Глава 14 ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

Серьезный кризис во внешней и внутренней политике конца 1870-х годов нанес очередной удар по здоровью Бисмарка. Недуги, преследовавшие его ранее, усиливались и дополнялись новыми. К началу 1880-х годов «железный канцлер» весил более 120 килограммов (его нормальный вес десятью годами раньше был на четверть меньше). Он с трудом передвигался, отрастил окладистую бороду для того, чтобы хоть как-то скрыть нервный тик нижней части лица. Медики были бессильны ему помочь в первую очередь из-за сложного характера своего пациента. Доктор Генрих Штрук, в течение долгих лет являвшийся его личным врачом, уже в 1872 году высказывал опасения, что здоровью Бисмарка угрожает серьезный кризис. Десять лет спустя эти опасения переросли в уверенность. В течение 1881 года самочувствие канцлера ухудшалось так стремительно, что из уст врачей звучали самые пессимистические прогнозы: если Бисмарк не встанет на путь исправления, ему отпущено в лучшем случае несколько месяцев. В следующем году Штрук, устав от борьбы со своим пациентом, отказался от работы с ним. Казалось, дни Бисмарка сочтены.

Характер «железного канцлера» соответствовал состоянию его здоровья. Он становился все более нелюдимым, не любил появляться в обществе, передвигался по Берлину в экипаже с занавешенными окнами. В его резиденции все реже проходили приемы, и попасть на них людям, не входившим в узкий круг, становилось все сложнее. Иоганна, здоровье которой тоже оставляло желать лучшего, по-прежнему крепко держала в руках домашнее хозяйство. Но на большее ее сил уже не хватало. В 1884 году плеврит едва не свел ее в могилу.

Однако канцлеру вновь улыбнулась удача. Спасение пришло в лице 33-летнего врача Эрнста Швенингера. В 1883 году он впервые появился у Бисмарка по рекомендации младшего сына канцлера — Вильгельма. С тех пор и до конца жизни своего могущественного пациента Швенингер оставался его личным врачом. Бисмарк называл медика «черным тираном» и многократно жаловался на его жестокие методы окружающим, однако в то же время беспрекословно повиновался ему. Только Швенингер смог заставить «железного канцлера» перейти на более нормальный режим дня, сесть на строгую диету с преобладанием рыбных блюд, уменьшить потребление алкоголя и табака.

Современниками это воспринималось как чудо. Влияние, которое имел врач на своего обычно непокорного и не признающего чужих мнений пациента, выглядело просто мистическим. Сам Швенингер годы спустя рассказывал: «Бисмарк, когда я к нему пришел, был физически близок к полному крушению; он считал, что перенес апоплексический удар, страдал от тяжелых головных болей и абсолютной бессонницы. Ничто не помогало. Он не доверял медикам. Один из его родственников из-за таких же страданий свел счеты с жизнью, и это, считал он, будет и его участью. «Сегодня, Ваша светлость, Вы будете спать». — «Поживем — увидим», — ответил он скептически. Я сделал ему влажный компресс и дал несколько капель валерьянки, которые назвал снотворным. Потом я сел на стул у его кровати и держал его руки в своих, как мать у беспокойного ребенка, пока канцлер не заснул. Когда он утром проснулся, я все еще сидел рядом с ним, и он сначала не хотел верить, что уже день, и он правда проспал всю ночь. С тех пор он доверял мне»[680]. Судя по всему, именно эмоциональное участие врача глубоко тронуло Бисмарка, который с детства страдал от дефицита тепла и заботы. Швенингер объяснял впоследствии свой успех в значительной степени тем, что имел возможность практически круглосуточно находиться рядом с пациентом[681]. Однако, вполне вероятно, была и другая причина готовности «железного канцлера» подчиняться предписаниям медика. К моменту появления Швенингера в доме Бисмарка последний дошел до определенного психологического рубежа, когда был готов буквально на все ради того, чтобы избавиться от страданий. Врачи подозревали у него рак и пророчили скорую смерть, а умирать канцлер вовсе не собирался. В любом случае, очевидно, что именно Швенингер спас ему жизнь.

Эффект от новых методов лечения сказался незамедлительно. Бисмарк быстро сбросил вес, избавился от значительной части своих нервных расстройств, даже сбрил бороду, поскольку тик канул в прошлое. В 1884 году он снова смог скакать верхом и совершать длительные пешие прогулки. Пищеварительная система тоже пришла в удовлетворительное состояние. Теперь канцлер поднимался с постели не позднее 9 часов утра и уже час спустя приступал к работе. Правда, по воспоминаниям современников, он крайне неохотно брался за дела до завтрака, предпочитая заняться чтением газет[682] — при желании в этом можно увидеть определенную склонность к прокрастинации.

Не менее часа в день Бисмарк должен был проводить в движении. Вечерняя работа строжайше воспрещалась, чтобы не раздражать нервы канцлера в поздний час и не портить его сон. Впрочем, последнего Швенингеру полностью добиться так и не удалось. Германский дипломат Филипп цу Эйленбург в эти дни писал: «Князь выглядел великолепно. Стройный, упругая кожа, большие глаза полны жизни и присутствия духа»[683]. Другой современник высказывался аналогичным образом: «Князь в прекрасном состоянии, моложав, подвижен, любезен; каждый день скачет два часа верхом, хорошо спит, прекрасный аппетит»[684]. В 1885 году один из ближайших соратников Бисмарка, Лотар Бухер, называл его «молодым и румяным»[685].

На здоровье Бисмарка серьезное влияние оказывали события, происходившие в его семье. Как уже говорилось выше, Иоганна была не в состоянии повлиять на поведение мужа, направлявшее его прямиком в могилу. Смысл своей жизни она видела в том, чтобы делать его существование как можно более комфортным. Она любила театр, но редко посещала его, поскольку боялась, что в ее отсутствие случится какая-нибудь неприятность. По мере того как убывали ее физические силы, она все сильнее стремилась контролировать все стороны домашнего хозяйства, нанося еще более серьезный ущерб своему здоровью. От какого бы то ни было отдыха Иоганна неизменно отказывалась, считая своим главным долгом заботу о муже и детях, и выполняла этот долг с настоящим самопожертвованием. В 1887 году старший сын Бисмарка Герберт писал о своей матери, что «она добровольно взяла на себя роль камеристки», потому что «у нее есть потребность постоянно приносить жертвы, и если ей не удается удовлетворить эту потребность, у нее возникает чувство, что она сделала что-то неправильно»[686].

«Я благодарю Бога и благодарю тебя за 40 лет неизменной любви и верности. Это были 14 610 дней, в том числе 2088 воскресений и десять 29-х февраля. Хорошие и плохие, но хороших намного больше», — писал Бисмарк Иоганне в дни их рубиновой свадьбы[687]. Нет никакого сомнения в том, что канцлер испытывал к жене глубокую эмоциональную привязанность, дорожил ее нежной заботой и покорностью, что теплый домашний очаг помогал ему справляться с бурями политической жизни. В то же время он нуждался в обществе других женщин — таких как его сестра или молодая баронесса Хильдегард фон Шпитцемберг, ставшая в 1870-е годы настоящей подругой семьи. Иоганна прекрасно понимала потребности своего мужа и не препятствовала этому общению — а возможно, даже поощряла его.

В начале 1880~х годов в семействе Бисмарков разыгралась настоящая большая драма. Она была связана с Гербертом. К концу 1870-х годов последнего повсеместно характеризовали как «кронпринца», которого «железный канцлер» целенаправленно готовит себе в преемники. Бисмарк действительно возлагал на сына большие надежды и считал его своей правой рукой. Это имело для Герберта самые фатальные последствия, когда в начале 1880-х годов он решил устроить свою личную жизнь.

На свою беду, Бисмарк-младший влюбился в 41-летнюю княгиню Элизабет цу Каролат-Бойтен, урожденную графиню фон Гацфельдт цу Трахенберг, происходившую из семьи силезских аристократов. Красивая и блестящая светская дама, на десять лет старше своего возлюбленного, она была связана тесными родственными узами со многими заклятыми политическими противниками Бисмарка. Кроме того, она была замужем и добилась развода с князем Карлом только в апреле 1881 года. Все это превращало планируемую свадьбу в настоящий кошмар для «железного канцлера». Бисмарк заклинал сына отказаться от брака. Княгиня, в свою очередь, требовала от влюбленного в нее мужчины при необходимости порвать с семьей и идти вместе с ней хоть на край света, не страшась никаких жертв.

Герберт оказался в крайне тяжелом положении, разрываясь между своей любовью к Элизабет и своей преданностью родителям. Иоганна, разумеется, целиком встала на сторону мужа. Все возможные инструменты воздействия на Герберта были пущены в ход. 28 апреля 1881 года он писал одному из своих друзей: «Отец сказал мне, глотая слезы, что принял твердое решение свести счеты с жизнью, если эта свадьба состоится, он устал от жизни, только надежда на меня давала ему утешение во всех его битвах, и если ее сейчас у него отнимут, ему придет конец […]. О матери, у которой уже несколько лет слабое сердце, два врача, ничего не знающие о моей ситуации, сказали, что ее состояние опасно, что скоро может что-то произойти и сильное расстройство будет иметь самые печальные последствия»[688]. Несчастный Герберт, таким образом, оказывался в роли потенциального убийцы собственных родителей. Хорошо зная отца, он прекрасно понимал, что тот не разыгрывает перед ним драму, а действительно воспринимает все происходящее как трагедию. Более того, по просьбе канцлера император внес изменения в статут о наследовании имений и титулов: теперь старшие сыновья могли лишаться наследства, если женились на разведенных женщинах.

В итоге Герберт был вынужден нарушить данное княгине обещание и отказаться от брака. Насколько тяжело далось ему это решение, можно увидеть из писем, адресованных друзьям. «Я делаю это не по своей воле, потому что для меня невозможно такое даже по отношению к самому последнему человеку; я никогда не бросал в беде никого, кто доверился бы мне, это противоречит моему характеру. […] Я не могу ничего забыть, ни себе ни другим, и то, что именно здесь, когда все складывалось согласно моим желаниям, я оказался в невозможной ситуации и нахожусь под жесточайшим принуждением действовать иначе, чем это ожидала несчастная княгиня, иссушает мое сердце и наполняет его горечью»[689]. В другом письме Герберт заявлял, что прекрасно понимает ощущения людей, которых в древности разрывали лошадьми, что теперь в его жизни не будет ни одного счастливого дня, что «лишь мысль о том, что скоро мне может прийти конец, утешает меня»[690]. Из этого конфликта он вышел с тяжелой душевной травмой, оказался, по сути, психологически сломлен, стал меланхоличнее, более резким и отчужденным по отношению к окружающим, еще глубже погрузился в работу. В 1880-е годы современники практически единодушно отмечали его циничное отношение к окружающему миру, презрение к людям и высокомерие. Он стал с глубокой ненавистью относиться к Блейхрёдеру, пытавшемуся по поручению канцлера воздействовать на княгиню цу Каролат.

Однако и его отцу конфликт дался непросто: вся эта история сыграла далеко не последнюю роль в стремительном ухудшении его здоровья весной — летом 1881 года. Бисмарк не был бессердечным тираном, готовым с легким сердцем переступить через собственного сына. Он, безусловно, в определенном смысле принес счастье Герберта в жертву своим политическим амбициям, однако в то же время вполне искренне считал планируемый брак плохим вариантом для собственного сына. В конце концов, и в наши дни миллионы родителей поступают в аналогичной ситуации точно таким же образом. А для Бисмарка речь шла о большем, чем личная судьба его сына: в Герберте он видел политического преемника, продолжателя своего дела, а значит, неудачный брак угрожал будущему всей империи. Вероятно, в дальнейшем он чувствовал определенную вину перед Гербертом, что заставляло его уделять старшему сыну еще больше внимания и заботы. В 1886 году Бисмарк писал своему отпрыску: «Не перегружай себя работой […]. Береги себя ради меня, если не хочешь делать это ради себя. Я не могу обойтись без твоей поддержки»[691]. Канцлер продолжал внимательно наблюдать за личной жизнью Герберта и, узнав о его отношениях с некой вюртембергской фройлейн фон Рейшах, просил младшего сына навести о ней справки, а затем выступил категорически против женитьбы на этой «охотнице за состоянием»[692]. В этом же 1886 году Герберт, успевший поработать в качестве своеобразной стажировки в нескольких посольствах, стал статс-секретарем по иностранным делам, официально заняв должность ближайшего помощника отца во внешнеполитических вопросах.

Младший сын Бисмарка, Вильгельм, предусмотрительно дистанцировался от политической карьеры и тесного сотрудничества с отцом. «Жизнь с папой и постоянное деловое общение с ним для любого, кто его любит и не хочет доставлять ему неудобств, принимают крайне изматывающий характер. Это требует огромных затрат нервов», — писал он[693]. Поэтому Вильгельм избрал карьеру в провинциальной администрации, на достаточно большом удалении от Берлина. Неглупый и самостоятельный, он женился на своей кузине баронессе Сибилле фон Арним-Крёхлендорф, заключив, пожалуй, самый удачный брак в семействе Бисмарков. Именно Вильгельм, по сути, спас жизнь отцу, порекомендовав ему доктора Швенингера. Тем не менее сам он вел нездоровый образ жизни, отличался тучностью, и его отец еще в 1891 году пророчески сказал, что младший сын вряд ли проживет долго. Он оказался прав: Вильгельм пережил «железного канцлера» всего на три года, скончавшись в 1901 году первым из его детей.

Отношения с дочерью Марией складывались у Бисмарка вполне гармонично. Правда, она обладала достаточно ограниченным умом и кругозором, чем иногда бесила отца, но, в конечном счете, она была женщиной. Привязанность «железного канцлера» к дочери оказалась подкреплена еще и тем обстоятельством, что она первой из его отпрысков подарила «железному канцлеру» внуков. Как и мать, Мария во всем слепо поддерживала отца. «Для ее природного ума у нее примечательно узкий круг интересов, — сказал однажды Бисмарк. — Это муж, дети и мы, но больше ни один человек ее не интересует, не говоря уже о человечестве. Причина в том, что она внутренне ленива»[694]. Зять канцлера Куно фон Ранцау входил в ближайший круг его помощников и часто выступал в роли личного секретаря своего тестя в Варцине или Фридрихсру.

Внутренняя лень была совершенно не характерна для другой женщины, входившей в «близкий круг» Бисмарка, — его сестры Мальвины. Для «железного канцлера» она по-прежнему оставалась необходимой собеседницей и подругой. Мальвина часто бывала в доме брата и с удовольствием выполняла его небольшие поручения, касавшиеся вопросов, где надо было проявить светские качества и вкус. Она будет оставаться близким ему человеком до самой смерти Бисмарка. Именно по этой причине «железный канцлер» ни словом не возразил против брака своего сына с ее дочерью, хотя и он, и Иоганна считали Сибиллу эксцентричной и относились к ней с подозрением. Со старшим братом Бернгардом его связывали теплые, но менее близкие отношения.

Неизменными спутниками «железного канцлера» оставались собаки — огромные немецкие доги, которых современники в шутку называли «имперскими псами» (Reichshund). Они всюду сопровождали Бисмарка и неизменно вставали на его защиту, когда видели угрозу своему хозяину. Сам канцлер с удовольствием рассказывал историю о том, как во время Берлинского конгресса ему пришлось спасать Горчакова от своего слишком бдительного пса. Бисмарк с нежностью относился к своим питомцам и рыдал, когда один из них испустил дух. «Князь сидел на полу и держал на коленях голову умирающего пса, — вспоминал Тидеман. — Он шептал ему ласковые слова и пытался скрыть от нас свои слезы»[695]. Впрочем, это не мешало Бисмарку строго воспитывать собак и довольно жестоко наказывать за провинности.

Если отношение Бисмарка к собственным детям и собакам можно порой назвать тираническим, то об обращении с подчиненными и говорить не приходится. Давно остались в прошлом те времена, когда ему приходилось иметь дело с равными себе по возрасту и положению, выслушивать аргументы, переубеждать. Ровесники Бисмарка один за другим сходили со сцены, сильные и независимые натуры не выдерживали его диктаторских замашек, и на смену сотрудникам постепенно пришли подручные, единственные достоинства которых заключались в лояльности и готовности беспрекословно слушаться своего повелителя. «Железный канцлер» и раньше смотрел на окружающих свысока, а теперь и вовсе взирал на них с олимпийских высот; череда успехов убедила его в собственной непогрешимости. Окружив себя посредственностями, он жаловался на невозможность найти толковых сотрудников; не вынося возражений, сетовал, что все приходится делать самому. Чиновники боялись идти к нему на доклад; Бисмарк вполне мог увлечься длинным монологом, а затем обвинить подчиненного в том, что тот отнимает у него драгоценное время.

Еще в конце 1860-х годов один из его либеральных оппонентов заявлял, что «все институты государства заменены капризным произволом одного человека»[696]. Двумя десятилетиями позже Швейниц описывал в своем дневнике затхлую атмосферу, царившую в берлинских правительственных учреждениях, заполненных безынициативными посредственностями. В отсутствие «железного канцлера» никто не рисковал брать на себя ответственность. «Под перьями орла царит толпа карьеристов, которые осложняют жизнь старым чиновникам. Уже много лет никто из тех, кого не поддерживает князь Бисмарк, не в состоянии сделать карьеры, — писал Швейниц в 1886 году о своих впечатлениях от пребывания в Берлине. — Когда великий канцлер однажды уйдет в отставку, множество людей будет стыдиться и взаимно обвинять друг друга в низости, с которой они склонились перед его чудовищной волей»[697]. Безусловно, это не могло не отразиться и на качестве принимаемых решений.

Историк, который попытается дать четкое и лаконичное название внутренней политике Бисмарка в 1880-е годы, столкнется с большими сложностями. У нее не было ярких доминирующих черт, как в период «конституционного конфликта» или Либеральной эры. Речь шла в первую очередь о решении текущих вопросов, стремлении сохранить существующее положение и найти более или менее надежную опору в Рейхстаге. Последнее становилось все более затруднительным, поскольку поддерживавшая Бисмарка национал-либеральная фракция стремительно сокращалась в размерах, а Партия Центра все еще смотрела на «железного канцлера» с недоверием. В 1880 году глава правительства жаловался: устремления политического католицизма по-прежнему направлены на то, чтобы «бороться с императорским правительством», а все враждебные империи движения Центр берет под свою защиту[698]. Взаимодействие с Рейхстагом становилось все более сложным.

В 1880 году был без существенной борьбы продлен еще на семь лет Военный закон. Однако пакет налоговых законопроектов — очередная попытка Бисмарка реализовать свои проекты укрепления имперских финансов — оказался по большей части отвергнут парламентом. Выборы в октябре 1881 года привели к обескураживающему результату: консервативные партии и национал-либералы понесли ощутимое поражение, потеряв несколько десятков мандатов. За счет этого серьезно усилились левые либералы, находившиеся в оппозиции Бисмарку. Партия Центра и социал-демократы смогли сохранить и даже несколько улучшить свои позиции. На ближайшие три года канцлеру предстояло иметь дело с парламентом, в котором ему было чрезвычайно сложно получить поддержку большинства. Бисмарку приходилось все больше лавировать, искать тактические решения и компромиссы. И все равно два года спустя, подводя итог, его сподвижник Люциус вынужден был записать в своем дневнике: «Мы терпим поражение за поражением»[699].

Эта ситуация вызывала у Бисмарка вполне понятное недовольство. Вспоминая свою сказанную всего полтора десятка лет назад фразу о том, что Германию достаточно посадить в седло, а дальше она поскачет сама, канцлер заявил в 1883 году: «Этот народ не может скакать! […] Говорю без горечи и совершенно спокойно: у меня очень мрачный взгляд на будущее Германии»[700]. Еще несколько лет спустя в одной из бесед он назвал введение всеобщего избирательного права «грубейшей ошибкой всей своей жизни»[701]. Чтобы добиться фундаментального перелома в противостоянии с парламентом, Бисмарк на рубеже 1870—1880-х годов начал действовать сразу по двум направлениям. Суть первого заключалась в том, чтобы ослабить Рейхстаг, передав часть его функций новому, более послушному органу. В 1880 году канцлер решил создать в Пруссии Народный экономический совет из представителей промышленности, сельского хозяйства, ремесла и лиц наемного труда. Он должен был получить широкие полномочия в сфере экономического законодательства и стать чем-то вроде «параллельного парламента». Расчет Бисмарка строился на том, что представители «реальной экономики» будут гораздо сговорчивее, чем профессиональные политики, заседающие в парламенте; к тому же к первым он относился с куда большей симпатией, чем ко вторым. Позже этот прусский орган планировалось превратить в общеимперский. Как писал Бисмарк в конце 1880 года, «только для прусского государства такое учреждение лишено ценности […]. Мысль о том, чтобы создать подобное учреждение сначала в Пруссии, пришла мне лишь потому, что я счел это более коротким и надежным путем к появлению соответствующей имперской институции»[702]. Однако депутаты Рейхстага смогли заблокировать этот проект, отказавшись выделить на него финансирование в рамках имперского бюджета.

Второе направление намечалось Бисмарком еще в 1860-е годы и являлось, по сути, очередным воплощением идеи союза между государством и простым народом. Теперь, однако, целевой аудиторией для него становились не крестьяне, арабочие — главная социальная базалевыхсил. В 1871 году Бисмарк в письме одному из коллег в прусском правительстве заявил о необходимости «реализовать те требования социалистов, которые представляются справедливыми»[703]. Однако сотрудничество с либералами, негативно относившимися к государственному патернализму, заставило временно отказаться от реализации этих планов.

После «внутриполитического поворота» канцлер вновь вернулся к своим проектам. В рамках борьбы против социал-демократии они приобретали особое значение: как писал Бисмарк императору, следует показать рабочим, что «государство приносит им не только обязанности и долги, но и права и преимущества»[704]. Развитая система защиты прав и социального страхования сделает их лояльными существующей системе. Необходимо «создать среди большой массы неимущих консервативное сознание, которое появится благодаря праву на пенсию», писал Бисмарк в конце 1880 года[705]. «Тот, у кого в старости будет пенсия, гораздо довольнее и с ним легче иметь дело», — заявлял он в беседе с Морицем Бушем[706]. Нужно сказать, что этот расчет был стратегически правильным и весьма дальновидным, хотя и не принес непосредственных результатов, на которые надеялся канцлер.

Программа социального законодательства была озвучена в начале 1881 года и стала элементом предвыборной борьбы. 9 марта в Рейхстаг внесли первый законопроект, предусматривавший выплаты рабочим, потерявшим трудоспособность в результате несчастного случая. Ключевыми пунктами правительственного предложения стали создание специального общеимперского ведомства, ответственного за реализацию программы, и финансирование пособий в значительной степени из государственного бюджета. Однако как раз это и не устраивало большинство депутатов.

У социального законодательства имелась масса противников. Против него выступали не только либералы, считавшие недопустимым вмешательство государства в экономические отношения. Партикуляристы и Партия Центра не желали усиления позиций имперской власти, а социал-демократы правильно понимали намерения канцлера переманить на свою сторону их электорат. Выступая 2 апреля в парламенте с большой речью, Бисмарк объяснял появление законопроекта соображениями «практического христианства»[707]. Однако ораторское искусство канцлера не помогло: законопроект был передан в комиссию, которая внесла в него две существенные поправки. Во-первых, единое имперское ведомство заменялось набором локальных органов. Во-вторых, субсидии из государственного бюджета отменялись, финансирование должно было носить чисто страховой характер. Эти поправки в значительной степени выхолащивали суть проекта «железного канцлера». Впрочем, Бисмарк вовсе не собирался отказываться от дальнейшей борьбы.

Заседания Рейхстага, избранного осенью 1881 года, были открыты императорским посланием, ставшим программным документом всей социальной политики Германской империи. Сочиненный Бисмарком, этот документ фактически предлагал оппозиции компромисс. Канцлер счел необходимым в сложившихся условиях отказаться от доминирующей роли государства в проектируемой системе. В послании были сформулированы принципы, которые действуют в Германии вплоть до сегодняшнего дня: органы социального страхования функционируют на основе самоуправления, их кассы наполняются за счет взносов работников и работодателей. Роль государства сводилась по сути к покровительству и созданию рамочных условий для этой системы[708]. В такой форме социальное законодательство становилось гораздо более приемлемым, в первую очередь для Партии Центра.

Весной 1882 года в Рейхстаг был внесен обновленный законопроект о страховании от несчастного случая, дополненный законопроектом о страховании по болезни. Количество застрахованных существенно расширялось, как и круг страховых случаев. Однако обсуждение законопроектов затянулось на длительное время — во многом из-за того, что страдавший от своих недугов канцлер не мог энергично вмешиваться в процесс. Лишь в июне 1883 года закон о страховании по болезни был наконец принят. Он стал первой ласточкой в системе социального страхования, которая вскоре стала лучшей в Европе.

Законопроект о страховании от несчастного случая обсуждался в Рейхстаге в 1884 году. К этому моменту пошедший на поправку канцлер уже был способен самым активным образом принять участие в парламентских дебатах. В своих выступлениях Бисмарк начал активно употреблять понятие «государственный социализм», позаимствовав его у политических противников. Одновременно он предупредил депутатов о возможных последствиях их безответственности; Германская империя, заявил канцлер, не может существовать без работоспособного парламента: «Если мы не получим поддержки парламента, в которой нуждаемся, если она вообще окажется недостижимой, поскольку ни одна сторона не сможет опереться на большинство, — тогда Германская империя сталкивается с опасностью, что благодаря речам, прессе и взаимному недоверию она вновь распадется или, по крайней мере, станет настолько слабой, что не потребуется большого кризиса, чтобы нанести этому строению […] серьезный ущерб»[709]. 27 июня 1884 года законопроект был принят.

Структуры, созданные в рамках системы социального страхования, Бисмарк какое-то время надеялся использовать в качестве замены почившему «экономическому парламенту». В 18 84 году он говорил о желательности создания корпоративных организаций, которые станут основой для народного представительства нового типа, способного заменить Рейхстаг[710]. Эту идею реализовать не удалось — как и идею с помощью социального страхования «приручить» рабочих.

Впрочем, о борьбе с социал-демократией в те годы задумывался не только Бисмарк. В 1878 году придворный проповедник Адольф Штёкер основал Христианско-социальную рабочую партию. Она выступала за защиту малоимущих слоев населения с опорой на христианские принципы и конкурировала с социал-демократами. Отличительной чертой партии было широкое использование антисемитских идей; главным врагом трудящихся Штёкер называл еврейский капитал. Как раз в этот момент, на рубеже 1870—1880-х годов, в Германии началась масштабная общественная дискуссия вокруг «еврейского вопроса»; именно тогда появился на свет пресловутый лозунг «евреи — наше несчастье».

Бисмарк предпочел дистанцироваться от Штёкера и его партии. Он объяснял это тем, что проповедник натравливает неимущих на обеспеченных, то есть по сути занимается тем же, чем и социал-демократия. По словам Бисмарка, «интересы еврейских финансистов тесно связаны с сохранением нашей государственной системы, они не могут без нее обойтись»[711]. В конце 1880 года канцлер предлагал запретить Штёкеру политическую деятельность и принять против него дисциплинарные меры[712]. В то же время Бисмарк не испытывал к проповеднику личной неприязни и, более того, был готов использовать его партию в тактических целях — например, чтобы потеснить на выборах левых либералов.

Антисемитизм Штёкера как таковой мало смущал «железного канцлера». Как и многие представители прусского дворянства, он, безусловно, питал по отношению к евреям традиционное предубеждение. В то же время основанный на идеях социал-дарвинизма антисемитизм современного типа был ему совершенно чужд; он не испытывал расовой ненависти к евреям и не считал необходимым какое-либо их преследование. «Я решительно осуждаю эту борьбу против евреев, не важно, имеет она в основе конфессию или их происхождения, — заявил Бисмарк в одной из частных бесед в 1881 году. — Я никогда не пойду на то, чтобы евреи были каким-либо образом лишены своих конституционных прав»[713]. Водной из своих «застольных бесед» он выступил за смешанные браки между немцами и еврейками: «Деньги должны возвращаться в оборот, а плохих рас не бывает. Не знаю еще, что я однажды посоветую своим сыновьям»[714]. Значительное влияние на позицию Бисмарка оказывал и Блейхрёдер, неизменно оказывавшийся для антисемитов одной из главных мишеней.

В отличие от внутренней политики, внешняя являла собой в первой половине 1880-х годов весьма радужную картину. Бисмарку удалось значительно укрепить международное положение Германии, восстановить сотрудничество трех императоров и даже совершить почти невозможное — улучшить отношения с Францией. Репутация непревзойденного дирижера «Европейского концерта», сложившаяся по итогам Берлинского конгресса, казалось, находила свое полное подтверждение.

Первой задачей Бисмарка после заключения альянса с Веной стало возобновление хороших отношений с Россией. Восстановить согласие «трех черных орлов» было его стратегической целью. Как уже говорилось выше, союз 1879 года задумывался не в последнюю очередь как средство давления на Россию; в Петербурге должны были понять, что жить в дружбе с немцами гораздо выгоднее и безопаснее, чем ссориться с ними.

Впрочем, «железный канцлер», как всегда, не упускал из виду и запасной вариант. Хотя Британия предпочитала в эти десятилетия проводить политику «блестящей изоляции», Бисмарк не исключал ее из своих расчетов. Канцлер считал российско-британское соперничество в Азии одним из долговременных факторов, который предотвратит сближение этих двух стран и будет автоматически делать противника одной из них союзником другой. Осенью 1879 года Бисмарк предпринял зондаж в Лондоне, запросив, какой будет позиция Англии, если Германия продолжит оказывать сопротивление амбициям России и в результате окажется в состоянии конфликта с Петербургом. Реакция оказалась сдержанной, но в то же время отнюдь не отрицательной: с берегов Темзы ответили, что в таком случае постараются удержать Францию от вмешательства в конфликт. Однако в следующем году ситуация изменилась: консерваторов у руля британской политики сменили либералы, которые заявляли, что не пойдут на коалицию с Берлином, поскольку тем самым испортят отношения с Парижем.

А в России на смену негативным эмоциям, преобладавшим после Берлинского конгресса, приходила трезвая оценка ситуации. Петербургу угрожала реальная опасность оказаться в изоляции, а сближение с Францией привело бы только к дальнейшему опасному обострению отношений с Берлином. Не стоит забывать и о том, что Германская империя являлась для России главным внешнеторговым партнером и ключевым финансовым рынком. Поэтому в Петербурге было решено последовать старой максиме о том, что друзей нужно держать близко, а врагов — еще ближе, и пойти на возобновление «союза трех черных орлов». Одряхлевшего князя Горчакова у руля внешней политики фактически сменил Николай Гирс[715] — сторонник хороших отношений с Германией.

В феврале 1880 года Петр Сабуров[716], только что назначенный российским послом в Берлине, предложил Бисмарку создание двустороннего оборонительного и наступательного союза. Канцлер, в свою очередь, заявил о желательности восстановления согласия трех империй. Одновременно ему пришлось обрабатывать и своих австрийских партнеров, не желавших иметь с Россией ничего общего и в начале 1881 года предложивших сделать существующий альянс не только оборонительным, но и наступательным. Бисмарк категорически отказался. «Использовать нас для агрессивных целей — этого общественное мнение в Германии никогда не простит правительству», — писал он, пригрозив австрийским политикам заключить с Россией сепаратное соглашение[717]. Только сотрудничество с Петербургом, заявлял он, позволит направить российскую внешнюю политику по пути умеренности и миролюбия. Венской дипломатии оставалось только смириться.

Союз трех императоров был заключен 18 июня 1881 года сроком на три года, а в 1884 году продлен на такой же срок. По содержанию новое соглашение принципиально отличалось от документа 1873 года. Это был уже не консультативный пакт, а договор о нейтралитете. Три империи обязались сохранять дружественный нейтралитет в том случае, если одна из них окажется вовлечена в войну с четвертой державой. Кроме того, они договорились уважать интересы друг друга на Балканах и предпринимать какие-либо территориально-политические преобразования в регионе только по взаимному согласию. В секретном дополнительном протоколе стороны указывали, что не будут препятствовать объединению Болгарии (в тот момент это воспринималось как бонус для России). Для Бисмарка заключение Союза трех императоров стало большим и несомненным успехом. Открытым, однако, оставался вопрос устойчивости альянса. Канцлер утверждал, что «опасность франко-русской коалиции полностью устранена»[718], однако на деле прекрасно сознавал, что подписанный договор не снял русско-австрийских противоречий на Балканах и что просуществует он, скорее всего, лишь до первого крупного кризиса. Однако лучшего решения попросту не имелось.

Одновременно Бисмарк стремился развить и дополнить свою систему союзов. За пределами альянса трех империй оставались еще три крупные европейские державы — Великобритания, Франция и Италия. Германский канцлер в начале 1880-х годов стремился направить их энергию в русло колониальных захватов, где они с неизбежностью вступили бы в конфликт друг с другом, в котором им потребовалась бы немецкая поддержка. Бисмарк считал колониальные споры идеальным объектом, для того чтобы ссорить другие державы, оставаясь в роли «третьего радующегося» ввиду полной — по его искреннему убеждению — незаинтересованности Германии в заморских владениях.

По меньшей мере в отношении одной из перечисленных стран план сработал. Речь идет об Италии, стремившейся усилить свои позиции в бассейне Средиземного моря. Естественной целью итальянской экспансии был Тунис, однако здесь их опередили французы. За помощью и поддержкой итальянцы решили обратиться в Берлин. Бисмарк, верный своей стратегии, заявил в январе 1882 года, что «ключ к двери, которая ведет к нам, находится в Вене»[719]. Между Италией и Австро-Венгрией на тот момент еще существовали серьезные противоречия, касавшиеся главным образом Южного Тироля, населенного в основном итальянцами. Фактически перед Римом встал тот же выбор, что и год назад перед Петербургом: остаться в дипломатической изоляции или получить поддержку Германии, пойдя на соглашение с традиционным соперником. Как и Россия, Италия предпочла второй вариант.

Тройственный союз был подписан 20 мая 1882 года. Стороны гарантировали друг другу благожелательный нейтралитет в случае конфликта с четвертой державой; если одна из участниц договора подвергалась нападению двух и более стран, две другие обязывались оказать ей вооруженную помощь. Кроме того, если Италия оказывалась объектом французской агрессии, Германия и Австро-Венгрия также гарантировали вооруженное вмешательство. В свою очередь, итальянцы обязались прийти на помощь немцам в случае французского нападения. Тройственный союз, как и австро-германский альянс, был изначально тайным соглашением. В 1883 году к нему фактически примкнула Румыния, подписав союзный договор с Германией и Австро-Венгрией. Этот союз стал еще одним долговременным альянсом, который просуществует до начала Первой мировой войны. Впрочем, Бисмарк не придавал Италии слишком большого значения и не считал ее великой державой. Для него Тройственный союз являлся лишь дополнительной подпоркой.

Весной 1882 года у Бисмарка имелись все основания оценивать международную ситуацию оптимистично; по его собственным словам, дипломатические сюжеты «не стоят ему ни единого бессонного часа»[720]. Основные цели германской внешней политики были на какое-то время достигнуты. Британский посол в Берлине писал в эти дни: «В Петербурге его слова — Евангелие, равно как и в Париже и Риме, где его высказывания привлекают внимание, а молчание вызывает беспокойство»[721]. Даже отношения с Францией, казалось, начали улучшаться. Французское правительство во главе с премьер-министром Жюлем Ферри сконцентрировало свое внимание на колониальных проблемах. Бисмарк был готов поддержать Париж в этой сфере, поскольку такая поддержка не стоила ему совершенно ничего. В итоге сформировалось нечто вроде «колониального альянса» двух стран — едва ли не единственный короткий эпизод их сотрудничества за весь период с 1871 по 1914 год. Для Бисмарка это было тем более важно, что позволяло продемонстрировать всей Европе: расчеты на вражду Берлина и Парижа как на постоянный фактор в международных отношениях могут не оправдаться.

Вскоре в колониальную эру вступила и Германия. Это представляется довольно странным, учитывая, что Бисмарк резко негативно относился к идеям колониальных захватов. Колонии, говорил он в 1871 году, были бы для Германии тем же, чем является соболиная шуба в польском дворянском семействе, где нет денег даже на новые рубашки[722]. Они станут уязвимым местом империи, не давая ровным счетом ничего взамен. В беседе с князем Хлодвигом цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрстом в феврале 1880 года Бисмарк заявил, что у Германии нет ни достаточного флота для защиты колоний, ни квалифицированной бюрократии для управления ими[723]. А весной следующего года подчеркивал, что не будет проводить колониальную политику, пока остается на посту канцлера[724].

Поэтому на первых порах германская колонизация развивалась на основе частной инициативы. К концу 1870-х годов в империи образовались достаточно влиятельные группы интересов, выступавшие за приобретение заморских территорий. Кроме того, колонии в последней трети XIX века считались едва ли не обязательным атрибутом мировой державы, сообщая ей соответствующий статус на международной арене. Поэтому приобретение колоний быстро стало популярным лозунгом и в рядах широкой публики. 6 декабря 1882 года во Франкфурте-на-Майне был образован Германский колониальный союз, в числе членов которого находились многие капитаны экономики, такие как Альфред Крупп, Вильгельм фон Кардорф, Вернер Сименс, Карл Фердинанд Штумм, а также Блейхрёдер. Несомненно, что благодаря последнему Бисмарк получал более полную и позитивно окрашенную информацию о колониальных проектах. В рядах организации оказались многие политики консервативного и либерального направления, а также авторитетные общественные деятели.

Непосредственный старт германской колониальной экспансии дало приобретение в мае 1883 года бременским купцом Адольфом Людерицем земель вокруг бухты Ангра Пекена на юго-западном побережье Африканского континента, на территории современной Намибии. Быстро расширив границы подконтрольной территории, Людериц осознал, что в одиночку не сможет ее удержать, особенно учитывая опасное соседство с Капской колонией англичан, которые вряд ли стали бы всерьез считаться с правами немецкого торговца табаком. Поэтому новоявленный колонизатор обратился за поддержкой в Берлин. Ответом, неожиданно для многих, стала направленная Бисмарком 24 апреля 1884 года германскому консулу в Капштадте телеграмма, в которой канцлер заявлял, что владения Людерица теперь находятся под защитой рейха[725]. Начало формированию германской колониальной империи было положено.

Сам канцлер при этом подчеркивал, что речь идет не о колониях в собственном смысле слова, а о «подзащитных областях», где имперское правительство ограничивается тем, что оберегает созданные частными предпринимателями компании от политического давления со стороны иностранных конкурентов. «Мы не хотим тепличных колоний, а лишь защиты самостоятельно развивающихся предприятий», — заявил он 23 июня 1884 года в бюджетной комиссии Рейхстага[726]. Тем временем число «подзащитных областей» стремительно расширялось. В июле 1884 года канонерская лодка Möwe («Чайка») совершила стремительный рейд вдоль западного побережья Африки, подняв германский флаг в Того и Камеруне. 27 февраля 1885 года под защиту империи была принята территория в Восточной Африке, приобретенная незадолго до этого предпринимателем и авантюристом Карлом Петерсом — ее границы приблизительно совпадают с границами нынешней Танзании. Наконец, в мае «подзащитной областью» стало северо-восточное побережье Новой Гвинеи и ряд островов в Тихом океане.

Разумеется, стремительная колониальная экспансия Берлина вызвала недовольство в Лондоне. Сначала поведение немцев не принимали всерьез, продолжая считать, что масштабных действий в этом направлении от Берлина ждать не приходится. Однако вскоре ситуация изменилась. В июне 1884 года находившийся в Лондоне Герберт фон Бисмарк провел переговоры с представителями британского Форин Офис, в ходе которых заявил, что Германия по-прежнему не собирается приобретать колонии, а лишь защищает своих предпринимателей. «Потом вы все равно придете к колониям, у нас все начиналось таким же образом, и вы не сможете этого избежать», — гласил ответ[727]. Однако на прямо поставленный вопрос британский государственный секретарь по иностранным делам Джордж Левенсон-Гоуэр 2-й граф Гренвилл вынужден был дать ответ, что у Британии нет формальных оснований протестовать против немецкой экспансии. Предпринятая государственным секретарем по делам колоний Эдуардом Стюартом 15-м графом Дерби попытка ограничить размер германских владений в Юго-Западной Африке, быстро окружив их кольцом британских территорий, также не имела успеха.

Бисмарк считал необходимым жестко защищать германские права на заморские территории, «Внимание к чувствам англичан ведет только к тому, что их запросы растут и они укрепляются в ошибочном мнении, что мы, не требуя ничего взамен, будем и в дальнейшем, как многие годы до этого, ставить нашу политику на службу англичанам», — писал он в августе 1884 года[728]. Поскольку британцы в этот момент оказались вовлечены в колониальный спор с Францией из-за Египта, они ничего не могли противопоставить германской экспансии и вынуждены были скрепя сердце принять ее.

Одновременно Бисмарк считал нужным поддерживать Париж в колониальном соперничестве с Лондоном. На конференции по Египту в июле 1884 года Германия и Франция действовали единым фронтом, оставив Англию в изоляции. Пик сотрудничества оказался достигнут на конференции по Конго, состоявшейся зимой 1884/85 года в Берлине. Здесь немцы и французы совместно остановили британскую экспансию в Западной Африке, утвердили в бассейне реки Конго принцип свободной торговли и способствовали созданию здесь формально независимого государства под скипетром бельгийского монарха.

В то же время Бисмарк не хотел перегибать палку и идти на слишком серьезный конфликт с Британией. В марте 1885 года на переговорах, проведенных в Лондоне его сыном Гербертом, было достигнуто соглашение, признававшее за Германией все уже приобретенные ею территории, но ставившее границы дальнейшей экспансии. На этом история колониальной политики Бисмарка фактически завершилась. Казалось, канцлер вновь полностью утратил к ней всякий интерес. Несколько лет спустя, разговаривая с одним из энтузиастов колониализма, он произнес знаменитую фразу: «Ваша карта Африки очень хороша, однако моя карта Африки находится в Европе. Здесь Россия, а здесь Франция, а мы в середине. Вот моя карта Африки»[729].

Все это ставит вопрос о том, почему Бисмарк в середине 1880-х годов очертя голову бросился в омут колониальной политики. Очевидный интерес Германии заключался в том, чтобы не встревать в территориальные споры других держав, а извлекать из них максимальную выгоду для себя. С этой точки зрения колониальная экспансия представлялась действительно бессмысленной и даже вредной авантюрой. Единственное ее значение в контексте внешней политики заключалось в том, чтобы продемонстрировать Лондону свою силу и готовность защищать интересы, показать, что хорошие отношения с Германской империей не есть что-то само собой разумеющееся и не требующее усилий, и тем самым сделать Великобританию более склонной к переговорам. Другой мотив, о котором часто упоминается, — интересы германских предпринимателей, оказывавших давление на правительство. Действительно, как уже говорилось выше, сторонниками колониальной экспансии являлись многие влиятельные деятели из различных сфер. Однако Бисмарк был отнюдь не тем человеком, который шел на поводу у бизнеса, в особенности в вопросах внешней политики. «Внешняя политика и экономические дела никогда не должны переплетаться друг с другом», — заявил он однажды[730]. Третья гипотеза исходит из того, что «железный канцлер» хотел нанести удар по берлинским «англоманам», возглавляемым супругой кронпринца Викторией. Вильгельм I достиг уже весьма преклонных лет, и казалось, что Фридрих Вильгельм вскоре взойдет на престол. Опасаясь, что это приведет к резкому и опасному повороту германской внешней политики в фарватер Великобритании, Бисмарк стремился создать точки напряженности в отношениях с Лондоном. Только когда кронпринц весной 1885 года заверил канцлера, что, когда он станет кайзером, все останется по-старому, глава правительства прервал свою кампанию[731].

На наш взгляд, все эти соображения нельзя полностью исключать, однако главную роль сыграл четвертый фактор — внутренняя политика. Зайдя в тупик в своем противоборстве с Рейхстагом, Бисмарк отчаянно искал средство, которое помогло бы ему повлиять на избирателей в преддверии осенних выборов 1884 года. Популярный в определенных кругах колониальный лозунг тоже был пущен в ход. Приобретение колоний, писал Бисмарк германскому послу в Лондоне графу Георгу Герберту цу Мюнстеру-Л ед енбургу, «жизненно важно для нас исходя из соображений внутренней политики. […] Общественное мнение в Германии придает сегодня колониальной политике столь значительный вес, что положение правительства в значительной степени зависит от ее успеха»[732]. Претворить в жизнь популярный в обществе проект канцлеру помогло «окно возможностей», открывшееся в 1884–1885 годах, когда ни один из крупных игроков не мог всерьез помешать Германии, чьи внешнеполитические позиции были исключительно благоприятными.

Несмотря на все усилия Бисмарка, осенние выборы 1884 года слабо изменили расстановку сил в Рейхстаге. Создать надежную коалицию большинства было по-прежнему сложно. Более того, социал-демократы попытались перехватить у канцлера инициативу, внеся законопроект о защите прав наемных работников. Он предусматривал в первую очередь введение 10-часового рабочего дня, запрет воскресной работы, ограничение женского труда и создание единой системы фабричных инспекций. Законопроект был передан в комиссию, которая оставила от него только положение о запрете воскресного труда. В ходе последовавших дебатов Бисмарк выступил категорически против подобного запрета, объясняя это в первую очередь технологическими потребностями производства и необходимостью сохранять высокую конкурентоспособность немецких товаров[733]. В реальности канцлер хотел в первую очередь не дать левым шанса ни выйти из изоляции, в которой они находились внутри палаты, ни заработать себе очки среди избирателей. Со своей стороны он ужесточил давление на рабочее движение — в апреле 1886 года увидел свет Указ о стачках, предусматривавший силовые действия по отношению к забастовщикам в случае, если стачка начинает приобретать характер, хотя бы отдаленно напоминающий политический. В социальном законодательстве был сделан перерыв. В тандеме кнута и пряника на первое место вновь вышел кнут.

К этому моменту Бисмарк развернул новую кампанию, атаковав еще одного традиционного противника — поляков. В начале 1885 года по его распоряжению была начата высылка из восточных провинций Пруссии лиц польской национальности, не являвшихся германскими гражданами. Бисмарк представил дело таким образом, словно речь идет о мигрантах, которые хотят вытеснить немецкое население из восточных областей. В ответ на протест польской фракции Рейхстага канцлер обрушился с гневными тирадами на тех поляков, которые не считают Германию своей родиной. Польское меньшинство, заявил Бисмарк, всегда отвечало черной неблагодарностью на гостеприимство и терпимость со стороны немцев, более того, поляки являются агентами иностранного влияния. «Кто не хочет сотрудничать в деле защиты государства, тот не принадлежит к государству, не имеет в нем никаких прав, он должен уйти. Мы не настолько варвары, чтобы изгонять людей, однако это был бы справедливый ответ всем тем, кто отрицает государство и его учреждения — лишить их защиты со стороны государства», — сказал он в прусской Палате депутатов в конце января 1886 года[734].

Весной того же года был сделан очередной шаг в политике германизации. Спекулируя фактами о том, что поляки скупают земли на востоке Пруссии, Бисмарк добился принятия прусской Палатой депутатов закона, в соответствии с которым учреждался специальный фонд для приобретения имений польской знати. Они должны были быть использованы для размещения германских переселенцев из районов, страдавших от малоземелья. Политика колонизации, помимо всего прочего, должна была предоставить привлекательную альтернативу многим тысячам немцев, ежегодно уезжавших в Америку на поиски лучшей жизни.

В реальности очередной виток давления на поляков привел только к росту в среде последних националистических настроений. К тому же германизация в очередной раз обострила отношения канцлера с католической церковью и Партией Центра. Фонд для выкупа земель стал выгоден в основном юнкерам, которые продавали свои имения по завышенной цене, угрожая, что в противном случае эти земли попадут в руки поляков. А поскольку многие из высылаемых иностранцев были российскими подданными, отношения с Петербургом в результате тоже не улучшились. При этом мы не можем сказать, что все это стало платой за достижение какой-то цели, не связанной с Польским вопросом напрямую. По всей видимости, антипольская кампания была важна для канцлера сама по себе и отражала его вполне искреннее опасение по поводу ополячивания прусских земель.

По-прежнему нуждаясь в опоре на парламентское большинство, Бисмарк делал все новые шаги навстречу той политической силе, которая могла стать для него хотя бы ситуативным союзником, то есть Партии Центра. В 1880-е годы процесс отмены Культуркампфа вступил в активную стадию. В первую очередь речь шла о лишении силы «репрессивных» законов. Семь из них были полностью отменены, два — значительно смягчены; к началу 1890-х годов в этой категории остался актуальным лишь запрет ордена иезуитов. Первая серия шагов в этом направлении, получившая название «смягчающих законов», пришлась на 1880–1883 годы. Вторая — «примирительные законы» — была принята в 1886–1887 годах. Однако о полном возврате к прежней ситуации речь не шла; большинство законодательных актов 1870-х годов продолжали действовать. Гражданский брак сохранился, как и ограничение прав церкви в отношении школ. «Железный канцлер» не собирался идти на полную капитуляцию перед Партией Центра и тем более демонстрировать какую-либо зависимость от нее.

«Смягчающие» и «примирительные» законы позволили церковной жизни войти в нормальное русло, а ранее преследуемым священникам вернуться к исполнению своих обязанностей. Параллельно постепенно налаживались отношения с Ватиканом. В 1885 году Бисмарк попросил Льва ХШ выступить арбитром в колониальном споре между Испанией и Германией. Благодарный папа наградил его высшей наградой Святого престола — Верховным орденом Христа, с которым канцлер неизменно появлялся там, где мог встретить депутатов-католиков. Вскоре понтифик уже настоятельно советовал лидерам Партии Центра более конструктивно подходить к вопросам сотрудничества с правительством. В ответ Бисмарк рассыпался в комплиментах. «Я считаю папу более дружественным Германии, чем Партию Центра. Папа — мудрый, умеренный и миролюбивый человек. Вопрос, можно ли сказать это о большинстве членов Рейхстага, я оставляю открытым», — заявил канцлер в апреле 1886 года[735]. Поддержка Партии Центра требовалась ему для очередной крупной внутриполитической кампании. Она была связана с военным законопроектом и проходила на фоне резкого обострения внешнеполитической ситуации.

Несмотря на все успехи первой половины 1880-х годов, Бисмарку так и не удалось создать устойчивую конструкцию, обеспечивавшую нужное Германии положение дел в Европе. Хрупкость его построениям придавала сама суть германской политики. Бисмарк по-прежнему предпочитал сталкивать между собой другие державы, не позволяя огню их конфликтов ни угаснуть, ни разгореться в пламя полноценной войны. Особенно хорошо для этого, с его точки зрения, подходил Восточный вопрос, где у самой Германии не имелось жизненных интересов. Это было балансирование на грани, и, как любое подобное, оно не могло принести долговременной стабильности. Не только условия, но и методы германской внешней политики заставляли «железного канцлера» выступать в роли дипломатического жонглера. В 1887 году его сын Герберт писал послу в Лондон: «По мнению Его Светлости, большая война, которая охватила бы всю Европу, стала бы всеобщим бедствием. Не важно, чем она закончится, все ее участники понесут большой ущерб»[736]. Бисмарк вынужден был постоянно лавировать, активно использовать все мыслимые возможности, создавать хитроумные комбинации, чтобы добиться сохранения хрупкого равновесия. Получившийся результат в итоге напоминал постоянно усложнявшийся карточный домик.

В апреле 1885 года глава французского правительства Жюль Ферри вынужденно ушел в отставку. На смену ему пришел республиканец Анри Бриссон, убежденный противник любого примирения с Германией. В отношения двух соседей вернулась прежняя напряженность. А в сентябре того же года разразился очередной кризис на Балканах. В Восточной Румелии — южной части Болгарии, оставшейся по решению Берлинского конгресса в составе Османской империи, — вспыхнуло восстание, итогом которого стало объединение страны. Это вызвало резкую негативную реакцию России, отношения которой с Болгарским княжеством оставляли в последнее время желать лучшего. Князь Александр Баттенберг, отпрыск морганатического брака принца Александра Гессен-Дармштадтского, предпочитал ориентироваться на Австро-Венгрию и сумел навлечь на себя ненависть своего кузена — российского императора Александра III. Поэтому в Петербурге не желали объединения Болгарии, опасаясь, что новое государство станет сателлитом Вены. Российская дипломатия призвала страны, участвовавшие в Берлинском конгрессе, выступить в защиту прав Турции, однако не добилась ровным счетом никакого успеха.

Все это в очередной раз вызвало серьезное обострение отношений между Россией и Австро-Венгрией. Бисмарк в течение некоторого времени пытался выступать посредником между обеими сторонами, однако довольно быстро оставил эту безнадежную затею. Кроме того, нагнетание напряженности позволяло ему повлиять на предстоявшие выборы в Рейхстаг. Поэтому, когда российские дипломаты осенью 1886 года начали зондировать почву по поводу возможного сближения Берлина и Петербурга за счет Вены, ответ «железного канцлера» оказался достаточно жестким: «Если мы останемся нейтральными в нежелательной для нас войне между двумя нашими друзьями, мы подвергаемся опасности, что впоследствии оба станут нашими противниками. […] Судьба Болгарии и Восточный вопрос в целом по-прежнему не являются для нас причиной войны. Однако наша заинтересованность в сохранении Австрии и хороших отношений с ней достаточно велика для того, чтобы толкнуть нас против нашей воли в войну, если австрийская монархия окажется под серьезной угрозой»[737]. Одновременно Бисмарк оказывал давление на Вену, предупреждая, что не поддержит наступательную политику Австрии. Все это сопровождалось ожесточенной кампанией в прессе всех заинтересованных сторон: газеты кричали о приближающейся войне.

Возобновление Союза трех императоров стало в такой обстановке невозможным. В Петербурге не желали и слышать ни о каком соглашении с Австрией. Одна из конструкций, обеспечивавших доминирующее положение и безопасность Германии в Европе, рухнула. Параллельно во второй половине 1880-х годов интенсифицировались российско-французские контакты, заинтересованность в которых демонстрировали обе стороны. Ситуация принимала неблагоприятный для Берлина оборот. При этом Германия вопреки воле Бисмарка едва не оказалась вовлечена в болгарские дела. Речь шла о проекте брака между князем Александром Баттенбергом и принцессой Викторией, дочерью кронпринца Фридриха Вильгельма. Супруга последнего, кронпринцесса Виктория, прилагала массу усилий, чтобы устроить таким путем счастье собственной дочери. Бисмарк же видел в проекте «болгарского брака» большую опасность для российско-германских отношений и всеми силами воспротивился его заключению. «Прусско-болгарская свадьба, — писал он императору, — была бы той точкой, в которой наша политика отошла бы от своего прежнего пути с весьма опасными для себя последствиями»[738]. В конечном счете канцлер смог одержать верх.

Одновременно обострились германо-французские отношения. «Попытку придать французской политике иную направленность, нежели антигерманская, я вынужден считать неудавшейся», — писал Бисмарк монарху в октябре 1885 года[739]. Он вновь сделал ставку на сближение с Лондоном в ущерб Парижу. Той же осенью парламентские выборы во Франции укрепили позиции партий, выступавших за непримиримую вражду с Германией, В январе 1886 года французским военным министром стал популярный дивизионный генерал Жорж Буланже, открыто призывавший к реваншу и использовавший всю свою власть и влияние для того, чтобы ускорить подготовку армии к войне.

«Двойной кризис» 1886 года на западном и восточном направлениях германской политики спровоцировал серьезный конфликт «железного канцлера» с военным руководством, на сей раз в лице генерал-квартирмейстера прусского Генерального штаба графа Альфреда фон Валь-дерзее, заместителя и самого вероятного преемника престарелого графа фон Мольтке. Получив эту должность в 1882 году, Вальдерзее сразу же стал претендовать на серьезное влияние в политических вопросах. Он горячо выступал за скорейшую превентивную войну, считая столкновение с Россией и Францией неизбежным. При этом Вальдерзее питал к политическому руководству страны гораздо меньше пиетета, чем сам Мольтке, разделяя распространенный среди его коллег взгляд, что «государственная власть может лишь создать для нации наиболее благоприятную с военно-стратегической точки зрения исходную позицию, поскольку последнее слово все равно скажут мечи»[740]. Естественно, вскоре он вступил в конфликт с Бисмарком, изначально симпатизировавшим ему. Уже в 1886 году пути двух деятелей окончательно разошлись. Обуздать горячие головы в Генеральном штабе стоило Бисмарку немалых усилий.

Справедливости ради следует отметить, что канцлер со своей стороны тоже активно вмешивался в чисто военные вопросы. В первую очередь это касалось сюжетов, находившихся в сфере компетенции военного министерства — например, закупки новых образцов вооружений. Выше уже говорилось о роли, сыгранной Бисмарком в принятии на вооружение крупповского полевого орудия С/73 в начале 1870-х годов. Теперь он активно требовал от военного министерства скорейшего принятия на вооружение боеприпасов с бездымным порохом, созданным частной компанией, а также разработки соответствующей новой малокалиберной пехотной винтовки (будущая Gewehr 88). Высказывал Бисмарк свое мнение и в вопросах стратегического планирования; так, в конце 1887 года он заявлял, что в случае войны на два фронта германская армия не сможет начать масштабного наступления на востоке до разгрома Франции[741].

Пиком кризиса в германо-французских отношениях стал произошедший в апреле 1887 года «инцидент Шнебеле». Это была целенаправленная провокация, в ходе которой французского пограничного чиновника эльзасца Гийома Шнебеле заманили на немецкую территорию и там арестовали. В принципе подобные инциденты нередко случались в отношениях двух далеко не дружественных держав, однако момент благоприятствовал тому, чтобы пресса по обе стороны границы раздула случившееся до невероятных размеров. Буланже требовал предъявления Германии ультиматума и мобилизации французской армии. Однако до войны дело не хотели доводить ни в Париже, ни в Берлине. По личному распоряжению Бисмарка Шнебеле был выпущен на свободу, а в конце мая Буланже ушел в отставку.

В том же 1887 году «железному канцлеру» удалось добиться двух серьезных внешнеполитических успехов. Первым из них стало образованием так называемой Средиземноморской антанты в составе Великобритании, Италии и Австро-Венгрии. Стороны подписали соглашение, в соответствии с которым обязывались поддерживать существующее статус-кво в бассейне Средиземного моря. Кроме того, договор включал в себя гарантии целостности Турции, которая не должна была никому передавать своих прав на Болгарию. Защита целостности и независимости Османской империи должна была осуществляться участниками соглашения даже против ее воли. Договор, таким образом, имел реальную направленность против России. Хотя Германия напрямую не участвовала в Средиземноморской антанте, последняя была в значительной степени плодом усилий Бисмарка. Именно Берлин выступил с идеей подписания подобного пакта, и «железный канцлер» приложил большие усилия к тому, чтобы преодолеть колебания англичан. Он даже продемонстрировал британскому премьер-министру Роберту Гаскойн-Сесилу 3-му маркизу Солсбери текст секретного австро-германского альянса, чтобы доказать, что Берлин в случае вооруженного конфликта не останется в стороне. Фактически подписание договора означало вовлечение Лондона в орбиту германской системы союзов.

Вторым успехом стало восстановление «провода в Петербург». Хотя российская дипломатия начала все в большей степени ориентироваться на Францию, окончательно портить отношения с Германией на берегах Невы не хотели. В январе 1887 года состоялись первые переговоры на предмет заключения двустороннего пакта о нейтралитете. Однако до конструктивного обсуждения дело дошло только в апреле. Между участниками диалога сразу же обнаружились серьезные противоречия. Если российская сторона хотела получить полную свободу рук в отношении Австрии, то Бисмарк подчеркивал, что не бросит Вену на произвол судьбы. В конце концов он даже продемонстрировал российскому послу в Берлине графу Павлу Шувалову[742] текст секретного австро-германского союза 1879 года.

После долгих переговоров 18 июня был наконец подписан документ, вошедший в историю как Договор перестраховки. Он обеспечивал каждому из партнеров доброжелательный нейтралитет другого в случае войны с третьей державой; этот принцип не действовал только при нападении одной из сторон на Францию или Австрию. Стороны также обязывались уважать интересы друг друга и соблюдать статус-кво на Балканах. К секретному договору был добавлен совершенно секретный дополнительный протокол, в котором Бисмарк признал Болгарию сферой российских интересов, а также не возражал против захвата Россией Черноморских проливов. Срок действия соглашения составлял три года. Оно позволяло Бисмарку в значительной степени устранить негативные последствия развала Союза трех императоров, замедлив дрейф России в сторону союза с Францией. Впрочем, «железный канцлер» прекрасно отдавал себе отчет в том, что это соглашение также не пройдет испытания серьезным кризисом. Его старший сын говорил, что основная задача договора — удерживать русских от войны на пару месяцев дольше, чем было бы без нег[743].

И современники, и исследователи достаточно много спорили о том, в какой степени Договор перестраховки противоречил австро-германскому союзу. Критики «железного канцлера» нередко высказывали мнение, что он, оказавшись в сложной ситуации, связал Германию противоречивыми обязательствами, совершив предательство по отношению к Вене. Однако в реальности ни Петербург, ни Вена не получили карт-бланш на развязывание конфликта; система союзов Бисмарка была рассчитана не на то, чтобы занять чью-то сторону в случае начала войны, а на то, чтобы не допустить войны в принципе. Могло ли это стремление увенчаться успехом в долгосрочной перспективе, сказать сложно. В любом случае лучших альтернатив в тот момент не было. «Провод в Петербург» позволял, помимо всего прочего, сохранять свободу рук в отношении Вены и не становиться заложниками австро-германского союза. «Надежность наших отношений с австро-венгерским государством, — заявлял Бисмарк в 1888 году, — зависит по большей части от возможности в том случае, если Австрия преподнесет нам неприятные сюрпризы, договориться с Россией»[744].

Кроме того, если мир все же окажется нарушен, существовавшая система союзов позволяла столкнуть Россию с Англией, Австро-Венгрией и Италией на Балканах, предоставив Германии свободу рук в отношении Франции. Такая возможность тоже рассматривалась Бисмарком, после 1885 года убежденным в том, что вооруженный конфликт с Парижем в высшей степени вероятен. «Для нас станет необходимостью в случае русско-австрийской войны атаковать Францию, так, чтобы одновременно с восточной войной, в которой Австрия, Италия, вероятно Англия и балканские государства вместе выступят против России, можно было провести германо-французскую войну» — в таком виде записал мысли Бисмарка в октябре 1887 года один из его ближайших помощников[745].

К этому моменту сближение Петербурга и Парижа уже начало набирать обороты. Пытаясь предотвратить это, Бисмарк совершил в конце 1887 года весьма серьезный промах, решив воздействовать на Россию с помощью финансового рычага. 10 ноября Имперский банк перестал принимать российские ценные бумаги в качестве залога. Их курс тут же значительно упал. Поскольку Берлин являлся на тот момент главным финансовым рынком для России, удар получился весьма сильным. Однако вместо ожидаемого эффекта последовал прямо противоположный: русские ценные бумаги переместились в Париж, дополнительно ускорив сближение двух стран.

Эта и подобные ей ситуации позволяли впоследствии некоторым биографам «железного канцлера» обвинять его в том, что он не понимал природы современных международных отношений и недооценивал роль экономики. На деле Бисмарк учитывал экономический фактор в своих расчетах и нередко использовал его в качестве инструмента. К примеру, во многом благодаря его усилиям в 1884 году России удалось разместить важный заем на немецком финансовом рынке. Однако в данном случае Бисмарк исходил из национальных стереотипов: русские, считал он, понимают только грубую силу и жесткое давление, а любезность лишь делает их более заносчивыми и агрессивными[746].

Здесь перед нами встает еще один любопытный вопрос: в какой степени «железный канцлер» действительно являлся образцом рационального политика, а в какой действовал исходя из своих эмоций, предрассудков и предубеждений? Еще современники отмечали, что Бисмарк — человек настроения, и его позиция в конкретном вопросе может сильно зависеть от его самочувствия. На самом деле ответ достаточно прост: представление об успешных политиках как абсолютно рациональных игроках, своеобразных живых компьютерах, принимающих решение на основании объективных данных, в принципе не соответствует действительности. Любой человек по природе своей субъективен, каждый из нас обладает своей собственной системой представлений об окружающем мире, через призму которой воспринимает информацию и анализирует варианты решений. Бисмарк, разумеется, не являлся исключением. Его политика в отношении других стран во многом основывалась на представлениях, сложившихся об их народах: русские обидчивы, коварны и переменчивы, французы легкомысленны и эмоциональны… То же самое касается и внутренних дел. Немцы, по словам Бисмарка, от природы склонны к непокорности и индивидуализму; сопротивление правительству для них своего рода спорт[747], а в беседе трех немцев обязательно будут представлены четыре мнения[748]. Можно вспомнить и постоянно расходившееся с реальностью, но упорно лелеемое «железным канцлером» представление о простом народе как о массе богобоязненных монархистов, на основании которого Бисмарк принимал многие свои решения. В своей субъективности он ничем не отличался от других людей.

В конце 1887 Года Бисмарку пришлось выдержать очередное сражение с военными. Значительная часть вины за это лежала на самом «железном канцлере», который попросту не поставил Генеральный штаб в известность о заключении Договора перестраховки. В итоге Мольтке подготовил меморандум «Развитие вооруженных сил России с особым вниманием к текущему 1887 году», в котором доказывал, что восточный сосед готовится к скорой войне. Следовательно, необходимо как можно быстрее нанести упреждающий удар — возможно, уже этой зимой. Ознакомившийся с документом, Бисмарк заявил, что считает «выводы графа Мольтке преждевременными»[749]. В ответ фельдмаршал написал канцлеру письмо с доказательствами своей правоты. Одновременно он начал переговоры с австрийскими военными по поводу превентивной войны с Россией, уведомив о них монарха и ведомство иностранных дел. Бисмарк, во-первых, категорически отрицательно относился к идее превентивной войны, называя ее «самоубийством из страха смерти»[750]. Во-вторых, он резко протестовал против подобного вмешательства в сферу его компетенции. Генерал-фельдмаршал был в итоге вынужден уступить. «Здесь все за войну, — писал в эти месяцы Гольштейн, — за почти единственным исключением Его Светлости, который предпринимает исключительные усилия для того, чтобы сохранить мир»[751].

К началу 1888 года острый внешнеполитический кризис был преодолен. Однако он показал всю хрупкость построенной Бисмарком системы соглашений. В Германии многие уже не сомневались, что Франция и Россия являются союзницами. «Я убежден в наличии твердых договоренностей между Буланже и высокопоставленными русскими», — писал Вальдерзее в начале 1887 года[752]. Швейниц в своем дневнике отмечал растущие антигерманские настроения в России и также делал неутешительные прогнозы. Бисмарку очень повезло, что Петербург заключил формальный союз с Парижем уже после его выхода в отставку.

Созданная «железным канцлером» система союзов нуждалась во все новых и новых подпорках, каждая из которых была все менее прочной и надежной. Тем не менее нельзя не поразиться тому искусству, с которым была построена эта конструкция. Все соглашения были тесно связаны друг с другом и образовывали единую систему, направленную на предотвращение войны; иначе говоря, заключая каждый из договоров, Бисмарк прилагал все усилия для того, чтобы его не пришлось выполнять. Именно поэтому канцлер вполне допускал противоречивые обязательства. Однако чем сложнее становился «карточный домик», тем более хрупким он оказывался. За два десятилетия случилось уже два больших кризиса, разрушавших бисмар-ковские конструкции и ставивших Германию в довольно опасное положение. Новые серьезные испытания могли камня на камне не оставить от искусной системы сдержек и противовесов, созданной «железным канцлером» в Европе. Его пространство для маневра медленно, но неуклонно сжималось.

Здесь, однако, нужно сделать одну существенную оговорку. Несомненно, Бисмарку не удалось найти долговременного устойчивого решения стоявшей перед ним задачи. Но существовало ли такое решение в принципе? В этом позволительно усомниться. И тогда поиск тактических решений, сменявших друг друга, представляется не самым плохим выходом. Раз пять шаров не могли просто повиснуть в воздухе, жонглеру требовалось все время держать их в движении, адаптируясь к постоянно меняющейся ситуации.

Очередная «военная тревога» остро воспринималась в Германии не в последнюю очередь потому, что официозная пресса всячески раздувала проблему с целью повлиять на общественное мнение. В 1888 году должен был истечь срок действия предыдущего Военного закона, и впереди маячила серьезная борьба по вопросу увеличения численности германской армии и периодичности утверждения парламентом военных расходов. В этой ситуации Бисмарк решил сыграть на опережение, внеся законопроект на рассмотрение Рейхстага осенью 1886 года, в разгар международного кризиса. Документ предусматривал рост численности армии мирного времени, соответствующее увеличение военных расходов и их утверждение на очередные семь лет. Если первые два пункта существенных нареканий не вызывали (Германия в динамике наращивания вооружений уже заметно отставала от своих соседей), то последний неизбежно должен был вызвать сопротивление парламента.

Бисмарк не сомневался в том, что правительственное предложение принято не будет, и готовился распустить Рейхстаг. «Для нашей общей ситуации упорство оппозиции в отстаивании своей точки зрения и обусловленный им роспуск Рейхстага был бы оптимальным вариантом», — писал он в частном письме[753]. Сам канцлер выступил 11 января в парламенте с пространной речью, подчеркнув миролюбие Германии и в самых мрачных красках обрисовав грозившие стране опасности: «У нас нет не только никакой причины нападать на Францию, но и никаких подобных намерений. Мысль о том, чтобы начинать войну только потому, что в дальнейшем она, возможно, станет неизбежной и ее, возможно, придется вести при менее благоприятных условиях, была всегда чужда мне, и я неизменно боролся с ней […]. По моему мнению, нам следует опасаться французского нападения; произойдет оно через десять дней или через десять лет, это вопрос, на который я не могу ответить»[754]. Одновременно Бисмарк не преминул указать депутатам на их безграмотность в военных вопросах, а затем поднял возникший спор до статуса принципиального конфликта между парламентом и короной, как это было в 60-е: «Германская армия есть учреждение, которое не может зависеть от переменчивого большинства Рейхстага. […] Попытка сделать армию зависимой от меняющегося большинства Рейхстага и его решений, другими словами, превратить императорскую армию, которую мы имеем в Германии, в парламентскую армию, войско, о состоянии которого будут заботиться не император и союзные правительства, а господа Виндтхорст и Рихтер, — эта попытка не удастся!»[755]

Однако депутаты не вняли его аргументам. Большинство палаты соглашалось только на трехлетний срок действия нового закона. 14 января Рейхстаг был распущен, новые выборы назначили на 21 февраля. Атмосфера очередной «военной тревоги» благоприятствовала правительству. Бисмарк в очередной раз использовал внешнеполитические рычаги для решения внутренних проблем. 31 января в той самой газете «Почта», которая 12 лет назад опубликовала знаменитую статью «Предвидится ли война?», появился не менее взрывной материал под названием «На острие ножа». В нем предсказывалась скорая французская агрессия. Этот же мотив был подхвачен целым рядом других изданий. Подконтрольная правительству пресса быстро довела накал страстей до высшей отметки.

На следующий день после роспуска Рейхстага, 15 января, руководители трех партий — обеих консервативных и национал-либеральной — договорились об образовании предвыборного блока, так называемого «картеля». Партии обязывались помогать друг друга на выборах, а также оказывать поддержку правительству. Правительство, в свою очередь, сделало все для того, чтобы накалить настроения в обществе до предела и помочь «картелю» завоевать расположение избирателей. Чиновники активно вмешивались в ход предвыборной борьбы, которая приобрела характер плебисцита: за или против политики Бисмарка, за или против независимости и безопасности империи.

Итогом выборов стала рекордная мобилизация электората: к урнам пришло почти 80 процентов имевших право голоса. «Картель» получил абсолютное большинство мест в Рейхстаге. Это было безоговорочной победой «железного канцлера». Впервые за долгое время он имел перед собой послушный парламент. 11 марта 1887 года военный законопроект был принят Рейхстагом. Довольно симптоматично, что Лев XIII настоятельно порекомендовал лидерам партии Центра поддержать правительство, однако при голосовании католическая фракция предпочла воздержаться. Рана, нанесенная Культуркампфом, еще не затянулась до конца.

Стремясь использовать успех, в конце года Бисмарк внес в палату еще один законопроект, изменявший организационную структуру вооруженных сил и позволявший существенно увеличить численность армии военного времени. 6 февраля 1888 года канцлер произнес по этому поводу одну из самых знаменитых своих речей, в которой подробно обрисовал международную ситуацию и сделал вывод: «Мы должны быть сейчас настолько сильны, насколько возможно». Выступление завершалось эффектным пассажем: «Мы, немцы, боимся Бога, но более никого на целом свете! Именно богобоязнь заставляет нас любить и сохранять мир. Но тот, кто нарушит его, убедится в том, что боевой патриотизм, который в 1813 году привел под знамена все население слабой, маленькой и истощенной Пруссии, теперь стал общим достоянием всей германской нации!»[756] Эта речь вызвала Ликование в националистических кругах немецкого общества, цитаты из нее превратились в лозунги немецких правых. Законопроект был принят.

Однако «картель» позволил Бисмарку не только провести в жизнь военное законодательство. Последнее, по сути, являлось не основной целью, а способом мобилизации и избирателей, и депутатов. Использовать же сложившуюся ситуацию можно было и для решения других задач — в частности, введения косвенных налогов, давно планировавшихся канцлером. В 1887 году были приняты законы о налогах на алкоголь и сахар, затем в очередной раз повысились таможенные пошлины на ввоз зерновых. «Канцлер очень доволен», — отмечал Кардорф[757], и у Бисмарка действительно имелись для этого все основания.

И все же пик его политической карьеры уже остался позади. Нет, внешне все выглядело великолепно. К Бисмарку были прикованы взоры всего мира. Его 7 0-летний юбилей отмечался в апреле 1885 года как общенациональный праздник. На Вильгельмштрассе состоялся многочасовой парад: члены военных союзов, театрализованное шествие, факельная процессия, в которой приняли участие около 10 тысяч человек… В течение нескольких дней в резиденцию канцлера стекались с поздравлениями отдельные лица и целые делегации, начиная с кайзера и принцев. В следующем году во время поездки на курорт в Киссинген его везде ждал торжественный прием. «При нашем отъезде все те же крики приветствия, половина Регенсбурга собралась на вокзале», — писала Иоганна[758].

К юбилею комиссия прусской Палаты господ под председательством герцога Виктора I Ратибора, князя Корвей провела сбор средств, широко разрекламированный по всей стране. Всего оказалось собрано более двух миллионов марок, половина которых потрачена на покупку «железному канцлеру» еще одного имения — Шёнхаузена II, некогда находившегося во владении семейства Бисмарков, однако проданного в самом начале XIX века. Имущество Бисмарка в течение 1880-х годов постоянно увеличивалось в размерах. К 1887 году глава правительства оценивал свое состояние в 12 миллионов марок, что давало право отнести его к числу самых богатых людей Германии. Казалось, он закрепился на вершине славы, успеха и богатства.

Однако времена менялись, менялась и Германия. Империя конца XIX века была уже совсем не похожа на ту Пруссию, в которой вырос и возмужал Бисмарк. Стремительно росло значение промышленного сектора; именно в 1870—1880-е годы Германия превратилась из аграрной страны в индустриальную. Одновременно происходили процессы урбанизации, шел мощный отток населения из сельской местности в города, превращавшиеся в современные мегаполисы. Быстро росла численность городского пролетариата, приобретавшего черты параллельного общества со своей культурой. Дорогой сердцу Бисмарка мир сельской Пруссии стремительно отступал под натиском новых сил.

В глазах нового поколения «железный канцлер» все больше превращался в героя минувших дней, памятник самому себе, реликт минувшей эпохи. К нему по-прежнему относились с уважением и почтением, но от него стали уставать. Восторженное почитание времен объединения Германии ушло в прошлое. В особенности молодежью Бисмарк воспринимался как старик, которому нет места в современном динамичном мире. Один из представителей этого нового поколения впоследствии вспоминал: «То, что он говорил, было обращено к людям, принадлежавшим прошлому […]. Нам, молодым немцам, он предлагал в качестве жизненной цели стать политическими пенсионерами, защищать достигнутое и наслаждаться им; наша энергия выхолащивалась. […] Было болезненно видеть, что он оказался не началом, а концом, грандиозным заключительным аккордом»[759]. Скептическое отношение к Бисмарку зрело и в его окружении — например, один из ключевых помощников «железного канцлера» во внешнеполитическом ведомстве, Фридрих фон Гольштейн, в 1880-е годы превратился из почитателя своего шефа в его тайного противника.

Глядя на правящую верхушку Германской империи середины 1880-х годов, сложно не вспомнить популярный термин «геронтократия». Императору Вильгельму I в 1887 году исполнилось 90 лет, и он категорически отказывался отправлять на покой своих ровесников. Генерал-фельдмаршал граф Гельмут фон Мольтке был всего на три года моложе монарха; в 1881 году специально ввели должность генерал-квартирмейстера — ближайшего помощника шефа Генерального штаба, который в силу возраста уже не мог полноценно выполнять свои обязанности. Однако отправить Мольтке в отставку император категорически отказывался. Разменявший свой восьмой десяток Бисмарк выглядел сравнительно молодым только на фоне Вильгельма; примерно в том же возрасте находились многие командиры армейских корпусов и представители высшей бюрократии. Деятели помладше — «поколение кронпринца» 1830-х годов рождения — старились вместе с Фридрихом Вильгельмом в ожидании своей очереди. На пятки им наступали еще более молодые и честолюбивые, связывавшие свои надежды со старшим внуком императора — принцем Вильгельмом. В германском руководстве назревала грандиозная смена поколений, которую многие ждали с нетерпением.

Загрузка...