Бисмарк

Глава 4 РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ЛИФТ

«Большие кризисы создают условия, благоприятные для усиления Пруссии»[102] — эту фразу Бисмарк написал в середине 1850-х годов, уже находясь на ключевом дипломатическом посту. Ровно то же самое он мог бы сказать и о своей собственной судьбе.

В 1847 году в Пруссии повсеместно ощущалось приближение большого, комплексного кризиса. Образованные средние слои жаждали либеральных реформ и немецкого национального единства. Низы страдали от нищеты, болезненных перемен, которые принесла с собой индустриальная революция, роста цен на продукты, вызванного серией неурожаев. Весной 1847 года по всей Пруссии прокатилась волна так называемых картофельных бунтов. Дополняли картину торгово-промышленный кризис и финансовые проблемы прусского государства.

На этом фоне Фридрих Вильгельм IV объявил о своем решении собрать в столице депутатов провинциальных сословных представительств. По мнению короля, задачей образованного таким путем Соединенного ландтага должно было стать утверждение финансирования различных проектов казны. Среди самих депутатов господствовали куда более смелые ожидания, вплоть до введения конституции и превращения съезда сословных представительств в постоянно действующий парламент.

Соединенный ландтаг начал свою работу 11 апреля 1847 года. Чтобы сразу покончить со всеми иллюзиями, Фридрих Вильгельм IV на первом же заседании прямо заявил, что «никогда между Господом на небесах и этой страной не вторгнется исписанный лист бумаги»[103]. Однако большинство среди собравшихся депутатов составляли либералы; защитники неограниченных прав короны оказались в явном меньшинстве. Поэтому ландтаг практически сразу потребовал от монарха установить четкую периодичность созыва. Казалось, начинает повторяться история, случившаяся шестьдесят лет назад с Людовиком XVI, когда созванные французским королем Генеральные штаты быстро вышли из-под его контроля и взяли власть в свои руки.

Бисмарк поначалу наблюдал за происходящим со стороны. Он допустил довольно серьезную промашку, решив стать депутатом ландтага провинции Саксония. В Померании у него имелись серьезные покровители и группа поддержки, и получение мандата было практически гарантировано. Какое-то время Бисмарк полагал, что и на берегах Эльбы дело обстоит подобным же образом. Однако в последний момент обер-президент провинции Густав фон Бонин решил лично отправиться в столицу, и в результате владелец Шёнхаузена лишился мандата, который уже считал своим. В отчаянии Бисмарк обратился к своим покровителям при дворе. Ему удалось стать заместителем депутата фон Браухича, который 8 мая сложил в связи с болезнью свои полномочия и, таким образом, освободил место для молодого преемника. По данным Эриха Маркса, эта удача не была случайной — покровители Бисмарка настойчиво уговаривали Браухича дать дорогу своему заместителю[104].

Планировал ли Бисмарк уже в тот момент стать профессиональным политиком? Точного ответа на этот вопрос мы, вероятно, никогда не узнаем. Ему, безусловно, нравилась новая сфера деятельности, где он мог дать выход своей кипучей энергии. Но не сменится ли прелесть новизны скукой, как уже бывало не раз? Этого не произошло; постепенно молодой депутат входил во вкус политической деятельности, в конечном счете вернувшись к своим юношеским мечтам о дипломатической карьере.

На первых порах главной задачей Бисмарка стало привлечь к себе всеобщее внимание в палате, состоявшей из примерно 600 депутатов. Это оказалось не так сложно, как кажется на первый взгляд. Необходимо было лишь в полную силу проявить искусство красноречия и черты характера, обеспечившие ему в свое время репутацию «бешеного юнкера»: решительность, энергию, упорство в отстаивании своих интересов и готовность идти наперекор общественному мнению. Не стоит забывать и о наличии у молодого депутата могущественных покровителей — братьев Герлах, видевших в нем талантливого, подающего надежды ученика. Да и объективно в консервативном лагере, который оказался в Соединенном ландтаге в меньшинстве и вовсе не являлся созвездием талантов, выделиться было легче, чем среди либералов.

Свою первую речь Бисмарк произнес уже 17 мая — спустя всего пять дней после того, как стал принимать участие в заседаниях. В качестве повода он использовал заявление одного из депутатов-либералов, требовавших принятия конституции среди прочего на том основании, что немецкий народ, поднявшийся в 1813 году против Наполеона, был воодушевлен надеждой на политические свободы. Бисмарк со всем своим риторическим пылом обрушился на предыдущего оратора, объявив, что тот унизил национальную честь, полагая, «что злоупотребления и унижения, которые терпела Пруссия от чужаков, были недостаточны для того, чтобы кровь вскипела, а чувство ненависти к чужеземцам затмило все остальные чувства». Выступление многократно прерывалось выкриками из зала. Когда шум стал совершенно невыносимым, заглушая слова оратора, Бисмарк совершил один из тех своих жестов, которые войдут в историю: достал из кармана «Шпейерскую газету»[105] и невозмутимо погрузился в чтение — до тех пор, пока председательствующему не удалось восстановить тишину. И только потом ответил на замечание одного из своих оппонентов, заявивших, что молодой депутат не имеет права судить о событиях, свидетелем которых не был лично: «Не могу отрицать, что не жил в то время, и я всегда сожалел о том, что не имел возможности принять участие в этом движении; однако сожаление только что уменьшилось благодаря полученному мной разъяснению»[106].

Выступление молодого депутата вызвало скандал, но именно это и требовалось Бисмарку; вскоре его стали узнавать за пределами сравнительно узкого круга друзей и покровителей. Имя помещика из Шёнхаузена замелькало на страницах либеральных газет, где он выступал в роли неисправимого реакционера, стереотипного юнкера-монархиста. Бисмарк вовсе не был в обиде: именно такой образ он целенаправленно создавал в глазах как соратников, так и политических противников.

Впрочем, было бы неверно приписывать молодому, только начинающему свою политическую карьеру депутату хитрость, расчетливость и тактическое мастерство опытного государственного деятеля, каким он станет несколько десятилетий спустя. Многие биографы «железного канцлера» склонны рассматривать все его действия на политической сцене как глубоко продуманные, рациональные и идеально рассчитанные маневры. С этим трудно согласиться; Бисмарк делал свои первые шаги, он учился и, как и всякий учащийся, допускал ошибки. Выступая в строго определенном амплуа, молодой депутат ограничивал свое пространство для маневра; впоследствии это не раз осложняло ему жизнь. Сам он после первого выступления всерьез опасался, не перегнул ли палку. 17 мая 1847 года на трибуне появился не столько талантливый актер, сколько тот самый «бешеный Бисмарк», отличавшийся необузданным нравом и неизменно находившийся в центре скандала.

Опасения оказались беспочвенными. Покровители выступление одобрили, и Бисмарк продолжил с трибуны бескомпромиссно отстаивать права и прерогативы короны. 1 июня он заявил: «Прусский монарх является обладателем неограниченной власти милостью не народа, а Господа, и часть своих прав он добровольно передал народу»[107]. С неменьшим пылом он защищал и существующее общественное устройство. Так, 15 июня Бисмарк выступил против предоставления иудеям равных прав с христианами. «Я признаю, — заявил он с трибуны, — что я полон предрассудков, я впитал их с молоком матери, и мне не удастся изгнать их диспутами; потому что когда я представляю себе, что могу встретить еврея, которому должен буду повиноваться как представителю священной особы Его Величества короля, то вынужден признать, что буду чувствовать себя глубоко подавленным и униженным, что меня покинут радость и гордость, с которыми я нынче исполняю свои обязанности по отношению к государству. Я разделяю эти чувства с основной массой низших слоев населения и совершенно не стыжусь этого общества. Почему евреям не удалось в течение многих веков обеспечить себе более приязненное отношение со стороны населения, я разбираться не хочу»[108].

В этом выступлении необходимо обратить внимание на один важный момент. Бисмарк апеллировал к «низшим слоям населения» как к своим союзникам. Он был твердо убежден, что простой народ, в первую очередь в сельской местности, верен королю и не поддерживает либеральных говорунов, которые якобы заботятся о его интересах. Мысль о союзе консервативной власти с простыми подданными впоследствии красной нитью прошла сквозь всю его политическую деятельность. Бисмарк во многом позаимствовал ее у одного из главных идеологов прусского консерватизма XIX века, Фридриха Юлиуса Шталя[109], переведя из теоретической плоскости в практическую, творчески развив и дополнив.

Политическая деятельность полностью захватила Бисмарка, вызывала сильные эмоции и поглощала все его время. «Я с утра до вечера полон желчи из-за лживых и клеветнических выступлений оппозиции, из-за своекорыстной, злобной преднамеренности, с которой она отказывается признавать любые доводы, из-за безмозглой поверхностности толпы, у которой даже самые солидные аргументы ничего не стоят против банальных напыщенных фраз рейнских туристов-виноделов», — писал он Иоганне 26 мая[110]. От былой скуки окончательно не осталось и следа. Растущая популярность ласкала его самолюбие. Определенная неуверенность, существовавшая в первые недели парламентской деятельности, быстро рассеялась. «Дебаты сейчас носят очень серьезный характер, — сообщал Бисмарк невесте 8 июня. — Оппозиция делает все партийной проблемой, даже вопрос с железными дорогами. Я приобрел много друзей и много врагов, последние по преимуществу в ландтаге, а первые вне его. Люди, вчера еще не знавшие меня, и те, кого я сам еще не знаю, относятся ко мне с предупредительностью, и часто я чувствую дружеское пожатие незнакомой руки. […] Довольно захватывающими являются политические вечера вне ландтага; с наступлением темноты я возвращаюсь с конной прогулки, и направляюсь сразу в Английский дом, в Отель де Ром, где говорят о политике так страстно, что я редко ложусь спать раньше часа ночи»[111].

В эти весенние месяцы родился Бисмарк как парламентский оратор — далеко не последняя его ипостась. За свою жизнь он произнес сотни речей. Его ораторское искусство со временем стало легендарным, публика в поздние годы толпами устремлялась в парламент, чтобы послушать «железного канцлера». Многие его высказывания впоследствии стали крылатыми выражениями; самый известный пример — пресловутые «железо и кровь», о которых еще пойдет речь. Любопытно, что голос Бисмарка диссонировал с его монументальной внешностью; он был далек от громового баса, который может представить себе человек, знакомый с портретами «железного канцлера». По воспоминаниям современников, этот голос был высоким, на грани фальцета, «почти женским» и довольно тихим[112]. При попытке говорить громче он становился резким и неприятным. Речи Бисмарка вовсе не лились потоком; он часто покашливал, прочищая горло, делал паузы, подыскивая подходящее слово, — однако неизменно находил самое удачное. Даже симпатизировавший ему современник писал о том, что «Бисмарк был думающим оратором, а не таким, чья речь течет рекой»[113]. Эта манера сильно затрудняла работу стенографистов, а сам оратор в течение своей политической карьеры регулярно жаловался, что они злонамеренно искажают его слова[114].

Много позднее один из его ближайших помощников рассказывал: «Письменных заметок он почти не делал; он редко брал с собой в рейхстаг больше одного листка ин-кварто, а самые блестящие его речи являются полными импровизациями. Однако до этого он днями и неделями размышлял над отдельными поворотами и выражениями в планируемом выступлении»[115]. О «полных импровизациях» в данном случае говорить не приходится именно потому, что Бисмарк заблаговременно и тщательно продумывал свои важнейшие речи. Другой вопрос, что он никогда не читал написанный текст и был способен быстро и удачно реагировать на реплики своих оппонентов. Речь Бисмарка была всегда четко структурирована, построена по всем правилам ораторского искусства. Он часто употреблял метафоры и крылатые латинские фразы. Бисмарк любил провоцировать свою аудиторию, добиваться от нее эмоциональной реакции, и многие его выступления неоднократно прерывались возгласами из зала.

В конце июня Соединенный ландтаг, так и не оправдавший надежд монарха, был распущен. К этому моменту Бисмарк уже был довольно хорошо известен в Пруссии. 20 июня он удостоился аудиенции у самого короля, также благосклонно взиравшего на молодого защитника трона и алтаря. И политические друзья, и политические противники считали его сторонником крайней реакции, закоренелым монархистом, готовым защищать свои убеждения до последнего. Эта репутация в значительной степени соответствовала реальности. Бисмарк искренне ненавидел либеральное большинство палаты, с пренебрежением относился к парламентским институтам, выступал за сохранение прав короны и привилегий дворянства. Однако большинство современников пока не видели других его качеств — умения быстро учиться и развиваться, искать нетривиальные пути к цели, гибкости и способности идти на компромисс.

Выступления на заседаниях Соединенного ландтага были не единственными шедеврами красноречия Бисмарка, сочиненными им в эти месяцы. Иоганна, оставшаяся в Померании, довольно тяжело переживала разлуку. Ей нездоровилось, настроение молодой невесты тоже оставляло желать лучшего. Не имея возможности (или желания) вырваться из Берлина, Бисмарк писал ей длинные нежные письма, рассказывая обо всем происходившем в прусской столице в своей обычной ироничной манере. Кроме того, в этой переписке он стремился добиться большей душевной близости со своей избранницей. Ведь во многих вопросах — в частности религиозных — между ними еще оставались существенные расхождения. Иоганна изначально имела все задатки для того, чтобы стать для Бисмарка идеальной женой, но для достижения полной гармонии необходимо было приложить серьезные усилия.

В августе молодые отправились в свадебное путешествие. Через Дрезден и Прагу они добрались до Вены, которая очень понравилась Иоганне; расстраивало ее лишь недовольство супруга тем, что она слишком часто пишет своим родителям[116]. Бисмарк явно хотел, чтобы девица фон Путткамер поскорее осознала себя госпожой фон Бисмарк и рассталась со старыми привычками. Миновав Зальцбург и Инсбрук, молодожены в первых числах сентября прибыли в южнотирольский курорт Меран, откуда планировали продолжить путь в Швейцарию, а уже оттуда вернуться домой. Однако в Меране они встретили Альбрехта фон Роона и графа Фридриха фон Бисмарка-Болена[117], которые уговорили чету Бисмарков составить им компанию и отправиться в Венецию. Город дожей превзошел ожидания супругов. Бисмарк, однако, отметил для себя не только архитектурные красоты, но и большое количество солдат: чувствовалось приближение больших потрясений. Не последним аргументом для того, чтобы отправиться в Венецию, стало присутствие там короля Пруссии. Фридрих Вильгельм IV не замедлил пригласить супругов к своему столу; вдали от Берлина он уже без всякого стеснения смог продемонстрировать молодому консерватору свое расположение.

После отъезда короля чета Бисмарков также двинулась в путь. Через Швейцарию и долину Рейна они в октябре вернулись в Шёнхаузен. Здесь их ждали повседневные дела и заботы: обустройство, визиты, хозяйственные хлопоты. Молодой супруг вернулся к исполнению своих обязанностей в структурах дворянского самоуправления, осматривал дороги и плотины, порой замещал местного судью. К этому моменту Бисмарк, по всей видимости, уже осознал, что политика является его призванием. Понимал он и то, что ситуация в стране, как и в Европе в целом, стремительно меняется.

В конце февраля 1848 года всю Германию всколыхнуло пришедшее с запада известие — во Франции произошло восстание, король свергнут! Немецкие либералы и демократы увидели возможность осуществить свои мечты. На повестку дня встали вопросы создания единого германского государства и формирования конституционной монархии. Пруссию быстро захлестнуло революционной волной, Сперва начались волнения в Рейнской провинции, а 18–19 марта восстание охватило Берлин. Консервативные силы потерпели поражение: король был вынужден вывести из города войска, обнажить голову перед телами погибших повстанцев, отменить цензуру и привести к власти либеральный кабинет министров. Был обещан созыв народного представительства и скорое принятие конституции. Так началась немецкая революция 1848–1849 годов, которая во многом определила дальнейшую судьбу Бисмарка.

О событиях в Берлине молодой помещик узнал, находясь в Шёнхаузене. Его реакция была вполне однозначной и крайне жесткой: существующий порядок необходимо защитить, бунт должен быть подавлен любой ценой. Опыт Великой французской революции показывал: если не уничтожить восстание в зародыше, не проявить достаточно твердости, все происходящее довольно быстро обернется властью толпы и безостановочной работой гильотины. Необходимо было действовать решительно и энергично.

Двадцатого марта к Бисмарку явилась делегация из близлежащего городка, потребовавшая поднять на башне его усадьбы черно-красно-золотой флаг — символ революции и национального единства. Отправив делегатов восвояси, «бешеный юнкер» призвал местных жителей дать отпор смутьянам и поднял стяг цветов прусской монархии — черным крестом на белом фоне. По словам самого Бисмарка, он сперва решил сформировать отряд из крестьян, чтобы двинуться на Берлин для защиты короля. Однако, поразмыслив немного, отправился в прусскую столицу в одиночку — оценить ситуацию.

В Потсдам — королевскую резиденцию, находящуюся в паре часов езды от мятежного Берлина, — Бисмарк прибыл 21 марта. Здесь он в первую очередь встретился с военными, в числе которых был его давний знакомый майор Альбрехт фон Роон. Бисмарк призвал офицеров активно вмешаться в происходящее в столице — первой его идеей было, согласно воспоминаниям современника, «отправить эскадрон гусар по деревням во все стороны от Берлина, чтобы призвать крестьян защитить короля от городских»[118]. Надежда на единение земледельцев и короны не покидала его. Военные заявили в ответ, что могут и сами справиться с восстанием, но не хотят действовать без приказа.

Тем не менее губернатору и коменданту Берлина генерал-лейтенанту Карлу фон Приттвицу[119] помещик-энтузиаст пришелся как нельзя кстати: с его помощью можно было выполнить некоторые щекотливые миссии, оставаясь при этом в тени. Приттвиц отнюдь не возражал против применения силы к восставшим горожанам, однако ему требовалось, чтобы кто-нибудь из королевского семейства взял на себя ответственность. Бисмарк по его просьбе встретился с одним из младших братьев короля, принцем Карлом[120], находившимся в Потсдаме. Принц, однако, предпочел занять выжидательную позицию.

Затем Бисмарк отправился в Берлин, но эта поездка тоже не принесла результата. Дворец монарха охраняли патрули Гражданской гвардии, сформированной восставшими. Они попросту не пропустили молодого помещика внутрь. Не сумев встретиться с королем, Бисмарк 23 марта добился аудиенции у принцессы Аугусты — жены принца Вильгельма Прусского, младшего брата монарха. Вильгельм, пользовавшийся репутацией ярого реакционера, выступал за подавление восстания самыми жесткими методами, за что получил от народа прозвище «картечный принц» и был вынужден бежать в Англию. Аугуста, отличавшаяся от супруга весьма либеральными взглядами, осталась с детьми в Пруссии — возможно, рассчитывая на отречение Фридриха Вильгельма IV, что автоматически сделало бы ее регентшей при малолетнем сыне. По крайней мере именно такой точки зрения придерживался впоследствии Бисмарк, только в ходе аудиенции осознавший, что обратился совершенно не по адресу.

Существуют две совершенно разные версии состоявшегося 23 марта разговора. Сам Бисмарк позже заявлял, что хотел получить от Аугусты сведения о месте пребывания ее супруга, чтобы привлечь последнего к подавлению восстания в Берлине. «Она приняла меня в комнате для прислуги, сидя на сосновом стуле, отказалась отвечать на мои вопросы и эмоционально заявила, что ее долг — оберегать права сына»[121]. Принцесса же утверждала, что Бисмарк пытался побудить ее объявить короля недееспособным, сместить его и возглавить подавление мятежа. Судя по всему, ни одна из двух версий не соответствует действительности в полной мере. В любом случае можно с уверенностью предположить, что Бисмарк требовал от принцессы содействия в деле подавления революции, она же наотрез отказалась, считая своего собеседника опасным реакционером, который ввергнет королевскую семью в еще большие бедствия. В итоге неудачных переговоров Бисмарк и Аугуста стали смертельными врагами и оставались ими до конца своих дней. Впоследствии они попортили друг другу немало крови.

Конец усилиям Бисмарка положил сам король, который 25 марта прибыл в Потсдам и заявил под недовольное ворчание офицеров, что никогда не чувствовал себя более свободным, чем под защитой берлинцев. Если до этого у Бисмарка еще оставались какие-то иллюзии по поводу того, что монарх находится в плену у восставших, откуда его необходимо вызволить, то теперь они рассеялись. Разочарованный контрреволюционер убедился: король слишком мягок и слабоволен, для того чтобы дать отпор бунтовщикам. Ему не оставалось ничего иного, кроме как вернуться в Шёнхаузен. Однако Бисмарк вовсе не собирался складывать оружие: если потребуется, он будет защищать существующую систему даже вопреки воле конкретного монарха. Тем не менее у него присутствовало и определенное чувство растерянности; изменения оказались слишком стремительными и масштабными.

В начале апреля в Берлине вновь собрался Соединенный ландтаг. Единственной его задачей стало закрепить уступки, сделанные королем в марте, и принять решение о созыве прусского Национального собрания. Несмотря на то, что ландтагу был отмерен весьма короткий век, Бисмарк успел произнести речь, в которой подчеркнул неизменность своих убеждений, но в то же время заявил: «Я прощаюсь с прошлым как с покойным, которого искренне любил; в печали, но без надежды вновь пробудить его после того, как сам король бросил горсть земли на его гроб». Завершалось выступление почти примирительно: «Если действительно получится на новом пути, на который мы сейчас вступили, достичь единства германского отечества, прийти к более счастливому или даже просто законодательно упорядоченному состоянию, тогда наступит момент, когда я выскажу свою благодарность создателю нового порядка; однако сейчас это невозможно»[122].

Эти слова довольно резко диссонировали со сложившимся образом «несгибаемого реакционера». Политические противники Бисмарка увидели в них растерянность и готовность примкнуть к победителю. В свою очередь, покровители молодого политика остались весьма недовольны его «дезертирством». Сам он впоследствии пытался оправдаться, заявляя, что не чувствовал за собой права критиковать действия монарха, санкционировавшего перемены. По всей видимости, Бисмарк старался нащупать почву в новых условиях, понять, что и как еще реально спасти среди революционных потрясений. В неопубликованной статье, написанной спустя несколько недель — ее текст Бисмарк включил в свои мемуары, — он выражался еще более определенно: «Помещики, как и все разумные люди, говорят себе, что бессмысленно и невозможно пытаться остановить поток времени или заставить его повернуть вспять»[123]. Впоследствии это станет одним из основополагающих принципов его деятельности. Но лидеры прусских консерваторов к восприятию таких мыслей были пока не готовы.

Спустя несколько месяцев Бисмарку даже пришлось написать Эрнсту Людвигу фон Герлаху покаянное письмо, в котором автор заявлял, что «никогда не делал самому себе столько упреков, как по поводу моих тогдашних упущений»[124]. Однако доверие менторов возвращалось к нему лишь постепенно. Урок, вынесенный молодым политиком из этой истории, был ясен: не следует прогибаться под изменчивый мир, нужно четко стоять на своей позиции, чтобы не сесть в итоге мимо всех стульев, как говорят в таких случаях немцы.

На выборах в прусское Национальное собрание, заседания которого начались 22 мая 1848 года, шансов у Бисмарка не было, поэтому он даже не стал выставлять свою кандидатуру. Он вернулся в Шёнхаузен, где много времени проводил сидя на диване, куря сигары и мрачно размышляя о происходящем в стране. Его волосы к тому моменту уже начали редеть, а талия терять стройность. Еще весьма молодой мужчина в эти месяцы, по свидетельству очевидцев, любил надевать костюмы покойного отца, подходившие ему по размеру — не столько из экономии, сколько из протеста против всего нового, которому он противопоставлял старый добрый мир сельского юнкера.

Однако попытка отгородиться от происходящих событий стала лишь кратким эпизодом. Для Бисмарка это было время определенного переосмысления своей позиции. Ранее он выступал в защиту монарха, но король, по всей видимости, уступил революции. Чьи же интересы следовало защищать теперь? Ответ был прост: того сословия, к которому принадлежал сам Бисмарк. В действиях победивших либералов он видел в первую очередь стремление ущемить права крупных землевладельцев, а также отобрать их собственность. Против этого он намерен был бороться всеми своими силами. И Бисмарк вернулся к активной деятельности.

Характерной чертой, во многом определявшей политическую карьеру будущего «железного канцлера», являлась его способность плыть против течения, отстаивать свои идеи даже тогда, когда все, казалось, были на стороне его противников. В биографии Бисмарка есть два эпизода, когда он с небольшим количеством сподвижников, едва ли не в одиночку, почти демонстративно действовал вразрез с господствовавшими в стране настроениями и в итоге выходил победителем. Первый пришелся на революцию 1848–1849 годов, второй — полтора десятилетия спустя, после его назначения главой прусского правительства. Особенно примечателен тот факт, что его упорство не было бездумным упрямством, а скорее сознательной линией человека, уверенного в своей правоте на основе постоянного анализа происходящего и рассмотрения альтернатив. Это подтверждается тем, что Бисмарк и в первом, и во втором случае предпринимал попытки найти компромисс с большинством, не отказываясь в то же время от своей основной цели и основополагающих убеждений.

Не имея возможности проявить себя в роли парламентского оратора, летом 1848 года молодой политик взялся за перо. В условиях революции консерваторам все же пришлось позаимствовать методы противника и основать собственный печатный орган для широкой пропаганды своих идей, С 4 июля начала регулярно выходить Neue Preussische Zeitung («Новая прусская газета»). На самом верху ее первой полосы почетное место занимал Железный крест; в результате издание получило широкую известность как Kreuzzeit ting («Крестовая газета»). На идее выпуска подобного издания Бисмарк начал настаивать еще до революционных событий — в частности, свой проект он обсуждал с Леопольдом фон Герлахом в июне 1847 года — однако услышан был далеко не сразу. Впрочем, и теперь он не получил в свои руки руководство газетой — то ли из-за своей одиозной репутации, то ли из-за апрельской речи, которую покровители ему еще не простили, то ли по причине молодости. Главным редактором был назначен Герман Вагенер, впоследствии еще долгие десятилетия являвшийся одним из лидеров прусских консерваторов. Вагенер стал одним из тех политических единомышленников, с кем Бисмарк тесно сотрудничал на протяжении практически всей своей дальнейшей карьеры.

Бисмарк был с самого начала одним из ключевых авторов «Новой прусской газеты» и во многом определял лицо издания. Точное число текстов, принадлежавших его перу, не установлено по сегодняшний день: в соответствии с обычаями публицистики XIX века, имя автора часто не указывалось. Несомненно, что их количество исчислялось десятками. Перо молодого консерватора отличал тот язвительный и полемичный тон, который был характерен и для его устных выступлений. Бисмарк участвовал и в обсуждении вопросов, связанных с обликом газеты, — в частности, выступал за публикацию в ней объявлений и биржевых новостей, чтобы охватить как можно более широкий круг читателей.

Журналистской деятельностью он не ограничивался. В июле 1848 года Бисмарк принимал участие в создании Союза за короля и отечество, причем изначально рассматривал его как некую тайную структуру, члены которой должны внедряться во всевозможные общественные организации и собирать информацию об их деятельности. Концепция не была принята — союз стал головной организацией для локальных консервативных объединений, — однако эта работа помогла молодому политику преодолеть охлаждение, наступившее между ним и Герлахами после его апрельского выступления в Соединенном ландтаге.

Одновременно Бисмарк принял участие в формировании Союза защиты интересов крупного землевладения, в рамках которого доминировали консервативные юнкеры, хотя были — больше для вида — представлены и крестьяне. Заседания союза, прозванного «юнкерским парламентом», прошли 18–19 августа в Берлине; здесь явственно прослеживалось желание создать противовес Национальному собранию. Бисмарк придавал союзу большое значение: «Речь идет не только буквально о существовании большей части консервативной партии, но и о том, бросятся ли король и правительство, стоящие на распутье, в объятия революции, объявят ли ее перманентной и перенесут ли ее в сферу социальных отношений»[125]. Он еще весной с трибуны Соединенного ландтага активно выступал в защиту сельского хозяйства, интересы которого, по его словам, были ущемлены в ходе революции в пользу промышленности.

Бисмарк не уставал подчеркивать единство интересов помещиков и крестьян, которые равным образом заинтересованы в благоприятной рыночной конъюнктуре, и яростно выступал против любых попыток внести разлад в отношения этих двух социальных групп, «опорочить в глазах сельского населения тех его представителей, чье образование и ум позволили бы им успешно представлять в Национальном собрании интересы земледельцев, […] возбудить искусственное недовольство против помещиков»[126]. У помещика и крестьянина, утверждал Бисмарк, принципиально общие интересы; этот тезис и в дальнейшем останется одной из основ его политической и социальной концепции. Революция в его текстах оказывалась все чаще противостоянием не монарха и бунтовщиков, а «села» и «города».

Это противостояние играло большую роль в мировоззрении Бисмарка. Именно деревня, сельская местность, была для него источником всего здорового и настоящего в германском социуме. Город он рассматривал как источник социальных болезней. Он считал, что именно сельское население образует становой хребет государства и общества. «Крестьяне и бывшие помещики всегда составляют меньшинство в численном отношении, — скажет Бисмарк в германском Рейхстаге много позже, в феврале 1885 года. — Но пусть Господь сохранит для нас два этих класса, пока Ему угодно, чтобы в нашей стране был порядок. Если они погибнут, то я боюсь, что и порядок погибнет вместе с ними»[127].

Активная организационная деятельность молодого политика помогла ему укрепить свои позиции среди единомышленников. К началу осени тень недоверия к нему со стороны Герлахов рассеялась без следа. Тем временем немецкая революция медленно пошла на спад. Конечно, внешне казалось, что перемены идут полным ходом. В Берлине заседало прусское Национальное собрание, обсуждавшее вопросы государственного устройства монархии Гогенцоллернов; во Франкфурте-на-Майне — общегерманское Национальное собрание, рассматривавшее проблему объединения страны. И в том, и в другом парламенте тон задавала либеральная интеллигенция, проходили жаркие дебаты и ощущался явный дефицит конкретных решений на злобу дня. При этом оставалось совершенно без внимания то обстоятельство, что никаких инструментов реальной власти в руках у собраний не было, и по сути единственной их опорой являлось общество, постепенно устававшее от потрясений.

Пока революция буксовала, германские монархи готовились нанести ответный удар. Вокруг Фридриха Вильгельма IV сформировался кружок военных и консервативных политиков, получивший название камарильи и представлявший собой нечто вроде теневого правительства. Во главе стоял Леопольд фон Герлах, назначенный в 1849 году генерал-адъютантом короля. Осенью 1848 года противники революции смогли перейти в наступление. На смену либеральным министрам был назначен консервативный кабинет графа Фридриха Вильгельма фон Бранденбурга. 14 ноября в прусской столице было введено военное положение. Фактически состоялся государственный переворот: прусское Национальное собрание, так и не сумевшее взять в свои руки реальную власть, было сначала отправлено из столицы в провинцию, а 5 декабря и вовсе распущено. Одновременно от имени короля была опубликована Конституция Пруссии. В соответствии с ней учреждался двухпалатный парламент (ландтаг), причем члены верхней палаты (Палата господ) назначались королем пожизненно, а нижней (Палата депутатов) — избирались населением на основе всеобщего и равного избирательного права. Ландтаг участвовал в законодательной деятельности (правда, ко-роль мог наложить абсолютное вето на его решения), но не мог влиять на формирование правительства, назначаемого монархом. Сам факт создания парламента был существенным шагом вперед по сравнению с дореволюционными временами и предоставлял Бисмарку возможность продолжить свою политическую карьеру.

Это было тем более важно, что и Фридрих Вильгельм IV, и лидеры прусских консерваторов всерьез заблуждались в отношении молодого политика. В конце июня король пригласил Бисмарка на аудиенцию, в ходе которой был вынужден выслушать от него упреки в недостаточно твердой позиции. Образ «большего монархиста, чем сам монарх» вполне сложился. Когда в конце 1848 года встал вопрос о назначении Бисмарка министром в новом, консервативном кабинете фон Бранденбурга, Фридрих Вильгельм IV категорически отверг эту идею. Согласно одной версии, его вердикт гласил: «Использовать только при неограниченном господстве штыка», согласно другой — «Красный реакционер, пахнет кровью, использовать позднее»[128]. То, что перед ними — не твердолобый юнкер, а достаточно гибкий и прагматичный реалист, не понимали ни друзья, ни враги.

Впрочем, осознавал ли это сам Бисмарк? По сути, молодой политик был сторонником «нового» консерватизма, который опирался бы на широкую социальную базу и учитывал интересы разных слоев населения. Вряд ли в его голове уже тогда сформировалась законченная концепция; скорее речь могла идти о наборе идей, довольно нестандартных с точки зрения реакционеров. Из юнкера, пришедшего в парламент защищать свои права, Бисмарк превращался в профессионального политика современного типа — гибкого, креативного, стратегически мыслящего.

Эрнст Людвиг фон Герлах называл Бисмарка «весьма деятельным и интеллигентным адъютантом Главной квартиры нашей камарильи»[129]. Пока что только адъютантом — о том, чтобы молодой политик вошел в «руководящее звено», никто не говорил; его не привлекали к обсуждению и принятию серьезных решений. Именно поэтому Бисмарк старался обеспечить себе поддержку не только «сверху», со стороны покровителей в Берлине, но и «снизу», активно контактируя с юнкерами округа Ерихов. «С сентября месяца я словно челнок курсирую между здешними местами, Берлином, Потсдамом и Бранденбургом, так что уже не могу видеть Гентинское шоссе», — писал он в декабре брату из Шёнхаузена[130]. Влияние молодого политика медленно, но верно росло, и он в целом был доволен происходящим. «Что касается политики, то там у меня все развивается в соответствии с моими пожеланиями, — писал он Иоганне, — и я благодарен Господу за то, что он доверил мне неоднократно и значительно послужить доброму делу»[131]. Во время ноябрьского переворота его активность достигла пика. Бисмарк вращался в придворных кругах, постигая сложную науку балансирования между различными силами и группами интересов.

Начало 1849 года молодой политик провел в предвыборной борьбе. Поскольку в родном округе шансов у него практически не было, ему пришлось выставить свою кандидатуру в более консервативном Бранденбурге. Здесь была обеспечена поддержка родственников жены, пользовавшихся в городе большим авторитетом. Однако и тут пришлось приложить немалые усилия, чтобы хоть немного смягчить устоявшуюся репутацию твердолобого реакционера. «Мы консервативны, да, очень, но все же не как Бисмарк», — описывал он настроения местных жителей в письме Иоганне[132].

Пятого февраля ему удалось, с трудом собрав необходимое большинство голосов, стать депутатом нижней палаты ландтага. Консерваторы составляли в ней явное меньшинство: они получили лишь 53 из 352 мест. Палата депутатов открыла свои заседания 26 февраля, однако уже два месяца спустя была распущена из-за конфликта либерального большинства с королевским правительством. Чтобы избежать новых стычек, Фридрих Вильгельм IV внес в процедуру выборов серьезные изменения. В Пруссии было установлено так называемое «трехклассовое избирательное право», просуществовавшее вплоть до 1918 года. Суть этой системы заключалась в том, что все избиратели в каждом округе были разделены на три класса в зависимости от величины уплачиваемых ими налогов. Наиболее крупные налогоплательщики, уплачивавшие треть от общей суммы поступавших в казну налогов, составляли первый класс, а масса мелких налогоплательщиков, также в общей сложности платившие треть всех налогов, — третий. Выборы были двухстепенными: каждый класс налогоплательщиков выбирал треть от общего числа выборщиков, которые, в свою очередь, избирали депутатов. В результате один голос избирателя из первого класса фактически равнялся в среднем голосам трех избирателей из второго и двадцати — из третьего. В таких условиях консерваторы, пользовавшиеся значительной поддержкой среди имущих слоев населения, смогли на июльских выборах значительно усилить свои позиции в палате.

Бисмарк, естественно, остался в числе депутатов. Его политическое кредо также было неизменным — как насмешливо писала одна из газет, в правой стене зала заседаний планируется сделать нишу, чтобы он мог сесть еще правее[133]. К существующему парламенту он относился скептически, ему было бы больше по душе сословное представительство, в котором, однако, должны быть представлены люди из всех слоев общества, в том числе малоимущих. Бисмарк полагал, что «простой народ» в массе своей консервативен и верен королю. Теперь он выступал против любых соглашений и компромиссов с либералами, на которые была готова часть Консервативной партии. Осенью, посетив вместе с сестрой могилы горожан, павших в ходе берлинских уличных боев 18–19 марта 1848 года, он писал Иоганне: «Даже мертвым я не мог простить, мое сердце было полно горечи по поводу поклонения могилам этих преступников, на которых каждая надпись кричит о «свободе и праве» — насмешка над Богом и людьми»[134].

В это время Бисмарк окончательно отказался от сельской жизни: вслед за Книпхофом Шёнхаузен был в июле 1849 года сдан в аренду. В распоряжении семьи до 1851 года оставался только господский дом, но и он использовался нечасто. Бисмарк даже задумывался о продаже имения, поскольку финансовое положение оставляло желать лучшего; однако такой шаг поставил бы под угрозу его социальный статус, что было недопустимо. Как бы то ни было, больше половины дохода от арендных платежей приходилось использовать для покрытия старых долгов.

За политическими баталиями семейная жизнь, казалось, несколько отошла на второй план. Пока Бисмарк активно боролся против революции, беременная Иоганна оставалась в поместье. 21 августа 1848 года у супругов родился первенец — дочь Мария. «Я рад, что первый ребенок — девочка, но даже если бы это была кошка, я благодарил бы Господа на коленях в тот момент, когда Иоганна разрешилась от бремени», — писал он свекру[135]. Осень Иоганна и Мария провели в Шёнхаузене. Отто даже пытался в какой-то момент привлечь жену к своей деятельности, поручив ей небольшую агитационную работу, однако потерпел неудачу. Иоганна явно не стремилась становиться политической сподвижницей супруга (который, впрочем, совершенно на этом не настаивал). Она нуждалась в поддержке, которую Отто не всегда мог ей предоставить. Поэтому значительную часть времени Иоганна находилась в Рейнфельде, в имении своих родителей.

Весной 1849 года семейство переехало в Берлин. Правда, жить им приходилось в довольно стесненных условиях. Половину съемной квартиры занимала Мальвина со своим мужем Оскаром фон Арнимом, который также являлся депутатом ландтага. Три комнаты, которые достались семейству Бисмарков, имели отдельный вход. Тем не менее Иоганну угнетала жизнь в одной квартире с сестрой мужа — тесная связь между Мальвиной и Отто, несмотря на свой родственный характер, заставляла ее ревновать. Как и всегда в дальнейшем, она не показывала своей ревности, от чего, вероятно, страдала еще больше.

Летом Иоганна уехала в Шёнхуазен, а Бисмарк жил у своего друга Ганса Гуго фон Клейста-Ретцова. Осенью он снова снял для семьи небольшую квартиру на Беренштрассе. 28 декабря 1849 года у супругов родился сын Герберт. Иоганне жизнь в большом городе с маленькими детьми вскоре окончательно надоела, и она в начале 1850 года уехала к родителям в Рейнфельд. И мать, и дети часто болели; Бисмарк ходил к врачам, а потом в письмах передавал жене их советы. Процесс сепарации Иоганны от родителей явно затягивался, однако поделать с этим молодой супруг ничего не мог: приходилось расставлять приоритеты, ведь политика властно требовала его постоянного пребывания в гуще событий. В свою очередь, его жене приходилось привыкать к тому, что сельской идиллией их семейная жизнь не станет и государственные дела будут занимать львиную долю времени и сил ее Отто. По всей видимости, смириться с этим она смогла далеко не сразу.

После отъезда жены Бисмарк снял меблированную комнату, а затем маленькую квартиру на той же Берен-штрассе. До лета 1851 года супруги виделись лишь эпизодически. Бисмарк пытался хотя бы отчасти компенсировать свое отсутствие частыми длинными письмами, в которых подробно передавал жене все новости и рассказывал о своих чувствах к ней. «Любимая, сжалься и напиши мне, — начинается одно из его писем. — Я уже шесть дней не получал весточки от вас. (…) Я писал не реже, чем раз в два дня, иногда каждый день, но сегодня уже 14-е, а твоих писем нет и следа. Мой ангел, ты говорила, что хотела бы, чтобы я прочувствовал твое одиночество; но тебе явно не так одиноко, как мне, иначе ты не оставила бы меня без весточки так надолго. […] Я так беспокоюсь за вас, что могу только сидеть у камина, смотреть в затухающий огонь и думать о тысячах вариантов болезни, смерти, почтовых неурядиц и планах внезапной поездки»[136].

Один из современников описывал Бисмарка в те дни как высокого грузного мужчину с рыжими бакенбардами, приплюснутым носом, насмешливой улыбкой над тяжелым подбородком и ясными умными глазами[137]. Несмотря на полухолостяцкий образ жизни, молодой семьянин начал заметно полнеть — сказывалась тяга к нездоровой по сегодняшним меркам пище. Однако Бисмарк все еще находился в отличной физической форме, был бодр и энергичен.

История революции подходила к концу, но потрясения на этом не заканчивались. На первый план в Пруссии вышла германская политика. Весной 1849 года обще германское Национальное собрание во Франкфурте-на-Майне приняло наконец конституцию нового немецкого государства. Однако реальных ресурсов для того, чтобы воплотить свой проект в жизнь, у франкфуртских парламентариев уже не было. В последней отчаянной попытке спасти ситуацию Национальное собрание обратилось в апреле к королю Пруссии, предложив ему корону германского императора. Фридрих Вильгельм IV ответил отказом, заявив, что не собирается принимать власть из рук бунтовщиков. Судя по всему, король Пруссии прекрасно понимал, что вступать в союз с Национальным собранием слишком рискованно; в Петербурге и Вене вряд ли обрадуются подобному шагу.

Инициатива франкфуртского Национального собрания 21 апреля стала предметом обсуждения в Прусском ландтаге. Взяв слово, Бисмарк четко и недвусмысленно обозначил свою позицию, совпадавшую со взглядами большинства консерваторов. Пруссия, заявил он, не имеет права растворяться в Германии, она должна в первую очередь сохранить себя. Прусская и общегерманская конституции в их нынешнем виде сосуществовать не могут; пожертвовать первой ради второй значило бы пойти наперекор интересам монарха и всей страны. «Германского единства хочет каждый, кто говорит по-немецки, — завершил он свою речь, — но я не желаю его при такой конституции». Пруссия должна «быть в состоянии диктовать Германии законы, а не получать их от других». Завершение речи звучало весьма эффектно: «Франкфуртская корона может быть весьма блестящей на вид, однако золото, которое придаст ей истинный блеск, она может приобрести только за счет того, что в нее будет вплавлена корона прусская. Однако я не верю, что переплавка в форму этой конституции будет удачной»[138].

Именно такой была на тот момент позиция Бисмарка в германском вопросе: объединение страны, если уж ему суждено состояться, должно происходить под верховенством Пруссии, в соответствии с прусскими интересами и по инициативе прусской монархии. Летом 1849 года в одном из писем супруге он заявил: «Этот вопрос будет решен не в парламентах, а дипломатией и оружием. Все, что мы обсуждаем и решаем по этому поводу, имеет не больше значения, чем ночные мечтания сентиментального юноши, который строит воздушные замки и думает о том, что некое нежданное событие сделает его великим человеком»[139]. Будучи реалистом, Бисмарк прекрасно понимал: объединить Германию вопреки воле немецких элит и соседних держав невозможно, если не прибегать к таким революционным средствам, которые не оставят камня на камне от существующего социального порядка. А платить такую цену за германское единство он был совершенно не согласен.

Вопрос о прусской и/или немецкой идентичности Бисмарка и сегодня остается спорным. Долгое время «железного канцлера» исходя из политической необходимости рисовали пламенным немецким патриотом, сторонником национального единства. К созданию подобного образа на более поздних стадиях своей карьеры приложил руку и он сам, заявляя, что в его груди «бьется немецкое сердце»[140]. Однако к заявлениям Бисмарка нужно относиться с осторожностью: слишком часто они диктовались целями и задачами текущего момента.

Бисмарк, несомненно, считал себя немцем — как минимум в языковом и культурном плане. Сама идея «немецкой нации» воспринималась им как совершенно естественная. Но по крайней мере в середине XIX века он являлся немецким националистом в гораздо меньшей степени, чем прусским патриотом. Интересы прусского государства были для него первичны, национальное единство находилось в лучшем случае на втором плане. Германия виделась ему, по сути, увеличенной в своих размерах Пруссией; достичь же этой цели следовало либо на основе соглашений с другими германскими монархами, либо — при благоприятных к тому обстоятельствах — силой оружия. Вопрос о том, в какой мере Бисмарк вообще на данном этапе своей карьеры считал объединение Германии первоочередной задачей, остается спорным. По его собственным более поздним рассказам, еще в студенческие годы он поспорил с однокашником на 25 бутылок шампанского, что через двадцать лет Германия станет единой; однако современные биографы сомневаются в правдивости этой истории[141].

В сентябре 1849 года, выступая в парламенте, Бисмарк заявил: «То, благодаря чему мы удержались, — как раз специфическое пруссачество. Этот остаток многократно поносившегося закоренелого пруссачества пережил революцию: прусская армия, прусская казна, плоды многолетнего разумного управления и та живая связь, которая существует в Пруссии между королем и народом. Это приверженность прусского населения к своей династии, это старые прусские добродетели — честь, верность, послушание и храбрость — которые пронизывают армию от ее костяка, офицерского корпуса, до самого юного рекрута. […] Мы — пруссаки и хотим остаться пруссаками»[142]. И, взяв слово еще раз: «Уважаемый оратор назвал меня заблудшим сыном Германии. Я думаю, это замечание носит глубоко личный характер. Господа! Моя Отчизна — Пруссия, я не покинул ее и не собираюсь покидать»[143]. В сложившихся условиях, утверждал Бисмарк, необходимо в первую очередь заботиться об укреплении позиций Берлина на европейской арене, а это значит — избегать любых авантюр.

И все же такая авантюра была предпринята. Мысль о создании единого государства под главенством Пруссии была вовсе не чужда Фридриху Вильгельму IV. В этом его поддерживал один из ближайших советников, Йозеф Мария фон Радовиц[144]. Выходец из венгерской католической семьи, чужак в прусских придворных кругах, он являлся по сути талантливым мечтателем, имевшим большое влияние на столь же увлекающегося и романтичного монарха. Блистательный оратор, он обладал сильным даром убеждать собеседников. Тем не менее король был его единственной опорой, отношение к Радовицу со стороны других представителей политической элиты оставалось более чем скептическим. Его обвиняли в бездарности, нежелании и неумении видеть реальность и злоупотреблении доверием короля. Бисмарк в письме брату называл Радовица «злым гением Пруссии»: «Он приносит несчастье всему, до чего дотрагивается»[145]. Тот, впрочем, не оставался в долгу, назвав однажды самого Бисмарка «невоспитанным мальчишкой»[146].

В любом случае момент для выступления е инициативой реформы Германского союза был выбран на первый взгляд довольно удачно. Революция уже пошла на спад, но внушенный ею ужас заставлял правителей малых и средних германских государств стремиться к сближению с сильной прусской монархией, которая гарантировала бы им короны. Австрия, со стороны которой следовало ожидать основное сопротивление реформе, была занята собственными проблемами — в Венгрии полыхало восстание, грозившее разрушить монархию Габсбургов.

Проект Радовица предусматривал создание конфедерации германских государств во главе с королем Пруссии, с единым парламентом, выборы в который проходили бы на основе трехклассового избирательного права по прусскому образцу. Эта конфедерация не должна была включать в себя Австрию, однако предполагался союз с монархией Габсбургов для совместной борьбы против революции. В мае 1849 года королевства Пруссия, Саксония и Ганновер договорились совместно продвигать прусский проект — образовался так называемый Союз трех королей. Малые германские государства присоединились к нему довольно быстро, однако крупные игроки вроде королевств Бавария и Вюртемберг, традиционно опасавшиеся прусского доминирования, решительно воспротивились формированию конфедерации под эгидой Берлина.

Бисмарк оказался в сложной ситуации. С одной стороны, он был убежденным противником проекта, в котором видел опасное заигрывание с революционерами. Он считал, что король Пруссии должен не любезничать с либералами, а бросить на чашу весов военную мощь своей державы и навязать остальным свои правила игры. С другой стороны, молодой политик не мог открыто выступить против монарха и его правительства, интересы которых последовательно защищал на протяжении всей своей парламентской деятельности. В итоге ему пришлось лавировать. Его статьи в «Крестовой газете», критикующие проект конфедерации, публиковались анонимно и вызывали недовольство короля. Как говорил впоследствии Герлах, также критически относившийся к Радовицу, если бы Фридрих Вильгельм IV узнал, кто был автором текстов, на дальнейшей карьере молодого консерватора можно было бы ставить крест. 6 сентября Бисмарк выступил в ландтаге с речью, в которой пытался проскользнуть между двух огней, одновременно критикуя действия правительства и в то же время не давая повод заподозрить себя в нелояльности к монарху. Он говорил о том, что прусский парламент должен играть большую, если не решающую роль в определении внутреннего устройства будущей конфедерации — так, чтобы на общегерманском уровне не оказались бы приняты решения, не соответствующие интересам Пруссии. Любую политику в германском вопросе необходимо проводить, исходя из существующего соотношения сил, чтобы не превратиться в заложника чужих интересов. В своем выступлении Бисмарк обратился к образу Фридриха Великого, который, по его мнению, выбрал бы один из двух вариантов поведения — либо в союзе с Австрией восстановил бы прежний порядок, либо подчинил бы себе Германию, если необходимо, с применением силы. Какой из этих вариантов кажется лично ему более предпочтительным, оратор не уточнил, однако было очевидно, что проект конфедерации он не считал оптимальным[147].

Эта речь сыграла серьезную роль в политической карьере Бисмарка. Если раньше он занимался в основном чисто прусскими сюжетами, то теперь позиционировал себя в качестве эксперта по германскому вопросу. Фактически речь 6 сентября стала для молодого политика первым реальным шагом на пути к дипломатической карьере.

Пока прусский проект буксовал, международная ситуация стремительно менялась. Австрия при помощи России потушила венгерский пожар и — опять-таки с российской поддержкой — готовилась восстановить свои позиции в Германии. Фридрих Вильгельм IV и Радовиц, однако, упорно не желали принимать во внимание изменившиеся реалии. Компромиссные предложения Вены были отвергнуты. В январе 1850 года были проведены выборы в парламент конфедерации, который собрался 20 марта в Эрфурте, чтобы принять конституцию. Работа палаты продлилась чуть больше месяца и окончилась вполне успешно, но к этому моменту уже не имела реального значения — Австрия активизировала свои действия в германском вопросе, и недавние союзники начали один за другим откалываться от Пруссии.

Бисмарк вошел в число депутатов Эрфуртского парламента и даже был избран его секретарем (Schriftführer). Он и здесь принадлежал к консервативному меньшинству, открыто высказывая скептическое отношение к проекту конфедерации. В первую очередь он критиковал положение, которое отводилось Пруссии в центральных органах власти — явно несоразмерное, по его мнению, реальному соотношению сил. В верхней палате парламента ей, например, принадлежал лишь один голос из шести, хотя ее население составляло 80 процентов жителей всей конфедерации. Правители малых государств могли тем самым «вынудить короля Пруссии против своей воли следовать их решениям и исполнять их, так что этот могущественный монарх окажется исполнителем чуждой воли в своей собственной стране», — заявил Бисмарк с парламентской трибуны 15 апреля[148]. Учитывая реальную расстановку сил, эти соображения выглядели довольно надуманными и использовались только для того, чтобы каким бы то ни было способом торпедировать опасный проект.

Летом 1850 года австро-прусский конфликт разгорелся в полную силу. Еще в мае по инициативе главы австрийского правительства князя Феликса цу Шварценберга, стремившегося нанести Пруссии ощутимое дипломатическое поражение, был созван конгресс по восстановлению Германского союза. А уже 2 сентября во Франкфурте-на-Майне собрался Бундестаг — центральный орган Германского союза, состоявший из представителей отдельных государств. Пруссия и ее союзники, входившие в конфедерацию, фактически бойкотировали этот процесс. В Германии началось противостояние двух сил, которое достигло своего апогея во время Кургессенского кризиса.

Одна из небольших северогерманских монархий, Кургессен — курфюршество Гессен, часто также именовавшееся Гессен-Касселем, — имел важное стратегическое значение для Берлина, поскольку его земли располагались между основной частью Прусского королевства и Рейнской провинцией. В 1850 году противостояние между курфюрстом Фридрихом Вильгельмом! стремившимся сделать свою власть абсолютной, и общественностью достигло здесь такой остроты, что монарх попросил Германский союз ввести свои войска на территорию курфюршества. Однако Кургессен являлся одновременно частью созданной пруссаками конфедерации, причем идею последней поддерживала именно оппозиция. Берлинские политики оказались в исключительно сложной ситуации. С одной стороны, они вовсе не желали безучастно наблюдать за тем, как австрийская армия окажется на жизненно важных для Пруссии коммуникациях; отказаться от вмешательства означало бы признаться в своем полном бессилии, то есть похоронить только что созданную конфедерацию. С другой стороны, ввод войск означал фактическую поддержку либеральной оппозиции в конфликте с законным монархом, что противоречило принципам прусского руководства, и значительно повышал риск прямого военного столкновения с монархией Габсбургов.

В итоге прусские войска все-таки вошли в курфюршество, что вызвало решительный протест Австрии, которая 21 сентября провела через Бундестаг решение ввести в Кур-гессен контингенты Германского союза. В воздухе запахло войной. При этом Пруссия находилась в международной изоляции — российский император Николай I, видевший в любых внутригерманских переменах опасное нарушение установленного порядка, всецело поддерживал Австрию. Фактически к осени 1850 года прусская политика оказалась в тупике, из которого невозможно было выбраться без войны или серьезного дипломатического поражения.

Пруссия провела мобилизацию своей армии, однако всерьез о военном столкновении в правящей элите не думал практически никто. Исключение составлял Радовиц, ставший 26 сентября министром иностранных дел и готовый идти до конца. Однако его влияние неуклонно падало. В середине октября прусский министр-президент граф Фридрих Вильгельм фон Бранденбург отправился в Варшаву, где встретился с российским и австрийским монархами и заверил их в готовности отказаться от планов конфедерации и вернуться к дореволюционному устройству Германского союза. Это было отступление по всему фронту, однако отступление в сложившейся ситуации спасительное. 3 ноября Радовиц был отстранен от должности — как писал Бисмарк, «от радости я верхом на стуле проскакал вокруг стола […]. Словно камень свалился с сердца»[149]. А 29 ноября в моравском Ольмюце был подписан австро-прусский предварительный договор, в соответствии с которым Пруссия полностью отказывалась от своих проектов, обязалась демобилизовать армию и вернуться в Германский союз. Князь цу Шварценберг предпочел бы нанести противнику более серьезное дипломатическое, а лучше военное поражение, однако под давлением Петербурга ему пришлось проявить умеренность. Николай I вовсе не был заинтересован в изменении баланса сил и чрезмерном усилении позиций Вены. По сути, возвращение к дореволюционному статус-кво было не самым плохим выходом для Берлина. Тем не менее современниками все произошедшее было воспринято как унижение, словосочетание «позор Ольмюца» (Schande von Olmütz) прочно закрепилось в прусском политическом лексиконе.

Бисмарк в данном вопросе занимал двойственную позицию. С одной стороны, ему было крайне неприятно унижение Пруссии. 19 ноября на страницах «Крестовой газеты» он требовал начать с Веной переговоры о полном равенстве двух держав в рамках Германского союза: «Пока Пруссии, черно-белой Пруссии, не обеспечено повсеместно равное с Австрией и возвышающееся надо всеми остальными положение в Германии, мы тоже хотим войны»[150]. Он также выступал против вывода войск из Кургессена, что вызвало серьезные разногласия с Леопольдом фон Герлахом. В то же время Бисмарк принимал во внимание реальное соотношение сил и шансы на успех, а также возможные последствия столкновения для внутренней политики Пруссии. «Война была бы теперь совершенной бессмыслицей, и привела бы только к тому, что наше правительство сдвинулось бы еще на пару миль влево», — писал он супруге[151]. Ольмюцское соглашение он приветствовал как победу здравого смысла над эмоциями.

Однако в палате депутатов Прусского ландтага договор с Австрией вызвал ожесточенные дебаты. Оставшись верным своей линии, Бисмарк выступил с речью, шедшей вразрез с настроением большинства присутствовавших. Подписание договора он рисовал вполне логичным и оправданным шагом. В своем выступлении Бисмарк фактически сформулировал политическое кредо, которому будет следовать на протяжении всей своей жизни: «Единственным здоровым основанием большого государства — и этим оно существенно отличается от маленькой страны — является государственный эгоизм, а не романтика. Недостойно большой страны вступать в схватку из-за чего-то такого, что не соответствовало бы ее собственным интересам»[152]. Говоря о вопросе национальной чести, Бисмарк провел четкую грань между интересами всего общества, выразителем которых является государство, и интересами отдельных партий и групп: «Честь Пруссии заключается, на мой взгляд, не в том, чтобы играть повсюду в Германии роль дона Кихота, защищая обиженных депутатов, считающих, что их местная конституция в опасности […]. Я вижу честь Пруссии в том, чтобы она воздерживалась от любых позорных связей с демократией, чтобы она ни в одном вопросе не допускала того, чтобы в Германии что-либо происходило без ее согласия». В сложившейся ситуации Пруссия не должна идти на большой конфликт с двумя другими великими европейскими державами без достойной цели: «Государственному мужу легко последовать за популистским порывом и выступить в кабинете или палате за войну. Греясь у камина или произнося с трибуны громовые речи, он предоставит истекающему кровью на снегу пехотинцу добывать победу и славу. Нет ничего легче, но горе тому государственному мужу, который в этот момент не задастся вопросом о том, а есть ли для войны причина, которая будет выглядеть достойно и после ее окончания? Я убежден — вы будете совершенно иначе оценивать занимающие нас сегодня вопросы через год, оглядываясь на длительную череду сражений и пожарищ, горя и стенаний, сотен тысяч трупов и многомиллионных долгов. Найдется ли у вас тогда мужество подойти к крестьянину, стоящему на пепелище своего дома, к израненному калеке, к потерявшему своих детей отцу и сказать им: вы много страдали, но ликуйте, конституция конфедерации спасена […]. Если у вас будет мужество сказать это людям, тогда начинайте войну»[153].

Бисмарк говорил эти слова вполне искренне. Достигнутое соглашение он считал, безусловно, далеко не идеальным, но лучшим из возможных в реально сложившихся условиях. Да, произнесенная речь полностью соответствовала ожиданиям покровителей молодого политика, позволила ему еще раз подтвердить, что он верный и талантливый защитник интересов трона и алтаря. Однако это не повод считать «Ольмюцскую речь» — одну из самых важных и известных во всей политической карьере Бисмарка — плодом чистого оппортунизма.

Приведенный выше отрывок интересен и тем, что прекрасно отражает отношение Бисмарка к войне как таковой, существовавшее у него на протяжении всей жизни. Как уже говорилось выше, «железный канцлер» не был принципиальным противником любого вооруженного конфликта (здесь стоит напомнить о том, что в XIX веке война все еще считалась пусть и крайним, но вполне легитимным средством разрешения международных споров, «последним доводом королей»). Однако он прекрасно понимал, что война несет горе, смерть и разрушения, поэтому начинать ее можно только в том случае, если причины этому весьма веские, а шансы на победу велики.

Речь Бисмарка была отпечатана тиражом в 20 тысяч экземпляров и разослана по всей стране. Она значительно улучшила его позиции в «камарилье», неформальным спикером которой он фактически стал. Однако молодому политику этого было недостаточно. Бисмарк стремился получить официальный пост, о чем уже довольно давно намекал своим покровителям, ссылаясь в первую очередь на финансовые затруднения. Более того, требовался пост, который бы обеспечил бы ему возможность самостоятельных действий. Это было далеко не самой простой задачей — в прусской бюрократической машине появление человека со стороны, не прошедшего все ступени чиновничьей карьеры, считалось чем-то из ряда вон выходящим. В начале 1851 года появился ряд вариантов, однако они выглядели не слишком привлекательно. Одним из них было назначение на пост главы правительства маленького северогерманского княжества Ангальт-Вернбург, целиком зависимого от Пруссии, вторым — должность ландрата в одной из прусских провинций. Бисмарк стремился к настоящей дипломатической карьере; «Ольмюцская речь» должна была стать важной ступенькой на пути к соответствующему назначению.

Наконец, весной 1851 года его мечта осуществилась. 8 мая он был назначен представителем Пруссии в воссозданном во Франкфурте Бундестаге — один из наиболее важных постов в системе прусской дипломатии. За четыре года Бисмарк совершил головокружительное восхождение — от мало кому известного сельского юнкера до молодой звезды прусского консерватизма и обладателя важнейшего дипломатического поста. Разумеется, этим он был обязан своим собственным талантам и способностям — а также революции.

«История одарила Бисмарка революцией 1848 года», — пишет один из современных биографов «железного канцлера» Кристиан фон Кроков[154]. Действительно, именно революционные события стали для Бисмарка карьерным лифтом. Они позволили ему самореализоваться, найти свое призвание и стезю. В этом можно усмотреть определенную иронию истории: если бы жизнь Пруссии была спокойной, если бы монархическому порядку и дворянским привилегиям, защитником которых выступил Бисмарк, ничего не угрожало, он с высокой долей вероятности остался бы все тем же неуравновешенным помещиком, терзаемым ощущением пустоты и бессмысленности собственного существования.

Отто Пфланце, развивая эту мысль, говорит о трех событиях, которые положили конец прежней жизни Бисмарка и дали ему смысл дальнейшего существования: религиозное обращение, женитьба и начало политической карьеры. «Обращение к пиетистскому лютеранству освободило его от ощущения, что жизнь пуста и бесплодна, и открыло ему источник духовной силы. Брак обеспечил его постоянной, надежной и дающей силы семейной жизнью, в которой он был безусловным главой, мог не бояться возражений и конфликтов. Парламентская и дипломатическая деятельность давала ему возможность влиять на окружающий мир. Кроме того, она приблизила его к тем источникам власти, которые однажды позволят ему заполнить чашу своего самолюбия до краев»[155]. На самом деле именно политическая деятельность позволила Бисмарку выбраться из внутреннего тупика, преодолеть терзавший его кризис.

Революция стала для него «окном возможностей» — именно так называют исторические ситуации, когда на протяжении определенного промежутка времени спектр возможного резко расширяется и появляются шансы на радикальные изменения, отсутствующие в обычное время. Большинство крупных политических достижений в истории состоялось именно благодаря наличию соответствующих «окон возможностей». В жизни Бис марка таких «окон» было два. Первое — немецкая революция 1848–1849 годов — позволило ему стремительно начать политическую и дипломатическую карьеру. Второе — международная ситуация в Европе 1860-х годов — предоставило объективную возможность создать из россыпи княжеств Германскую империю. Однако в начале 1850-х до этого было еще очень далеко; Бисмарку только предстояло стать искусным и опытным дипломатом.