Бисмарк

Глава 6 ХОЛОДНАЯ ПОРА

Просто отправить Бисмарка в отставку было невозможно. И не только потому, что он к тому моменту уже обладал определенным авторитетом и влиянием. В первую очередь дело было в неписаных правилах, регулировавших работу прусской государственной службы. В рамках этих правил отставка чиновника, находящегося в самом расцвете сил, или даже назначение его на очевидно менее значимый пост рассматривались как наказание, для которого должны иметься веские основания. Поскольку никаких серьезных провинностей за Бисмарком не числилось, поводов наказывать его у принца-регента Вильгельма тоже не было, а нарушать неписаные правила считалось недопустимым даже для монарха. Поэтому амбициозному дипломату следовало подыскать какой-либо важный пост, назначение на который формально нельзя было бы назвать понижением, но удаляло его от центра принятия решений. Таким постом стала должность посланника в Петербурге. Бисмарк подходил для нее идеально: известный консерватор и монархист (что высоко ценилось при Российском дворе), к тому же явный недоброжелатель Австрии (что на берегах Невы после Крымской войны тоже стало считаться добродетелью). Кто смог бы лучше него справиться с укреплением традиционной русско-прусской дружбы? Неудивительно, что слухи о назначении Бисмарка в Петербург ходили уже несколько лет.

Среди многочисленных мифов, возникших вокруг темы «Бисмарк и Россия», есть и такой, что это назначение являлось чуть ли не повышением. Однако сам посланник придерживался совершенно иного мнения. Узнав в январе 1859 года о предстоящем переводе в столицу Российской империи, он был глубоко возмущен и раздосадован; отзвуки этой досады хорошо видны в его мемуарах. В беседе с Вильгельмом он постарался отговорить регента от принятого решения[243]. В частных посланиях Бисмарк и вовсе не стеснялся в выражениях. Густаву фон Альвенслебену[244] он писал, что у него «желчная лихорадка по поводу Петербурга»[245]. А в письме сестре он охарактеризовал свое положение как «выставлен на Неву»[246] (непереводимая игра слов: kaltstellen в немецком языке означает и «устранить, отправить в отставку», и «выставить на холод»). Досаду Бисмарка можно понять: его убирали с того участка «дипломатического фронта», который он считал наиболее важным как для Пруссии, так и лично для себя. Тем не менее в данном случае мы не должны трактовать мотивы принца-регента слишком прямолинейно и видеть здесь простое стремление отправить неугодного дипломата как можно дальше. Вильгельм назначал Бисмарка на пост, для которого тот, по его мнению, подходит лучше всего, и не кривил душой, говоря, что отношения с Россией очень важны для Берлина. И действительно, три года, проведенные в Петербурге, стали важным этапом в процессе становления Бисмарка как политика европейского масштаба.

Перед отъездом в Россию новый посланник не терял времени даром. Свое пребывание в столице Пруссии он использовал для встреч и бесед с самыми разными людьми. Бисмарк совершенно не собирался отказываться от попыток активно влиять на германскую политику своей страны. Поэтому среди его собеседников оказался Ганс Виктор фон Унру[247] — один из самых видных деятелей немецкого либерального и национального движения того времени. По воспоминаниям самого Унру, Бисмарк начал разговор с того, что эффектным жестом отшвырнул свежий номер «Крестовой газеты», заявив, что это издание лишено даже капли прусского патриотизма. Далее он долго говорил о враждебной политике, которую по отношению к Берлину проводит Вена, и о проавстрийских симпатиях правителей малых германских государств. «По его твердому убеждению, Пруссия полностью изолирована. У нее есть лишь один союзник, если она сможет привлечь его на свою сторону. Я с интересом спросил, какого союзника имеет в виду Бисмарк. Он ответил: «Немецкий народ!» Видимо, у меня было ошарашенное выражение лица, поскольку Бисмарк рассмеялся. Я объяснил ему, что меня изумила не мысль сама по себе, а то, что я слышу ее из его уст. «Ну, что Вы думаете, — возразил Бисмарк, — я все тот же юнкер, что и десять лет назад, когда мы познакомились в парламенте, но я должен был бы не иметь ни глаз, ни рассудка, если бы не осознавал реального положения дел»[248]. В ответ Унру заверил своего собеседника, что в таком случае с удовольствием видел бы его прусским министром. Так закладывался фундамент будущего альянса между Бисмарком и немецким национальным движением — альянса, основанного на совпадении тактических целей сторон. Однако прорастут ли семена, брошенные в политическую почву в тот мартовский день 1859 года, было пока неизвестно.

Спустя несколько дней после беседы с Унру Бисмарк отбыл в Петербург. Прямое железнодорожное сообщение между двумя столицами тогда еще отсутствовало. Поездом удалось добраться только до Кёнигсберга, а путь оттуда до Пскова, где начиналась линия российской железной дороги, пришлось проделать на санях. Путешествие оказалось достаточно утомительным, тем более что и русский климат показал себя с самой суровой стороны. 29 марта Бисмарк прибыл в столицу Российской империи и разместился в гостинице Демидова на Невском проспекте.

Еще один устойчивый миф, касающийся этих событий, заключается в том, что Бисмарк якобы стал узнавать Россию «с чистого листа». Он полностью не соответствует действительности. Более того, к моменту прибытия в Петербург у нового посланника было уже достаточно сформировавшееся представление о стране, в которую его назначили. На его формирование оказали влияние несколько источников. Во-первых, Бисмарк уже пересекал российскую границу: в 1857 году он предпринял большое путешествие по берегам Балтики с целью поохотиться на разную дичь. Помимо Швеции, он заехал в Курляндию к своим тамошним знакомым. Конечно, балтийские провинции являлись не самой типичной частью России, но определенный опыт был все же получен. Вторым источником стало общение с российскими подданными, в первую очередь представителями остзейского дворянства, составлявшими значительную часть военной и административной элиты Российской империи. Речь идет не только об уже упоминавшемся графе Александре фон Кейзерлинге, но и о многих других российских немцах, с которыми Бисмарк встречался во время их поездок в германские государства. Кроме того, прусский посланник во Франкфурте неоднократно активно взаимодействовал с российскими дипломатами (и составил о них, а в особенности о князе Александре Горчакове, весьма нелестное мнение[249]). Наконец, не стоит забывать и о том, что Бисмарк прочел много книг по истории и политике европейских стран и народов. В результате в Петербург 44-летний дипломат прибыл с уже сложившимся образом России, который затем существенно дополнялся и уточнялся, но принципиально не менялся. Забегая немного вперед, нужно сказать, что в общем и целом этот образ соответствовал стереотипным представлениям об империи Романовых, существовавшим в Западной Европе в середине XIX века.

На третий день пребывания нового посланника в российской столице, 1 апреля 1859 года, его принял император. Аудиенция продолжалась необычайно долго — целых два часа. Александр II симпатизировал Пруссии, к тому же его мать — еще здравствовавшая на тот момент вдовствующая императрица Александра Федоровна — приходилась родной сестрой королю Фридриху Вильгельму IV и принцу-регенту Вильгельму. Однако «пруссофилию» российского императора не стоит и преувеличивать; его знаки внимания в адрес прусского посланника были продиктованы в первую очередь политическими соображениями. После поражения в Крымской войне российское руководство искало пути выхода из международной изоляции. Первым из них являлось сотрудничество с Францией, и в конце 1850-х годов в отношениях Петербурга и Парижа действительно наступил медовый месяц. Однако сближение имело свои пределы, поскольку Наполеон III явно не был готов пересмотреть унизительные для России статьи Парижского мира. Вторым путем стало сближение с Пруссией — единственной великой державой, которая заняла во время Крымской войны более или менее дружественную по отношению к России позицию. В Петербурге имелись сторонники как первого, так и второго варианта. Объединяла их обида на Австрию, с точки зрения российских политиков отплатившую черной неблагодарностью за спасение Габсбургов во время Венгерской революции 1848–1849 годов. Именно поэтому Бисмарк встретил в Петербурге радушный прием. «Общество приятно и хорошо воспитано, — писал он брату 8 мая, — и после франкфуртской грызни это настоящий отдых, иметь дела по службе с приятными людьми»[250]. Прусский посланник стал непременным участником придворной жизни, часто удостаивался аудиенции у императора и вдовствующей императрицы, ставшей его настоящей покровительницей. Описывая в одном из донесений парад в Петербурге, Бисмарк подчеркивал: «Император во время всей церемонии держал меня подле себя и называл мне по-немецки каждую воинскую часть — небывалая милость для лейтенанта. […] Его Величество сказал мне самые лестные слова относительно наших войск и учреждений и обратил мое внимание на то, что они переняли у нас»[251]. В своих посланиях в Берлин Бисмарк, естественно, несколько преувеличивал то внимание, которое ему оказывалось в России, однако в наличии особого отношения к нему сомневаться не приходится.

Большое значение для прусского дипломата имело взаимодействие с руководителем российской внешней политики князем Горчаковым. Последний считался франкофилом, и именно поэтому Бисмарку было важно установить с ним доверительные отношения. Впоследствии возникнет легенда о том, что старший и более опытный российский министр стал «учителем» прусского дипломата, а тот — его «учеником». В действительности Горчаков был весьма тщеславен и с удовольствием играл роль наставника; Бисмарк, прекрасно знавший эту слабость своего визави, охотно подыгрывал ему. «Раскусить хитрому Бисмарку совсем не хитрого Горчакова ровно ничего не стоило, — писал в своих воспоминаниях в ту пору чиновник особых поручений Министерства внутренних дел князь Владимир Мещерский. — Он понял, что главная нравственная струна Горчакова, на которой можно разыгрывать какие угодно мотивы, — это самолюбование; и вот, виртуозно играя на этой струне, Бисмарк уверил Горчакова в том, что умнее и сильнее нет дипломата в Европе»[252]. Научился ли прусский посланник чему-либо в ходе их бесед, сказать сложно, однако несомненно, что он гораздо лучше узнал российскую внешнюю политику. Обе стороны вели свою игру, о какой-либо личной симпатии речь не шла. Тем не менее они встречались чуть ли не ежедневно, предметом их бесед становились как текущие дела, так и общие тенденции международных отношений в Европе. «Мы планировали и обсуждали, как будто собирались жить вечно», — иронично писал Бисмарк жене[253].

Бисмарк достаточно быстро разобрался в петербургской дипломатической кухне и вскоре начал отправлять в Берлин подробные отчеты, демонстрирующие хорошее знание российских реалий. Весной 1859 года вся Европа была поглощена Итальянским кризисом: Сардинское королевство при поддержке Франции выступило против Австрии. На кону стояли австрийские владения и влияние в Северной Италии, а в конечном счете вопрос объединения итальянских государств. В конце апреля 1859 года началась война. Россия и Пруссия, как великие европейские державы, не могли остаться в стороне. В Петербурге однозначно господствовала антиавстрийская позиция. Сложнее обстояло дело в Берлине, где многие в правящих кругах по-прежнему считали Францию главным противником, а Австрию — «братской страной», которую необходимо поддержать. Сторонникам вступления в войну на стороне монархии Габсбургов противостояли поборники прусского нейтралитета, утверждавшие, что Пруссия не должна портить отношения с Парижем и Петербургом ради чуждых ей интересов. Принц-регент колебался.

Хотя Бисмарк и находился далеко от Берлина, молчать он не мог. Свои донесения с сообщениями о позиции российского руководства он использовал для того, чтобы изложить свою точку зрения на происходящее. Суть ее снова сводилась к тому, что необходимо использовать кризис для срочного изменения сложившегося баланса сил в пользу Пруссии. Австрия, являющаяся главным противником в германском вопросе, занята войной в Италии и нуждается в прусской помощи. «Мы не можем допустить, чтобы Австрия триумфально выполнила задачу, которую она поставила себе в текущей войне, — писал Бисмарк в донесении барону фон Шлейницу в начале мая. — Мы должны избегать участия в войне, если не сможем или не захотим использовать его для выгодного нам изменения нашего положения в Германском союзе; мы заинтересованы в том, чтобы не допустить ни победы Австрии над Францией, ни захвата Францией части немецкой территории»[254]. Более откровенно прусский дипломат высказывался в письме адъютанту регента Густаву фон Альвенслебену: «Двинуть все наши армии на юг, прихватив в ранцах пограничные столбы и вновь вкопав их в землю на берегах Боденского озера или там, где заканчивается доминирование протестантской веры. Есть ли другое европейское государство, между плохо пригнанными друг к другу составными частями которого проживают […] 14 миллионов человек, которые хотят только стать его подданными? Все эти люди спустя 24 часа после того, как окажутся в нашей власти, будут сражаться за нас лучше, чем за своих прежних господ, особенно если принц-регент доставит им удовольствие и переименует королевство Пруссию в королевство Германию. Нам не надо будет производить никаких перестановок, никого сгонять со своей земли, только ввести другое федеративное устройство, по которому таможня и армия будут в руках прусского председателя». Если же это будет сочтено слишком смелым и рискованным, то нужно по крайней мере «использовать благоприятный момент, чтобы освободиться или видоизменить нынешнее устройство Германского союза, которое не обеспечивает нам ни достойного положения, ни соответствующих нашему вкладу и нашей мощи прав»[255].

Вопрос о том, насколько реалистичными были эти рекомендации, остается открытым. Во всяком случае, попытка их осуществления была бы сопряжена с очень серьезным риском остаться в изоляции. Высказывается предположение, что Бисмарк вел тонкую игру, предлагая смелые альтернативы исключительно для того, чтобы дискредитировать оппонентов и проложить себе дорогу к ответственным постам[256]. Как бы то ни было, но большого впечатления в Берлине его призывы не произвели; сторонники антифранцузской линии одерживали верх, Пруссия провела мобилизацию. Азатем и «окно возможностей» стремительно захлопнулось. В июне австрийская армия потерпела одно за другим два поражения — при Мадженте и Сольферино; и хотя до настоящего разгрома дело не дошло, Франц Иосиф решил не рисковать и завершить кампанию, зафиксировав убытки. В начале июля война закончилась Виллафранкским перемирием, за ним последовал предварительный мирный договор, по которому Австрия отказалась от Ломбардии.

Итальянская война наглядно продемонстрировала, насколько серьезные перемены произошли в системе международных отношений в Европе. Еще несколько лет назад масштабные изменения статус-кво, произведенные одной великой державой за счет другой при невмешательстве остальных, были немыслимы. Теперь механизм «Европейского концерта», направленный на поддержание мира и стабильности, попросту не сработал. Это открывало «окно возможностей» для дальнейших перемен, и прусский посланник в Петербурге выступал за то, чтобы воспользоваться шансом.

Пока что это принесло ему только нападки со стороны политических оппонентов. В конце июня барон фон Шлейниц официально направил ему пожелание «во внеслужебных разговорах и отношениях по возможности оставаться на позициях своего правительства»[257] — то есть, попросту говоря, не критиковать действующее министерство. Многие при дворе считали его беспринципным политическим авантюристом, готовым подвергнуть страну опасности ради собственной карьеры. Сам Бисмарк весьма болезненно реагировал на происходившее в Пруссии. Иоганне он писал: «Наша политика приводит меня в дурное настроение; мы остаемся челноком, который бесцельно носится по собственным волнам под порывами чужих ветров; и это грубые и дурно пахнущие ветра. Как все же редки самостоятельные люди в столь примечательной нации, как наша»[258].

На фоне этих переживаний резко ухудшилось состояние здоровья прусского посланника. После сорока лет его организм в принципе тяжело реагировал на стресс, и многие последующие болезни Бисмарка носили в значительной степени психосоматический характер. На плохое самочувствие он жаловался еще в начале года, узнав о своем назначении в Россию. В июне он еще съездил в Москву, которая произвела на него большое впечатление, но затем сильно простыл в сравнительно холодном и сыром петербургском климате и некоторое время страдал от ревматических болей. Кроме того, напомнила о себе рана на ноге, полученная в 1857 году на охоте в Швеции в результате падения со скалы и с тех пор толком не залеченная. «Болезнь, ревматически-гастро-нервозная, — писал Бисмарк сестре в ироническом тоне в конце июня, — поселилась в районе печени, и врачи боролись с ней кровососными банками и шпанскими мушками и горчицей по всему телу, однако в итоге мне удалось, после того как я уже наполовину переселился в иной мир, убедить медиков, что мои нервы были ослаблены непрерывной напряженной деятельностью и раздражением в течение восьми лет, и дальнейшие кровопускания попросту сделают меня слабоумным. Но моя крепкая натура быстро справилась, особенно с тех пор как мне в умеренных дозах прописали игристое вино»[259]. О российских врачах, как и о многих других специалистах, Бисмарк был весьма невысокого мнения. С ногой получилось еще хуже. Приложив рекомендованный немецким доктором пластырь к больному месту, он вскоре почувствовал сильную боль. Прибывший медик попытался осуществить хирургическое вмешательство, которое окончилось тем, что оказалась повреждена вена. Одно время Бисмарк даже подозревал, что стал жертвой коварства австрийцев, которые подкупили врача. Как оказалось впоследствии, медик был на самом деле сыном кондитера, который никогда не сдавал экзаменов и являлся по существу наглым самозванцем. В июле дипломат отправился на корабле в Берлин, чтобы продолжить лечение. Вопреки прогнозам российских медиков, которые предрекали ампутацию ноги, ему удалось поправиться, однако на это потребовалось около двух месяцев. Бисмарк провел их в основном на водах.

В сентябре посланник вернулся к активной политической деятельности — пока что на немецкой почве. Он встретился с принцем-регентом в Баден-Бадене и обсудил с ним политические вопросы. Вильгельм был неглупым человеком и считал необходимым выслушать точку зрения посланника в Петербурге, тем более что по некоторым вопросам придерживался схожих взглядов. Кроме того, продолжился диалог с Унру, который только что выступил в роли одного из основателей Немецкого национального союза — объединения либеральных политиков из разных германских государств, выступавших за национальное единство под эгидой Пруссии. Унру от имени национального движения выразил готовность сотрудничать с прусским государством, однако предупредил, что «мы ничего не будем делать в прусско-германских интересах, если прусское правительство бросит нас на произвол судьбы»[260]. Бисмарк довел эту точку зрения до сведения Шлейница. Однако министр иностранных дел, хотя и приветствовал доброжелательный настрой либералов, к самой идее сотрудничества с национальным движением отнесся настороженно. Каких-либо серьезных результатов в итоге достичь не удалось.

Поздней осенью 1859 года Бисмарк вновь отправился к месту службы, в Петербург. На пути в российскую столицу он вместе с семьей навестил в начале ноября своего друга Александра фон Белова[261] в его имении Хоэндорф. Здесь у Бисмарка оторвался тромб, закупоривший ранее поврежденную вену. К этому добавилось воспаление легких, которое, согласно мемуарам «железного канцлера», врачи считали смертельным[262]. На самом деле, боли были настолько сильными, что Бисмарк в какой-то момент воспринимал возможную смерть как желанное избавление от страданий. Однако могучий организм одержал победу, хотя она далась нелегко. Окончательное выздоровление произошло только весной 1860 года, причем лишь в марте семья смогла покинуть Хоэндорф. Иоганна тайно надеялась на то, что теперь ее муж больше не поедет в «омерзительный Петербург», выйдет в отставку и они наконец смогут зажить нормальной жизнью сельских помещиков[263]. Излишне говорить, что эти мечты были обречены остаться мечтами.

Тем не менее в Россию Бисмарк возвращаться не спешил. В апреле принц-регент вызвал его к себе вместе со Шлейницем и попросил обоих обосновать свои взгляды на внешнюю политику. Посланник заявлял, что необходимо сотрудничество с Россией и немецким национальным движением против Австрии, министр защищал взаимодействие с Австрией против французской угрозы. Выслушав обоих, принц-регент заявил, что в Министерстве иностранных дел все останется по-прежнему, чем весьма расстроил Бисмарка, метившего в кресло своего начальника. «Не хватало еще взять в министерство человека, который поставит все с ног на голову», — заявил позднее Вильгельм[264]. Бисмарку пришлось несолоно хлебавши возвращаться в Россию, на этот раз вместе с семьей.

Во время длительного отсутствия посланника дела вел 2-й секретарь посольства Курд фон Шлёцер[265]. Профессиональный дипломат, отличавшийся твердостью характера, далеко не сразу нашел общий язык со своим шефом, который был старше его на семь лет и привык руководить весьма авторитарно. В апреле 1859 года, вскоре после прибытия Бисмарка в российскую столицу, Шлёцер писал: «Мой новый шеф — человек, который действует безоглядно, […] человек силы, любящий театральные эффекты, который хочет производить впечатление, знаком со всем, хотя многого даже не видел, знает все, хотя очень многого не знает. Он привык только к молоденьким атташе во Франкфурте, которые при его появлении вставали навытяжку и дрожали»[266]. Действительно, Бисмарк все в большей степени вырабатывал свой личный стиль руководства, авторитарный, базирующийся на уверенности в собственной правоте и нетерпимый к чужой критике. Однако после первой фазы «притирки» друг к другу два дипломата нашли общий язык. Более того, Шлёцер стал доверенным лицом Бисмарка (которого в своих частных письмах называл «пашой»), оценившего способности и самостоятельность своего подчиненного и позволявшего ему спорить с собой, что, вообще говоря, терпел лишь от очень немногих людей. «Он — воплощенная политика. Все кипит в нем, стремится к деятельности. […] Замечательный человек, внешне полный противоречий», — характеризовал секретарь своего шефа в конце 1860 года[267].

В столице России прусский посол разместился во дворце графини Надежды Стенбок-Фермор на Английской набережной, окна которого выходили на Большую Неву. Дворец был сравнительно невелик, однако вполне вместителен. В любом случае, жалованье в 30 тысяч талеров не позволяло чего-то большего. Здесь Бисмарк провел последующие два года, занимаясь активной дипломатической деятельностью. Помимо всего прочего, прусское посольство должно было выполнять консульские функции — в Российской империи проживало около 40 тысяч прусских подданных. Это отнимало массу времени и сил, но позволяло Бисмарку достаточно близко познакомиться с положением дел в России, в том числе за пределами столицы.

«Наружность его не была привлекательна: высокого роста, плотный, широкоплечий, с красноватым лицом, большими рыжими усами и почти сплошною лысиной на голове, — описывал русский военный министр Дмитрий Милютин свои впечатления от знакомства с прусским посланником. — В своем разговоре и обращении он вовсе не был похож на чопорного дипломата; скорее можно было принять его за отставного военного. Говорил он просто, непринужденно, с видом человека откровенного, с примесью саркастического остроумия»[268].

Летом семейство Бисмарков часто гуляло на островах в устье Невки, зимой совершало выезды на санях и каталось на катке. Глава семьи в теплое время года купался прямо в Неве. Большое внимание он уделял обучению своих сыновей, для которых был нанят домашний учитель, и регулярно устраивал им экзамены. По воскресеньям семья посещала богослужения в лютеранской кирхе Святого Михаила на Васильевском острове. Вечера семья обычно проводила дома, за чтением.

В обязательную программу входило большое количество светских визитов, что несколько угнетало Иоганну. Зато в самом посольстве редко устраивали масштабные мероприятия: Бисмарк был довольно ограничен в средствах. Он даже лично принимал участие в покупке дров и продуктов, чтобы не переплачивать; прусский посланник был твердо уверен, что все русские только и ждут повода, чтобы обмануть иностранцев[269]. В письмах на родину он жаловался на дороговизну[270]. Однако в основном хозяйство легло на плечи Иоганны. Тоскуя по родным краям, она выписывала из Померании картофель и овощи. Некоторые обычаи чужой страны шокировали ее. Бисмарк впоследствии рассказывал историю, как извозчик потребовал от него удвоить и без того щедрое вознаграждение за свои услуги. «Я схватил его за шиворот и дал пинка. Моя жена, которая еще не привыкла к здешним нравам, спросила меня испуганно, не сошел ли я с ума. Я успокоил ее, сказав, что такое обращение является в России нормой, а мой гнев объясняется целесообразностью»[271]. Судя по всему, в дальнейшем это стало для Бисмарка аксиомой: русские уважают только силу, хочешь добиться от них любезности — будь грубым.

Прусский посланник часто ездил на охоту, например, зимой ходил на медведя в районе Любани. Современный историк называет эти поездки «высшей точкой его охотничьей биографии»[272]. С одной из таких охот он вернулся с двумя маленькими медвежатами. Звери некоторое время жили в его особняке; однажды Бисмарк выпустил их на стол, за которым обедали прибывшие из Пруссии гости, объяснив, что таков русский обычай. Подросшие медвежата отправились в германские зоопарки[273].

Бисмарк всерьез взялся за изучение русского языка, наняв в качестве репетитора студента Владимира Алексеева. «Уроки продолжались в течение восьми месяцев, — вспоминал впоследствии преподаватель. — Бисмарк настолько освоился с языком, что мог уже свободно переводить с русского языка газеты, хотя говорил не бегло, с остановками, как бы ища подходящего слова, но говорил довольно правильно»[274]. Некоторые русские слова Бисмарк любил употреблять до конца жизни. Русским языком он восхищался и «удивлялся, что у такого народа, как русский, который во многих вещах еще отстает, есть столь прекрасный и богатый язык»[275].

Круг общения Бисмарка в Петербурге включал в себя в первую очередь местных немцев — как российских, так и прусских подданных. Один из первых исследователей петербургского периода жизни «железного канцлера», Борис Нольде, перечисляет помимо Кейзерлинга фон Бреверна, Грюнвальдов, Пиларов, Унгерн-Штернбергов[276]. Немецкая колония в Петербурге была важным посредником между прусским посланником и российским обществом. Это не могло не наложить отпечаток на восприятие Бисмарком окружающей реальности — он часто смотрел на Россию через призму взглядов и представлений «русских немцев».

Происходившие в России политические процессы приковывали внимание прусского посланника. Это было время глубокого кризиса, последовавшего за поражением в Крымской войне, эпоха подготовки масштабных преобразований, включая отмену крепостного права. Бисмарк одобрял подобный шаг в принципе, однако в то же время критиковал целый ряд аспектов проводимой Крестьянской реформы. В еще большей степени занимал его Польский вопрос, который представлял непосредственный интерес для Пруссии, некогда вместе с Россией участвовавшей в разделах Речи Посполитой и с тех пор владевшей рядом территорий со значительной долей польского населения. Бисмарк писал в Берлин о существовании при императорском дворе сильной оппозиционной партии, которая выступает за дарование полякам конституции, последующие преобразования в России и профранцузскую ориентацию во внешней политике[277]. Победу этой группировки он считал губительной для Императорской России и крайне вредной с точки зрения прусских интересов, поэтому стремился противодействовать ей, как только мог.

Фактически в течение всего времени своего пребывания в России Бисмарк вел одновременную игру на двух досках. С одной стороны, он использовал свои донесения министру иностранных дел и принцу-регенту о происходящем в России, чтобы повлиять на прусскую политику в желательном для него ключе. Так, он выступал за дружбу с Сардинским королевством, под эгидой которого в начале 1861 года произошло объединение Италии: «Я убежден в том, что если бы королевство Италия не появилось на карте, нам следовало бы его изобрести»[278]. При этом свои советы он порой маскировал под высказывания Александра II и князя Горчакова. С другой стороны, он использовал все имеющиеся в его руках дипломатические инструменты, чтобы оказать влияние на внутреннюю политику Петербурга, убедить российскую правящую элиту не идти иа уступки полякам и осторожнее подходить к процессу преобразований. Бисмарк во многом вел свою собственную политику, порой оказываясь в опасной близости от той черты, которая отделяет инициативу от самодеятельности.

Прогнозы будущего Российской империи были у прусского посланника довольно тревожными. Он писал в Берлин о «всеобщем убеждении, которое разделяют в том числе монарх и высшие правительственные круги: так, как сейчас, дальше в России продолжаться не может, необходимы обширные политические изменения. Однако не находится никого, кто смог бы воплотить это темное стремление к лучшему положению дел в форму четких и практичных предложений. Каждый ощущает, «что что-то должно произойти»; но поскольку никто не знает, что именно, трудно предположить, что удастся получить желаемый результат»[279]. По мнению Бисмарка, одной из главных причин подобного положения дел является низкое качество управленческого аппарата. «На мой взгляд, самой серьезной опасностью для российской державы является неизлечимый в долгосрочной перспективе вред от коррупции чиновников и офицеров; из него вытекает отсутствие любого правосудия и силы закона, что делает невозможным подъем общественного благосостояния и финансов», — докладывал он в Берлин осенью 1861 года[280].

В октябре 1860 года Бисмарк вместе с Александром П и его свитой отправился в Варшаву на встречу российского императора с прусским принцем-регентом и австрийским императором. Однако свидание трех монархов стало лишь бледной тенью былого союза «трех черных орлов». Никакие важные договоренности достигнуты не были; австророссийские отношения по-прежнему находились в районе точки замерзания. Не оправдались и надежды Бисмарка на получение министерского портфеля. «Мой паша в ужасном волнении. Пребывание в Берлине, тамошние беспомощность и путаница снова заставили кипеть его кровь. Похоже, он считает, что его час скоро придет, — писал Шлёцер в ноябре 1860 года. — Но подходит ли он Пруссии? Подходят ли ему пруссаки? В узком, ограниченном пространстве — этот вулканический темперамент!»[281]

Летом 1861 года Бисмарк отправился в отпуск в Померанию. В стране нарастал внутренний кризис, и кабинет министров в полном составе ушел в отставку. По указанию Вильгельма, ставшего в январе королем Пруссии, посланник приехал сначала в Берлин, а затем в Баден-Баден, где составил меморандум, посвященный решению германского вопроса. В нем он в основном повторил свои прежние тезисы, обращая внимание монарха на немецкий народ как потенциального союзника прусской монархии. Бисмарк писал, что в рамках нынешнего Германского союза изменить сложившееся положение — крайне невыгодное и для Пруссии, и для немецкого народа — невозможно, и делал революционное предложение: создать общегерманский парламент, при помощи которого Берлин мог бы преодолеть партикуляризм немецких династий. При этом он признавал, что вероятность создания подобного органа в настоящий момент невелика, и предлагал осуществлять плавную политическую интеграцию через структуры Немецкого таможенного союза. Однако Пруссия должна открыто предложить проект реформы Германского союза, чтобы приобрести моральное лидерство в Германии и опереться на национальное движение[282].

Еще более откровенно Бисмарк высказывался в своем письме своему давнему другу, а теперь военному министру Альбрехту фон Роону: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения»[283]. Ради сохранения прусской монархии Бисмарк был готов с легкостью пожертвовать монархическим принципом — позиция, которая некоторое время спустя привела его к окончательному разрыву с бывшими покровителями. Однако уже сейчас некоторые консерваторы категорически возражали против того, чтобы назначить главой правительства «человека, который будет действовать революционно вовне, дабы иметь возможность быть консервативным внутри»[284].

Следующие два месяца Бисмарк провел в сельской тиши, дорабатывая свой меморандум и безуспешно ожидая вызова в Берлин. В октябре 1861 года он присутствовал на коронации Вильгельма I в Кёнигсберге, а затем вернулся в Петербург. Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли промозглый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет — все это вызывало депрессию. Фридрих фон Гольштейн[285], на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории, что делал только изредка в особенно симпатичной ему компании. Общее впечатление неудовлетворенного человека, отчасти болезненная ипохондрия, отчасти недостаточное смирение с тихой жизнью, которую вел тогда прусский представитель в Петербурге. В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него — одно и то же»[286].

В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг […]. Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шёнхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку […]. Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной»[287]. В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. Однако эти заявления не следует принимать полностью за чистую монету: на самом деле прусский посланник всей душой стремился в Берлин, на министерский пост, к активной деятельности. Что, естественно, не исключало разочарований и перепадов настроения.

Возможно, в других условиях пессимистические прогнозы оправдались бы. Бисмарк вполне мог задержаться на петербургском посту еще на десятилетие. Такие сроки вовсе не были редкостью в XIX веке — Ганс Лотар фон Швейниц[288], один из преемников Бисмарка в Петербурге, провел в российской столице более шестнадцати лет. Однако, как это уже бывало, ситуацию изменил глубокий политический кризис в Пруссии, открывший для «выставленного на Неву» дипломата новое «окно возможностей». В марте 1862 года решение об отзыве Бисмарка из Петербурга было принято, и 10 мая он прибыл в прусскую столицу. Начинался новый этап в его биографии.

В России — во многом с легкой руки Валентина Пикуля — сложилось весьма искаженное представление об итогах пребывания Бисмарка на посту прусского посланника в Петербурге. Считается, что он обзавелся уникально глубоким и правильным для европейца пониманием страны и людей и с тех пор относился к России, может быть, без любви, но с невольным восхищением и боязливым уважением. Все это не соответствует действительности. Как справедливо отмечает Василий Дударев, «было бы неверным считать Бисмарка русофилом»[289]. Во многом «железный канцлер» разделял стереотипы, господствовавшие в Западной Европе. Образ России, сложившийся у Бисмарка, подробно рассмотрен в отдельной книге[290], поэтому здесь остановимся на нескольких кратких тезисах, характеризующих его взгляды по этому вопросу.

Стоит начать с того, что Бисмарк был сторонником популярных в XIX веке расовых теорий. Он считал, что в Европе существуют три основные расы — германская, галльская и славянская, — каждая из которых обладает различными характеристиками. По словам «железного канцлера», германская раса — «это, так сказать, мужской принцип, который играет во всей Европе оплодотворяющую роль. Кельтские и славянские народы — женского пола»[291]. При этом только германские народы способны к созданию могущественных государств и великим историческим свершениям: «Славяне и кельты женственны. Они ничего не могут создать, они бесплодны»[292].

Соответственно, с точки зрения Бисмарка, Россия превратилась в великую державу только благодаря немецкой элите. «Русские не могут ничего сделать без немцев, — заявлял он в одной из бесед. — Они не умеют работать, зато ими легко руководить. Они не имеют силы сопротивляться и следуют за своими господами»[293]. Все толковые русские имеют в своих жилах примесь иностранной, в первую очередь немецкой крови[294]. Во многом именно поэтому он рассматривал политику выдвижения национальных управленческих кадров, проводившуюся в Российской империи во второй половине XIX века, как самоубийственную. «Нам, немцам, будет только выгодно, если русские постепенно изгонят всех своих немцев, потому что Россия без них никогда ничего не сможет», — не раз заявлял Бисмарк[295].

Российская империя отстает от других европейских стран, является «полуварварской», не созрела для серьезных преобразований, является опасным и непредсказуемым соседом — такой точки зрения Бисмарк придерживался до конца своих дней. Спустя два десятилетия после своей миссии в Петербурге он писал прусскому кронпринцу:

«России не хватает честных, умных и энергичных людей, которые могли бы внести правильные предложения, а затем и осуществить их на практике. Оборачиваясь на русскую историю начиная с эпохи Петра Великого, можно констатировать, что немцы (включая российских монархов) сыграли большую роль в том, что на протяжении полутора веков правительственная машина империи работала пусть небезупречно, но в целом надежно и равномерно. Однако после смерти императора Николая началось постепенное вытеснение немцев из всех органов власти и русификация последних. По мере развития этого процесса нарастали дезорганизация и неэффективность управленческого аппарата. Способность славян управлять своим государством без участия немцев была ограниченной еще со времен Рюрика, такой же она осталась и после освобождения от власти монголов. Требования, которые предъявляет к России существование в европейской системе, сделали немецких (или просто иностранных) государственных деятелей, законодателей и генералов еще более необходимыми для нее. Я далеко не уверен, что даже в случае избрания представительского органа появятся национальные кадры, способные заменить немцев. […]

Все образованные русские, с которыми я говорил в последние недели, ожидают немедленного исцеления всех своих недугов в случае введения конституции. Национальное легкомыслие мешает даже самым рассудительным из них подумать о том, каким же образом конституция сможет разрешить все проблемы империи. Даже совещательный сословный орган, где решения будут приниматься большинством голосов, попросту заблокирует предлагаемые императором законы, не компенсируя это парламентской инициативой. Болезненное желание русских считаться столь же цивилизованными, как и жители Западной Европы, поначалу окажется удовлетворено: ведь конституция в их глазах является таким же признаком цивилизации, как одежда европейского покроя. Но я не верю в то, что русский парламент сможет сделать правительству какие-либо практические предложения. Мне думается, что он так и не выйдет за пределы критики существующего порядка […]. И я буду рад, если вопреки моим ожиданиям у них все получится — поскольку неудача на этом поприще может толкнуть их на путь шовинизма»[296].

На протяжении всей оставшейся жизни Бисмарк продолжал внимательно следить за происходящим в России. С течением времени его оценки перспектив империи Романовых становились все более пессимистичными. Интерес этот был вызван не симпатиями к стране и людям, а практическими соображениями: будучи руководителем прусской, а затем германской внешней политики, Бисмарк обязан был внимательно наблюдать за восточной соседкой своей страны. Разумеется, петербургский опыт помогал ему в этом. Однако в общем и целом «российская миссия» не имела для будущего «железного канцлера» судьбоносного значения, став, по сути, затянувшейся интермедией на пути к следующему важному этапу его жизни.