Бисмарк

Глава 12 В ЗЕНИТЕ СЛАВЫ

Создание Германской империи лишь формально завершило процесс объединения. На повестке дня стояло «внутреннее основание империи», то есть превращение конгломерата земель в действительно единое государство, существующее не только на бумаге, но и в сознании его граждан. В своих воспоминаниях Койделл писал о том, что неоднократно слышал от Бисмарка фразу: «Моим высшим достижением будет превратить немцев в нацию»[578]. Нет, речь в данном случае не идет о том, что «железный канцлер» из прусского патриота превратился в немецкого националиста. Его взгляды остались прежними. Немецкая национальная идея была необходима ему как раз для того, чтобы справиться с партикуляризмом и антипрусскими настроениями, ослабить региональную идентичность в пользу имперской и тем самым укрепить новую систему.

«В империи, — писал Фриц Штерн, — у Бисмарка не было никакой масштабной стратегии; он просто пытался выжить. Его тактика во внутренней и внешней политике была одинаковой, но в своем доме он действовал более грубо»[579]. С этим сложно согласиться; действия канцлера не сводились к простому политическому выживанию. Его задача заключалась во внутренней консолидации империи, упрочении позиций прусской элиты и обеспечении внешней безопасности. Другой вопрос, что на пути к этим целям он пробовал разные инструменты, и далеко не все из них оказывались удачными.

Если 1860-е годы можно за редким исключением — назвать временем больших побед, то в течение следующих двух десятилетий победы и поражения чередовались друг с другом. «Железный канцлер» допускал и во внешней, и во внутренней политике достаточно серьезные ошибки, имевшие далекоидущие последствия. В рамках общей биографии нет возможности подробно рассматривать все многочисленные грани и сложные переплетения его деятельности. Придется ограничиться лишь основными, наиболее важными событиями и процессами, смирившись с тем, что картина неизбежно выйдет упрощенной, а значит, хотя бы немного, но искаженной[580].

Конституция Германской империи была принята 14 апреля 1871 года и в своих основных положениях повторяла конституцию Северогерманского союза. Имперский канцлер по-прежнему занимал ключевое место в системе властных институтов. Один из тогдашних специалистов по государственному праву называл его «основанием, началом и концом всей исполнительной власти»[581]. Он был единственным имперским министром и руководил пока еще небольшим административным аппаратом германского государства. Все распоряжения монарха для вступления в силу должны были получить его подпись. Именно он представлял правительственную политику перед парламентом. Фактически канцлер являлся едва ли не единственным посредником, связующим звеном между различными центрами силы — монархом, Бундесратом, Рейхстагом. Положение Бисмарка укрепляло и то, что он сохранил в своих руках должности министра-президента и министра иностранных дел Пруссии.

Авторитет «железного канцлера» также значительно усиливал его позицию. Многие современники воспринимали его как абсолютного властителя Германии, по воле которого происходит все в стране. «Было время, когда никто в Германии не взял бы на себя смелость сказать, как далеко простирается его воля», — писал либерал Людвиг Бамбергер. Американский дипломат Джон Кессон называл Бисмарка «в принципе всемогущим диктатором». Политик Фридрих Капп заявлял: «Для Бисмарка существует лишь одна форма правления: он сам»[582]. Естественно, все это преувеличивало реальные возможности канцлера. Однако сам факт, что современники воспринимали его именно так, помогал Бисмарку проводить в жизнь свою волю.

Правда, была у имперского канцлера и своеобразная «ахиллесова пята»: его назначение и смещение всецело зависело от воли монарха. Пока на престоле находился престарелый Вильгельм I, не мысливший своего царствования без верного паладина, Бисмарк мог не беспокоиться. Император нередко спорил с канцлером по различным вопросам, но почти всегда в конечном счете уступал. Говорят, однажды в беседе с одним из своих приближенных Вильгельм I горько вздохнул и признался: «Нелегко быть императором при таком канцлере»[583]. Однако с началом правления другого монарха ситуация могла легко измениться. Поэтому неверно говорить о «диктатуре бонапартистского типа» в Германии, как это иногда делалось в отечественной литературе[584]. Еще одной распространенной, но не совсем точной характеристикой установившегося режима еще в конце XIX века стал термин «диктатура канцлера», который встречается в историографии вплоть до сегодняшнего дня.

Отсутствие реальной правительственной ответственности имело одно важное последствие: представленные в Рейхстаге партии оказались лишены стимула создавать устойчивые коалиции большинства и идти на компромиссы друг с другом. А парламентское большинство было необходимо канцлеру для того, чтобы законодательный процесс шел в соответствии с его пожеланиями, С этой проблемой Бисмарк боролся на протяжении следующих двух десятилетий и в конечном счете потерпел поражение. При этом Рейхстаг, несмотря на ограниченность своих полномочий в целом, обладал мощным рычагом воздействия на исполнительную власть в лице бюджетного права. И монарх, и канцлер были вынуждены сотрудничать с парламентом и искать с ним компромиссы.

В Рейхстаге в начале 1870-х годов было представлено около десятка политических сил, не считая независимых депутатов. Их можно условно разделить на четыре лагеря. В первом находились две правые партии — консерваторы и «свободные консерваторы» (Имперская партия). Второй — либеральный — лагерь поначалу занимал в парламенте доминирующие позиции. Ключевыми игроками здесь являлись национал-либералы (в 1871 году получившая почти 1/3 всех мандатов) и прогрессисты. Третий лагерь можно был о» бы назвать «протестным»: здесь собрались представители различных меньшинств, скептически настроенных к новой империи. Ядром этой группы являлась католическая Партия Центра. Католиками были чуть больше 1/3 населения Второго рейха, зато они составляли подавляющее большинство в южногерманских государствах, где были широко распространены антипрусские настроения. Именно поэтому Центр с самого начала выступил с позиций противника прусской гегемонии и защиты прав отдельных государств — членов империи. К Центру примыкали депутаты от прусских поляков и датчан, «вельфы», а с 1874 года и представители Эльзас-Лотарингии. Последний, четвертый лагерь был поначалу невелик; речь идет о левых силах, которые в 1875 году объединились в рамках Социалистической рабочей партии Германии.

Главной опорой правительства в начале 1870-х годов являлась коалиция Имперской партии и умеренных либералов, обладавшая абсолютным большинством мест. Кроме того, во многих вопросах Бисмарк мог рассчитывать на поддержку или консерваторов, или прогрессистов. Поэтому стартовые условия для его внутренней политики выглядели вполне благоприятно.

Прекрасно понимая значение общественного мнения, Бисмарк использовал все возможные инструменты для того, чтобы оказывать на него влияние. Главным из них являлась пресса. Прямо или косвенно подконтрольные правительству издания действовали с искусством слаженного оркестра, разворачивая целые кампании для мобилизации общества. На правительство работало так называемое Литературное бюро, сотрудники которого готовили новостные и публицистические материалы для прессы. Впрочем, переоценивать эффективность этих инструментов тоже не стоит: власти не обладали монополией на рынке печатного слова, официозной прессе приходилось на равных конкурировать с оппозиционными изданиями.

Первые годы существования Германской империи прошли во внутренней политике под знаком так называемой Либеральной эры. Часто главным событием этого периода считают Культуркампф (Kulturkampf) — борьбу против влияния католической церкви. Действительно, кампания была громкой и яркой, привлекая внимание как современников, так и историков. Но одновременно с ней в новом государстве происходили не менее важные, пусть и менее заметные процессы.

В рамках «внутреннего основания империи» в течение нескольких лет была проведена огромная законодательная работа, направленная на комплексную модернизацию страны. На всю империю распространили законодательство Северогерманского союза, касавшееся свободы передвижения и предпринимательской деятельности, свободы мер и весов и т. д. Была введена единая валюта (марка), появилось новое законодательство о ценных бумагах, целая плеяда законов, регулирующих сферу права и управления. В 1871 году был принят уголовный кодекс, в 1873 году началась кропотливая работа по кодификации гражданского права (завершена она была уже после отставки Бисмарка). В 1876–1879 годах прошли важные реформы судебной системы, в 1879 году был создан Имперский суд в Лейпциге, ставший высшей судебной инстанцией страны. Расширялась структура имперских органов власти: одно за другим появились железнодорожное ведомство, ведомство здравоохранения, почтовое ведомство, ведомство внутренних дел, Имперское казначейство. В 1875 году был создан Имперский банк.

В экономической политике Бисмарк полагался в первую очередь на подчиненных, известных своими либеральными взглядами — главу ведомства имперского канцлера Дельбрюка и прусского министра финансов Отто фон Кампгаузена. В результате молодая Германская империя твердо стояла на принципах свободной торговли. В 1875 году, например, было принято решение об отмене последних импортных пошлин на железо. Сам Бисмарк не являлся пламенным сторонником свободной торговли, однако не считал этот вопрос принципиальным.

Еще одним ключевым сюжетом тех лет стал военный законопроект. Его история тянулась еще со времен основания Северогерманского союза; рассмотрение этого важнейшего вопроса все время откладывалось. Военные расходы составляли от 80 до 90 процентов всего бюджета империи, и армейская верхушка требовала, чтобы они были зафиксированы раз и навсегда (этернат). Это означало бы существенное ослабление бюджетного права Рейхстага и поэтому являлось неприемлемым даже для национал-либералов, по большинству вопросов поддерживавших правительство.

Бисмарк также был не заинтересован в принятии этер-ната, поскольку это лишило бы его одного из немногих рычагов давления на военных. Однако он предпочел под предлогом болезни на первых порах самоустраниться от происходящего. Военный законопроект был внесен в парламент в 1873 году, но отложен до выборов, состоявшихся в январе следующего года. Дебаты в итоге начались в феврале, и к середине весны ситуация зашла в тупик: ни одна из сторон не была готова уступить. На горизонте забрезжил призрак нового «военного конфликта».

Только в этот момент канцлер выступил на сцену. В конце марта его посетили два дружественных депутата, которые передали сказанное канцлером в прессу: «Здесь, в Рейхстаге, эти господа, которые избраны моим именем и от которых избиратели хотят, чтобы они поддерживали немецкую имперскую политику, чтобы они вместе со мной противостояли нашим общим врагам, эти господа считают возможным отойти от этого тогда, когда они этим якобы вступают в противоречие со словами, которые были ими сказаны в другом месте, в другое время и при других обстоятельствах. Мне не может нравиться такое положение вещей, я не могу рисковать моей европейской репутацией. Как только я буду в состоянии писать, я подам в отставку. Такому положению вещей, какое вредит высшим интересам империи, должен быть положен конец так скоро, как возможно. И для этого есть лишь два средства: либо моя отставка, либо роспуск Рейхстага»[585]. Жесткая позиция должна была склонить к компромиссу колебавшихся национал-либералов, В первых числах апреля на переговорах между канцлером и лидером Национал-либеральной партии был достигнут компромисс — срок действия закона был определен в семь лет (так называемый септеннат). 20 апреля военный закон был принят Рейхстагом. Бисмарк смог продемонстрировать свою необходимость обеим сторонам конфликта и, по сути, добиться поставленной цели.

Компромисс не устроил полностью ни одну из сторон; военные и император пошли на него с большой неохотой, национал-либералы оказались на грани раскола. Уже современники расценивали произошедшее как их поражение. Лидер прогрессистов Ойген Рихтер[586] обвинял национал-либералов в том, что они «поступились конституционными правами народа», и называл принятие септенната своим «первым парламентским поражением в серьезном вопросе»[587]. Горечь от вынужденного компромисса в военном вопросе либералам несколько смягчило принятие в том же году весьма прогрессивного закона о прессе. Однако главным мотивом, заставившим их идти на поводу у Бисмарка, было желание продолжать стратегическое партнерство и страх толкнуть правительство на консервативный курс.

Существует высказывание, приписываемое целому ряду авторов, включая Бисмарка: любой политический альянс есть союз всадника и лошади. Действительно, если цели союзников расходятся, то каждый из них стремится добиться своего в ущерб партнеру. Альянс «железного канцлера» с немецкими либералами являлся весьма типичным примером. Их главной общей целью было объединение страны; когда оно оказалось достигнуто, встал вопрос о том, на каких условиях партнерство продолжится дальше. Расчет умеренных либералов был прост: ни Вильгельм I, ни Бисмарк не вечны; в обозримой перспективе на смену престарелому императору придет либеральный кронпринц; нужно просто дождаться этого времени, а пока «только не напирать», не требовать от правительства слишком многого, а поддерживать его на пути пусть скромных, но прогрессивных преобразований, выступая в роли своеобразной «партии власти». В свою очередь, Бисмарк был готов идти навстречу либералам в тактических вопросах, если они были готовы поддерживать его в принципиальных вещах. Порой ему удавалось даже представлять меры, принимавшиеся им исходя из собственных соображений, как уступки союзникам. В итоге всадником в тандеме оказался именно «железный канцлер».

Весьма примечательной историей является уже упоминавшийся выше Культуркампф. Противоборство между государством и католической церковью — в первую очередь в лице Партии Центра — началось сразу же после основания империи. Оно велось на двух уровнях: общеимперском и прусском. В рамках Культуркампфа в 1871–1875 годах было принято в общей сложности более двадцати имперских и прусских законов. Их можно условно разделить на две группы — «модернизационные», сокращавшие влияние религиозных структур на государство и общество, и «репрессивные», призванные наказать церковь за неповиновение.

Летом 1871 года Бисмарк объявил прусскому министру культов Генриху фон Мюлеру[588], что «его целями является борьба с католической партией, особенно в польских областях — Западной Пруссии, Позене, Верхней Силезии — отделение церкви от государства, церкви от школы»[589]. В декабре 1871 года был принят имперский закон, вносивший изменения в уголовный кодекс — так называемый «кафедральный параграф». Теперь уголовно наказуемым становилось произнесение духовными лицами проповедей, направленных против «общественного мира», то есть против существующей государственной системы.

Категорически не согласный с этими установками Мюлер подал в отставку в январе 1872 года. Его преемником был назначен Адальберт Фальк[590], человек либеральных взглядов, который стал правой рукой «железного канцлера» в борьбе с католической церковью. Вскоре в Пруссии приняли законопроект о школьном надзоре, передававший права инспекции от церковных органов светским. Подчеркивая принципиальный характер начавшейся борьбы, Бисмарк весной 1872 года произнес в Рейхстаге одну из самых знаменитых своих фраз: «Мы не пойдем в Каноссу, ни телом ни душой!»[591]: намек на широко известное путешествие германского императора Генриха IV, который в 1077 году отправился в итальянский замок Каносса, чтобы униженно просить прощения у папы Григория VII.

Несколько недель спустя на свет появился закон о запрете деятельности в Германской империи ордена иезуитов и других родственных орденов. Их члены, являвшиеся иностранными подданными, выпроваживались за границу. А весной 1873 года Прусский ландтаг принял целый пакет законопроектов, наносивших новый удар по позициям католической церкви: требование университетского диплома для священников, назначение епископов только с санкции государства, отмена дисциплинарной власти католических иерархов, упрощенный выход из церковной общины. Эти так называемые «майские законы» были разработаны Министерством культов при активном участии либеральных депутатов. Фактически они означали даже не отделение церкви от государства, а ее подчинение.

«Майские законы» 1873 года обострили конфликт до предела. Прусские епископы сразу же заявили о том, что отказываются их признавать. Священники не подчинялись распоряжениям властей, все больше вакансий в приходах оставались открытыми. Духовные лица приговаривались к большим денежным штрафам, а в случае неуплаты государство приступало к конфискации церковного имущества. С мая 1874 года духовные лица, нарушавшие «майские законы», могли быть высланы из района своего проживания, а в особых случаях даже лишены гражданства и выдворены за пределы империи. В 1874 году в Пруссии ввели обязательный светский брак. Венчаться можно было только после регистрации в местных органах власти, в противном случае брак не признавался законным. Кроме того, обязательной регистрации в светских инстанциях подлежали все рождения и смерти. Год спустя эти положения были распространены на всю территорию империи. Сам Бисмарк не являлся сторонником светского брака, но на войне все средства хороши.

Когда канцлер находился на отдыхе в Киссингене, 13 июля 1874 года на него было совершено очередное покушение. Нужно сказать, что нечто подобное назревало уже довольно давно. Письма с угрозами, по большей части анонимные, еще в 1860-е годы стали для главы правительства чем-то совершенно обыденным и не стоящим внимания. И вот теперь молодой католический подмастерье Эдуард Куллман решил подкрепить слова делом, выстрелив в Бисмарка из револьвера. Канцлер отделался легким ранением и получил в свои руки прекрасный повод для очередного ужесточения борьбы с политическим католицизмом. Явная связь мотивов покушения с Культуркампфом позволила Бисмарку использовать эту историю для борьбы со своими политическими оппонентами. «Отпихивайте этого человека сколько угодно! Он все равно цепляется за подолы ваших сутан!» — заявил глава правительства в парламенте[592].

После покушения 1874 года его знакомый баварский аристократ, обер-шталмейстер короля Людвига II граф Макс Гольштейн аус Байерн подарил Бисмарку черного дога, получившего кличку Султан. Огромная собака теперь часто сопровождала его. Когда в 1877 году пес погиб (согласно одной из версий, от побоев, нанесенных рассвирепевшим хозяином), ему на смену пришел другой дог по кличке Тирас, также подарок графа Гольштейна. Сопровождала Бисмарка и тайная полиция, агенты которой отвечали теперь за его охрану. На курортах дорожки, по которым он гулял, нередко закрывались для других посетителей. По утверждениям полицейских, им удалось предотвратить еще несколько покушений на «железного канцлера»[593].

В 1875 году был принят новый ряд законов, направленных против католической церкви. Так называемый Закон о корзине с хлебом лишил государственной финансовой поддержки те церковные учреждения, которые не были готовы заявить о своей безусловной покорности законам. Учитывая, что в феврале 1875 года папа Римский объявил прусские «майские законы» недействительными, это означало весьма серьезный удар по германской католической церкви в целом. «От этой меры, — заявил Бисмарк в прусском парламенте, — я не жду никакого успеха, но мы просто выполняем свой долг, защищая независимость нашего государства и нации от чуждого влияния»[594]. В том же году в Германии были запрещены все монашеские ордена, за исключением тех, которые занимались только попечением о больных. Отменялись постановления прусской конституции 1850 года, касавшиеся внутренней автономии церковных структур. «Осиротевшие» церковные владения передавались в управление государственным чиновникам или общинам.

В 1875–1876 годах Культуркампф достиг своего пика. Государственные структуры вели борьбу с энергией и настойчивостью, не останавливаясь перед весьма жесткими мерами. Католические священники проявляли не меньшее упорство. За четыре года в тюрьму отправилось почти две тысячи духовных лиц, в том числе два епископа. Многие тысячи приходов оставались без священников. Разумеется, такая политика возмущала многих прихожан, для которых посаженный в тюрьму священник становился мучеником за правое дело. Чем жестче становились государственные меры, тем более негативно реагировала на них католическая общественность.

Важную роль играло не только содержание, но и формы, которые принимал Культуркампф. Поддерживавшая правительство пресса быстро придала борьбе экзистенциальный характер. Сторонники Партии Центра были заклеймены как «враги империи», желающие погибели не только нового государства, но и немецкой нации в целом, как агенты иностранных католических держав. Словом, не было такого обвинения, которое не предъявили бы в эти годы политическому католицизму. Каждый, кто поддерживал Партию Центра, должен был чувствовать себя предателем нации.

Историки до сих пор спорят о мотивах, которые побудили «железного канцлера» не просто начать противостояние, но и придать ему характер и размах настоящего «крестового похода». Первая точка зрения исходит из того, что Бисмарк видел в Партии Центра оплот партикуляристских сил, враждебных Пруссии и новой империи. Иногда при этом Культуркампф объясняется психологическими особенностями «железного канцлера», его личной ненавистью к людям, осмелившимся противиться его воле. Согласно второй концепции, «железный канцлер» считал католическое духовенство агентами враждебного иностранного влияния в силу того, что они подчинялись неподконтрольной ему зарубежной силе — папе Римскому. Кроме того, основной противник — Франция — являлась католической державой. В соответствии с третьей версией, Бисмарк использовал Культуркампф в первую очередь для того, чтобы теснее привязать к себе либералов и обеспечить их согласие на проводимую им политику, а также мобилизовать общественность в поддержку правительственного курса. Четвертая, практически противоположная точка зрения предполагает, что не Бисмарк, а как раз либеральные политики были основной движущей силой Культуркампфа. Симптоматично, что сам термин ввел в оборот отнюдь не Бисмарк, а Рудольф Вирхов, один из лидеров левых либералов. Бисмарк же стремился оставаться в значительной степени над схваткой, представляя Культуркампф в качестве борьбы между либералами и клерикалами; впоследствии это позволило ему снять с себя ответственность за наиболее непопулярные меры. Скорее всего, каждая из этих версий имеет под собой определенную основу. Мотивы Бисмарка были комплексными. Здесь нужно оговориться, что и Партия Центра с самого начала демонстрировала негативное отношение к новой империи. Ее предвыборная программа содержала критику прусской гегемонии, а в конце марта 1871 года депутаты Центра проголосовали против благодарственного послания, которое только что избранный парламент направил императору. Канцлер имел некоторые основания заявить в Рейхстаге: «Вернувшись из Франции, я не имел возможности рассматривать создание этой фракции иначе как мобилизацию партии против государства»[595]. Нужно также учесть, что борьба с влиянием католической церкви на государство и общество развернулась в этот период во многих странах Европы. Одной из причин ее стала откровенно реакционная политика папы Римского Пия IX, пытавшегося своими энцикликами вернуть паству во времена Средневековья. В 1864 году был опубликован «Список современных заблуждений», включавший в себя многие вещи, считавшиеся символом прогресса или даже нормой жизни, а в 1870 году Ватиканский собор провозгласил догмат о непогрешимости папы.

Вероятно, при помощи Культуркампфа Бисмарк преследовал сразу несколько целей. Во-первых, он хотел подавить оппозицию, которую считал опасной для внутренней безопасности только что созданного государства. Во-вторых, при помощи борьбы против «врагов империи» надеялся консолидировать общество вокруг правящей элиты: как говорил епископ Майнцский Вильгельм Эммануил фон Кеттелер, смысл происходящего заключался в том, чтобы сохранить «старую монархически-абсолютистско-милитаристскую Пруссию»[596]. В-третьих, Культуркампф стал важной составляющей сотрудничества Бисмарка с либералами, ради сохранения которой последние были готовы идти на уступки правительству.

Насколько успешной оказалась эта политика? Принято считать, что Культуркампф закончился полным провалом. Выборы в Прусский ландтаг в конце 1873-го и в Рейхстаг в начале 1874 года продемонстрировали, что число избирателей Партии Центра ощутимо выросло. В течение определенного времени «железный канцлер» рассчитывал на то, что среди германских католиков произойдет раскол и значительная часть церковной организации встанет на сторону государства. Он просчитался: кампания, напротив, в значительной мере способствовала смягчению существовавших среди католического клира противоречий и консолидации его рядов. Тем не менее Культуркампф оказался успешен в том плане, что стал для Бисмарка весьма эффективным рычагом давления на своих союзников-либералов, с помощью которого он добивался выгодных ему компромиссов.

В среднесрочной перспективе «железный канцлер», однако, создал себе могущественного политического противника. Даже когда борьба с Партией Центра перестала быть его приоритетом, добиться примирения с ней не удалось. Глава этой партии Людвиг Виндтхорст[597] стал главным парламентским оппонентом Бисмарка. Последний заявлял, что его жизнь поддерживают и украшают двое: жена и Виндтхорст. Первая существует для любви, второй — для ненависти[598].

Впоследствии «железного канцлера» не раз обвиняли в том, что он в ходе Культуркампфа нанес немецкому народу раны, не затягивавшиеся в течение долгого времени, способствовал расколу нации и формированию у значительной ее части верноподданнического духа, создал традицию борьбы с несогласными и объявления их врагами страны. Эти упреки во многом справедливы: политика Бисмарка действительно была направлена на раскол и изоляцию всех возможных противостоящих ему группировок в политической элите и обществе, отличалась бескомпромиссностью и неразборчивостью в методах. Тем не менее делать «железного канцлера» ответственным за все последующие беды Германии не стоит. Хотя бы потому, что превратить немецкое общество в своих послушных последователей он так и не сумел.

Надеясь победить в битве с Партией Центра, «железный канцлер» в конечном счете допустил серьезный просчет. Чем он объясняется? Очевидно, здесь сыграла роль склонность любого, даже самого хитроумного и гибкого человека следовать тем шаблонам, которые однажды продемонстрировали свою успешность. Бисмарк не раз в своей карьере делал ставку на жесткую конфронтацию и в итоге одерживал верх. Предвидеть, что в этот раз все будет иначе, он не смог.

С Культуркампфом оказались тесно переплетены еще несколько процессов. Первым из них стала борьба с польским национальным движением, которое также весьма критически восприняло создание немецкого национального государства. О негативном отношении Бисмарка к полякам уже говорилось выше. В первой половине 1870-х годов по его инициативе началась пресловутая политика германизации, суть которой заключалась в том, чтобы насильственными мерами сделать живущих в Пруссии поляков носителями немецкой культуры. Политика эта, в отличие от Культуркампфа, велась в основном административными предписаниями, часто на уровне провинций, а поэтому редко становилась предметом обсуждения в парламентах. В 1872–1873 годах был опубликован ряд указов, в соответствии с которыми преподавание в школах могло вестись исключительно на немецком языке; польский разрешалось преподавать в лучшем случае как иностранный. В 1876 году вступил в силу Закон об официальном языке: таковым во всех государственных учреждениях Пруссии становился немецкий, исключения допускались лишь в отдельных регионах и на ограниченный срок. Сам «железный канцлер» воспринимал политику германизации не как наступление на права национального меньшинства, а как оборону от реально существующей угрозы. Он разделял распространенные опасения по поводу «полонизации» восточных провинций Пруссии, вытеснения оттуда немцев. В феврале 1872 года он писал прусскому министру внутренних дел графу Фридриху фон Эйленбургу: «У меня такое чувство, что в наших прусских провинциях почва если и не уходит у нас из-под ног, то по крайней мере выхолащивается настолько, что однажды может провалиться»[599]. Еще одним фактором стало само объединение Германии: если королевство Пруссия могло позволить себе быть многонациональным, то новая империя позиционировалась как национальное государство; все его жители должны были чувствовать себя немцами.

Культуркампф также до предела обострил отношения Бисмарка с его бывшими политическими друзьями — прусскими консерваторами, считавшими религию важным столпом государства и общества. Будучи протестантами, они тем не менее видели в борьбе с политическим католицизмом угрозу христианской вере как таковой. У консерваторов и до этого имелся длинный перечень претензий к главе правительства, включая фактическое свержение законных монархов, безбожную политику аннексий и заигрывание с революцией. Фактически в новой империи они постепенно превращались в оппозицию правительству справа. Это привело не только к политическому отчуждению, но и к разрыву множества личных отношений.

Так, в ходе обсуждения законопроекта о школьном надзоре один из лидеров прусских консерваторов и давний друг Бисмарка Клейст-Ретцов выступил резко против правительственного предложения: «Бурные потоки безверия, проистекающие от государства, лишенного веры, затопят наши школы»[600]. После этого «железный канцлер», уже вступавший в предыдущие годы в конфликт с бывшим соратником, перестал с ним даже здороваться. Едва ли не единственным человеком в стане прусских консерваторов, с которым Бисмарк поддерживал дружеские отношения, остался Мориц фон Бланкенбург, однако и с ним общение стало далеко не безоблачным. «Бланкенбург был моим боевым товарищем, дорогим благодаря нашей дружбе, начавшейся в детские годы и продолжавшейся до самой его смерти. Однако с его стороны дружба не была равна доверию или преданности в политической сфере; здесь мне приходилось вступать в конкуренцию с его политическими и конфессиональными крестными отцами. […] Борьба между расположением ко мне и отсутствием сил сопротивляться иному влиянию побудила его в конечном итоге полностью уйти из политики У меня было чувство, что он бросил меня в беде», — писал канцлер в своих мемуарах[601]. Обвинять тех, кто не соглашался с ним, в предательстве было излюбленной манерой Бисмарка.

В 1872 году главой прусского правительства стал Роон. Бисмарк сам инициировал это назначение, сославшись на состояние своего здоровья. Скорее всего, на первом плане были все-таки политические мотивы: старый соратник должен был стать «щитом» между канцлером и видными консерваторами. Долго в этой роли Роон не продержался; его собственное расшатанное здоровье заставило его уйти в конце 1873 года с постов военного министра и министра-президента. «Железный канцлер» вновь возглавил прусское правительство. «Бисмарк, даже если он сам в этом никогда не признается, внутренне считает себя непогрешимым политическим папой, — писал в эти дни Роон Бланкенбургу. — И все же я не могу отказаться от моих симпатий к нему. Я не знаю, к кому еще я мог бы обратить свои патриотические устремления и чувства. […] К слепой толпе, которая сегодня его обожествляет, а завтра, возможно, захочет распять, мы оба не принадлежим, и, чем больше наша сердечная склонность к нему, тем более глубоко и болезненно мы воспринимаем изъяны его могучего характера»[602].

Роон остался одним из немногих политических сподвижников Бисмарка, являвшихся одновременно его личным другом. После его отставки канцлер направил ему письмо, ставшее настоящим криком души одинокого человека: «Ваша отставка сделала меня одиноким. […] На службе вокруг меня воцаряется пустота, чем дальше, тем в большей степени. Старые друзья умирают или становятся врагами, а новых уже не приобретаешь»[603]. В окружении Бисмарка оказывалось все больше лояльных исполнителей и все меньше самостоятельных, думающих людей, все больше приспособленцев и все меньше сподвижников. И виноват в этом был во многом он сам, не терпевший возражений и требовавший беспрекословного подчинения.

В том же 1872 году Бисмарк провел реформу, окончательно поссорившую его с остэльбским юнкерством. На рассмотрение Прусского ландтага был вынесен законопроект о реформе местного самоуправления, в соответствии с которым административные полномочия помещиков были переданы в руки государственных чиновников. Ликвидация старых, оставшихся еще с феодальных времен порядков оказалась весьма болезненной для остэльбского дворянства, привыкшего единовластно распоряжаться в своих владениях. Если нижняя палата Прусского ландтага приняла законопроект, то верхняя — Палата господ, куда входили в основном представители юнкерства, — намертво его заблокировала. Правительству пришлось прибегнуть к беспрецедентной мере: король разом назначил в Палату господ 24 новых члена, полностью лояльных ему. Благодаря этому удалось получить необходимое большинство.

В ответ на взрыв возмущения Бисмарк отдал органам местной власти распоряжение полностью лишить консерваторов административной поддержки на предстоящих выборах в Прусский ландтаг и Рейхстаг. Результат не замедлил сказаться: в ландтаге, например, они потеряли 86 мандатов — почти от прежнего числа. Конфликт между Бисмарком и его консервативными противниками достиг своей высшей точки летом 1875 года, когда «Крестовая газета» опубликовала серию статей, в которой обвинила канцлера в личном обогащении за счет сотрудничества с либералами. Оскорбленный глава правительства спустя некоторое время выступил в Рейхстаге с жесткими нападками на издание и призывом бойкотировать его[604]. В ответ большая группа влиятельных консерваторов опубликовала декларацию, в которой полностью поддержала позицию своего печатного органа. Это затронуло Бисмарка особенно болезненно, поскольку среди подписавших документ было немало его прежних личных друзей. В качестве примера можно назвать Рейнгольда фон Таддена-Триглаффа, брата Марии. Даже нежные чувства к усопшей, которые Бисмарк сохранил до глубокой старости, не удержали его от того, чтобы отправить старинному приятелю письмо, составленное в настолько жестких выражениях, что любые личные контакты между ними становились невозможны. Судя по всему, канцлер был в очередной раз глубоко задет «предательством» своих прежних сподвижников, многие из которых, в свою очередь, считали его самого предателем консервативных ценностей и идеалов. В своих мемуарах Бисмарк обвинял их в том, что они оставили его в беде и нанесли непоправимый ущерб его здоровью[605].

Несколько благополучнее все выглядело в международных делах. Если и существовала сфера, где Бисмарк мог распоряжаться практически полновластно, то это была именно внешняя политика. Поэтому говорить о «дипломатии Бисмарка», как это делают многие исследователи, вполне оправданно. Для самого «железного канцлера» она оставалась любимой сферой деятельности. В 1872 году он говорил, что «справляется с Европой за 10–15 минут во время первого завтрака»[606]. Бисмарк неоднократно размышлял о том, чтобы полностью отказаться от руководства германской внутренней политикой и сосредоточиться исключительно на внешней.

По меткому определению Эберхарда Кольба, с основанием империи завершилась «героическая фаза»[607] политической карьеры Бисмарка. После 1871 года «железному канцлеру» пришлось выполнять выглядевшую гораздо более прозаично, но не менее важную работу, целью которой являлось сохранение достигнутого.

Это была весьма непростая задача. Образование Германской империи серьезно нарушило существовавший на континенте баланс сил. В европейских столицах с тревогой смотрели на нового могущественного игрока. «Несмотря на заявления Бисмарка о миролюбии новой империи, его политика вызывала в Европе всеобщее подозрение» — справедливо отмечает исследователь Андрей Бодров[608]. Ситуацию серьезно осложняла враждебность Франции, с которой теперь предстояло считаться как с постоянным фактором. Когда-то давно Бисмарк писал о том, что «нельзя играть в шахматы, если с самого начала под запретом находятся 16 полей из 64»[609]. Теперь он оказался именно в такой ситуации. К тому же особенности географического положения Германской империи, граничившей с тремя великими державами, делали ее особенно уязвимой по отношению к враждебным коалициям. Поэтому угроза «окружения» постепенно становилась доминирующим фактором в восприятии германским обществом и правящей элитой собственной безопасности. Как писал британский посол лорд Одо Рассел (с 1881 года 1-й барон Эмтилл), «опасность, коей князь Бисмарк сегодня боится в наибольшей степени, есть взаимопонимание между Россией, Францией и Австрией, которое изолировало бы Германию»[610]. Относительно реальности такого альянса можно спорить, но в представлениях политической и военной элиты империи подобная угроза, безусловно, существовала.

Ключевой целью Бисмарка было в этой ситуации не допустить формирования мощной коалиции против Германии. Для него являлось очевидным, что любая держава, вступающая в конфликт с Берлином, может практически автоматически рассчитывать на французскую поддержку. Отсюда вытекала задача: постоянно держать Францию в ослабленном и изолированном положении. Для этого, в свою очередь, требовалось поддерживать хорошие отношения как с Австро-Венгрией, так и с Россией, при том, что у этих двух монархий имелись серьезные разногласия на Балканах. Решение такой задачи не просто требовало немалого мастерства, но в значительной степени противоречило самой логике европейского «баланса сил», не допускавшего доминирования какой-то одной державы на континенте. В силу этого можно говорить о том, что избранная Бисмарком стратегия обеспечения безопасности и внешнеполитических интересов Германской империи была изначально обречена на провал. Однако вопрос заключается в том, имел ли он реальную возможность избрать альтернативный способ действий. Многие историки, особенно писавшие свои работы уже после Второй мировой войны, ставили Бисмарку в упрек, что он пытался действовать, опираясь в первую очередь на военную мощь Германии и создавая запутанную систему альянсов, порой противоречивших друг другу. Но могла ли новая империя двигаться иным путем, например, сделать ставку на демонстрацию своих мирных намерений, на отказ от применения силы и взаимопонимание со всеми соседями?

Нельзя сказать, что Бисмарк не предпринимал никаких шагов в этом направлении. После 1871 года он неоднократно заявлял, что Германия удовлетворена имеющимся и не претендует ни на какие территориальные приращения. По сути своей эти утверждения соответствовали истине. Он действительно считал, что дальнейшее расширение границ не просто не нужно, а даже нежелательно. «Мы могли бы в лучшем случае получить еще больше поляков, учитывая, что еще не переварили тех, которые и так у нас есть», — заявил он, к примеру, в беседе с депутатами в 1873 году[611]. Присоединение австрийских немцев изменило бы конфессиональный баланс в стране в пользу католиков; восточное побережье Балтики было бы невозможно защищать в случае войны. «Все мои усилия направлены на сохранение мира; не скажу, что из христианских чувств — это растяжимое понятие — а исходя из интересов»[612], — говорил канцлер французскому послу, и мы можем поверить в искренность его слов.

Однако с первых месяцев существования империи он избрал активную, наступательную, даже силовую стратегию, которая была способна только усилить недоверие соседей к новой державе. Угроза французского реваншизма, позиция влиятельных военных кругов, необходимость использовать образ «внешней опасности» для успешного проведения внутренней политики — все это толкало Бисмарка по избранному пути.

Вопрос, однако, заключается еще и в том, являлся ли сам «железный канцлер» человеком, способным избрать иную стратегию. Ответ на него будет однозначно отрицательным, Бисмарк был лишен любых идеалистических представлений и верил, что безопасность государства может быть обеспечена только его сильной позицией. Достигший германского единства военным путем, рассматривавший политику как борьбу, сражение, он не мог действовать иначе, поскольку это потребовало бы кардинального изменения всей структуры его мышления и системы ценностей и приоритетов. Совершенно очевидно, что у зрелого, успешного политика такая перемена была попросту невозможна.

В рамках этой стратегии, однако, в его руках всегда находился целый набор альтернатив, между которыми он мог выбирать. Эта гибкость во многом и позволила Бисмарку в течение почти двух десятилетий добиваться успеха на международной арене. Тем не менее и она имела свои границы. Вся внешняя политика Бисмарка в 1870—1880-е годы являлась, по сути, вынужденным переходом от попыток найти долговременное решение проблемы безопасности и утвердить доминирующее положение Германской империи в Европе (что для многих немцев было одним и тем же) к постоянному искусному жонглированию, в процессе которого достигались в основном тактические успехи. При этом пространство для маневра с течением времени медленно, но верно сужалось.

Необходимо отметить и еще одно важное обстоятельство. В сфере внешней политики постепенно нарастало соперничество политического руководства и военной верхушки. Генералы полагали себя главными экспертами в вопросах национальной безопасности. В Генеральном штабе считалась практически неизбежной новая война, причем на два фронта. Поскольку такую войну можно было выиграть, лишь начав ее при благоприятных условиях, в рядах военной элиты приобрела популярность идея превентивного удара. Бисмарку приходилось время от времени указывать генералам их место, удерживая от вмешательства в принятие политических решений.

Первым проектом Бисмарка стало восстановление согласия «трех черных орлов», которое обеспечивало бы существующее статус-кво в Европе и надежно изолировало Францию. Идея тройственного соглашения с Россией и Австро-Венгрией возникла еще в 1867 году, но к ее реализации Бисмарк приступил тремя годами позже. 13 сентября 1870 года, в разгар войны с Францией, он в направленной в Петербург телеграмме заявил о желательности «тесного сотрудничества монархически-консервативных элементов Европы»[613]. Эта инициатива встретила достаточно благосклонный прием; в июне 1871 года во время кратковременного пребывания императора Александра II в Берлине он встретился с кайзером и имперским канцлером, с которыми обсудил перспективы совместных действий по защите от «социалистической угрозы».

Бисмарк был, по крайней мере на данном этапе, заинтересован в союзе с Россией. В письме, датированном 28 ноября 1870 года, он высказался следующим образом: «Пока наши отношения с Австрией не поставлены на лучшую и более твердую почву; пока в Англии не возобладало осознание того, что ее лучшим и надежнейшим союзником на континенте является Германия, хорошие отношения с Россией обладают для нас большой ценностью»[614]. Проблема, однако, заключалась в том, какой характер приобретут эти отношения. В российской правящей элите многие без всякого энтузиазма восприняли образование в Центральной Европе нового могущественного государства. Старая Пруссия неизбежно играла роль младшего партнера Петербурга, а Германская империя могла претендовать, как минимум, на равноправие. Вопрос о том, в какой степени стороны должны учитывать интересы друг друга, останется весьма болезненным в российско-германских отношениях следующих десятилетий.

В это же время к идее желательности сотрудничества с мчащейся навстречу своему единству Германией начали склоняться и в Вене. Первые признаки «потепления» появились в ноябре 1870 года, когда полное и окончательное поражение Франции стало лишь вопросом времени. 26 декабря фон Бойст заявил, что составной частью будущей внешней политики Австро-Венгрии станет улучшение отношений с новым государством. В мае он развил свою мысль, говоря не просто о необходимости хороших отношений с Германией, но и об их использовании для налаживания нормальных контактов с Россией. 16 июня 1871 года австрийский уполномоченный генерал кавалерии барон Людвиг фон Габленц-Эскелес заверил Бисмарка, что Франц Иосиф жаждет достичь взаимопонимания.

Положительная реакция двух основных партнеров побудила Бисмарка выступить в июне 1871 года с официальным обращением к крупнейшим европейским державам с призывом объединиться в борьбе против революционной угрозы. От Англии был получен, как и ожидалось, сдержанно-отрицательный ответ. С Австро-Венгрией начались активные переговоры, вылившиеся в августе-сентябре 1871 года в серию дипломатических рандеву с участием крупнейших государственных деятелей обеих стран — в частности, в августе состоялась встреча Вильгельма и Франца Иосифа в Ишле, а затем переговоры Бисмарка и Бойста в Гаштейне. Несмотря на продолжение прогерманской линии, 8 ноября фон Бойст был заменен на посту министра иностранных дел Австро-Венгрии графом Дьюлой Андраши[615], сторонником ускоренного сближения с Германией — еще один сигнал с австрийской стороны о желательности прийти к соглашению. Стороны широкими шагами двигались к взаимопониманию. О содержании переговоров был через русского посланника Павла Убри проинформирован и Петербург, при этом Бисмарк особо подчеркнул, что сближение с Австро-Венгрией, помимо всего прочего, преследует цель обуздать французский реваншизм.

Ведя переговоры с обеими державами, канцлер стремился в то же время обеспечить Германии независимую позицию и не дать втянуть себя в противоречия, существовавшие между Петербургом и Веной. Для него не было секретом, что оба партнера с гораздо большим удовольствием пошли бы на заключение двустороннего соглашения с Германией, нежели предполагаемого трехстороннего. Одной из попыток достичь такого взаимопонимания за спиной третьего партнера стал запланированный Андраши еще в июне 1872 года визит Франца Иосифа в Берлин на осенние маневры германской армии. Но Бисмарк совсем не был заинтересован в подобном развитии событий, в результате чего на встречу пригласили и Александра II. В то же время, несмотря на все существовавшие противоречия и взаимные опасения, Австро-Венгрия и Россия стремились улучшить свои отношения — хотя бы для того, чтобы избежать чрезмерной зависимости от Германии.

Состоявшееся 6—11 сентября 1872 года свидание трех императоров в германской столице было призвано продемонстрировать всему миру силу монархической солидарности Петербургского, Венского и Берлинского дворов. Оно прошло в атмосфере блеска и пышности, а за кулисами состоялись достаточно важные переговоры Бисмарка со своими коллегами — Андраши и Горчаковым. На них было достигнуто взаимопонимание по вопросу о европейском статус-кво; «железный канцлер» не стремился закрепить за каждой из сторон далекоидущие обязательства — ему требовалась высокая степень «свободы рук» для дальнейших маневров. Игра Бисмарка была достаточно сложной. Он стремился одновременно не допустить ни серьезного ухудшения, ни слишком радикального улучшения отношений между Веной и Петербургом. Это была тактика, которой он придерживался и в дальнейшем: постоянно поддерживать конфликты между другими державами в тлеющем состоянии, чтобы не рисковать серьезной войной, но в то же время создавать у них зависимость от Германской империи. Опасения, что Россия и Австрия смогут договориться за спиной немцев, весьма тревожили «железного канцлера» в начале 1870-х годов.

Основы, заложенные тремя императорами в Берлине, обрели плоть в следующем году. Так, 6 мая 1873 года во время визита Вильгельма I, Бисмарка и Мольтке в Петербург была подписана германо-российская военная конвенция о взаимопомощи в случае нападения третьей державы.

Канцлер не переоценивал значение этого соглашения и не особо поддерживал его; на полях донесения посла в Петербурге принца Генриха VII Ройсса цу Кёстрица о готовности русских послать войска на помощь немцам он написал: «Свои надежнее»[616]. К тому же конвенция содержала примечательную оговорку о том, что она вступит в силу только в том случае, если к ней присоединится Австро-Венгрия, чего в реальности не произошло.

Теперь усилия Бисмарка были направлены на обеспечение австро-российского согласия. 6 июня 1873 года в Шёнбрунне Франц Иосиф и Александр II подписали достаточно абстрактное и расплывчатое соглашение об обеспечении европейского мира, предусматривавшее взаимные консультации монархов. 22 октября Вильгельм I присоединился к этому договору, который традиционно называют Союзом трех императоров. Этот союз стал первым серьезным шагом по обеспечению безопасности Германской империи. Он достаточно надежно гарантировал новую империю против любой попытки изолировать ее, демонстрировал солидарность трех великих монархий и укреплял изоляцию Франции. Свободная форма соглашения заключала в себе еще и то преимущество, что не связывала руки его участникам и не давала повода для споров о главенствующей роли одной из держав.

Вторым направлением деятельности Бисмарка на международной арене стало жесткое давление на Францию, «Железный канцлер» действительно верил в угрозу французского реванша, однако в то же время активно использовал этот жупел для решения внешне- и внутриполитических задач. «У нас не остается никаких сомнений в том, что любое правительство, к какой партии оно бы ни относилось, будет считать реванш своей главной задачей, — писал он в начале 1873 года. — Речь может идти лишь о том, какое время понадобится французам, дабы реорганизовать свою армию или свои союзы настолько, чтобы поверить, что пришло время возобновить борьбу. Как только этот момент настанет, любое французское правительство будет вынуждено объявить нам войну»[617]. Во внутренней политике образ непримиримого врага активно использовался для консолидации общества и шельмования оппозиции, которую обвиняли в пособничестве французам. Альянс внутренних и внешних «врагов империи» постоянно фигурировал на страницах верной правительству прессы. Так было, к примеру, во время дебатов вокруг упомянутого выше военного законопроекта.

Во внешней политике основная задача заключалась в том, чтобы не допустить усиления Франции и в первую очередь реставрации в ней монархии. Республика, считал Бисмарк, не сможет найти себе союзников в Европе и останется в изоляции, а изнутри ее будут пожирать межпартийные конфликты. «Наша потребность заключается в том, чтобы Франция оставила нас в покое, и мы должны не допустить того, чтобы французы, если они не захотят сохранить мир с нами, нашли себе союзников. Пока таковых нет, французы нам не опасны. […] Французской республике будет очень тяжело найти монархического союзника против нас», — писал Бисмарк послу в Париже в конце 1872 года[618]. «Республика и внутренние неурядицы — лучшая гарантия мира», — напутствовал «железный канцлер» чуть позднее его преемника[619].

Французская республика удивительно быстро восстанавливалась после поражения, выплачивая гигантскую контрибуцию с опережением сроков. Уже в 1873 году с ее территории пришлось вывести германские оккупационные войска. Это беспокоило «железного канцлера», который счел необходимым использовать в качестве самого грубого рычага давления угрозу новой войны. Еще летом 1871 года он писал германскому поверенному в делах в Париже графу Альфреду фон Вальдерзее[620]: «Французы не должны заблуждаться относительно того, что война во втором своем издании будет вестись безжалостнее, чем в первом»[621]. После избрания французским президентом в 1873 году известного монархиста маршала Патриса де Мак-Магона угрозы возобновились. В октябре германский посол по настоянию канцлера встретился с министром иностранных дел Франции герцогом Альбером де Брольи и заявил, что Германия сможет жить в мире лишь с такой Францией, которая признает современную политическую обстановку как данность, не подлежащую ревизии: «Ситуация напоминает в действительности больше перемирие, по отношению к которому Франция считает себя вправе разорвать его в первый удобный момент». Бисмарк сделал на полях донесения посла напротив этих слов пометку «Правильно»[622]. На руку «железному канцлеру» играли выступления ряда французских епископов с антигерманскими заявлениями и реваншистская кампания во французской прессе, давшие ему желанный повод для давления на французские власти. 30 октября Бисмарк через посла в Париже графа Гарри фон Арнима объявил, что немецкое правительство не будет медлить с войной до наступления выгодного для врага момента и что единогласное мнение делового мира — война лучше, чем постоянная ее угроза[623]. Помимо всего прочего, обострение германо-французских отношений в эти месяцы активно использовалось в рамках предвыборной кампании в Рейхстаг — наглядный пример тесной связи внутренней и внешней политики «железного канцлера».

Задача ослабления Франции — в первую очередь путем дипломатического давления и изоляции — серьезно осложнялась тем, что все крупные европейские державы выступали за ее возвращение в систему баланса сил. Поэтому цель, которую ставил перед собой «железный канцлер», оказалась недостижимой. Другое дело, что она далеко выходила за рамки обеспечения национальной безопасности Германии и в большей степени способствовала усилению позиций страны на континенте. Понимал ли это сам Бисмарк? Очевидно, канцлер полагал, что действует в допустимых рамках. Его ошибку в этом вопросе наглядно продемонстрировало крупное внешнеполитическое поражение, которое он потерпел в 1875 году в ходе так называемой «военной тревоги».

В начале I875 года в Петербург с особой миссией был направлен прусский дипломат Йозеф Мария фон Радовиц — младший[624]. Формально он всего лишь временно замещал заболевшего германского посла. «Миссия Радовица» остается одним из самых загадочных эпизодов внешней политики Второго рейха, поскольку о ней сохранилось не так много документальных свидетельств. Существует предположение, что Радовиц предложил Горчакову далекоидущее соглашение, которое обеспечивало бы России свободу рук на Балканах, а Германии — на западных рубежах. Сам Бисмарк незадолго до этого сделал примерно такое же предложение российскому послу в Лондоне графу Петру Шувалову[625], известному своей прогерманской ориентацией: Германия готова «следовать русской политике на Востоке, если получит от России поддержку на Западе»[626]. Другая интерпретация подразумевает более скромные задачи — зондаж российской позиции и попытку получить со стороны России гарантии новой западной границы Германской империи. Это представляется более вероятным. Как бы то ни было, российское руководство, опасаясь утратить свободу маневра, отвергло подобные инициативы.

Девятого апреля во влиятельной консервативной газете Die Post («Почта») появилась статья «Предвидится ли война?». Вывод, который делал автор, был весьма тревожным: вооруженный конфликт между Германией и Францией уже на горизонте. Хотя формально газета была независимой, никто не сомневался в том, что публикация инспирирована правительством. Поводом для публикации стали два никак не связанных между собой мероприятия французского правительства: рост закупок лошадей за границей и новый Военный закон от 13 марта 1875 года.

Одновременно из высших кругов Берлина начали поступать сигналы о том, что страна действительно всерьез рассматривает вопрос о начале превентивной войны. Особенно усердствовали в этом направлении военные, но и дипломаты тоже не отставали. 21 апреля вернувшийся из Петербурга Радовиц в беседе с французским послом доказывал правомочность превентивного удара по Франции. А глава прусского Генерального штаба Гельмут фон Мольтке заявил английскому послу лорду Расселу, что «желает войны не та держава, которая выступает, а та, которая своим образом действий заставляет других выступать», и, таким образом, немецкое нападение было бы вполне оправданным. 30 апреля, встретившись теперь уже с бельгийским послом бароном Жаном-Баптистом де Нотомбом, он вновь посетовал на скорость французских вооружений, которая «является неоспоримым свидетельством подготовки к войне. В таких обстоятельствах мы не можем ждать, пока Франция будет готова — наш долг заключается в том, чтобы опередить ее»[627].

Единственным, кто старался держаться в тени, был сам Бисмарк; это оставляло ему открытым путь для отступления в том случае, если события примут нежелательный оборот. До сегодняшнего дня среди историков нет единого мнения по поводу причин «военной тревоги» и намерений имперского канцлера. Как всегда, он не считал нужным посвящать в свои планы никого, даже ближайших соратников. Согласно одной точке зрения, Бисмарк всерьез планировал начать новую войну с Францией, наголову разгромить ее и лишить статуса великой державы. Другие исследователи, наоборот, полагают, что кризис спровоцировали влиятельные представители генералитета, а глава правительства имел к нему лишь косвенное отношение. Третья точка зрения исходит из того, что канцлер стремился провести нечто вроде «разведки боем», проверив, как другие державы Европы отнесутся к возможности новой войны с Францией и при удобном случае нанести последней серьезное дипломатическое поражение.

Наиболее убедительной, однако, выглядит версия, представленная в новейшем исследовании Джеймса Стоуна, посвященном «военной тревоге». По его мнению, ключевой целью Бисмарка было «политическими и военными средствами сдерживать антиреспубликанские силы во Франции»[628]. Давление на Париж весной 1875 года следует рассматривать в общем контексте германской дипломатии, стремившейся оказать влияние на внутреннюю политику соседних государств (в том числе Дании, Бельгии, Испании и Австро-Венгрии) с целью не допустить формирования «католической коалиции» вроде той, которую планировал Наполеон III в конце 1860-х годов. Что касается еще одного спорного вопроса — взаимодействия с Мольтке, — то здесь давние соперники, вполне вероятно, вели игру с заранее распределенными ролями. Впрочем, это не помешало Бисмарку впоследствии свалить всю вину за обострение кризиса на генерал-фельдмаршала, объявив его «мальчишкой в политике»[629].

К концу апреля, когда кризис достиг своего пика, стала вполне очевидной реакция на него других великих держав. Французская дипломатия тоже не дремала, запросив помощи у Петербурга и Лондона. Министр иностранных дел Франции Луи Деказ умело использовал ситуацию для того, чтобы привлечь внимание России и Британии к германскому давлению и одержать дипломатическую победу. Поскольку все немецкие заявления об «угрозе с запада» были явно надуманными, Франции удалось без труда склонить на свою сторону Россию и Англию, не желавших усиления Берлина. 9 мая британский посол в Германии официально заявил, что Лондон в высшей степени заинтересован в сохранении мира. С 10 по 13 мая император Александр II и князь Горчаков находились с визитом в германской столице, где еще раз подчеркнули свою позицию: мир должен быть сохранен. Бисмарку, таким образом, стали совершенно ясны пределы, до которых он мог рассчитывать на поддержку Петербурга.

По итогам встречи Горчаков разослал 13 мая циркулярную депешу, в которой сообщал, что царь покидает Берлин, полностью убежденный в том, что здесь все настроены на мирный лад. Депеша была явно рассчитана на то, чтобы представить российскую дипломатию в роли главного миротворца; во многом поэтому Горчакову приписывают слова, которых он на самом деле не говорил: «Теперь мир обеспечен». Однако, в любом случае, жест российского канцлера вызвал у Бисмарка вспышку ярости. Российского канцлера он характеризовал как «тщеславного, снедаемого честолюбием старика, который платит французским газетам за то, что они его хвалят»[630]. Давно существовавшая взаимная неприязнь перешла в стадию ненависти.

Бисмарка постигла весьма серьезная неудача, иногда «военную тревогу» называют самым тяжелым дипломатическим поражением во всей его карьере[631]. Реакция великих держав на германские действия оказалась сугубо негативной, подозрения в отношении агрессивных планов Берлина вспыхнули с новой силой. Линия на ослабление Франции велась Бисмарком с тех пор достаточно осторожно, на первое место вышли попытки договориться с западной соседкой, которые достигли своего апогея в начале 1880-х годов.

«Железный канцлер» сделал и еще один важный вывод. Позиция Вены во время «военной тревоги» выгодно отличалась от позиции Петербурга. 28 мая 1875 года Бисмарк писал австрийскому послу графу Алоизу Каройи: «51 покинул Берлин, радуясь, что Вена была единственной столицей, где лживая шумиха относительно нашей «агрессии» не вызвала ни отклика, ни даже эха»[632]. С этого момента канцлер начал в возрастающей степени ориентироваться на монархию Габсбургов как на главного партнера. «При созвучии общих интересов в области вероятного и даже желательного находится возникновение между Германией и Австро-Венгрией естественных, основанных на международном праве взаимных гарантий», — заявил Бисмарк австрийскому послу[633].

Это оказалось тем более важно, что Союз трех императоров вскоре дал серьезную трещину. «Военная тревога» быстро забылась, В том же 1875 году на Балканах начал разгораться серьезный кризис, вызвавший драматические изменения в европейской политике.