, а обязано руководствоваться в первую очередь вполне конкретными собственными интересами, а не общими принципами. Именно в этом заключалась суть пока еще неявных разногласий Бисмарка с лидерами камарильи. Прусские консерваторы были сторонниками монархической солидарности и союза «трех черных орлов» — России, Австрии и Пруссии, — направленного против революции и на сохранение существующих порядков. Для Бисмарка же основной целью было доминирование Пруссии в Германии, что требовало изменения сложившегося баланса. Государственный эгоизм являлся для него основой внешнеполитического курса, цель стояла выше ценностей и принципов и определяла средства. Впоследствии этот комплекс представлений получит название Realpolitik (реальная политика) — сам термин, как и его определение, принадлежит публицисту Людвигу фон Рохау, опубликовавшему в 1853 году книгу «Основы реальной политики, примененные к условиям германского государства». Однако в историю понятие реальполитик войдет в первую очередь в сочетании с именем Бисмарка, положившего эту концепцию в основу своей политической деятельности.
«Принципов придерживаются до тех пор, пока они не подвергаются испытанию на прочность; однако, как только это происходит, их отбрасывают также, как крестьянин скидывает ботинки, чтобы бежать на тех ногах, которые дала ему природа» — так писал Бисмарк невесте еще весной 1847 года[172]. Собственно говоря, ничего нового в этом не было: цинизмом и скепсисом по отношению ко всему романтическому он отличался еще в студенческие годы. Впоследствии Бисмарк просто положил черты, присущие ему как личности, в основу своей политической деятельности.
При этом нельзя назвать начинающего дипломата совершенно беспринципной личностью. Во внешней политике главным принципом для него являлась защита интересов Пруссии. Это было далеко не самоочевидным в ту эпоху, когда многие дипломаты заботились в первую очередь о собственной карьере и даже принимали взятки от иностранных государств. Интересы Пруссии — естественно, в том виде, в каком он понимал их сам, — были альфой и омегой политической деятельности Бисмарка. Ради них он был готов спорить и ссориться и с королем, и со своими недавними единомышленниками. По мнению Отто Пфланце, Бисмарк неосознанно проецировал свою волю к власти на прусское государство и стремился к увеличению могущества и влияния последнего. Это позволяло ему среди прочего представать в собственных глазах в облике верного слуги высшего принципа государственных интересов, — а не беспринципного властолюбца[173].
Учитывая его взгляды на интересы Пруссии, Бисмарк был просто обречен в недалеком будущем оказаться костью в горле австрийской внешней политики. Как вспоминал впоследствии он сам, в момент приезда во Франкфурт-на-Майне он вовсе не был настроен против монархии Габсбургов; однако в течение первых четырех лет пребывания там убедился в том, что столкновение с Австрией неизбежно[174]. Германский союз, похоже, с самого начала не вызывал у нового посланника никаких симпатий. Бисмарк считал его шахматной доской, полем соперничества между Австрией и Пруссией, которое должно быть либо разделено между обеими по справедливости, либо стать военной добычей одной из них. Этим он отличался от многих немцев, видевших в Германском союзе своеобразный заменитель или даже предтечу «общего отечества».
В момент назначения Бисмарка главой венского кабинета был все тот же князь Шварценберг, менее года назад нанесший Пруссии тяжелое дипломатическое поражение. Революция 1848 года показала, насколько непрочной является конструкция «лоскутной монархии» Габсбургов в эпоху национальных идей. Чтобы справиться с опасностью, требовались внутренние реформы, а в области внешней политики — оставаться сильным и не допускать усиления потенциальных противников, в том числе Пруссии. Для этого было необходимо, как минимум, сохранять статус-кво, в идеале же — усиливать австрийское влияние в Германском союзе.
Задача Шварценберга облегчалась тем, что политическая элита многих средних и малых государств, особенно в Южной Германии, считала Пруссию потенциальным агрессором и видела в Австрии гаранта сохранения существующего положения вещей. Действительно, из двух великих немецких держав объективно именно Пруссия была в наибольшей степени заинтересована в изменении сложившегося баланса. Поэтому в своих действиях Австрия могла опереться на обширную «клиентуру» из числа монархов малых германских государств.
Однако у Пруссии в этой игре тоже были неплохие карты. В отличие от Австрии, в сферу интересов которой входили и Апеннинский полуостров, и Балканы, монархия Гогенцоллернов могла целиком сосредоточиться на германской политике. В Берлине достаточно рано сделали акцент на экономическую интеграцию; с 1834 года под эгидой Пруссии действовал Немецкий таможенный союз, в состав которого вступили большинство средних и малых государств. Зависимость последних от Берлина в результате медленно, но верно росла; к середине века они уже не могли покинуть таможенный союз без неприемлемого для себя финансового ущерба. Однако в политическом отношении позиции Пруссии были далеко не столь прочны; именно поэтому деятельность посланника при Бундестаге приобретала большое значение.
Разумеется, прусская политика вершилась не во Франкфурте, а в Берлине. Преувеличивать сферу полномочий и возможностей Бисмарка было бы неверно. Однако в середине XIX века дипломаты, занимавшие ключевые посты, пользовались значительной автономией, а также могли влиять на принятие решений в столице. Этими возможностями и воспользовался Бисмарк, который с самого начала стремился действовать самостоятельно, исходя из собственного понимания принципов и задач германской политики Пруссии. Естественно, что он находился в постоянной переписке с королем, министром иностранных дел и своим покровителем Леопольдом фон Герлахом. Однако это не мешало ему чем дальше, тем в большей степени проводить собственную линию — особенно по мере того, как рос его дипломатический опыт.
В первый год своей работы во Франкфурте Бисмарк продолжал оставаться депутатом нижней палаты ландтага и частенько ездил на поезде в Берлин, чтобы принять участие в заседаниях. Это было личным пожеланием короля, который разрешил ему отказаться от мандата лишь осенью 1852 года. Согласно закону, после своего назначения на государственный пост депутату требовалось, сложив полномочия, баллотироваться повторно — и Бисмарк выиграл выборы с большим перевесом. В марте 1852 года он произнес речь, в которой заявил, что не следует путать обманутых демагогами горожан с прусским народом в целом: «Поскольку предшествующий оратор заявил, будто правительство не доверяет народу, я могу ответить ему, что также не доверяю населению больших городов, пока оно позволяет руководить собой честолюбивым и лживым демагогам, однако я не вижу в них прусского народа. Последний, если большие города снова поднимут мятеж, сможет принудить их к покорности, даже если придется для этого стереть их с лица земли»[175]. Речь вызвала большой резонанс.
Совмещая работу в Берлине и Франкфурте, Бисмарк находил достаточно времени для того, чтобы совершать длительные конные прогулки и путешествовать по региону. И, конечно, время от времени он отправлялся на охоту, по-прежнему являвшейся одним из его любимых видов отдыха. Долина Рейна, конечно, не принадлежала в то время к числу лучших охотничьих угодий Европы, однако Бисмарк довольствовался тем, что имелось. Если ему выпадала возможность поохотиться в более богатых дичью краях, он с радостью ею пользовался.
В октябре 1851 года к мужу приехала Иоганна с детьми. Это было практически первым опытом действительно длительной совместной жизни супругов. Именно во Франкфурте они закончили приспосабливаться друг к другу и стали одним целым. Здесь окончательно сформировалась та модель отношений между ними, которая сохранится на всю оставшуюся жизнь. Отто — лидер, который защищает семью от всех внешних опасностей, заботится о жене и старается сделать ее жизнь как можно более комфортной, но слово которого имеет силу закона; Иоганна — хранительница семейного очага, хозяйка дома, любящая и преданная, полная заботы о муже и детях. Жизнь с таким супругом, как Бисмарк, была не самой легкой задачей, и все же она говорила, что не хочет попасть в рай, если там не будет ее Отто. «Время во Франкфурте-на-Майне было приятным, — вспоминал Бисмарк впоследствии. — Молодой супруг, здоровые дети, три месяца отпуска в году. Бундестаг означал во Франкфурте все — но вокруг были Рейн, Оденвальд, Гейдельберг»[176]. 1 августа 1852 года в семье родился третий ребенок — Вильгельм, которого в семье обычно называли на английский манер Биллом.
Франкфурт, вольный город с 70-тысячным населением, одна из столиц европейской дипломатии, светское общество которого носило ярко выраженный космополитичный характер, пришелся Бисмарку по нраву. «Я уже не верил, что буду жить где-нибудь в другом месте. На прекрасном кладбище я даже отыскал место, где хотел бы покоиться когда-нибудь, много позже», — вспоминал он о вольном городе на Майне в конце своей жизни[177].
По приезде во Франкфурт свежеиспеченный дипломат изначально поселился в гостинице Englischer Hof («Английский двор»), скоро он арендовал дом с небольшим садом. Всего за восемь неполных лет деятельности в качестве прусского посланника при Бундестаге он сменил три дома. Это были сравнительно небольшие здания, мало пригодные для проведения балов и приемов, но прекрасно подходившие на роль семейного гнезда. К скромности вынуждало и сравнительно небольшое жалованье в 18 тысяч талеров, не позволявшее жить на широкую ногу. Мотли, побывавший в гостях у Бисмарка летом 1855 года, вспоминал: «Это один из тех домов, где каждый делает то, что считает нужным. Салоны, где проходят официальные встречи, расположены вдоль фасада здания. Жилая часть состоит из гостиной и столовой, которые обращены к саду. Здесь рядом обитают стар и млад, старики и дети и собаки, они едят, пьют, курят, играют на пианино и стреляют в саду из пистолетов, и все это одновременно. Одна из тех квартир, где имеются все земные яства и напитки — портвейн, содовая, пиво, шампанское, бургундское или красное в наличии почти всегда — и каждый курит лучшие гаванские сигары»[178]. В доме Бисмарков часто бывали гости: его университетские товарищи, друзья из Пруссии, родственники обоих супругов; Франкфурт находился на пересечении множества путей, которые вели из Восточной Европы в Западную, с холодного немецкого севера на теплый итальянский юг. Появились у четы прусского посланника и местные друзья из числа дипломатов и франкфуртского городского патрициата, например, ольденбургский посланник Вильгельм фон Эйзендехер[179] с супругой и художник Якоб Беккер[180] с женой и дочерью[181].
Частная жизнь Бисмарка не слишком отличалась от жизни помещика в померанской глубинке. Это импонировало ему самому, а главное — Иоганне, для которой переезд во Франкфурт был связан с радикальным изменением окружающей обстановки. По настоянию мужа ей пришлось совершенствовать свой французский — международный язык того времени, — чтобы не выглядеть откровенной провинциалкой в светских кругах. Бисмарк старался уделять жене как можно больше внимания, не уставая подчеркивать, что она значит в его жизни. «Она очень дружелюбна, умна, естественна и относится ко мне как к старому другу», — писал Мотли об Иоганне[182]. По-прежнему избегавшая светских мероприятий, супруга прусского посланника могла быть душой небольшой компании и образцово гостеприимной хозяйкой. Она при необходимости исполняла представительские функции, хотя это и не доставляло ей ни малейшего удовольствия. В 1855 году она жаловалась, что светские мероприятия утомляют ее, а обилие развлечений лишь нагоняет скуку[183]. Два года спустя, получив в отсутствие мужа приглашение на прием, она в письме спрашивала его, следует ли ей идти: «Это было бы ужасно, но если я должна, то так и быть»[184].
Стиль работы Бисмарка разительно отличался от деятельности многих его коллег — представителей других германских государств. Последние зачастую вели главным образом светскую жизнь, а вникать в дела предоставляли своим подчиненным. В отличие от них Бисмарк, при всей своей любви к развлечениям, работал достаточно напряженно. Иногда он сидел над документами по 17 часов в день. Его активность и самостоятельность делали его порой весьма неудобным как для коллег, так и для начальства. «Я мог бы сделать свою жизнь такой же легкой, как мой предшественник Рохов, и, подобно большинству моих коллег, путем умеренного и внешне малозаметного предательства интересов своей страны обеспечить себе спокойствие в делах и репутацию славного товарища», — писал он позднее в ответ на жалобы, поступавшие на него в Берлин с разных сторон[185].
Сам Бисмарк не изменил своей привычке смотреть на окружающих свысока. «Что за шарлатанство и преувеличенная важность сидят в этой дипломатии!» — писал он жене вскоре после прибытия во Франкфурт[186]. Первый важный вывод, который он сделал для себя на новом посту, гласил: никто не ведет здесь политику, основанную на принципах, как того хотят его берлинские покровители. Все произносят красивые слова о монархической солидарности и общем немецком отечестве, но защищают исключительно свои прагматичные интересы. Соответственно, нет ничего зазорного в том, чтобы последовать их примеру.
Главной задачей, которую ставил перед собой Бисмарк, было отразить все попытки Вены достичь гегемонии в Германском союзе и обеспечить Пруссии равноправное положение с монархией Габсбургов. Его основными оппонентами стали, разумеется, австрийские посланники при Бундестаге. На момент назначения Бисмарка таковым являлся представитель богемской аристократии граф Фридрих фон Тун унд Хоэнштейн[187]. К новоявленному дипломату он относился свысока и считал его деревенщиной, а позднее писал: «Во всех принципиальных вопросах, которые касаются консервативного принципа, господин фон Бисмарк совершенно корректен. […] Однако, насколько я могу судить, он принадлежит к той партии, которая видит только специфические интересы Пруссии и не придает большого значения тому, что может быть достигнуто в Бундестаге»[188]. Сам Бисмарк, понятное дело, мог рассматривать это только как комплимент. Своим поведением он доводил аристократа едва ли не до нервных срывов, при любом удобном случае демонстрируя ему, что Пруссия отнюдь не является младшим партнером.
Биографы Бисмарка любят пересказывать почти анекдотичные истории о том, как именно свежеиспеченный дипломат выводил из равновесия австрийского посланника. Сам канцлер впоследствии вспоминал: «Когда Рохов представлял Пруссию в Бундестаге, на заседаниях военной комиссии курил только австриец. Рохов был страстным курильщиком и наверняка с удовольствием делал бы то же самое, но не решался. Когда туда прибыл я, мне однажды захотелось сигары; я не видел причин отказываться от нее и попросил у председательствующего огоньку; он, как и остальные господа, отреагировал на это с удивлением и недовольством. Для них произошедшее, по всей видимости, стало настоящим событием. В тот раз курили только Австрия и Пруссия. Но остальные господа, похоже, сочли это столь важным, что сообщили об этом в свои столицы и попросили инструкций. Последние заставили себя ждать; дело нуждалось в тщательном обдумывании, и еще около полугода курили только две великие державы. Затем баварский посланник Шренк начал курением защищать достоинство своего положения. Саксонец Ностиц с удовольствием присоединился бы, но не имел разрешения от своего министра. Только увидев, что ганноверец Ботмер закурил, этот ревностный сторонник Австрии — в тамошней армии служили его сыновья, — похоже, договорился с Рехбергом и задымил. Оставались только вюртембержец и дармштадтец, которые в принципе не курили. Однако честь и вес их государств настоятельно требовали, и на следующий раз вюртембержец вытащил сигару […] и скурил ее как минимум наполовину, принеся огненную жертву своему отечеству»[189].
К слову сказать, история с курением во Франкфурте стала поводом для дуэли в Берлине — на одном из заседаний нижней палаты Прусского ландтага депутат-либерал Георг фон Финке[190] высказался в том смысле, что курение есть единственное известное ему качество Бисмарка как дипломата. Последний не остался в долгу, заявив, что подобные высказывания выходят за рамки приемлемого. Состоявшаяся 25 марта 1852 года дуэль, впрочем, завершилась вничью — оба противника, по всей видимости сознательно, промахнулись. Любопытно то, что десять лет спустя Финке, один из наиболее авторитетных лидеров левых либералов, стал главным оппонентом Бисмарка, занявшего пост главы правительства. Другая история, широко распространенная в свое время в Берлине, повествовала о том, как Тун однажды в присутствии Бисмарка снял сюртук — ранее это было привилегией председательствующего, однако прусский посланник со словами «Вы правы, здесь очень жарко» последовал его примеру[191].
В чем заключался смысл подобных жестов, которые один из отечественных биографов Бисмарка в своей работе назвал «чудачествами»[192]? Безусловно, в них имелась эмоциональная составляющая — подчеркивание австрийским представителем своего привилегированного статуса действительно задевало Бисмарка за живое. Однако здесь нужно вспомнить о том, что в XIX веке престиж державы был еще тесно связан с дипломатическим церемониалом, символическими жестами, определявшими и демонстрировавшими ее уровень среди других. Каждая из выходок Бисмарка, несмотря на всю внешнюю смехотворность поводов, имела реальный политический смысл, И это прекрасно понимали в Вене, где отношение к новому прусскому дипломату вскоре стало весьма настороженным.
Основная борьба разворачивалась, конечно же, по значительно более серьезным вопросам, чем курение сигар. Как писал Бисмарк главе прусского правительства барону Отто Теодору фон Мантейфелю в декабре 1851 года, главная задача Австрии заключается в «реализации далеко идущих планов», нацеленных на то, чтобы стать «повелительницей Германии»[193]. Вена стремилась усилить политическую интеграцию в рамках Германского союза, опираясь на популярный лозунг национального сплочения. Поскольку в этом ее поддерживали большинство членов Германского союза, Бисмарку оставалось проводить противоположную политику: ослаблять союзные органы власти, чтобы обеспечить как можно большую свободу действий Пруссии. Складывалась на первый взгляд парадоксальная ситуация, когда будущий творец германского единства изо всех сил противился любым шагам в этом направлении. Однако противоречие здесь только кажущееся; прусский посланник разрушал не единство как таковое, а те структуры, которые были невыгодны его стране. «Если Австрия запрягает лошадь спереди, мы должны немедленно запрячь другую сзади» — так формулировали суть стратегии Бисмарка его оппоненты[194]. Впоследствии он любил рассказывать историю о том, как один австрийский эрцгерцог спросил его, получены ли его ордена в боях. «Да, здесь, во Франкфурте», — нашелся Бисмарк[195].
Первым примером такого рода действий стали события вокруг австрийского проекта закона о прессе, который должен был действовать на территории всего Германского союза. Он предусматривал обязательство всех государств запрещать публикацию текстов, которые признал недопустимыми хотя бы один из членов союза. Фактически это позволяло австрийской стороне устанавливать цензурные ограничения для других германских монархий, включая Пруссию. Бисмарк резко воспротивился подобному вмешательству во внутренние дела отдельных государств. При этом он выступал с откровенностью, шокировавшей многих слушателей: «Мы не понимаем, почему мы должны поддерживать меры, которые будут нас стеснять. Давайте возьмем нынешнее состояние торгового и таможенного вопроса. К примеру, в Лейпциге или Мюнхене может появиться посвященная этим вопросам брошюра, которая входит в противоречие с позицией саксонского или баварского правительства. Соответствующее правительство ее запрещает, но для нас она весьма благоприятна, почему в таком случае мы должны ее запрещать?»[196] После долгих и трудных переговоров закон был принят в 1854 году в значительно смягченной редакции, дававшей весьма широкие возможности его толкования. Автономия отдельных государств в вопросах цензуры сохранилась.
Вторым подобным вопросом стала проблема германского флота. Созданный в период революции, он теперь влачил довольно жалкое существование, поскольку его финансирование являлось предметом споров в Бундестаге. Дело дошло до того, что денег не было даже на выплату жалованья матросам. В связи с этим фон Тун в отсутствие Бисмарка запросил от имени Германского союза заем у банкирского дома Ротшильдов. Прусский посланник, узнав об этом, понял, что ему представляется блестящая возможность нанести удар авторитету Австрии. Он отправил протест Ротшильду и пригрозил даже тем, что Пруссия прекратит участие в работе Бундестага. Здесь нужно упомянуть, что Бисмарк находился с еврейским банкиром в достаточно хороших отношениях, искренне уважал его и доверил ему управление своими деньгами. Но в данном случае прусский посланник раздул незначительной по своей сути эпизод до таких размеров, что забеспокоился даже российский император, который уполномочил своего представителя во Франкфурте князя Горчакова[197] выступить посредником. Так Бисмарк и Горчаков, которым в дальнейшем пришлось еще не раз встречаться на политической арене, познакомились.
Тун вынужден был пойти на попятный. «Как могло дойти до того, — писал австрийский аристократ Бисмарку, — что одно из немецких правительств оказалось заинтересовано в том, чтобы втоптать в грязь авторитет Германского союза! […] При воспоминании об этом я буду краснеть до конца жизни. Вечером, когда тайный советник Венцель принес мне этот протест, я мог лишь плакать, подобно ребенку, над позором нашего общего отечества!»[198] Возвышенные помыслы являлись не единственной причиной слез Туна — в Вене были весьма недовольны его действиями, позволившими прусскому новичку унизить могущественную Австрию. В любом случае, Бисмарка мало трогала патетика. Итогом этой истории стала ликвидация общегерманского флота в апреле 1852 года. На последовавшей распродаже Пруссии удалось выкупить лучшие корабли.
Однако ключевое значение в это время приобрела борьба вокруг Немецкого таможенного союза. В Вене на это объединение смотрели как на инструмент прусского влияния, который необходимо либо разрушить, либо присоединиться к нему. В начале 1850-х годов Пруссия вела переговоры с Ганновером и Ольденбургом об их присоединении к таможенному союзу; в целом они развивались успешно, однако требовалось согласие южнонемецких государств, которые по инициативе Австрии выступили с протестом. Одновременно князь цу Шварценберг выдвинул проект создания центральноевропейской таможенной унии, которая включала бы в себя всю территорию Германского союза, а также владения Габсбургов, лежащие за его пределами. С чисто финансовой точки зрения такой проект был не слишком выгоден германским государствам, и именно на это упирали в Берлине, где совершенно не хотели без боя отказываться от роли лидера экономической интеграции.
Бисмарк прилагал огромные усилия, чтобы сорвать планы австрийцев. На переговорах с Туном он характеризовал действия Вены как «агрессивную политику», которая повлечет за собой «неизбежные и печальные последствия». Когда австрийский дипломат заявил, что Пруссия напоминает человека, «который однажды выиграл 100 тысяч талеров в лотерею и теперь строит свой бюджет исходя из предположения, что это событие будет повторяться ежегодно», Бисмарк весьма жестко ответил: «Если в Вене придерживаются такого же мнения, то я предвижу, что Пруссия вынуждена будет еще раз сыграть в известную лотерею; выиграет ли она, решит Господь»[199]. Это была вполне недвусмысленная угроза войной. Кроме того, Бисмарк принимал активное участие в обработке общественного мнения и политиков южногерманских государств, которые были наиболее склонны поддержать австрийский проект. При этом он широко задействовал прессу — опыт, пригодившийся ему в дальнейшем.
Разумеется, доводить дело до острого конфликта с Австрией в Берлине не планировали. Поэтому в июне 1852 года Бисмарк был отправлен королем Пруссии в столицу империи Габсбургов — официально для того, чтобы заменить заболевшего посланника, а также провести переговоры по таможенному вопросу. Сам «железный канцлер» в своих воспоминаниях писал о том, что Фридрих Вильгельм IV рассматривал Вену как «высшую школу дипломатии» и планировал сделать назначение постоянным[200]. Бисмарк решительно воспротивился: он прекрасно понимал, что неизбежно станет нежеланной персоной при венском дворе.
Молодого дипломата хорошо приняли в Вене, возможно, рассчитывая все-таки привлечь его на свою сторону. Бисмарк сопровождал императора Франца Иосифа в поездке в Венгрию, получив возможность познакомиться с новым для себя регионом Центральной Европы. В Вене он завязал немало полезных связей, получил важный опыт, однако переговоры по таможенным делам предсказуемо не завершились ничем. В начале июля он вернулся на свой пост. По итогам поездки в прусских придворных кругах начало складываться мнение, что Бисмарк слишком усердствует в защите прусских интересов в ущерб дружбе с Австрией.
Разумеется, Бисмарк был не одиноким воином, каким любил себя изображать он сам и каким его впоследствии представляли некоторые биографы. Отражение австрийской атаки на Немецкий таможенный союз стало едва ли не главной задачей прусской внешней политики в целом. Ведущую роль в этом играло Министерство торговли в Берлине, а в нем — Рудольф Дельбрюк[201], ставший впоследствии одним из ближайших помощников «железного канцлера». Именно Дельбрюк настаивал на проведении жесткой политики, заявляя, что другие немецкие государства настолько зависимы от сложившейся торговой системы, что не рискнут перечить Пруссии при угрозе распада таможенного союза. В конечном счете он оказался прав. Однако заслуга Бисмарка в успешном решении проблемы также достаточно серьезная. В итоге союз был сохранен в своем прежнем виде, а Австрии пришлось довольствоваться заключением с ним в 1853 году торгового договора. По мнению некоторых исследователей, этот результат может считаться компенсацией за то дипломатическое поражение, которое Пруссия понесла в Ольмюце[202].
Конечно, было бы ошибкой представлять дело так, что Пруссия и Австрия находились в постоянном противоборстве по всем без исключения вопросам. Там, где не имелось прямой угрозы интересам Берлина — к примеру, в вопросах создания центрального полицейского ведомства Германского союза или законодательства об общественных организациях, — обе великие державы действовали сообща. Смысл противостояния заключался для Бисмарка не в конфронтации как таковой: он был не против сотрудничества с венскими политиками, если те будут учитывать законные, с его точки зрения, интересы Берлина.
В 1852 году в рядах австрийской дипломатии произошли серьезные перестановки. Скоропостижно скончался князь Шварценберг, выдающийся политик, являвшийся самым опасным врагом Пруссии в Вене. На его место пришел значительно менее способный граф Карл Фердинанд фон Буоль-Шауенштейн. Язвительный Бисмарк говорил по этому поводу, что Шварценберг, почувствовав недомогание, постарался подыскать себе самого бездарного заместителя, чтобы лот не подсидел его за время болезни, и остановился на кандидатуре Буоля. Но болезнь окончилась летальным исходом, и заместитель неожиданно для всех оказался в роли преемника[203]. Как бы то ни было, в германском вопросе Буоль продолжал линию Шварценберга, хотя и с меньшим искусством.
На рубеже 1852 и 1853 годов Франкфурт покинул граф фон Тун. Он еще годом ранее просил о своей отставке, заявляя, что состояние здоровья не позволяет ему достойно защищать австрийские интересы. Новым австрийским посланником стал барон Антон Прокеш фон Остен, который до этого представлял монархию Габсбургов в Берлине и вызывал ненависть у прусской политической элиты. Весьма образованный человек, интересовавшийся науками и литературой, профессиональный дипломат, Прокеш был в то же время тщеславным и самовлюбленным интриганом. И без того не отличавшийся излишней любезностью по отношению к своим политическим противникам, Бисмарк давал ему убийственные характеристики, называя мерзавцем и комедиантом, скверно пахнущим и вызывающим тошноту во всех смыслах: «Этот человек лгал даже тогда, когда в его интересах — в интересах Австрии — было говорить правду, до такой степени лживость стала его второй природой. Его единственной положительной чертой была толстокожесть; когда я выходил из себя в разговоре с ним, то позволял себе иногда такие выражения, которые не потерпел бы в свой адрес даже берлинский уличный бродяга, он же проглатывал их спокойно»[204]. В Берлин Бисмарк писал, что считает назначение нового посланника большой ошибкой австрийской дипломатии[205].
Прокеш фон Остен, впрочем, тоже не оставался в долгу. Если в начале своего пребывания он писал, что состоит с прусским посланником в прекрасных отношениях[206], то позднее характеризовал Бисмарка как «самолюбивую, подлую натуру, полную спеси и чванства, без правового сознания, ленивую, без серьезных знаний и уважения к ним; искусный софист и извратитель слов, с мелочными и грязными приемами; полон зависти и ненависти к Австрии»[207].
Но Прокеш не доставлял Бисмарку, по его собственным словам, серьезной головной боли: «Я справлюсь с ним, не теряя спокойствия»[208]. Более серьезной проблемой стали нараставшие разногласия с берлинскими покровителями. Если непосредственный начальник Бисмарка, глава правительства и министр иностранных дел барон Отто Теодор фон Мантейфель, в значительной степени разделял его воззрения, то придворная камарилья во главе с Герлахами предпочла бы видеть более проавстрийскую линию. Проблема заключалась не в том, что братья Герлах были равнодушны к прусским интересам — просто они считали главной угрозой новую европейскую революция, которая опрокинет все вверх тормашками и от которой может защитить только единство действий европейских монархов. Бисмарк же полагал, что лучший способ сохранить существующую систему — усилить позиции Пруссии в том числе на международной арене. Не добавляло гармонии и то обстоятельство, что он, немного освоившись на дипломатическом поприще, стал предпринимать постоянные попытки влиять на принятие внешнеполитических решений в Берлине, порой даже выходя за рамки своих формальных полномочий.
В прусской столице регулярно ходили слухи о возможном новом назначении Бисмарка. Молва отправляла его послом то в Петербург, то в Вену, а то и в кресло министра иностранных дел. Нельзя сказать, что все эти слухи были беспочвенными: такого рода проекты наверняка возникали и обсуждались. В 1853 году увидел свет и более экзотический вариант: Бисмарку было предложено стать главой ганноверского правительства. Фридрих Вильгельм IV внимательно следил за карьерой своего протеже, и это тоже имело для последнего свою оборотную сторону. В мемуарах «железный канцлер» писал: «Я был убежден, что при этом короле не смогу играть в качестве министра такую роль, которая устроила бы меня самого. Он видел во мне яйцо, которое сам снес и высидел, и при возникновении разногласий неизменно чувствовал бы, что это яйцо пытается учить курицу. Мне было ясно, что мои представления о целях внешней политики Пруссии не полностью совпадают с королевскими»[209]. Поэтому Бисмарк последовательно сопротивлялся своему отзыву из Франкфурта, заявляя, что это будет воспринято публикой как свидетельство его неудачи. Он не хотел ни уходить с поста, который представлялся ему ключевым с точки зрения прусских интересов, ни лишаться своей автономии.
В конце 1853 года Бисмарк писал Леопольду фон Герлаху: Австрия стремится «к гегемонии в Германском союзе; мы стоим у нее на пути, и мы можем сколько угодно пытаться прижаться к стенке, но Пруссия с ее 17-миллионным населением остается слишком толстой для того, чтобы оставить Австрии столько пространства, сколько она хочет. У нашей политики по чисто географическим причинам нет иного пространства, кроме Германии, а именно его Австрия стремится использовать в своих целях; для обеих здесь нет места. […] Мы конкурируем за воздух, которым дышим, один должен уступить или быть вытесненным, до того момента мы останемся противниками. Я считаю это непреложным фактом, каким бы неприятным он ни выглядел». На популярные сентенции по поводу общенемецких интересов не следует обращать внимание: «Мы не должны попасть в сети своих или чужих фраз о «германской политике», они работают только против нас и никогда в нашу пользу, мы должны проводить специфически прусскую политику»[210]. «Австрия использует Германский союз как средство нейтрализовать наше влияние в Германии, — убеждал Бисмарк Герлаха в другом письме. — Он служит не нашим, а австрийским целям, и каждую попытку Пруссии воспротивиться этому фарисейски называют предательством немецкого дела. […] Мы постоянно совершаем ошибку глупого юнца, которого превосходящий его в высокомерии и хитрости компаньон способен убедить, что он поступит неправильно, если не пожертвует собой ради него»[211].
К этому моменту в Европе, однако, настали новые времена. Между Россией и Османской империей вспыхнула война, в которую весной 1854 года на стороне турок вступили Англия и Франция. Конфликт грозил перерасти в общеевропейский. Вопреки ожиданиям Николая I Австрия тоже не осталась в стороне, фактически встав на сторону Западных держав. В начале июня венское правительство предъявило России ультиматум, потребовав вывести войска из Дунайских княжеств, а затем стало сосредоточивать группировку на российской границе.
Пруссия оказалась между молотом и наковальней. Со времен победы над Наполеоном ключевым принципом берлинской политики была опора на хорошие отношения с обеими могущественными соседками — Россией и Австрией. Теперь предстояло сделать выбор, причем в условиях сильного дипломатического давления с обеих сторон. Австрийцам удалось добиться от Пруссии заключения 20 апреля 1854 года договора, который гарантировал территориальную целостность обоих партнеров. Однако предпринимать какие-либо дальнейшие шаги против России в Берлине наотрез отказывались.
Политическая элита Пруссии разделилась на несколько лагерей. Камарилья во главе с Герлахами выступала с пророссийских позиций. Империя Романовых являлась в их глазах оплотом консервативных сил Европы, ее крушение — победой революции. Играли свою роль и междинастические связи: император Николай I был женат на сестре короля Фридриха Вильгельма IV принцессе Шарлотте (в православии Александре Федоровне). «Шпрейские казаки», как их насмешливо называли оппоненты, не выступали за разрыв с Австрией, но считали необходимым занять дружественную по отношению к Петербургу позицию. Роль их противников играл кружок, сформировавшийся вокруг младшего брата короля и наследника престола — принца Вильгельма Прусского. Бывший «картечный принц», назначенный военным губернатором Рейнской провинции и Вестфалии, превратился теперь в надежду умеренных либералов. Сложившаяся вокруг него «партия Еженедельника»[212] во главе с графом Робертом фон дер Гольцем и Морицем Августом фон Бетман-Гольвегом выступала за сотрудничество с Англией и отстаивала антироссийский курс во внешней политике.
Наконец, в качестве третьей силы выступал кабинет Мантейфеля. Глава правительства резонно полагал, что ни победа, ни поражение России не соответствуют интересам Берлина. Поддержав любую сторону, можно запросто оказаться между молотом и наковальней, что было явно нежелательно. Поэтому лучше всего соблюдать гибкий нейтралитет, не связывая себя ни с одной из сторон конфликта.
А что же король? Он постоянно колебался. Николай I с презрительной иронией заявлял, что его шурин каждый вечер ложится спасть русским и каждое утро просыпается англичанином. Австрийский посланник в Берлине писал в эти дни о Фридрихе Вильгельме IV: «Мы снова и снова видим, что он бессилен и духовно, и физически. Стоит ему принять какое-либо решение, как он тут же делает шаг навстречу противоположной стороне, который аннулирует или по меньшей мере ослабляет эффект предыдущего действия»[213]. В итоге внешнеполитический курс Пруссии выглядел даже не как лавирование, а как хаотичные метания между различными лагерями.
Позиция Бисмарка в этой ситуации была ближе всего к точке зрения Мантейфеля. Однако он считал, что Пруссия должна действовать активно, использовать войну как средство достижения своих целей. «Наша внешняя политика плоха, потому что она боязлива», — высказывался он в конце 1854 года в письме своему другу Клейст-Ретцову[214]. Да, вступление в войну на любой стороне будет иметь для Берлина тяжелые последствия; «я совершенно не понимаю, как мы можем ослепнуть настолько, чтобы из страха смерти совершить самоубийство»[215]. Поэтому нужно сохранять вооруженный нейтралитет, извлекая из него при этом все возможные выгоды и назначая высокую цену за свое участие в конфликте. Любая поддержка Австрии в настоящий момент возможна только в ответ на далекоидущие уступки с ее стороны, в частности, раздел Германии на сферы влияния, при котором Пруссия окажется гегемоном на территории к северу от Майна, где господствует протестантское вероисповедание. Идея «двойной гегемонии» стала в дальнейшем одним из любимых проектов Бисмарка.
Свою программу Бисмарк изложил в послании министру-президенту барону фон Мантейфелю еще в феврале 1854 года: «Меня пугают попытки найти прибежище против возможного шторма, привязав наш нарядный и крепкий фрегат к источенному червями старому австрийскому галеону. Из нас двоих мы лучше умеем плавать и являемся желательным союзником для любого, если захотим отказаться от своей изоляции и строгого нейтралитета и назвать цену нашей поддержки. […] Большие кризисы создают условия, благоприятные для усиления Пруссии, если мы будем бесстрашно, возможно, даже безоглядно их использовать»[216]. В стратегическом плане ситуация меняется в благоприятную сторону; именно сотрудничество России и Австрии заставило пруссаков в 1850 году подписать капитуляцию в Ольмюце; теперь этому сотрудничеству пришел конец.
Помимо писем и докладных записок, которыми Бисмарк бомбардировал берлинских политиков, он старался сделать на своем посту все для того, чтобы Германский союз не двигался в фарватере Австрии. Объективно его усилия соответствовали интересам других германских княжеств и во многом именно поэтому увенчались успехом. Апогеем противостояния стал 1855 год, когда Австрия потребовала мобилизации армии Германского союза, состоявшей из контингентов отдельных государств. По инициативе прусского посланника мобилизация была проведена так, что утратила свою одностороннюю направленность против России и приобрела чисто оборонительный характер.
Срывая замыслы Буоля и изолируя своего оппонента в Бундестаге, Бисмарк добивался решения и еще одной важной задачи. Общественность и политическая элита средних и малых германских государств постепенно отходили от своей проавстрийской ориентации, не желая быть втянутыми в совершенно чуждый им конфликт из-за балканских амбиций Венского двора. Для достижения своих целей Бисмарк не стеснялся сотрудничать с российским посланником Дмитрием Глинкой — естественно, держа это в секрете даже от собственных покровителей в Берлине. Прусский дипломат практически открыто говорил о том, что пора разрешить австро-прусское противостояние силой оружия и что Берлин ни в коей мере не может довольствоваться сложившимся в Германии положением. Эти высказывания доходили как до австрийской, так и до прусской столицы, вызывая и там, и там негативные эмоции.
Весной 1856 года Крымская война завершилась. Она повлекла за собой значительные изменения в расстановке сил в Европе. На лидирующие позиции выдвинулась Франция, Австрия оказалась практически в полной изоляции, а Россия на некоторое время ослабила свою внешнеполитическую активность. «Европейский концерт» — система сотрудничества великих держав, направленная на сохранение стабильности в системе, — фактически перестал работать.
Образовалось «окно возможностей» для серьезных изменений европейского баланса, и именно этими возможностями несколько лет спустя воспользовался Бисмарк.
В апреле 1856 года прусский посланник во Франкфурте-на-Майне отправил в Берлин так называемое «Большое послание» («Обзор современного политического положения в свете истории»), в котором изложил свою точку зрения на сложившееся международное положение и внешнюю политику Пруссии. Он призывал встать на позиции здорового прагматизма, проявлять гибкость и поддерживать хорошие отношения с Францией, не связывать себя какими-либо прочными союзами и держать открытыми все пути. Основным противником для него являлась Австрия: «Венская политика делает Германию слишком маленькой для нас двоих; пока не достигнуто честное соглашение по поводу сферы влияния каждого из нас, мы обрабатываем один и тот же спорный участок, и Австрия остается единственным государством, которому мы можем проиграть и у которого можем выиграть в долгосрочной перспективе […]. У нас огромное число конфликтующих интересов, от которых ни одна сторона не может отказаться, не отрекшись одновременно от той миссии, которую считает своей […]. Я ни в коем случае не хочу сделать из этих утверждений вывод, что мы должны ориентировать всю свою политику на то, чтобы вызвать решительное столкновение с австрийцами при наилучших для нас условиях. Я лишь хочу высказать свою убежденность в том, что в не слишком отдаленной перспективе мы вынуждены будем воевать с Австрией за свое существование, и не в нашей власти избежать этого, поскольку развитие событий в Германии не оставляет иного выхода»[217].
Благоприятного приема в Берлине этот документ не встретил. Лидеров камарильи особенно возмущал тот факт, что Бисмарк предлагал сотрудничать с Францией, которая в их глазах была воплощением революционного зла. Императорский трон в Париже на тот момент занимал Наполеон III, племянник великого императора, пришедший к власти благодаря революции 1848–1849 годов. Для Бисмарка это совершенно не являлось препятствием. В августе 1855 года он впервые посетил французскую столицу, избрав в качестве повода проходившую там Всемирную выставку. Здесь он встретился с императором, к личности и политике которого проявлял живой интерес. Как писал Бисмарк в своих мемуарах, Наполеон III долго беседовал с ним и «в общих словах продемонстрировал свое желание и намерение в отношении франко-прусского сближения. Он говорил о том, что наши соседние государства в силу своей культуры и своих учреждений стоят во главе цивилизации и потому должны сотрудничать»[218]. При этом император, в отличие от австрийцев и англичан, не требовал от Пруссии немедленно выступить против России. Это легко объяснить: на тот момент Наполеон III уже лелеял мысль о послевоенном сближении с Петербургом и совершенно не был заинтересован в разрастании конфликта.
Интерес Бисмарка к «городу грехов» вызвал гневные упреки со стороны Герлаха, и Бисмарку пришлось оправдываться: «Вы упрекаете меня в том, что я побывал в Вавилоне, но Вы не можете требовать от любознательного дипломата политического целомудрия […]. На мой взгляд, я должен лично познакомиться с теми элементами, среди которых я должен вращаться, если мне представляется возможность для этого. Не бойтесь за мое политическое здоровье; в моей природе многое от утки, у которой вода стекает с перьев»[219]. Два года спустя, в апреле 1857 года, Бисмарк снова посетил Париж, использовав для этого первый же подвернувшийся повод. Он смог еще более тесно пообщаться с императором, говорившим с молодым дипломатом весьма любезно и откровенно. По всей видимости, Наполеон понимал, как к нему относятся при Берлинском дворе, и стремился через Бисмарка повлиять на позицию Пруссии. Своему собеседнику он заявил, что собирается в обозримом будущем воевать с Австрией и хотел бы рассчитывать на прусскую поддержку. Тот, в свою очередь, ответил, что является, вероятно, единственным прусским дипломатом, который не станет использовать эту информацию во вред Наполеону.
Интонации Бисмарка в письмах Герлаху становились все более жесткими. В мае 1857 года он написал серию посланий, в которых уже открыто заявлял о несогласии со своим бывшим ментором: «Ваши взгляды на внешнюю политику заслуживают упрека в игнорировании реальности, — писал Бисмарк. — Мы можем вести политику лишь с учетом той Франции, которая есть в наличии, но не исключать ее из комбинаций. […] По-моему, подчинять интересы Отечества чувству любви или ненависти к чужаку не имеет права даже король, хотя в этом он несет ответственность перед Богом, а не передо мной»[220]. «Я определяю свое отношение к иностранным правительствам, основываясь не на стагнирующей антипатии, а на их пользе или вреде для Пруссии», — продолжал прусский посланник. Главным противником монархии Гогенцоллернов в Европе является не Франция, а Австрия: «Я хочу спросить Вас, есть ли в Европе кабинет, который имеет в большей степени естественную и врожденную заинтересованность в том, чтобы Пруссия не стала сильнее, а ее влияние в Германии упало; кабинет, который преследует эту цель более активно и умело?» Прусскую внешнюю политику Бисмарк упрекал в отсутствии внятной стратегии и четкого понимания собственных интересов: «Можете ли Вы назвать мне цель, которую ставит перед собой наша политика, или хотя бы план на несколько месяцев вперед? Знает ли кто-нибудь, чего он хочет? Знает ли это кто-нибудь в Берлине и верите ли Вы в то, что у руководителей других больших государств также отсутствуют позитивные цели и идеи? Мы — самые добродушные, безопасные политики, и все же в нас никто не верит, нас считают ненадежными товарищами и неопасными противниками»[221]. Это ставит страну в крайне опасное положение: «Пассивную безыдейность, которая счастлива тому, что ее оставляют в покое, мы не можем позволить себе в центре Европы. […] Мы станем наковальней, если не сделаем ничего ради того, чтобы стать молотом»[222].
Эта переписка, по всей видимости, окончательно убедила лидеров камарильи, что их протеже вышел из-под контроля. Беспринципный авантюризм, предательство общенемецких интересов, карьеризм — вот далеко не полный перечень грехов, в которых упрекали прусского посланника. «Бисмарк постоянно использует и злоупотребляет своими соратниками, — писал в эти дни один из видных консервативных деятелей граф Альберт фон Пурталес. — Они для него почтовые лошади, на которых он едет до следующей станции»[223]. Упрек, который трудно признать совершенно необоснованным: отношение Бисмарка к своим сподвижникам как к инструментам для достижения целей отмечали впоследствии многие.
А во Франкфурте-на-Майне прусский посланник продолжал гнуть свою линию. Его оппонентом весной 1855 года стал граф Иоганн Бернгард фон Рехберг унд Ротенлёвен[224], шваб по происхождению. Маленький человек в очках и с аккуратной прической, Рехберг был профессиональным дипломатом, отличавшимся, однако, достаточно бурным темпераментом. Уже вскоре после своего прибытия он вызвал Бисмарка на дуэль. Хотя последняя по инициативе австрийского посланника и не состоялась, отношения остались весьма напряженными. Прусский посланник продолжал свои «чудачества», раздражая австрийцев и выставляя на посмешище Германский союз. К примеру, когда Рехберг решил отправить на заслуженный отдых двух пожилых чиновников, Бисмарк употребил массу усилий для того, чтобы доказать, что оба они большую часть жизни находились на австрийской службе, а значит, пенсию им должна платить именно Австрия. В июне 1857 года дело дошло до прямого ультиматума: прусский посланник, не имея на то никаких полномочий из Берлина, заявил своему австрийскому коллеге, что если тот и дальше будет проводить антипрусскую линию в Бундестаге, то это приведет к конфронтации. В частности, заявлял Бисмарк, в случае войны Пруссия не придет на помощь монархии Габсбургов. Чтобы усилить моральное давление на Рехберга, он часто показывался на людях с послами Франции, России и Сардинии, у каждой из которых были свои счеты к Австрии.
Самодеятельность прусского посланника не могла не вызвать новую волну недовольства в Берлине. Получив из Вены официальную жалобу на действия Бисмарка, Мантейфель заявил: «Я готов подписаться под всем, что граф Буоль пишет в этом письме. Возня во Франкфурте жалка и отвратительна»[225]. Сам дипломат, чувствуя сгущающиеся над его головой тучи, писал в декабре 1857 года Герлаху: «В первые годы моего пребывания здесь я был любимцем, сияние королевского расположения ко мне отражалось от лиц придворных. Все изменилось; то ли король понял, что я такой же обычный человек, как и все остальные, то ли услышал обо мне плохое, возможно, правду, потому что на каждом можно найти пятна. Короче говоря, Его Величество реже имеет потребность видеть меня, придворные дамы улыбаются мне прохладнее, господа пожимают мне руку более вяло, мнение о моей пригодности изменилось в худшую сторону […]. Я не испытываю потребности нравиться многим людям, я не страдаю современной болезнью, стремлением к признанию, а расположение двора и людей, с которыми я общаюсь, я изучаю скорее с точки зрения антропологической науки, нежели личных эмоций. Такое хладнокровие не умножает число моих друзей»[226].
Однако расположение короля к тому моменту уже мало что значило. Осенью 1857 года у Фридриха Вильгельма IV стали очевидны признаки помрачения рассудка. Как всегда бывает в таких случаях, прусская столица утопала в интригах. По словам современного историка, «весь политический Берлин напоминал термитник, в боковых ходах которого ориентировались лишь посвященные, где все кишело шпиками и шпионами, а агенты Мантейфеля, например, вскрывали конверты с депешами, курсировавшими между королем и министрами. Это была запутанная игра в передних и на черных лестницах»[227]. Имя Бисмарка нередко звучало в кабинетах и гостиных, и число противников дипломата росло даже без его непосредственного участия. «Наше будущее снова весьма неопределенное во всех отношениях», — писала Иоганна под Рождество 1857 года[228].
Заместителем короля, а год спустя регентом стал его младший брат, принц Вильгельм Прусский. Он открыто заявлял о своей готовности учитывать требования времени, и начало его правления связывалось многими с надеждами на перемены. Действительно, Вильгельм на первых порах оправдывал ожидания. Осенью 1858 года он провозгласил «Новую эру» и сформировал весьма либеральный кабинет министров во главе с дальним родственником короля князем Карлом Антоном фон Гогенцоллерном-Зигмарингеном, выступивший 8 ноября с программой масштабных реформ. В их число входили отмена ряда сословных привилегий, ограничение влияния церкви, расширение свободы прессы и образования. Во внешней политике акцент делался на «моральных завоеваниях» в Германии — Пруссия должна была в первую очередь создать себе имидж современного и прогрессивного государства, который привлекал бы к ней немецкую общественность.
Перемены не радовали Бисмарка. Вместе с Вильгельмом к власти пришли его противники — «партия Еженедельника». Как бы сложно ни складывались отношения с Герлахами, в глазах остальных Бисмарк все же был их сподвижником, человеком камарильи. Сам он был весьма негативно настроен к новому правительству. Особенно резкую реакцию вызвало назначение на пост министра иностранных дел барона Александра фон Шлейница[229], любимца принцессы Аугусты, которого Бисмарк называл «гаремным министром». В запальчивости он писал сестре: «Если меня отправят в отставку, к радости охотников за должностями, я уеду под защиту пушек Шёнхаузена и полюбуюсь на то, как они будут управлять Пруссией, опираясь на левое большинство […]. Надеюсь, что почувствую себя на десять лет моложе, оказавшись на тех же позициях, что и в 1848/49 годах»[230].
В реальности Бисмарк вовсе не собирался сдаваться без боя. Наладить контакты с Вильгельмом он старался еще в первой половине 1850-х годов. В сентябре 1853 года он писал принцу, предостерегая его от излишнего увлечения либеральными взглядами: «Пруссия стала великой не благодаря либерализму и свободомыслию, а усилиями череды могучих, решительных и мудрых правителей […]. Эту систему мы должны сохранить и в дальнейшем, если хотим укрепить монархию. Парламентский либерализм может быть временным средством для достижения цели, но он не целью нашей политики»[231]. В этом же послании он выступал с традиционной позиции защитника сословных прав и свобод против государственной бюрократии и парламентаризма.
Весной 1858 года Бисмарк предпринял еще одну попытку, направив Вильгельму обширный — около сотни страниц — меморандум по вопросам внешней политики, озаглавленный «Некоторые замечания о положении Пруссии в Германском союзе». Здесь он развивал идею о необходимости проведения Берлином самостоятельной линии, ориентированной на защиту собственных интересов. Помимо традиционных инвектив против Австрии и структур Германского союза, сковывающих свободу действий Пруссии, Бисмарк обращался и к перспективам «моральных завоеваний». «Нет ничего более немецкого, чем развитие правильно понятых прусских интересов, — писал он. — Пруссия получит полную свободу для выполнения своей миссии в Германии только в том случае, если перестанет придавать большое значение симпатиям правительств малых государств»[232]. Вместо этого Бисмарк предлагал обратить внимание на национальное движение, которое возможно будет естественным союзником прусской монархии: «Пруссия может без всякого риска предоставить своему парламенту и прессе больше пространства для действий, в том числе в решении чисто политических вопросов. […] Королевская власть покоится в Пруссии на столь надежных основах, что правительство может, не подвергая себя опасности, активизировать работу парламента и тем самым получить очень действенный инструмент влияния на ситуацию в Германии»[233]. Помимо всего прочего, активная и целеустремленная внешняя политика будет способствовать решению внутренних проблем — «Пруссак в обмен на рост своего самосознания легко забудет о том, что его беспокоит во внутренних делах»[234]. По сути своей это был революционный план, предлагавший прусской монархии вступить в союз с прежним противником во имя укрепления своих позиций в Германии и Европе. Несомненно, Бисмарк учитывал при этом взгляды самого Вильгельма, однако столь же несомненно, что его рекомендации носили вполне искренний характер и давались всерьез.
Однако принц оставил текст без внимания, а при дворе его иронично назвали «Маленькой книгой господина Бисмарка» и сочли попыткой карьериста выслужиться перед новым господином. Уже в январе 1859 года оказавшийся практически в изоляции дипломат узнал, что его отзыв из Франкфурта является решенным делом. «Моральные завоевания» требовали новых лиц на ключевых постах германской политики.
Все эти бури практически не затрагивали семейный очаг прусского посланника. Мотли, вновь приехавший во Франкфурт весной 1858 года, писал жене: чета Бисмарков «совершенно не изменилась, такие же искренние, сердечные и любящие, как всегда. У их нового дома большой сад […] с прекрасным видом на окрестный ландшафт и горы Таунуса»[235]. Во второй половине дня супруги любили кататься верхом по окрестностям Франкфурта — «по неописуемо чудесному лесу или не менее прекрасным горам, и так каждый день», как писала Иоганна[236]. Кузина прусского посланника, встретившая его с семейством на городской прогулке, описывала свои впечатления: «Высокий господин в не особенно элегантном сером пальто и большой шляпе с полями; с одной стороны от него высокая дама плотного телосложения с черными волосами и не слишком гармоничной одежде; с другой стороны блондинка, нежная и изящная, элегантная до последней булавки»[237]. Элегантной блондинкой, естественно, была Мальвина. Много внимания он уделял детям — любил их, но при этом не баловал.
Гости по-прежнему часто бывали в доме Бисмарков и находили там радушный прием. От повседневных забот помогала отвлечься и музыка; как уже говорилось выше, Иоганна хорошо играла на фортепьяно, хотя во второй половине 1850-х годов хлопоты с детьми и по хозяйству мешали ей часто садиться за инструмент и тем более осваивать новые композиции. Ставший к тому времени другом семьи Роберт фон Койделл[238], который сам был достаточно одаренным исполнителем, в своих воспоминаниях подробно рассказывает о музыкальных пристрастиях Бисмарка. Будущий канцлер никогда не ходил на концерты; по его словам, необходимость платить за музыку отравляла бы ему все удовольствие; в музыке, как и в любви, не должно быть места деньгам[239]. Моцарт не произвел на него большого впечатления; он предпочитал Бетховена, говоря, что эта музыка лучше подходит для его нервов[240]. Франц Шуберт, Феликс Мендельсон и Фридерик Шопен также пользовались его благосклонностью.
К концу 1850-х годов Бисмарк заметно располнел, хотя его еще нельзя было назвать тучным. Некогда густые волосы на его голове поредели. Он страдал от близорукости и вынужден был пользоваться очками, хотя и не любил этого демонстрировать; далеко не случайно очки не присутствуют практически ни на одном из его портретов. Здоровье прусского посланника начало ощутимо портиться: в 1850-х годах он нередко страдал от различных болезней. Появились и хронические проблемы со сном[241].
Годы, проведенные во Франкфурте, стали весьма важным этапом в жизни будущего «железного канцлера». В период революции он сделал первые шаги, выступив дебютантом, который при не слишком благоприятных условиях мог исчезнуть с политической арены столь же быстро, как появился на ней. Должность прусского посланника при Бундестаге, которую он занимал в течение достаточно приличного по тем временам срока, превратила его не только в опытного и искушенного дипломата, но и в государственного служащего высокого ранга. Теперь с Бисмарком можно было не соглашаться, но игнорировать его было уже затруднительно, у него были политические друзья, но уже не менторы и не наставники. За восемь лет Бисмарк получил огромный опыт дипломатического искусства, который существенно помог ему в дальнейшем, он установил контакты с представителями политических элит других великих держав. «Годы учения» закончились. Теперь он был известен не только в Пруссии, но и в европейских столицах. Вместе с ростом мастерства эволюционировали и его взгляды, Изначально ориентированный на защиту прусских интересов, он тем не менее во время своего назначения считал возможным компромисс с Австрией. К концу 1850-х годов Бисмарк все чаще склонялся к мысли, что австро-прусское столкновение неизбежно. Изменились и воззрения Бисмарка на либеральное и национальное движение — в тогдашней Германии эти понятия были во многом идентичны. Если раньше это движение и его представители являлись для него врагами, опасными бунтарями, с которыми можно только бороться, то теперь он стал считать возможным заключать с ними тактические союзы ради блага прусского государства.
Любопытно, что некоторые биографы Бисмарка видят в его дипломатическом опыте и отрицательные моменты: дескать, погрузившись в мир высокой политики, будущий канцлер так и не познакомился с экономическими и социальными вопросами[242]. Согласиться с этим сложно; мало кто из государственных деятелей мог похвастаться тем, что его долго, целенаправленно и всесторонне готовили к занятию высших должностей. Бисмарк действительно в течение всей своей жизни считал внешнюю политику важнее и интереснее внутренней, предпочитал дипломатическую игру с ее рисками, обилием вызовов и вариантов действий спокойному и планомерному государственному строительству. Однако идея о приоритете внешней политики была практически общепринятой в Европе того времени. Что же касается экономических сюжетов, то во Франкфурте Бисмарк нередко соприкасался и с этой сферой, причем в самых разных ее ипостасях: от переговоров по таможенным вопросам до общения с банкирами по личным финансовым делам. Именно в это время у него появился более или менее значимый денежный капитал. Менялись и его взгляды: если в эпоху революции Бисмарк считал современную промышленность едва ли не болезнетворным наростом, то в 1850-е годы он начал уделять должное внимание новым тенденциям в экономике, развитию индустрии и банковского сектора. Став впоследствии главой правительства, он также демонстрировал достаточно адекватное понимание экономических факторов в жизни страны.
Именно в 1850-е годы складывался стиль Бисмарка как политика. Его можно четко проследить по документам, которые будущий рейхсканцлер отправлял из Франкфурта в Берлин. Суть его заключалась в отказе от любых умозрительных теорий в пользу чисто прагматических соображений, не учитывающих ничего иного, кроме реально существующих интересов и расклада сил. Политику он воспринимал как игру на шахматной доске, где есть игроки и фигуры, — об этом свидетельствует множество его высказываний, относящихся к самым разным проблемам. Он тщательно просчитывал варианты, изобретал альтернативы, оценивал расстановку сил, а главное, понимал необходимость наличия четкой стратегии, в отсутствии которой он как раз упрекал прусскую политику. Бисмарк умел учитывать различные факторы — экономические, военные, конфессиональные, особенности принятия политических решений и общественное мнение — и мастерски использовать их в своих комбинациях. Это была политика соблюдения постоянного баланса между различными силами и интересами, которую Бисмарк рекомендовал для Пруссии на международной арене и придерживался сам на прусской политической сцене. Удастся ли ему получить в свои руки достаточно полномочий, чтобы самостоятельно проводить эту политику? В 1859 году этот вопрос оставался открытым.