Бисмарк

Глава 7 НА ЛЕЗВИИ НОЖА

Год с осени 1862-го по осень 1863 года стал, без сомнения, самым сложным, тяжелым и напряженным в жизни Бисмарка. Он наконец-то достиг высшего поста в прусском государстве; это было непросто, но неизмеримо сложнее оказалось удержаться на покоренной вершине.

Как и в конце 1840-х годов, карьерным лифтом для Бисмарка стал острый кризис в Прусском королевстве. Однако, если предыдущие потрясения были общеевропейскими и комплексными по своей природе, напоминали стихию, с которой невозможно совладать, то в начале 1860-х годов проблемы касались исключительно внутренней политики Пруссии и могли быть мгновенно разрешены одним-един-ственным человеком — королем Вильгельмом I.

Родившийся в 1797 году, принц Вильгельм был младшим братом наследника престола, и его никогда не готовили для трона. Как и многие другие принцы, он строил военную карьеру. И только из-за отсутствия у его старшего брата прямых наследников Вильгельм оказался на королевском престоле. Во главе Пруссии теперь стоял человек с менталитетом кадрового офицера, которому армия была особенно близка и дорога. Здесь напрашиваются любопытные параллели с Николаем I, оказавшимся в точно такой же ситуации несколькими десятилетиями ранее.

Как бы то ни было, среди реформ, затеянных Вильгельмом сразу же после объявления его принцем-регентом, особое место занимала военная. Она напрашивалась уже давно. Прусская армия обладала уникальной для вооруженных сил великой державы структурой: она наполовину состояла из постоянных соединений, а наполовину из так называемого ландвера. На русский язык этот термин обычно переводили как «ополчение»; в мирное время части ландвера сокращались до небольшой кадровой основы, и только в случае войны развертывались в полнокровные соединения. Такая система была принята по итогам Наполеоновских войн и позволяла сравнительно небольшой и бедной Пруссии иметь внушительную по своей численности армию военного времени. Однако с тех пор прошло полвека, времена бедности остались позади, а недостатки системы ощущались все острее. Соединения ландвера серьезно уступали по своей боевой ценности линейным полкам, да и их политическая благонадежность оставляла желать лучшего — а это уже серьезно волновало прусское руководство.

Путь решения проблемы был очевиден: значительно увеличить постоянную армию мирного времени, а ландвер оставить только в виде чисто вспомогательного инструмента. Проект реформы детально прорабатывался под руководством нового военного министра Альбрехта фон Роона — одного из ближайших соратников Вильгельма. Дело оставалось за малым: получить от парламента согласие на резкое увеличение военных расходов.

В нижней палате Прусского ландтага большинство составляли либералы. Они прекрасно понимали необходимость военной реформы, хотя им не очень нравилась идея оттеснить на второй план ландвер, делавший прусскую армию, по их мнению, по-настоящему народной. Однако в обмен на свое согласие они хотели каких-нибудь уступок — хотя бы в виде сокращения продолжительности срочной службы с трех до двух лет.

Тридцать лет спустя, в 1893 году, эта идея будет реализована и окажется вполне разумной мерой. Однако в данном случае коса нашла на камень. Вильгельм рассматривал армию как свою личную сферу ответственности, в которую не имеет права вмешиваться никто. Принц-регент выступил категорически против любых, пусть даже мелких, уступок. Поэтому, когда в феврале 1860 года военный законопроект был внесен на рассмотрение Прусского ландтага, все усилия достичь компромисса провалились. Конфликт удалось отсрочить, предоставив правительству на год дополнительные средства в обмен на обещание дальше проводить согласованную с парламентом политику. В течение этого года военная реформа была проведена явочным порядком.

Действия правительства вызвали недовольство парламентского большинства. Летом 1861 года была образована Прогрессивная партия, объединившая всех либеральных противников военной реформы. Дальнейший конфликт раскручивался по спирали: правительство вносило военный законопроект на рассмотрение нижней палаты, депутаты его отвергали, король распускал парламент, либералы одерживали на новых выборах еще более убедительную победу… Прусское королевство осталось без утвержденного парламентом (как того требовала конституция) бюджета. В результате военный конфликт перерос в конституционный — вопрос о том, кому принадлежит последнее слово в Пруссии: монарху или парламенту?

Попытки найти компромисс предпринимались с обеих сторон. Даже Роон был готов пойти на уступки оппозиционному большинству. Но только не Вильгельм I: король оставался тверд как скала и заявлял, что скорее отречется от престола, чем отступит в столь принципиальном вопросе. Естественно, желающих брать на себя ответственность за такую позицию было немного, и началась министерская чехарда. В этой ситуации имя Бисмарка стало все чаще упоминаться в берлинских правительственных и придворных кругах. Сохранившаяся с 1848 года репутация несгибаемого реакционера-монархиста в сложившихся обстоятельствах играла на руку прусскому посланнику в Петербурге. Кто, как не он, способен упорно отстаивать интересы короля? К такой мысли Вильгельма I планомерно подталкивал Роон.

Однако именно данное соображение, похоже, заставляло монарха рассматривать назначение Бисмарка в качестве последнего средства. Момент пустить его в ход еще не наступил. Согласно воспоминаниям адъютанта короля, последний уже в марте решил сделать Бисмарка главой правительства, однако тянул время: «Бисмарк уже в курсе дел во Франкфурте, Вене и Петербурге. Думаю, его надо отправить еще в Париж и Лондон, чтобы он повсюду познакомился с влиятельными людьми, прежде чем стать министром-президентом»[297]. Как бы то ни было, сам объект всех этих размышлений в конце мая обратился к королю с фактически ультимативным требованием: либо отправить его в отставку, либо принять решение о новом назначении. Это подействовало: 26 мая Бисмарк, награжденный в ознаменование своих прежних заслуг орденом Красного орла 1-й степени, был направлен посланником в Париж. На прощальной аудиенции король попросил его не обустраиваться слишком капитально; Роон также сообщал своему протеже, что тот вряд ли надолго задержится во французской столице.

Уже 1 июня Бисмарк вручил свои верительные грамоты во дворце Тюильри. Следуя указанию короля и совету Роона, он не стал перевозить сюда семью. «Посреди большого Парижа я более одинок, чем ты в Рейнфельде, и сижу здесь как крыса в пустом доме, — писал он Иоганне вскоре после прибытия. — Я ложусь в большую кровать с балдахином, длина которой равна ее ширине, и остаюсь единственным живым существом на всем верхнем этаже»[298].

В Париже Бисмарк развернул активную деятельность сразу по двум направлениям. Первое включало в себя активный обмен мнениями с французским руководством. Наполеон III прекрасно понимал, что имеет дело не просто с посланником, а с кандидатом на пост главы правительства, и уделял ему большое внимание. Собеседники изучали и аккуратно прощупывали позиции друг друга. Император французов был заинтересован в том, чтобы Пруссия стала младшим партнером его страны, Бисмарк — в том, чтобы Франция не препятствовала усилению Берлина. В начале июня прусский посланник докладывал королю, что в Париже будут согласны с любым решением германского вопроса, кроме объединения страны под скипетром Габсбургов. Он рассказывал о своей беседе с Наполеоном III, в ходе которой тот заявил, что «общественное мнение оценивает любое правительство по общему итогу его деятельности, и если оно симпатично нации, то необходимость и справедливость отдельных шагов не подвергается строгой оценке», и в Пруссии «правительство, которое даст пищу и надежду национальному направлению общественного мнения, обеспечит себе позицию над борьбой партий и будет иметь по отношению к палатам такую меру власти и свободы действий, какая необходима монархии»[299]. Возможно, Бисмарк отчасти вложил в уста императора свою собственную политическую концепцию, но его описание беседы полностью отражало реальные взгляды обоих собеседников. «Я был в положении Иосифа у жены Потифара, — рассказывал Бисмарк в письме новому министру иностранных дел графу Альбрехту фон Берсторфу в конце июня. — У него на языке были самые неприличные предложения союза, и если бы я пошел им навстречу хоть немного, он выразился бы гораздо яснее. Он пылкий сторонник планов объединения Германии, имеются в виду планы малогерманские, без Австрии»[300].

Бисмарк стремился подтолкнуть прусское руководство к активной политике в германском вопросе, одновременно умалчивая о совершенно очевидном факте, что любовь императора к Пруссии была отнюдь не платонической — взамен он рассчитывал получить территориальные компенсации на левом берегу Рейна. Естественно, Бисмарк не собирался заключать союз, который связал бы прусскому правительству руки, не давая ничего серьезного взамен. Тем более он не собирался идти на территориальные уступки французам. Поэтому в беседах с императором посланник предпочитал говорить как можно меньше, внимательно слушая своего собеседника.

За короткое время пребывания в Париже Бисмарк успел повидать и Лондон: в конце июня 1862 года он отправился на только что открывшуюся Всемирную выставку. Естественно, им двигало отнюдь не праздное любопытство. В течение недели он встретился с главой правительства Генри Джоном Темплом виконтом Палмерстоном, министром иностранных дел графом Джоном Расселом и главой консервативной оппозиции Бенджамином Дизраэли. Из этих разговоров он вынес ощущение, что английская политическая элита не заинтересована ни в активной прусской политике в Германском вопросе, ни в появлении на континенте новой державы. Российский посол в Англии граф Филипп Бруннов докладывал в Петербург, что Бисмарк встретил в Лондоне весьма холодный прием и был этим очень разочарован[301]. Неизвестно, в какой степени это утверждение соответствует действительности. Королю Бисмарк писал о том, что ведущие британские политики совершенно не разбираются в государственном устройстве Пруссии и придерживаются иллюзорных представлений о германских делах; он вынужден был открыть им глаза на то, что победа прусских либералов — коей они так жаждут — немедленно приведет к подъему немецкого национального движения и нарушению баланса сил в Центральной Европе, о сохранении которого пекутся в Лондоне[302]. Британское правительство действительно весьма благосклонно смотрело на перспективу отречения Вильгельма I и вступления на престол его сына, кронпринца Фридриха Вильгельма, женатого на английской принцессе и пользовавшегося репутацией либерала. Однако именно такого развития событий Бисмарк не хотел допустить.

С визитом будущего «железного канцлера» в Лондон связан еще один эпизод, о котором часто упоминают его биографы. Во время встречи с Дизраэли прусский дипломат якобы озвучил программу объединения Германии — практически в том виде, в котором оно затем и произошло. «Вскоре я буду вынужден взять на себя руководство прусским правительством, — откровенно заявлял Бисмарк. — Моей первой заботой будет реорганизовать армию, с помощью ландтага или без нее. Король поставил здесь правильную задачу, но со своими нынешними советниками не в состоянии ее реализовать. Как только армия будет приведена в должное состояние, я использую первый же предлог, чтобы объявить войну Австрии, взорвать Германский союз, подчинить малые и средние государства и дать Германии национальное единство под прусским руководством». Дизраэли был очень впечатлен и вскоре заявил: «Бойтесь этого человека; он говорит то, что думает»[303]. История, безусловно, красивая, но проблема заключается лишь в том, что мы знаем ее со слов саксонского дипломата графа Карла Фридриха Фицтума фон Экштэдта[304], воспоминания которого увидели свет в 1886 году, когда Германия уже давно была объединена, а Дизраэли умер и не мог ни подтвердить, ни опровергнуть рассказанное. К слову сказать, похожим образом обстоит дело со многими красивыми фразами «железного канцлера», кочующими из одной его биографии в другую: большинство известно нам по рассказам его собеседников, которые вполне могли что-то нечаянно исказить, что-то намеренно приукрасить, а что-то и вовсе выдумать.

Но вернемся в лето 1862 года. Вторым направлением активности Бисмарка в эти во всех смыслах слова жаркие месяцы стало, естественно, прусское. Из Парижа он внимательно следил за происходившим в Берлине и заботился о том, чтобы там о нем не забывали. «Если б мои противники знали, какое благодеяние они совершают мне своей победой и как искренне я желаю им этой победы!» — писал он жене[305]. Его главным адресатом в прусской столице был фон Роон; Бисмарк демонстрировал нетерпение и практически в ультимативном тоне требовал принять окончательное решение о своей судьбе. «Я спокойно жду решения относительно меня, — писал он 2 июня. — Если в течение нескольких недель ничего не случится, я возьму отпуск, чтобы забрать жену, но тогда мне уже нужна уверенность относительно того, как надолго я здесь задержусь. […] Надеюсь, мысль о том, чтобы сделать меня министром без портфеля, не укоренится в Высочайшей Инстанции; во время последней аудиенции речи об этом не шло, эта должность непрактична»[306]. «Слишком долго неопределенность продолжаться не может, — писал Бисмарк фон Роону неделю спустя. — Я буду ждать до 11-го […], и если ничего не случится, то буду писать Его Величеству в уверенности, что мое здешнее назначение является окончательным и я могу устраивать свои домашние дела в расчете на то, что останусь здесь как минимум до зимы или долее»[307]. «Я не знаю, чем и на чем я буду обедать, — гласит послание от 5 июля. — Мои вещи еще в Петербурге. Как только я их получу, то в течение следующих 12 месяцев точно никуда не перееду, разве что в Шёнхаузен. Эту неопределенность, это «не-житьё» я не могу долго выдерживать»[308]. Разумеется, Бисмарк сознательно сгущал краски, но не подлежит сомнению, что неопределенность всерьез нервировала его.

В итоге посланник запросил отпуск, мотивируя это тем, что из Парижа разъехались все сколько-нибудь значимые фигуры, в Берлине по-прежнему не могут ничего решить, а сам он настоятельно нуждается в отдыхе. «Мне действительно нужно физически подкрепиться горным и морским воздухом, — писал он фон Роону 15 июля. — Если мне предстоит отправиться на галеры, я должен собрать небольшой запас здоровья. […] Возможно, Его Величество никогда не решится меня назначить, и я не вижу, почему это должно случиться вообще, если не случилось за последние шесть недель». Далее он разворачивал программу действий: в отношениях с парламентом следует проявить твердость, но не обострять кризис; именно либеральная оппозиция должна предстать в глазах общества стороной, которая затягивает спор. Когда депутаты устанут от противостояния, тогда и следует назначить Бисмарка, репутация которого напугает колеблющихся и склонит их к переговорам[309].

Отпуск ему предоставили. 25 июля Бисмарк отправился на юг Франции. Через Блуа, Бордо и Байонну он приехал на знаменитый курорт Биарриц, где сполна насладился заслуженным отдыхом. Ежедневно два морских купания, длительные прогулки по горам, минимум информации из мира политики — все это способствовало отдыху и тела, и души. «Я весь в солнце и морской соли, — писал он жене 11 августа. — Сегодня мы гуляли с 7 до 10 часов утра, по скалам и лугам, потом я в одиночестве до полудня карабкался по обнажившимся при отливе утесам, затем 3 часа лежал лениво на диване, читал и дремал. Около трех часов дня я в воде, из которой с удовольствием не вылезал бы вообще; я оставался там полчаса и потом чувствовал себя так, словно для полета мне не хватает только крыльев. После еды мы катались верхом, в лунном свете при отливе вдоль побережья, а затем я снова продолжил свой путь в одиночестве. Сейчас десять, я ложусь спать, встану в шесть и дважды выкупаюсь с утра. Как видишь, я говорю только о себе, как старый ипохондрик; но что еще рассказывать о происходящем здесь, кроме того, что воздух и вода словно бальзам»[310]. С каждым днем он, по собственному признанию, чувствовал себя на год моложе. Во время одного из купаний он едва не утонул в море, но это совершенно не испортило ему настроения.

Здесь же, в Биаррице, Бисмарк встретил супружескую чету князей Орловых[311]. Муж, ветеран Крымской войны, а ныне российский дипломатический представитель в Бельгии, был значительно старше своей жены, 24-летней Екатерины, урожденной Трубецкой. Русская княгиня стала, видимо, последней серьезной влюбленностью Бисмарка за всю его жизнь. Красивая, живая и естественная, она напомнила ему Марию фон Тадден. «Рядом со мной прекраснейшая из женщин, которую ты бы очень полюбила, если б познакомилась с ней, — писал Бисмарк жене. — Оригинальная, веселая, умная и любезная, красивая и молодая»[312]. В письмах сестре дипломат высказывался более прямо, говоря о том, что, «с тех пор как приехали Орловы, я живу с ними, как будто мы одни в мире, и в некоторой степени влюбился в хорошенькую принцессу. Ты знаешь, как у меня случается такое, без того, чтобы это повредило Иоганне»[313].

Судя по всему, Бисмарк вовсе не считал свою склонность чем-то предосудительным, поскольку никакой измены в прямом смысле слова не происходило. Иоганна смотрела на вещи несколько иначе, признавая в одном из писем друзьям, что, будь у нее хоть малая склонность к ревности, она была бы уже переполнена ею[314]. Насколько искренне это говорилось, неизвестно, учитывая, что госпожа фон Бисмарк была вполне склонна к сильным негативным эмоциям, просто умела при необходимости их сдерживать. Однако, судя по всему, мимолетный роман нисколько не повлиял на отношения внутри семьи. К тому моменту, после долгих лет совместной жизни, роли были не только распределены, но и прочно закреплены: он был безусловным лидером, слово которого имело силу закона, а действия не обсуждались.

У самого Бисмарка влюбленность в Орлову не вызвала никакого внутреннего конфликта, никак не повлияла на его отношение к Иоганне. Благодаря русской княгине он окунулся в мир беззаботной юности, мир, где не было политических игр и стратегических планов, а лишь красота природы и радости сегодняшнего дня. Екатерина Орлова стала для Бисмарка символом молодости, наслаждения жизнью, легкости и беспечного счастья. Для почти 50-летнего дипломата, который лишь на несколько недель вынырнул из бурлящего моря политики, эти ощущения были бесценны.

Вместе с Орловыми Бисмарк покинул Биарриц и отправился на Пиренеи, самовольно продлив свой отпуск — правда, поставив об этом в известность Министерство иностранных дел. Внимательный читатель мог бы провести аналогию между этой поездкой и юношескими вояжами, которые в свое время стоили Бисмарку карьеры в Ахене. Действительно, путешествуя по южным районам Франции, он практически лишился возможности оперативно узнавать новости и получать корреспонденцию из Берлина. Однако внешним сходством дело и ограничивалось. В августе 1862 года у Бисмарка уже не было никаких сомнений относительно правильности избранного им магистрального пути. Он позволил себе небольшой отдых, короткое забытье перед решающим боем, и при этом практически не рисковал опоздать к решающим в своей жизни событиям: в Берлине в летние месяцы наступало политическое затишье.

В дальнейшем Бисмарк будет поддерживать переписку с княгиней Екатериной Орловой, а после ее ранней смерти — с овдовевшим мужем. Он называл ее «племянницей», она его — «дядей». «Я утешаюсь тем, — писал он ей в разгар политических баталий осенью 1863 года, — что открываю свой портсигар и нахожу там рядом с одной из Ваших булавок маленький желтый цветок, сорванный в Супербаньере, мох из Порт-де-Венаск и оливковую ветвь с террасы в Авиньоне. Немецкая сентиментальность, скажете Вы, но однажды я смогу показать Вам эти напоминания о радостном времени, о котором я мечтаю как о потерянном рае»[315]. Этот потерянный рай он вспоминал с ностальгией еще много лет.

Волшебный отпуск заканчивался, и 12 сентября Бисмарк вновь жаловался Роону на неопределенность своего положения и торопил с решением: «Я ничего так не желаю, как остаться в Париже, но мне нужно знать, что я переезжаю и обустраиваюсь не на несколько недель или месяцев […]. Из-за этой неопределенности я теряю всякий вкус к делам, и я от всего сердца благодарен за дружеские услуги, которые Вы мне оказываете, стараясь положить ей конец. Если последнее не удастся сделать в ближайшее время, я должен буду принять вещи такими, каковы они есть, сказать себе, что я королевский посланник в Париже, привезти сюда к 1 октября свое семейство и обустроиться. Как только это случится, Его Величество сможет только уволить меня, но не заставит сразу же вновь переезжать. […] Обеспечьте мне какую-нибудь определенность, и я пририсую к Вашей фотографии ангельские крылья!»[316] Ответом стала полученная 18 сентября телеграмма, состоявшая из условной фразы на смеси латыни с французским: «Промедление опасно. Спешите. Дядя Морица Геннинга» (Periculum in тога. Depechez-vous. l’oncle de Maurice Henning). Бисмарка наконец приглашали в Берлин.

В прусской столице 11 сентября началась сессия нижней палаты ландтага, и несколько дней спустя после долгих дебатов расходы на реорганизацию армии были вычеркнуты из бюджетного законопроекта. 17 сентября прусские министры практически в ультимативной форме потребовали от короля пойти на уступки, угрожая в противном случае уйти в отставку. Вильгельм I в ответ составил текст своего отречения и вызвал в Берлин кронпринца. Однако практически одновременно в столицу был вызван и Бисмарк. До сих пор не вполне ясно, в какой степени король действительно всерьез рассматривал возможность отречения, а в какой лишь использовал ее как рычаг давления на собственное окружение. Мысль о том, что Бисмарк может стать министром, вызывала бурю возмущения даже в королевской семье. Кронпринц записал в своем дневнике: «Его Величество хочет назначить Бисмарка-Шёнхаузена!!! министром-президентом. […] Я почти не спал ночью от огорчения»[317]. Что касается королевы Аугусты, то она развила невероятную активность, чтобы убедить супруга в гибельности назначения «бешеного юнкера» главой правительства. В устной и письменной форме она доказывала Вильгельму, что Бисмарк — беспринципный авантюрист с реакционными убеждениями, который является сторонником союза с Францией и Россией в ущерб общегерманскому делу. Приход такого человека к власти, по мнению Аугусты, приведет к крушению прусского государства.

Все было напрасно. 20 сентября Бисмарк прибыл в Берлин. Он был сразу же приглашен к кронпринцу, который попытался выведать, чего стоит ждать от «бешеного юнкера». Беседа закончилась безрезультатно, однако заронила сомнение в душу Вильгельма I: неужели его кандидат на министерский пост уже ведет за его спиной переговоры с наследником? Роону стоило некоторого труда переубедить монарха. 22 сентября состоялась решающая встреча с королем в его летней резиденции — замке Бабельсберг близ Потсдама. Если верить мемуарам «железного канцлера», Вильгельм I был настроен весьма пессимистично, но Бисмарк смог переубедить его, заявив, что готов до конца бороться за своего монарха: «Я лучше погибну вместе с королем, чем брошу Ваше Величество в борьбе с парламентским господством»[318]. Судя по всему, король был готов к такому развитию событий, поскольку у него уже имелась подробная программа для нового правительства. Бисмарк, которому на новом посту требовалась полная свобода действий, смог уговорить короля отказаться от своего проекта. Насколько это описание соответствует действительности, сказать сложно. Однако можно с уверенностью говорить о двух вещах. Во-первых, Бисмарк действительно хорошо понимал «офицерскую» психологию своего монарха и умело играл на его убеждениях, искусно апеллируя к монаршему долгу и солдатской чести. Умение разбираться в людях, понимать их взгляды и мотивы, видеть их слабости и искусно пользоваться ими вообще принадлежало к числу самых выдающихся черт личности будущего объединителя Германии. Все важные разговоры он продумывал заблаговременно, составлял в голове их сценарий, просчитывал возможную реакцию собеседника. Во-вторых, вне зависимости от судьбы конкретной программы действий, свежеиспеченный глава правительства на первых порах критически зависел от одобрения короля; Вильгельм I оставался его единственной опорой.

Двадцать третьего сентября было объявлено о назначении Бисмарка исполняющим обязанности главы правительства, 8 октября он уже на постоянной основе стал министром-президентом и министром иностранных дел (объединение двух постов в одних руках являлось его собственным непременным условием). Мечта осуществилась; начался новый этап в его жизни, да и не только в ней — Лотар Галл называет день прихода Бисмарка к власти «датой всемирно-исторического значения»[319]. Хотя это высказывание содержит известное преувеличение, с ним нельзя не согласиться.

Впоследствии историки неизменно задавались вопросом о том, как разворачивались бы события, если бы назначение Бисмарка не состоялось? По мнению одних, в этом случае стало бы неизбежным отречение короля, а либеральный кронпринц пошел бы на уступки парламенту. И это привело бы к демократизации политического строя Пруссии в целом[320]. Когда и в какой форме произошло бы в этом случае объединение Германии — и состоялось бы оно вообще, — остается под большим вопросом. Другие исследователи утверждали, что серьезных изменений не случилось бы; либеральный кронпринц вскоре стал бы консервативным монархом, а либеральное правительство с неменьшим усердием и силой оружия стремилось бы к объединению страны[321]. Не будем углубляться в этот спор, который ведется сугубо в сослагательном наклонении. Обратимся лучше к тому положению, в котором находился Бисмарк после своего назначения.

А положение это оказалось исключительно сложным. Являясь объектом практически всеобщей ненависти, находясь в жестком противостоянии с парламентским большинством, имея множество противников при Дворе и будучи вынужденным постоянно бороться за доверие колеблющегося короля, от которого всецело зависел, он напоминал канатоходца, идущего по тонкой струне под куполом цирка. Один неверный шаг — и его политическая карьера закончится, весьма вероятно, навсегда. При этом ему предстояло решить сложнейшую задачу, с которой не справились его предшественники: завершить «конституционный конфликт» в Пруссии победой короны. Как это сделать? Бисмарк прекрасно понимал, что бесконечно конфликт продолжаться не может; надеяться на то, что либералы просто устанут и махнут рукой, не приходилось. Идти на уступки в военном вопросе он также не мог; в конечном счете именно бескомпромиссность являлась той программой, ради которой монарх назначил его главой правительства. Следовательно, требовалось искать контакт с оппозицией на другом поле. И этим полем могла быть только германская политика. Вступить в союз с национальным движением, усилить позиции державы Гогенцоллернов в Германии и за счет этого укрепить королевскую власть в самой Пруссии — с этой программой он выступал уже несколько лет. «Мне кажется, наша главная ошибка заключалась в том, что мы действовали либерально в Пруссии и консервативно за рубежом, — писал он Роону в июле 1861 года. — Только изменения нашей внешнеполитической линии могут, на мой взгляд, защитить позиции короны внутри страны от натиска, который он в длительной перспективе не сможет выдержать»[322].

Прекрасный план, но на этом пути у Бисмарка не оказалось союзников. Король и консервативные элиты подозрительно относились к любым заигрываниям с либералами и не были готовы к смелой и неортодоксальной внешней политике, считая ее авантюрой. Деятели немецкого национального движения не верили в серьезность заявлений человека, имевшего репутацию несгибаемого реакционера; все его попытки найти общий язык они воспринимали как дешевое лицемерие и популизм. От Бисмарка требовалось все мастерство игрока, чтобы четко просчитывать каждый шаг и не давать противникам объединиться. Фактически он мог двигаться только по довольно узкому коридору, в конце которого, как считали многие, маячил тупик. Потребовались не только искусство и талант, но и большая удача для того, чтобы политика Бисмарка увенчалась успехом.

Уже сам факт прихода Бисмарка к власти вызвал бурю негативных эмоций в самых различных кругах. Королеве Аугусте ее супруг отправил длинное письмо, в котором почти извиняющимся тоном сообщал: «Я знаю, что ты будешь очень недовольна тем, что я выбрал Бисмарка, но мой внутренний голос говорит мне, что я должен действовать так, если не хочу поставить страну на карту. […] Я прошу тебя спокойно переждать ближайшее время и, вернувшись сюда, подробно переговорить с Бисмарком, чтобы лично убедиться в том, что он совершенно правильно смотрит на вещи и оценивает их в соответствии с моими указаниями. Он ни в коем случае не упрям, не слеп и не своеволен, признает огромную сложность момента, но вместе со мной полагает, что только определенность, последовательность и твердость смогут удержать нас на поверхности бушующего моря. […] С тех пор как я принял решение, я впервые с момента возвращения из Бадена спокойно заснул ночью»[323]. Один из лидеров прусских консерваторов писал в те же дни о Бисмарке: «Пусть Господь защитит его от него самого, от искушений его честолюбия и эгоизма, и позволит ему понять, что катехизис актуален и для государственных мужей»[324]. Практически весь дипломатический корпус был настроен против нового министра иностранных дел.

Волна возмущения поднялась и среди прусских либералов. В назначении на пост главы правительства человека, которого все знали как твердолобого юнкера и закоренелого реакционера, они увидели готовность монарха использовать любые средства, чтобы не следовать воле парламента. «Использование этого человека — это выстрел последним, самым мощным снарядом из всех, которые только есть у реакции, — писала одна из еженедельных газет, близких к Национальному союзу. — Даже если он чему-то и научился, он ни в коем случае не является полноценным государственным мужем, а всего лишь авантюристом самой обычной масти, который заботится только о сегодняшнем дне»[325]. Примечательно, что автором этой статьи был уже упоминавшийся Людвиг фон Рохау.

Не менее категоричными были и отклики из-за рубежа. Особенно негативно назначение было воспринято в Австрии и малых германских государствах. Нового главу прусского правительства называли «ужасным юнкером», «авантюристом», который установит в стране кровавую диктатуру и немедленно начнет войну с кем-нибудь. Венский сатирический журнал Figaro («Фигаро») опубликовал карикатуру, на которой Бисмарк пытается заставить высокую и статную женщину, символизирующую Пруссию, надеть военный мундир, который ей явно мал и тесен. «Такне пойдет, добрейший Бисмарк, из юнкерских нарядов я уже выросла», — заявляет дама[326].

О том, как трудно было новому главе правительства. добиться хотя бы правильного понимания своих слов, свидетельствует знаменитая история, случившаяся спустя неделю после его назначения. Придя 30 сентября в бюджетную комиссию палаты депутатов, Бисмарк принес с собой оливковую ветвь — символ примирения — и попытался объяснить депутатам, что сильная в военном отношении Пруссия сможет скорее добиться национального единства. «Не на либерализм Пруссии смотрит Германия, а на ее мощь, — заявил он. — Пруссия должна сконцентрировать свои силы и держать их готовыми для благоприятного момента, который уже был упущен несколько раз. Границы Пруссии, установленные Венским конгрессом, неблагоприятны для здоровой государственной жизни. Не речами, не постановлениями большинства решаются великие вопросы времени — это было большой ошибкой 1848 и 1849 годов, — а железом и кровью»[327].

Эта фраза является, вероятно, самой знаменитой из когда-либо сказанных Бисмарком. В тот момент она вызвала бурю возмущения; слова о «железе и крови» были восприняты через призму общих представлений о новом министре как о кровавом реакционере. Мало кто из политических противников упустил случай швырнуть в него камень. «Когда я слышу такого плоского юнкера, как этот Бисмарк, говорящего про кровь и железо, которыми он хочет поработить Германию, то мне кажется, что он не менее жалок, чем подл», — писал Генрих фон Трейчке, либеральный историк, ставший несколько лет спустя горячим поклонником «железного канцлера»[328]. Волны политического скандала докатились и до Баден-Бадена, где в тот момент отдыхал прусский король. В своих мемуарах Бисмарк подробно описывает, как выехал навстречу королевскому поезду и долго ждал на небольшой станции, чтобы иметь возможность спокойно побеседовать с монархом, начавшим уже сомневаться в правильности сделанного назначения. Войдя в вагон, министр застал короля в унынии и услышал слова о том, что непременно разразится революция и им обоим отрубят головы. Бисмарк смог повлиять на монарха, воззвав к его солдатским ценностям и убедив в том, что долг и доблесть требуют до последнего оставаться на своем посту: «Отдать жизнь за короля и Отечество есть долг прусского офицера, и уж тем более самого короля как первого офицера в своей стране. Увидев свое положение с позиции офицерской чести, он нашел его дающим так же мало поводов для сомнений, как для любого нормального прусского офицера — защита назначенного ему, пусть даже безнадежного рубежа»[329]. В своих воспоминаниях Бисмарк мог сгустить краски, но было ясно: его положение крайне неустойчиво, любой неверный шаг может привести к падению.

Новому министру-президенту было довольно трудно даже сформировать новое правительство — мало кто соглашался идти работать под его руководством. В итоге первый кабинет Бисмарка оказался, по сути, сборищем посредственностей. Глава правительства прекрасно сознавал, насколько сложная задача стоит перед ним, и не строил иллюзий. Уже 24 сентября он писал Иоганне: «Все это не радостно, и я пугаюсь каждый раз, когда просыпаюсь утром. Но так должно быть. Я не в состоянии написать тебе сейчас больше этих нескольких строчек, я окружен со всех сторон самыми разнообразными делами и не смогу в ближайшие недели покинуть Берлин. […] Я прошу тебя приехать, как только первый шквал минует и будет немного спокойнее»[330].

Изначально Бисмарк не планировал идти на обострение конфликта. «Правительство ищет взаимопонимания; оно в любой момент готово протянуть руку для примирения», — сказал он депутатам[331]. Не склонный к уступкам в принципиальном для прусской монархии вопросе, он тем не менее рассчитывал на некоторую разрядку напряженности. Планы влиятельного главы военного кабинета Вильгельма I генерала Эдвина фон Мантейфеля[332], считавшего необходимым осуществить государственный переворот и разогнать ландтаг, Бисмарк решительно отвергал, понимая, что это только обострит ситуацию и может спровоцировать революционный взрыв. Уже в первые дни после назначения новый министр-президент провел беседы с несколькими депутатами оппозиции, обладавшими большим авторитетом. Он зондировал возможность компромисса; правда, было не вполне ясно, что он сам может им предложить взамен. Долгий разговор с Унру, с которым Бисмарк случайно встретился в поезде, не привел ни к какому позитивному результату[333].

Проект бюджета на 1863 год был отозван из парламента. Сам Бисмарк в речи 29 сентября заявил, что это жест примирения. Правительство идет навстречу пожеланиям депутатов, которые считают, что военные статьи бюджета можно обсуждать только одновременно с военным законом. Однако поскольку последний невозможно подготовить до конца текущего года, обсуждение бюджета продолжится в следующем[334]. Это вызвало решительный протест народных представителей, утверждавших, что до конца года еще полно времени и, если правительство действительно хочет примирения, оно вполне может поторопиться. Кроме того, начать 1863 год без утвержденного бюджета означало бы нарушить конституцию Пруссии.

На это обвинение Бисмарк ответил «теорией пробела», сформулированной еще в начале 1850-х годов. Да, заявил он, в статье 99 конституции говорится о том, что бюджет должен быть в обязательном порядке утвержден парламентом; однако там ни слова не сказано о ситуации, когда правительство и ландтаг не приходят к единому мнению, и к началу года страна остается без бюджета. Поскольку невозможно остановить работу государственного механизма и жизнь страны, правительству придется волей-неволей собирать и тратить деньги вне рамок бюджета. С формальной точки зрения эта теория была безупречна, но по сути противоречила духу конституции, поэтому вызвала закономерный протест депутатов.

Сессия Прусского ландтага закрылась 13 октября. Бюджет так и не был принят. Суть возникшей ситуации прекрасно обрисовал юрист Рудольф Гнейст[335], писавший: «Либо корона уступит одностороннему праву палаты на утверждение бюджета: тогда большинство в нижней палате станет абсолютным властителем государства и может в любой момент в одностороннем порядке отменить любой параграф Конституции и любой закон. Либо корона не уступит, и тогда остается выбор между параличом государства и уничтожением Конституции»[336]. Бисмарк пытался найти компромисс, вступив в конце года в переговоры с лидерами либералов относительно возможного сокращения срока службы до двух лет — однако это был, судя по всему, просто зондаж. Король никогда не позволил бы главе правительства пойти на такую уступку; не для этого он призвал Бисмарка на помощь.

Любые более активные попытки добиться компромисса с парламентом могли быть восприняты монархом как бегство с поля боя и лишить Бисмарка его единственной опоры. Он был обречен проводить жесткую линию. Теперь только серьезные внешнеполитические успехи могли бы разрешить в его пользу патовую ситуацию, сложившуюся внутри страны. Однако для их достижения требовалась благоприятная возможность, которой еще предстояло дождаться. До того момента Бисмарку нужно было продержаться на своем посту. Достичь этого помогало характерное для него сочетание стойкости и упорства с гибкостью и открытостью всему новому. Однако и этого не хватило бы без существенной доли везения, но пока с ним как раз возникли проблемы.

Стремясь укрепить свое положение, глава правительства в конце октября направился в Париж. Официально оставляющий пост посланник прощался с императором, неофициально Бисмарк хотел прозондировать почву для франко-прусского диалога. Маневр оказался в целом достаточно удачным: в ходе беседы с Наполеоном III министр-президент понял, что император рад его назначению и по-прежнему делает ставку на сотрудничество с Пруссией. Однако на положение свежеиспеченного главы правительства в собственном государстве это повлияло мало. Даже император почувствовал это и высказал опасение, что в Берлине вскоре может произойти революция. «У нас народ не строит баррикад, и революции в Пруссии делают только короли», — мгновенно отреагировал Бисмарк. При всей пророческой силе этого высказывания в тот момент оно казалось свидетельством излишней самоуверенности министра-президента, и Наполеон III отметил затем в своем кругу, что этого человека вряд ли стоит принимать всерьез[337].

Еще одной попыткой наладить диалог с либералами стало вмешательство в Кургессенский конфликт. Осенью 1862 года здесь вспыхнула очередная ссора между авторитарным курфюрстом Фридрихом Вильгельмом I и либеральным парламентом. Бисмарк потребовал от монарха соблюдать конституцию, угрожая в противном случае применить силу. Главе местных либералов он заявил, что и в Пруссии «честно стремится к компромиссу» с его единомышленниками[338]. Однако единственным непосредственным результатом этого маневра стала негативная реакция российских политиков, внимательно следивших за происходящим в Центральной Европе.

Новый, 1863 год стал временем обострения внутриполитического кризиса. Собравшийся в середине января на очередную сессию ландтаг вновь занялся вопросами бюджета. Либеральное большинство выступило с жесткой критикой правительства. В ответ Бисмарк начал горячо защищать свою «теорию пробела», одновременно заявив, что депутаты сопротивляются не правительству, а монарху: «Я отказываюсь признавать разделение короны и министерства не потому, что, как говорилось здесь с трибуны, хочу превратить авторитет короны в щит, прикрывающий правительство. Мы не нуждаемся в щите, мы стоим на почве права. Я отказываюсь признавать это разделение, потому что оно скрывает тот факт, что вы находитесь в борьбе за власть с короной, а не с министерством»[339]. Парламент, заявил глава правительства, хочет присвоить себе верховную власть, но это противоречит Конституции. «Прусская монархия еще не выполнила свою миссию, она еще не готова к тому, чтобы стать чисто декоративным украшением вашего конституционного здания, не готова превратиться в мертвую деталь в механизме парламентского правления», — воскликнул Бисмарк под громкий ропот депутатов[340]. В то же время министр-президент подчеркнул готовность к компромиссу и перечислил все шаги, сделанные в этом направлении, возлагая на своих оппонентов ответственность за продолжение кризиса.

Риторика главы правительства, как и следовало ожидать, депутатов не убедила. Нижняя палата ландтага приняла подавляющим большинством голосов адрес к прусскому королю, в котором обвиняла министерство в нарушении конституции. 17 февраля 1863 года депутаты возложили на министров личную имущественную ответственность за расходы, противоречащие действующему законодательству. Либеральная пресса развернула масштабную кампанию, говоря о «неугасимом отвращении, невыразимой тошноте перед лицом негодного берлинского правительства, которое представляет собой неестественного монстра, противного европейским порядкам»[341].

Бисмарк умело пользовался тем, что многие прусские либералы вовсе не хотели доводить ситуацию до прямого противостояния с монархией, которое могло иметь совершенно непредсказуемые последствия вплоть до революции в стране. И правительство, и парламент не прекращали текущую деятельность. Депутаты не пытались ни бойкотировать работу исполнительной власти, ни предпринимать каких-либо других радикальных мер, которые резко обострили бы конфликт и перевели бы его на следующую, значительно более опасную для обеих сторон стадию. Либералы хотели революции еще меньше, чем король. В эти месяцы много говорилось о покушении на основы конституционного правления, о ползучем государственном перевороте, о нарушении всех мыслимых норм, однако на практике ни Бисмарк, ни его оппоненты, несмотря на громкую риторику, не совершали резких движений, которые привели бы к развалу сложившейся системы в целом. Ставка делалась скорее на изоляцию и истощение противника. И в этой игре у каждой из сторон были свои козыри: у Бисмарка — поддержка короля, у парламента — общественного мнения.

Весной 1863 года противостояние правительства и парламента продолжалось. Накал борьбы в прессе достиг такой остроты, что Бисмарк вынужден был возбудить десятки процессов об оскорблении его чести и достоинства различными либеральными газетами. Успех неизменно оказывался более чем спорным: судьи, в большинстве своем либерально настроенные, признавали правоту истца, однако назначали ответчикам символические наказания. В мае Палата депутатов отвергла бюджет 295 голосами против 5. 22 мая был принят новый адрес, обращенный к королю и на сей раз уже недвусмысленно требовавший отставки правительства — возникший между министерством и страной конфликт «можно прекратить лишь заменой личностей и, более того, сменой системы»[342]. Возможно, требовать не только отставки Бисмарка, но и масштабной реформы было ошибкой. Во всяком случае, Вильгельм! получил лишнее подтверждение тому, что его министр прав; прогрессисты покушаются не на личность министра-президента, а на монаршие прерогативы. Король отказался принять делегацию депутатов, ограничившись письменным ответом, проект которого был подготовлен Рооном. В нем монарх сообщал: «Мои министры пользуются моим полным доверием, их действия совершаются с моего одобрения, и я благодарен им за то, что они противодействуют антиконституционному стремлению ландтага к расширению собственных полномочий»[343].

Ответный удар со стороны Бисмарка не заставил себя долго ждать. 1 июня, после завершения очередной сессии ландтага, чрезвычайным распоряжением правительства была введена жесткая цензура. Теперь власти могли закрыть любую газету, не утруждая себя серьезными обоснованиями, просто на основе ее «общей направленности», враждебной существующей системе. В итоге под запрет попал даже самый популярный в стране журнал для семейного чтения Die Gartenlaube («Беседка»), лишь иногда позволявший себе высказываться на политические темы.

Одновременно было усилено давление на государственных служащих. Бисмарк с детства отрицательно относился к либеральному чиновничеству, теперь пришла пора закручивать гайки. Еще в декабре 1862 года только что назначенный министром внутренних дел граф Фридрих цу Эйленбург[344] специальным указом напомнил служащим, что они должны быть опорой трона и не имеют права пропагандировать антиправительственные взгляды. В бюрократическом аппарате были произведены перестановки. Вильгельм I заявил, что враждебное отношение к правительству несовместимо с присягой, принесенной королю. Таким образом, перед чиновниками самых различных рангов встала дилемма: молча повиноваться или уходить со службы. Естественно, подавляющее большинство выбрало первый вариант. Фриц Штерн с некоторым преувеличением говорит о том, что в эти месяцы министр-президент смог «практически установить диктатуру» в стране[345].

Тем не менее положение Бисмарка оставалось шатким — ему приходилось отчаянно бороться за политическое выживание. Усиливалась оппозиция главе правительства и при дворе; ее главными фигурами являлись королева Аугуста и кронпринц. Супруга наследника престола писала в эти дни: «Мы страшно обозлены положением дел. Эту страну уже невозможно назвать монархией, ею правит всемогущий мажордом Бисмарк, который использует свою власть так глупо и легкомысленно, как это только возможно». В другом письме она повторяла ту же мысль: «Этот человек — недоразумение мирового масштаба и глубочайшее унижение Пруссии. Если бы последствия его действий обрушились только на его собственную голову, можно было бы утешаться, однако из-за него пропадем мы все»[346]. Сложившийся вокруг Фридриха Вильгельма «Кобургский кружок» подталкивал кронпринца к более решительным действиям. 5 июня, спустя несколько дней после ужесточения цензуры, он выступал на приеме в ратуше Данцига с речью, в которой публично дистанцировался от политики, проводившейся королевским правительством.

Сообщение об этом произвело в стране эффект разорвавшейся бомбы. Конфликт между монархом и наследником престола мог значительно углубить существующий кризис и ослабить позиции правительства. Генерал-фельдмаршал Фридрих фон Врангель[347], старший по званию и самый авторитетный офицер в прусской армии, заявил о необходимости предать Фридриха Вильгельма военному суду, поскольку тот был генералом. Кронпринц в долгу не оставался, и 30 июня он направил Бисмарку письмо, в котором осуждал всю проводимую политику в целом и заключал: «Тех, кто ведет моего отца, Его Величество короля, по такому пути, я считаю опаснейшими советниками короны и Отечества»[348]. Несмотря на неоднократные требования отца, Фридрих Вильгельм отказывался принимать участие в заседаниях кабинета министров до тех пор, пока его возглавляет Бисмарк. Практически одновременно в британской газете Times была опубликована статья, автор которой демонстрировал прекрасное знакомство с секретной перепиской между Вильгельмом I и его старшим сыном; судя по всему, утечка информации произошла при посредничестве кронпринцессы Виктории и ее венценосной матери — английской королевы. Король приказал начать расследование, однако успехом оно не увенчалось.

В этой ситуации усилия Бисмарка были направлены на то, чтобы не допустить дальнейшего раскола внутри Королевской семьи, жертвой которого мог в конечном счете стать он сам. Превращать Фридриха Вильгельма в мученика и лидера прусских либералов было худшим из возможных вариантов. В своих мемуарах Бисмарк рассказывал о бесплодной попытке убедить наследника престола не дистанцироваться от правительственной политики — ведь однажды ему самому придется вступить на престол[349]. Более успешным оказался диалог с монархом, которого глава правительства смог уговорить не принимать жестких мер. В конце концов ситуацию спасло то, что сам кронпринц вовсе не стремился возглавить оппозицию и не пошел на обострение ссоры с отцом.

В летние месяцы 1863 года по Берлину волнами расходились слухи о предстоящей отставке главы правительства. Многие считали, что он не справился со своей задачей и его дни сочтены. Давний друг семьи Бисмарков Роберт фон Койделл как раз в этот момент поступил на службу в Министерство иностранных дел; как он впоследствии писал в своих воспоминаниях, все друзья и знакомые сожалели об этом решении и убеждали его в том, что он садится на «ветхий корабль», который неизбежно пойдет ко дну[350]. Сам Бисмарк стремился излучать бодрость и оптимизм, старательно и довольно убедительно делал вид, что парламентские баталии его лишь забавляют и ему даже нравятся непрерывные нападки[351]. Однако его сотрудники знали, что на самом деле он страдает от мигрени и хронической бессонницы, вызванных нервным напряжением. Запас здоровья, накопленный в Биаррице, оказался практически полностью растрачен. Койделл в мемуарах рассказывал, что в преддверии годовщины своего назначения министр-президент жаловался ему: «Я чувствую себя так, словно за один этот год постарел на пятнадцать лет. Люди все же еще намного глупее, чем я о них думал»[352]. Выглядел Бисмарк при этом бледным и уставшим.

Второго сентября 1863 года Палата депутатов была окончательно распущена и назначены новые выборы. Состоявшиеся 28 октября, они привели к дальнейшей радикализации парламента. Левые либералы с союзниками получили более 2/3 мандатов, умеренные либералы понесли достаточно серьезные потери, о консерваторах и говорить не приходится. 9 ноября начались заседания нового состава Палаты депутатов. Первым делом депутаты отменили чрезвычайное распоряжение по вопросам прессы от 1 июня. Военный законопроект и проект бюджета были отклонены подавляющим большинством голосов.

Сломить своих противников прямой атакой Бисмарк не рассчитывал. Однако он по-прежнему был уверен, что либеральная оппозиция не представляет общества в целом, а простой люд консервативен и верен своему монарху. Только благодаря прусской «трехклассовой» избирательной системе средние и высшие слои оказывали непропорционально большое влияние на состав палаты. К тому же крестьяне и городская беднота практически не принимали участия в выборах — в октябре 1863 года на избирательные участки явилось менее 1/3 имевших права голоса. В итоге либеральное большинство палаты было избрано полумиллионом человек из приблизительно 20-миллионного населения страны. Самым простым способом, с точки зрения Бисмарка, изменить эту ситуацию было бы введение всеобщего избирательного права. Это позволило бы уравнять голос либерального профессора и сельского бедняка, главными авторитетами для которого были Бог и король. Подобную опасность хорошо представляли себе и либералы, которых идеи Бисмарка ставили в исключительно сложное положение; поскольку они выступали за демократизацию государственной системы и расширение участия граждан в управлении страной, им достаточно сложно было протестовать против всеобщих и прямых выборов в парламент и признать, что это создает серьезную угрозу их позициям. Многие из них полагали, что введение всеобщего избирательного права станет началом конца парламентской системы. Однако такое нововведение требовало изменения конституции, и в реальной ситуации 1863 года у Бисмарка не имелось властного ресурса, необходимого для столь масштабных перемен. Излишне говорить, что в консервативных придворных кругах идея всеобщего избирательного права вызывала только ужас и отторжение.

Бисмарк тоже был консерватором, но консерватором современным и неортодоксально мыслящим. Он внимательно наблюдал за опытом Наполеона III, установившего во Франции плебисцитарную систему — по всем ключевым политическим вопросам проводилось всеобщее голосование, и консервативные крестьяне становились опорой трона, имея численный перевес над демократически настроенными парижанами. В поисках возможных союзников Бисмарк летом 1863 года совершил маневр, который, будь о нем известно широкой общественности, стал бы настоящей сенсацией. Следуя древнему правилу «враг моего врага — мой друг», он обратил внимание на созданный в мае того же года адвокатом Фердинандом Лассалем Всеобщий германский рабочий союз — одну из первых социалистических организаций в Германии. Узнав о враждебности новой организации к либералам, многие из которых выступали в роли эксплуататоров немецких рабочих, Бисмарк немедленно вступил в контакт с Лассалем. Несмотря на полную противоположность мировоззрения обоих участников переговоров, они быстро нашли общий язык. Оба считали необходимым объединение Германии и введение всеобщего избирательного права. Много лет спустя Бисмарк утверждал, что Лассаль являлся для него только очень интересным и приятным собеседником, а ни о каких переговорах между ними речь не шла[353]. Как бы то ни было, встречи в конечном счете оказались бесплодными: организация Лассаля еще оставалось карликовой и не имела реального влияния, а сам ее основатель вскоре погиб на дуэли. Однако эта история прекрасно демонстрирует, насколько нешаблонно мыслил Бисмарк и в какой отчаянной ситуации находился.

Стремясь привлечь на свою сторону симпатии простого люда, Бисмарк хотел показать городским и сельским низам, что монархия заботится о нуждах подданных и защищает их от эксплуатации со стороны «денежных мешков». Государство, считал он, должно проводить активную социальную политику. Эта мысль была основана на патерналистской традиции прусских помещиков, и консервативная идеология предусматривала определенную степень заботы о социально незащищенных слоях населения, поскольку трактовала государство как семью, в которой власть короля носит отеческий характер. Однако никто не пытался воплощать эту идею в жизнь так масштабно и последовательно, как Бисмарк.

Одним из первых шагов главы правительства в борьбе за симпатии «простого народа» стала реакция на положение силезских ткачей, затронутых волной массовых увольнений в связи с перебоями в поставках сырья из охваченных гражданской войной Соединенных Штатов. По настоянию министра-президента король принял делегацию ткачей, учредил специальную государственную комиссию по урегулированию конфликта и обещал материальную поддержку жертвам увольнений. В течение 1863 года Бисмарк выступил с рядом инициатив по созданию профсоюзов, зачатков системы социального страхования и ограничению детского труда. Кроме того, условия работы на фабриках должны были находиться под контролем государственных инспекторов. Эти инициативы в большинстве своем не были воплощены в конкретных решениях, поскольку столкнулись с серьезным сопротивлением бюрократии, экономической и политической элиты, а также парламента.

Таким образом, все предпринятые внутри страны маневры не принесли нужного результата. Решение прусской проблемы, как и предлагал Бисмарк, следовало искать на путях германской политики. Однако для того, чтобы добиться успеха, мало было упорства и таланта; требовалась еще и благоприятная ситуация. А она все никак не наступала. Во внешней политике первый год пребывания Бисмарка в кресле главы правительства прошел под знаком двух процессов. Первым являлось восстание в Царстве Польском, вызвавшее крупный европейский кризис. Вторым — очередной раунд переговоров о развитии Германского союза. Оба эти процесса грозили Пруссии и ее министру-президенту весьма печальными последствиями, в обоих случаях Бисмарк был вынужден занимать оборонительную позицию и мог в конечном итоге радоваться сохранению статус-кво. И наконец, достигнутый им успех не способствовал росту его популярности, а, наоборот, навлек на его голову новые волны критики. Это было явно не то, что требовалось для разрешения конфликта с парламентом.

В начале 1863 года главной проблемой европейской дипломатии стал Польский вопрос. В российской части Польши под лозунгом национального освобождения вспыхнуло очередное мощное восстание. Восставшие пользовались симпатиями практически всей Западной Европы. В роли их адвоката традиционно выступила Франция, требовавшая воссоздания польского государства. Британская политическая элита заняла похожие позиции, к «Крымской коалиции» также примкнули австрийцы. Среди прусских либералов дело поляков также пользовалось большой популярностью — Российскую империю они считали воплощением абсолютистской деспотии, темной силой, угнетающей свободолюбивый народ. Даже при императорском дворе в Петербурге существовала достаточно сильная партия, считавшая необходимым поиск компромисса с восставшими.

Бисмарк смотрел на происходящее совершенно иначе. В какой-то степени это объясняется отношением главы правительства к славянским соседям. Неприязнь к полякам «железный канцлер» сохранял от начала и до конца своей жизни. В марте 1861 года Бисмарк писал сестре: «Бейте поляков до тех пор, пока они не испустят дух; я сочувствую их положению, но, если мы хотим продолжить свое существование, у нас нет другого пути, кроме как искоренить их. Волк тоже не виновен в том, что Господь создал его таким, и все же его убивают за это при первой возможности»[354]. Каждый успех польского национального движения, считал он, является поражением Пруссии. Если на карте Европы появится независимая Польша, она станет «союзником для любого противника, который нападет на нас»[355]. При этом нужно подчеркнуть, что радикальной расовой ненависти к полякам у Бисмарка все же не было. Он считал польские земли неотъемлемой частью прусского государства, знал в определенном объеме польский язык и неоднократно советовал кронпринцу учить этому языку своих детей.

Бисмарк стремился поддержать российское правительство в борьбе против восставших, в том числе для того, чтобы не допустить опасных для Пруссии уступок полякам. В конце января в Петербург был направлен генерал-адъютант короля Густав фон Альвенслебен. В его полномочия входило согласование с царским правительством мер, необходимых для противодействия восставшим. Кроме того, он должен был, как значилось в собственноручно составленной Бисмарком инструкции, сообщить Александру II, что «позиция обоих дворов по отношению к польской революции — это позиция двух союзников, которым угрожает общий враг»[356]. 8 февраля Альвенслебен подписал в Петербурге конвенцию, вошедшую в историю под его именем. В соответствии с ней войска обоих государств должны были активно сотрудничать в деле подавления восстания.

Впоследствии «конвенцию Альвенслебена» будут представлять как гениальный дипломатический ход Бисмарка, с помощью которого он укрепил дружбу с Россией и обеспечил ее поддержку в ходе объединения Германии вокруг Пруссии. Сам «железный канцлер» в мемуарах посвятил этому соглашению отдельную главу и оценивал его как большой успех — «победу прусской политики над польской в кабинете российского императора»[357]. Реальность была намного сложнее. Подписание конвенции не только вызвало весьма болезненную реакцию оппозиции внутри Пруссии; главу правительства в Палате депутатов и прессе обвиняли в том, что он поддерживает зверства русских варваров, стал слепым вассалом Романовых, опозорил свою страну. Гораздо хуже оказалось то, что на Берлин начала оказывать сильное дипломатическое давление коалиция Великобритании, Франции и Австрии. В воздухе ощутимо запахло новой европейской войной, и Пруссия оказалась между молотом и наковальней: на чьей бы стороне ни выступила держава Гогенцоллернов, в силу географических причин именно по ней бы пришелся первый мощный удар противника. В этой ситуации Бисмарку пришлось отчаянно лавировать. Уже спустя несколько недель после подписания соглашения были предприняты усилия для того, чтобы выхолостить его и сделать как можно более безобидным. Пункт о праве войск пересекать государственную границу при преследовании повстанцев был фактически исключен; ответственность за это решение стороны активно сваливали друг на друга. «Это не я, а Пруссия потребовала приостановить выполнение конвенции», — писал на донесении своего посланника Александр II[358]. Затем Бисмарк и вовсе намекнул на желательность отмены соглашения. Когда I июня российский император предложил прусскому руководству военный союз, из Берлина последовал вежливый отказ. В Петербурге на происходящее смотрели с растущим раздражением; вся эта возня ни в малейшей степени не способствовала укреплению дружбы двух стран. Только осенью 1863 года, когда восстание в Царстве Польском было в основном подавлено, а Западные державы так и не решились на военное вмешательство, Бисмарк смог вздохнуть спокойно. Не принеся Пруссии никакого непосредственного выигрыша, события 1863 года в Польше тем не менее имели для нее важные среднесрочные последствия. Российско-французский альянс, казавшийся свершившимся фактом в конце 1850-х годов, разбился вдребезги. Берлин вновь оказался единственным партнером Петербурга на международной арене. Российской дипломатии в этой ситуации не приходилось выбирать, и она вынужденно оказывала помощь Пруссии — помощь, которая, вопреки легендам, не была ни безусловной, ни бескорыстной.

Параллельно в рамках Германского союза разворачивался еще один процесс, менее яркий, но с точки зрения Бисмарка потенциально даже более опасный. Летом 1862 года австрийское правительство выступило с новыми инициативами по углублению региональной интеграции. Австрийский посланник во Франкфурте предложил созвать собрание представителей ландтагов отдельных государств, которое обсудило бы перспективы принятия единых законодательных актов в сфере гражданского права на всей территории Германского союза. В Вене рассчитывали убить двух зайцев: усилить свое влияние в Германии и привлечь на свою сторону ту часть немецкого общества, которая приветствовала любой шаг в направлении дальнейшей интеграции. Для Бисмарка австрийское предложение было неприемлемо опять же в двояком отношении. Во-первых, такая реформа представляла по сути вмешательство во внутренние дела Пруссии. Во-вторых, в условиях противостояния парламента и правительства в Берлине было бы большой ошибкой давать либеральным депутатам новое пространство для деятельности. Поэтому министр-президент выступил резко против австрийской инициативы. В декабре 1862 года он несколько раз встречался с австрийским посланником в Берлине графом Алоизом Каройи[359], которому в весьма категоричном, даже угрожающем тоне высказал свои соображения по поводу будущего австро-прусских отношений. Бисмарк прямо заявил, что Северная Германия является сферой интересов Пруссии: «Для нас является жизненной необходимостью иметь возможность свободно действовать _в нашей естественной среде, Северной Германии. […] Мы должны получить достаточно пространства для нашего политического существования». Пруссия с удовольствием поддержит Австрию на Балканах, если та, в свою очередь, не будет пытаться оттеснить Берлин на вторые роли в Германии. Защищая свои интересы, Пруссия не остановится перед выходом из Германского союза, а это «поставит Германию на порог гражданской войны»[360].

Одновременно прусское руководство оказало давление на зависимые от него малые германские государства, пугая их перспективой конфликта, от которого они пострадают в первую очередь. В итоге 22 января 1863 года австрийский проект был отвергнут Бундестагом. При этом прусский посланник выступил с заявлением, которое Бисмарк давно предлагал озвучить и которое потрясло присутствующих: не собрание депутатов ландтагов, а общегерманский парламент, избранный на основе прямых и равных выборов, может представлять немецкую нацию как целое. Таким путем глава прусского правительства попытался перехватить инициативу и привлечь на свою сторону симпатии национального движения. Ни первое, ни второе ему пока не удалось.

Австрийцы вскоре вновь перешли в наступление. К лету 1863 года в Вене был составлен план масштабной реформы Германского союза. Во главе этой структуры должна была теперь находиться директория из пяти членов под председательством австрийского представителя; Пруссия практически неизбежно оказывалась здесь в изоляции. Раз в три года предлагалось собирать союзный парламент, составленный из делегаций ландтагов отдельных государств. Изюминка плана, который до поры держался в строжайшем секрете, заключалась в том, что его должны были обсуждать не профессиональные дипломаты, а непосредственно монархи. Для этой цели предполагалось созвать специальный конгресс немецких князей. Тем самым Бисмарк оказался бы вне игры. 3 августа австрийский император Франц Иосиф внезапно появился на курорте Гаштейн, где в это время отдыхал король Пруссии. Он в общих чертах обрисовал содержание австрийского проекта и пригласил Вильгельма I принять участие в конгрессе, который должен был открыться во Франкфурте-на-Майне через две недели. Расчет строился на том, что прусский король не сможет проигнорировать приглашение, а затем будет вынужден подчиниться мнению большинства. Однако Бисмарк не собирался смиряться с поражением. Он заявил Вильгельму I, что австрийский проект следует предварительно согласовать с Берлином, а прусский король, как конституционный монарх, не может в данном вопросе действовать в обход своего правительства. Кроме того, министр-президент постарался внушить своему монарху, что австрийский император оскорбил его, поставив перед свершившимся фактом и почти не оставив времени на подготовку к конгрессу. В конечном счете Бисмарку ценой немалых усилий удалось убедить короля проигнорировать съезд монархов.

Однако кульминация драмы была еще впереди. Во второй половине августа открывшийся во Франкфурте конгресс единогласно постановил повторно пригласить прусского короля. К Вильгельму I, находившемуся в этот момент в Баден-Бадене, был 19 августа отправлен король Саксонии Иоганн. «Тридцать князей в роли приглашающей стороны и король в роли курьера, в такой ситуации дать отказ невозможно!» — стонал Вильгельм![361]. Бисмарку в первый — но далеко не в последний — раз за свою карьеру главы правительства пришлось прибегнуть к крайним мерам, пригрозив уйти в отставку в том случае, если монарх все-таки отправится на встречу; он последует за королем во Франкфурт, но только в качестве писца, и никогда больше не ступит на прусскую землю, поскольку окажется участником государственной измены[362]. Защищая интересы прусского государства, Бисмарк не останавливался перед тем, чтобы оказывать грубое и весьма далекое от верноподданнических чувств давление на Вильгельма I. Это ярко свидетельствует о том, до какой степени доходила его уверенность в собственной правоте и как далеко он способен был зайти, руководствуясь этой уверенностью. Беседа с монархом оказалась настолько трудной, что министр-президент, выйдя из его апартаментов, схватил со стола большой кувшин с водой и разбил его об пол. Тем не менее главное было у него в руках — собственноручно написанное послание Вильгельма I королю Саксонии. Прусский монарх мотивировал отказ приехать во Франкфурт плохим состоянием здоровья. Поздно вечером того же дня Бисмарк отправился к главе саксонского правительства барону Фридриху Фердинанду фон Бойсту, чтобы передать ему текст, разочарование Бойста оказалось огромным — ведь Иоганн был настолько уверен в успехе, что приказал подготовить на следующее утро специальный курьерский поезд. Глава саксонского правительства заявил, что его монарх завтра повторит попытку и не успокоится, пока не добьется своего. «Я даю Вам честное слово, что если завтра в шесть часов утра курьерский поезд с королем Иоганном не отправится обратно, то в восемь утра сюда прибудет батальон пруссаков из Раштатта, который займет дом моего короля прежде, чем тот успеет проснуться, и не впустит внутрь ни одного саксонца!» — отреагировал прусский министр-президент[363].

Хитроумная австрийская комбинация оказалась полностью разрушена. Конгресс князей принял все предложения Франца Иосифа, однако с оговоркой, что для их вступления в силу необходимо согласие Пруссии. Которое, вполне очевидно, получить было невозможно. На последовавших переговорах Бисмарк поставил три условия, при которых Берлин согласится на реформу: равное с Веной право председательства, право вето при объявлении Германским союзом войны и созыв национального парламента на основе прямого и равного избирательного права. С такими условиями Австрия согласиться не могла. Один из современников впоследствии назвал произошедшее величайшим дипломатическим успехом Бисмарка за всю его карьеру, поскольку главе правительства пришлось сражаться в одиночку против всех[364].

Практически одновременно глава прусского правительства выполнил еще одну важную задачу. В 1862 году был подписан франко-прусский торговый договор. Однако, поскольку Пруссия являлась членом Немецкого таможенного союза, соглашение должны были принять и другие государства-члены. Кроме того, австрийцы вновь выступили с инициативой создания общегерманского таможенного пространства, поддержанной, в частности, в Мюнхене. Реакция прусских властей на открывшейся в марте 1863 года конференции государств таможенного союза была жесткой: либо все принимают франке-прусское соглашение, либо союз прекращает свое существование. Только после принятия соглашения и продления союза на 12 лет возможны какие-либо переговоры с австрийцами. Сам Бисмарк называл включение Австрии в Немецкий таможенный союз «невыполнимой утопией»[365].

В самой Пруссии, где министр-президент по-прежнему не пользовался доверием общественности, на его заявления, во многом совпадавшие с требованиями либералов, смотрели как на чисто тактические шаги. «Неуклюжая попытка министерства Бисмарка использовать страсть прусского народного духа, направленную против Австрии, чтобы подпереть свое шаткое существование, выглядит жалко», — писала либеральная пресса[366]. Создавалось впечатление, что противников главы правительства не устроят никакие действия министра-президента, кроме его отставки. Однако доставлять своим врагам такое удовольствие он вовсе не собирался.

Спасением от политических неурядиц для главы правительства по-прежнему оставался семейный очаг. С середины октября 1862 года Бисмарки жили в служебной квартире в здании Министерства иностранных дел на Вильгельмштрассе, 76. Этот двухэтажный особняк был построен в 1737 году в стиле барокко. Между двумя флигелями находился небольшой двор со старым дубом. На первом этаже располагались служебные помещения, на втором — салон, рабочий кабинет и приватные комнаты. Особой роскошью интерьеры не отличались, но их новым обитателям она и не была нужна. Здесь Бисмарку предстояло проработать много лет, однако в тот момент мало кто готов был поверить в такую перспективу.

Глава правительства с головой ушел в новую работу. «Я его почти не вижу, — жаловалась Иоганна в январе 1863 года. Пять минут утром за завтраком, пока он пролистывает газеты, — совершенно молчаливая сцена. Потом он исчезает в своем кабинете, оттуда к королю, в Совет министров, к парламентскому чудовищу — и все это до пяти часов, когда он обычно обедает у какого-нибудь дипломата. В восемь он мимоходом желает доброго вечера и снова погружается в жуткую писанину, пока в половине десятого не отправляется на какой-нибудь прием, а затем снова работает до часу ночи. Потом, естественно, он плохо спит»[367].

В остальном жизнь шла по накатанной колее. Иоганна выполняла свои обязанности жены министра-президента, ограничиваясь, однако, самым необходимым минимумом. Все попытки Мальвины придать ей светский лоск провалились. «Госпожа Бисмарк, немногим старше сорока, высокого роста, с темными волосами и красивыми карими глазами, одетая очень просто, встретила нас очень приветливо, — вспоминала молодая баронесса Хильдегард фон Шпицемберг[368] о своем знакомстве с семьей главы правительства летом 1863 года. — Она настолько проста и приятна в общении, что мы вскоре почувствовали себя как дома. Позднее пришел ее муж, рослый, симпатичный мужчина с энергичным, почти упрямым выражением лица. Похоже, у них открытый дом»[369]. Баронесса вскоре вошла в число друзей дома Бисмарков.

В этом же доме постоянно бывал и Койделл, ставший своего рода «адъютантом» главы правительства. Иоганна просила его не обижаться на Бисмарка, даже если будут возникать конфликты по работе; деловые отношения не должны влиять на личные: «У него нет ни одного настоящего друга — я им всем не доверяю — в серьезной ситуации все, я убеждена, бросят его в беде. Но Вы, пожалуйста, не делайте этого, выдержите, даже если он временами будет казаться Вам недружелюбным»[370].

Пятого сентября 1863 года скончалась мать Иоганны. Отношения Бисмарка с тещей никогда не были безоблачными. Однажды она в запале заявила в его присутствии своей дочери, что та поступила бы лучше, выйдя замуж за свинопаса. Бисмарк отшутился, заявив, что эта карьера всегда открыта для него[371]. Тем не менее между тещей и зятем со временем сложились отношения, основанные на взаимном уважении. Когда ее не стало, Иоганна была безутешна. «Для меня это — не меньшая потеря, — писал Бисмарк Екатерине Орловой. — Я был привязан к своей теще более тесной внутренней связью, чем обычно бывает»[372]. Здоровье самой Иоганны тоже временами оставляло желать лучшего. Она страдала от учащенного сердцебиения, бессонницы, отсутствия аппетита, обмороков. Жизнь с мужем, постоянно погруженным в высокую политику, — не самая легкая участь. Иоганна и тогда, и впоследствии посвящала все время и силы семье, не щадя собственного здоровья. Бисмарк старался уделить ей максимум времени, испрашивал дополнительные дни отпуска, но надолго удалиться от дел он был не в состоянии. Политическая борьба продолжалась и требовала максимум внимания.

Первый, самый трудный год был позади. Бисмарк пережил его на своем посту — это само по себе являлось огромным политическим успехом. Ему удалось в крайне неблагоприятных условиях избежать серьезных поражений и во внутренней, и во внешней политике. Однако избежать поражений еще не значит одержать победу, а Бисмарку была нужна именно победа. И в конце 1863 года удача наконец начала поворачиваться к нему лицом.