Бисмарк

Глава 10 ПУТЬ К ВЕРШИНЕ

Период между Немецкой войной 1866 года и Франко-германской (у нас более известной как Франко-прусская) войной 1870–1871 годов часто рассматривают как короткую интермедию, передышку перед взятием следующей вершины. Как всегда, этому поспособствовал и сам Бисмарк, писавший в своих мемуарах; «Из исторической логики следовало, что французская война последует за австрийской»[456]. К вопросу о том, следовал ли глава прусского правительства в 1860-е годы некому четкому, заранее сформированному гениальному плану, который позволил ему «переиграть» всех оппонентов и объединить Германию, мы еще вернемся. Пока же ограничимся констатацией того факта, что будущее не было предопределено, и Бисмарку после окончания Немецкой войны предстояло обустраивать новую реальность всерьез и надолго.

Первой задачей после аннексии ряда северогерманских государств стало создание объединения, которое включало бы в себя всех членов бывшего Германского союза к северу от реки Майн. Соответствующее соглашение было подписано еще в середине августа 1866 года. Осенью, находясь на Рюгене, Бисмарк написал два так называемых «Путбусских диктата», в которых изложил основы конституции новой конфедерации. Состояние здоровья главы прусского правительства после напряжения предыдущих месяцев оставляло желать лучшего. Практически сразу же после прибытия на Рюген у него начался приступ сильной желудочной боли. Он был вынужден соблюдать постельный режим, отказаться от вина и курения — впрочем, ему и без того не хотелось ни первого, ни второго. Иоганна выступала в роли сиделки и секретаря одновременно. Прошедшие годы тоже дались ей нелегко; по свидетельству очевидца, она выглядела старше своих лет[457]. Бисмарк в шутку называл ее единственным человеком (если не считать короля), которому повинуется глава правительства.

Только набравшись сил за пару недель пребывания на свежем воздухе, Бисмарк счел необходимым вернуться к актуальным политическим делам. Подстегивало его и то обстоятельство, что король поручил одновременно разработку проекта конституции Карлу фон Савиньи, сыну выдающегося правоведа и опытному дипломату. В молодости Бисмарк и Савиньи дружили, однако с тех пор их пути расходились все дальше, и в королевском поручении глава прусского правительства усмотрел интриги враждебной ему придворной группировки. Поэтому терять время было нельзя; министр-президент должен был создать свой, альтернативный набросок, чтобы оттеснить конкурента в сторону. «Нужно ковать железо, пока горячо, «-заявил он Койделлу, призывавшему его провести зиму на Ривьере. — В Померании женщины, которым предстоит разрешиться от бремени, говорят — я должна встретить свою опасность. Это как раз мой случай»[458].

Перед Бисмарком стояли две основные задачи: с одной стороны, закрепить доминирование Пруссии в новой структуре, с другой — создать парламент, деятельность которого не будет представлять опасности для традиционных центров власти. Согласно проекту Бисмарка, президентом Северогерманского союза должен был стать прусский король, являвшийся одновременно главнокомандующим вооруженными силами. Кабинета министров как такового не существовало, зато создавался Бундесрат (Союзный совет), включавший в себя представителей всех 22 государств — членов союза. Всего в него входили 43 человека, в том числе 17 представителей Пруссии. Этот расклад не должен вводить нас в заблуждение относительно реального веса монархии Гогенцоллернов в новой структуре; Северогерманский союз один из современников язвительно назвал «союзом собаки и блох на ее спине»[459] — 5/6 его населения были прусскими гражданами.

Бундесрат должен был стать во многом уникальным органом, наделенным полномочиями в сфере как исполнительной, так и законодательной власти. Он играл роль верхней палаты парламента, участвуя в законотворческом процессе, и одновременно «охватывающей 43 места министерской скамьи, противостоящей Рейхстагу»[460]. Члены Бундесрата должны были действовать согласно инструкциям своих правительств. Тем самым подчеркивалось, что Северогерманский союз — объединение, возникшее не по воле его жителей, а решением 22 суверенов. Такая форма была избрана не в последнюю очередь для того, чтобы не отпугнуть монархии Южной Германии: будущему союзу предстояло стать, как выражался глава прусского правительства, федеративным государством по существу и федерацией государств по форме. Соответствующим образом были распределены и полномочия между «центром» и отдельными субъектами — в ведение союзных органов попали вопросы, связанные с армией, внешней политикой и внешней торговлей.

Кроме того, Бундесрат должен был в максимальной степени напоминать Бундестаг Германского союза — как писал Бисмарк, «чем больше опираешься на старые формы, тем легче будет сделать все дело, в то время как устремление родить совершенную Минерву из головы президиума заставит все дело утонуть в песке профессорских споров»[461]. Глава правительства стремился избежать или по крайней мере, ограничить таким способом масштабные дебаты по проекту конституции. Помимо всего прочего, столь аморфный заменитель Кабинета министров, каким являлся Бундесрат, было совершенно невозможно каким-либо образом контролировать со стороны народного представительства.

Третьим центром власти являлся Рейхстаг — тот самый давно обещанный Бисмарком парламент, избираемый на основе всеобщих и прямых выборов и участвующий в законодательной деятельности, а также обладающий бюджетным правом. «Никакого вознаграждения депутатам, никаких выборщиков, никакого ценза»[462] — такие принципы сформулировал глава правительства, стремившийся предотвратить появление профессиональных политиков и бросить на чашу весов голоса «простого народа». Рейхстаг должен был в определенной степени противостоять Бундесрату, поскольку являлся воплощением единства нации против суверенитета отдельных правительств. Помимо всего прочего, на него глава правительства мог опереться при необходимости противопоставить «мнение нации» мнению монарха и придворной клики. «Большим государством необходимо управлять не с позиций какой-то одной партии. Необходимо иметь в виду всю совокупность партий, имеющихся в стране, и выявлять общую линию, которой и будет следовать правительство», — заявлял министр-президент в начале 1867 года в прусской Палате господ, отвечая на запрос консерваторов[463].

Внутренняя противоречивость этой системы была заложена в нее сознательно, как набор противовесов, позволявший Бисмарку на посту главы прусского правительства эффективно проводить свою линию и по отношению к народному представительству, и по отношению к «местническим» устремлениям малых германских государств, и по отношению к собственному монарху. Являясь главным связующим звеном между этими структурами, он обеспечивал себе автономию принятия решений.

Проект конституции был представлен правительствам северогерманских государств в середине декабря, когда Бисмарк вернулся в Берлин. Затем документ попал на рассмотрение Учредительного рейхстага, избранного и открывшего свои заседания в феврале 1867 года. Итоги выборов были благоприятны для Бисмарка: из 297 мест 106 заняли консерваторы разных направлений, еще 80 —национал-либералы. Прогрессисты смогли получить лишь 19 мандатов, что стало для них тяжелым поражением.

Учредительный рейхстаг внес в проект конституции ряд поправок. Самая, пожалуй, важная из них касалась непосредственно Бисмарка. Речь шла о должности союзного канцлера; в исходном проекте это был чиновник, не имевший самостоятельного значения и являвшийся простым исполнителем воли Бундесрата. Поправка, внесенная лидером национал-либералов Рудольфом фон Беннигсеном[464], предусматривала превращение канцлера в ответственного министра, наделенного широкими полномочиями. Правда, ответственность понималась только в смысле обязательства давать ответ на запросы парламентариев; канцлер назначался главой союза (то есть прусским королем), и никакого влияния на этот процесс Рейхстаг оказать не мог.

Для Бисмарка это означало необходимость пересмотреть свои планы. Изначально он собирался выдвинуть на канцлерский пост Савиньи, а самому остаться на должности прусского министра-президента и министра иностранных дел, управляя империей через Бундесрат. Однако после принятия поправки Беннигсена он решил взять на себя дополнительно еще и этот пост. Соединение нескольких должностей в одних руках привело к тому, что все нити государственной политики стекались к Бисмарку.

Поправки, однако, не носили определяющего характера. В общем и целом разработанный главой прусского правительства проект был 16 апреля принят Рейхстагом, что стало его очередной весьма серьезной победой. Конституция Северогерманского союза обеспечивала сохранение власти старой, традиционной прусской элиты, в то же время давая выход новым политическим и общественным силам, для которых была слишком тесна прежняя оболочка. Кто же в большей степени выиграл в результате «революции сверху»? Этот вопрос является спорным по сегодняшний день.

Многие исследователи считают, что Бисмарк смог удачно законсервировать старые порядки в новой форме, остановив демократическое развитие Германии на долгие десятилетия, что впоследствии самым плачевным образом сказалось на ее судьбе в XX веке. Эта точка зрения содержит в себе значительную долю истины, однако нужно учесть, что даже такой крупный государственный деятель, как Бисмарк, не мог противостоять тенденциям своего времени; в противном случае созданная им конструкция не просуществовала бы несколько десятилетий. Северогерманский союз, его законы и институты объективно представляли собой значительный шаг вперед в политической, социальной и экономической сферах. Будучи в душе приверженцем «старых порядков», Бисмарк в то же время сознавал, что их время прошло. Его уступки современным тенденциям происходили из понимания силы и влияния этих тенденций и носили вынужденный характер. Стать молотом, чтобы не стать наковальней, — этот провозглашенный Бисмарком много лет назад принцип идеально подходит к описанию его работы по формированию структур нового государственного образования, основанной на компромиссе между старым и новым.

Канцлер и парламент весьма энергично взялись за обустройство новой федерации. В течение короткого срока была принята масса законодательных актов, способствовавших ее внутренней интеграции. Речь шла о едином уголовном и коммерческом законодательстве, единстве мер и весов, свободе передвижения и предпринимательской деятельности, свободе формирования общественных организаций и других мероприятиях, которые сделали Северогерманский союз по многим параметрам передовым государством в тогдашней Европе. Помимо самого Бисмарка, большую роль в этих процессах играл Рудольф Дельбрюк, ставший в августе 1867 года главой ведомства союзного канцлера. Во многом благодаря ему Бисмарк достаточно рано осознал, что достижение поставленных им политических целей как во внутренней, так и во внешней политике прекрасно согласуется с либеральным экономическим курсом, основанным на принципах свободы предпринимательства и свободной торговли. Отказ государства от многих регулирующих функций в экономике среди прочего позволил сделать либералов гораздо более сговорчивыми в вопросах политической власти.

Сотрудничество с умеренным крылом немецкого либерализма стало на целое десятилетие основой внутренней политики Бисмарка. Национал-либералы, поддерживая «железного канцлера», рассчитывали принять участие в осуществлении своей главной задачи — создании единого германского государства — и оказать значимое влияние на облик последнего. Их поддержка была весьма далекоидущей, но не безоговорочной. В противоположность прогрессистам, считавшим необходимым в любых обстоятельствах отстаивать либеральные идеи и принципы, национал-либералы проводили прагматическую политику, включавшую в себя готовность идти на компромиссы в том случае, если это было необходимо для сохранения сотрудничества в целом. Такая линия, однако, грозила поставить их в зависимость от канцлера, что в итоге и произошло.

Бисмарк, в свою очередь, нуждался в поддержке умеренных либералов, представлявших по сути лояльное ему национальное движение. Оно являлось его главным союзником на пути объединения страны, в борьбе с сепаратизмом отдельных государств, в первую очередь южногерманских монархий. Сложность задачи заключалась в том, чтобы использовать национальное движение и либеральных политиков в своих целях, сохраняя контроль над ними и не становясь их заложником. Поэтому канцлер умело использовал противовесы влиянию парламента, а все его уступки носили четко ограниченный характер и не затрагивали основ существовавшей системы.

Занимаясь делами Северогерманского союза, Бисмарк не забывал и о другой интеграционной структуре, уже сослужившей Пруссии хорошую службу — Немецком таможенном союзе. Теперь это объединение должно было стать тем инструментом, который позволит теснее привязать к Берлину четыре южных немецких княжества. Согласно договоренностям 1866 года, Бавария, Вюртемберг, Баден и южная часть Гессена оставались вне границ Северогерманского союза. Наполеон III хотел видеть их объединенными в составе некого Южногерманского союза, чтобы они могли сообща противостоять прусскому влиянию. Однако по ряду причин, включая скрытое противодействие Берлина, создать такое объединение не удалось.

В парламентской речи 11 марта 1867 года Бисмарк обрисовал свое видение пути интеграции государств южнее Майна с Северогерманским союзом: в первую очередь через экономическое сотрудничество. Глава правительства завершил выступление одной из самых знаменитых своих фраз: «Посадим Германию, так сказать, в седло. И тогда она поскачет сама!»[465] Впрочем, усилия Бисмарка оказались не слишком успешными. В католических монархиях Южной Германии существовало традиционно сильное негативное отношение к пруссачеству. В то время как одна часть тамошнего общества мечтала о едином немецком доме, другая была готова упорно отстаивать свою независимость.

В июне 1867 года были завершены переговоры по вопросу обновления Немецкого таможенного союза. Теперь эта интеграционная структура должна была стать еще более развитой, получив центральные органы в виде Таможенного совета и Таможенного парламента. Последний состоял из депутатов Северогерманского рейхстага и специально избранных представителей южнонемецких государств. Существование этих структур должно было, по мысли Бисмарка, ускорить процесс сближения обоих берегов реки Майн. «Мы убеждены, что развитие, однажды пойдя этим путем, будет само черпать в себе силы для увеличения своей скорости», — писал он в декабре 1867 года. Таможенный парламент Бисмарк называл «основой и корнем для движения присоединения»[466]. Однако реальность обманула его ожидания.

Весной 1868 года на юге Германии были проведены выборы в Таможенный парламент. В первую очередь в Баварии и Вюртемберге они принесли очевидную победу партикуляристам — сторонникам сохранения независимости. Была развернута шумная пропагандистская кампания под лозунгом «Платить налоги, заткнуть пасть, служить в армии» — именно такая перспектива, по мнению партикуляристов, ожидала жителей Южной Германии в случае их попадания под власть пруссаков. Заседания Таможенного парламента в общем и целом не принесли никакого позитивного сдвига в деле дальнейшей интеграции.

Бисмарк изначально не ставил цели добиться присоединения южногерманских монархий в кратчайшие сроки и любой ценой. Во-первых, ему было гораздо выгоднее сначала построить Северогерманский союз, а уж затем включить «южан» в уже существующую структуру, не оставив им возможности серьезно повлиять на ее внутреннее устройство. Во-вторых, объединение должно было быть сугубо добровольным: «южанам» предстояло самим захотеть вступить в состав федерации. Бисмарк придавал этому большое значение, поскольку только так можно было обеспечить и согласие великих держав Европы, и внутреннюю стабильность будущего единого государства. «Мы будем двигаться по пути сближения так далеко, как того пожелает сама Бавария; если эти пожелания будут скромнее, чем те требования, которые мы ставим своим партнерам в Северной Германии, взаимопонимание не окажется под угрозой», — писал, в частности, глава правительства[467]. Такая позиция диктовалась еще и желанием, образно говоря, не спугнуть правящие элиты в Мюнхене и Штутгарте. «Не оказывать давление на Южную Германию», — писал канцлер прусскому посланнику в Бадене[468]. Излишний напор может только поставить под вопрос уже достигнутый результат. Кроме того, Бисмарк вовсе не хотел объединения под напором германского национального движения, которое старался держать в определенных рамках. Это было источником некоторых, хотя и не очень серьезных трений с либералами.

Изначально канцлер достаточно оптимистично смотрел на перспективы скорого объединения с «южанами». В январе 1867 года он заявил прусскому кронпринцу, что Северогерманский союз есть лишь переходная ступень к единому государству, «Наша политика должна повернуться лицом к будущему, искать национального единства, устранив само воспоминание о былой вражде племен. Пруссия должна принести всей Германии то, что уже сделала сама», — писал Бисмарк тому же адресату месяц спустя[469].

Однако на фоне роста южногерманского партикуляризма этот энтузиазм начал ослабевать. «У нас у всех в сердце национальное единство, но расчетливый политик должен сначала делать необходимое и только потом желательное, то есть сначала обустроить дом, а затем уже думать о его расширении. Если Германия осуществит свою национальную цель уже в XIX столетии, это будет нечто великое. А если это произойдет в течение десяти или даже пяти лет, это будет исключительное событие, нежданная милость Господа», — говорил Бисмарк в мае 1868 года[470]. Канцлер настраивался на долгий процесс, хотя был готов в любой момент воспользоваться благоприятной возможностью. В начале 1870 года, когда на повестку дня встал вопрос о присоединении к Северогерманскому союзу великого герцогства Баден, он выступил категорически против: Баден должен оставаться в группе южногерманских монархий и играть там роль своеобразного «адвоката» Пруссии, его одиночное вступление в федерацию не имеет никакой ценности. По этому поводу Бисмарк вновь публично разошелся во взглядах с немецкими либералами. 24 февраля 1870 года он произнес пламенную речь, требуя доверия к своей политике. «По поводу цели мы едины; но в том, что касается средств, господа придерживаются мнения, что они могут выбрать и средства, и момент времени лучше, чем я, я же считаю, что понимаю в этом больше, чем они, и лишь в этом мы расходимся. Однако пока я являюсь союзным канцлером и министром иностранных дел, политика должна делаться в соответствии с моими взглядами, и если вы кладете камни на ее пути, вставляете ей палки в колеса, то вы мешаете этой политике, и вы несете ответственность за помехи, даже за то, что вынуждаете меня несвоевременно высказаться, и за последствия этого»[471].

На основании этого высказывания может сложиться впечатление, что у Бисмарка все-таки имелся некий общий план объединения Германии, который он до поры до времени держал в тайне. Но так ли это или «железный канцлер» просто искусно использовал открывающиеся перед ним возможности? В поисках ответа на этот вопрос нужно в первую очередь вспомнить о том, что у Бисмарка имелась стратегическая цель и общее понимание того, как следует достичь этой цели. Речь в данном случае идет отнюдь не о немецком национальном единстве — впоследствии канцлер совершенно не переживал насчет того, что многие миллионы немцев остались по ту сторону границ его империи. Цель заключалась в усилении прусской монархии как в самой Пруссии, так и на европейской арене. Добиться этого можно было, только сломав связывавшие Пруссию по рукам и ногам структуры Германского союза и сделав Берлин центром интеграции малых и средних германских государств. Первым естественным противником здесь неизбежно становилась империя Габсбургов, однако и другие великие державы могли встать на пути прусской политики — драматическое изменение баланса сил в самом сердце Европы не соответствовало в конечном счете ничьим интересам. Естественным же союзником — как минимум тактическим — являлось немецкое национальное движение.

Так выглядели общие условия задачи. Бисмарк не был бы Бисмарком, если бы стал заранее конкретизировать свой маршрут. Будет ли задача разрушения Германского союза достигнута путем военного столкновения с Австрией, или Вена пойдет на вынужденный компромисс? Станут ли южнонемецкие монархии стремиться к скорейшему вступлению в интеграционные структуры, или процесс сближения окажется долгим и трудным? Заранее нельзя было сказать, какой путь к достижению цели окажется реалистичным и оптимальным.

Бисмарк на протяжении всей своей жизни подчеркивал, что будущее — пространство неопределенности и управлять им невозможно. «Во всех этих делах хорошо понимаешь, что ты можешь быть столь же умен, как все мудрецы этого мира, и все же каждый шаг делаешь в неизвестность, словно ребенок», — писал он жене летом 1864 года[472]. В этой ситуации человеку под силу только видеть открывающиеся возможности и пользоваться ими. «Я не уверен, что один из нас может делать историю. Моя задача состоит в том, чтобы наблюдать ее течение и править среди них моим кораблем в меру своих способностей. Я не могу руководить течением, тем более вызывать его», — писал он пять лет спустя, в 1869 году[473]. «Самому нельзя ничего создать, — говорил Бисмарк. — Можно лишь ожидать, пока не послышатся шаги Всевышнего, и тогда прыгнуть и ухватиться за край его одежды — в этом вся суть»[474].

Из этого напрямую вытекал принцип бисмарковской политики: «Нужно всегда иметь в огне два куска железа»[475], то есть держать открытыми максимальное количество путей к достижению цели. Ограничиваться одним вариантом — верный путь к поражению. «Хитрые многоходовки» хорошо смотрятся на страницах романов, но в реальной жизни разбиваются о непредсказуемые обстоятельства. Политика, говорил он, является не наукой, а искусством; здесь многое зависит от таланта и интуиции, умения взвешивать вероятности; здесь «все покоится на предположениях и случайностях»[476]. Нужно продумывать разные варианты, просчитывать вероятности, действовать гибко, быть готовым к неожиданностям и использовать подходящие возможности.

Таким образом, Бисмарк сам дал нам ответ относительно наличия у него «мастерского плана». Еще более ясно он выразился в разговоре с австрийским историком Генрихом Фридъюнгом уже после своей отставки. «Думать, что государственный деятель может составить дальновидный план и твердо установить, что он будет делать через год, два или три, значит не понимать самой сути политики, — заявлял Бисмарк. — Можно лишь начертать общее направление; его следует постоянно держать в поле зрения, но невозможно точно знать дороги, по которым достигнешь цели. Политик напоминает путника в лесу, знающего направление, но не то место, где он выйдет из леса. Как и он, государственный муж должен выбирать те пути, по которым сможет пройти, если не хочет заблудиться. […] Многие пути вели к моей цели, я пробовал их один за другим, самый опасный в последнюю очередь. Единообразие действий не было моей привычкой»[477].

Ключевым вопросом прусской политики второй половины 1860-х годов оставалась проблема отношений с Францией. На возвышение Пруссии с ревностью и недовольством смотрели в Петербурге, с обидой и злостью — в Вене. Однако именно в Париже были в наибольшей степени встревожены произошедшим в 1866 году изменением баланса сил. Наполеон III приложил все усилия для того, чтобы ограничить достигнутый Бисмарком успех, однако полностью добиться своей цели не смог. Пруссия из потенциального сателлита на глазах превращалась в опасного соперника. В Париже большую популярность приобрел лозунг «мести за Садову» (Кёниггрэц) — словно там была разбита не австрийская, а французская армия. Впрочем, быстрое поражение монархии Габсбургов действительно стало серьезным ударом по позициям Франции в Европе. Наполеон III попал под огонь критики со стороны набиравшей силу оппозиции; во Франции нарастал внутренний кризис, и внешнеполитический фактор играл в нем большую роль.

Период с 1866 по 1870 год иногда изображают как непрерывную подготовку к столкновению двух держав. Это не совсем так; ни в Париже, ни в Берлине не стремились любой ценой начать войну. Тем не менее в обеих столицах имелись группировки, рассчитывавшие военным путем изменить в свою пользу сложившуюся ситуацию. Как и в 1866 году, шаги на пути к столкновению делались по обе стороны границы.

Бисмарк не считал войну с Францией единственно возможной перспективой. Однако он четко осознавал, что император французов резко воспротивится включению южногерманских монархий в Северогерманский союз. По крайней мере без предоставления ему весьма масштабных компенсаций — а взять таковые было особенно неоткуда, да и сама целесообразность подобного «обмена» находилась под большим вопросом. При этом канцлер прекрасно понимал, что война против Франции, если она разразится, должна носить характер действительно национальный, а для этого желательно, чтобы Бонапарт напал первым и ни у кого в мире не возникло сомнений в том, что Пруссия выступает в роли жертвы наполеоновской агрессии. Следовательно, нужно было ждать благоприятного момента.

Казалось, такой момент настал уже весной 1867 года. Чтобы добиться ощутимого внешнеполитического успеха, Наполеон III решил приобрести у голландской короны великое герцогство Люксембург. Это небольшое княжество являлось членом Германского союза и Немецкого таможенного союза; когда первый из них прекратил свое существование, казалось, момент для покупки настал.

К началу 1867 года франко-голландские переговоры уже почти пришли к завершению, оставалось лишь выяснить мнение Пруссии, без согласия которой голландский монарх не хотел предпринимать никаких шагов. Позиция Бисмарка была достаточно сложной. С одной стороны, канцлер в течение предшествующих месяцев неоднократно поощрял надежды французов на приобретение Люксембурга; с его точки зрения, судьба княжества не имела большого значения. С другой стороны, он прекрасно понимал, что уступка «наследственному врагу» даже «клочка немецкой земли» может вызвать взрыв возмущения у национально настроенной северогерманской общественности. В итоге Бисмарк предпринял ряд решительных шагов для того, чтобы оставить Париж ни с чем и выступить в роли защитника немецких земель. Во второй половине марта 1867 года были опубликованы тайные оборонительные и наступательные союзы с южногерманскими государствами (что неизбежно задевало интересы Франции), а 1 апреля в Учредительном рейхстаге прозвучал вопрос Беннигсена, касавшийся Люксембургского вопроса: правда ли, что исконно германская земля достанется галлам? Комизм ситуации заключался в том, что запрос был инициирован самим Бисмарком. Канцлер дал на него развернутый и довольно туманный ответ, из которого следовало, что Пруссия своего согласия на передачу Люксембурга не давала и, более того, считает подобную сделку противоречащей немецкому национальному чувству: «Союзные правительства верят в то, что ни одна чужая держава не нарушит права немецких государств и немецкого населения; они надеются быть в силах защищать и оберегать эти права»[478]. Голландский король немедленно отказался от продажи Люксембурга, исключительно выгодная для франции сделка оказалась сорвана.

Реакция Парижа была предсказуемо болезненной. Над Европой нависла угроза новой войны. Бисмарк заявлял, что вывести войска из Люксембурга и тем более видеть его в руках Франции — значит запятнать прусскую честь. Немецкая и французская пресса немедленно подняли шум, говоря об унижении и угрозе национальным интересам. Прусские военные во главе с фон Мольтке решительно выступали за войну. «После войны, которая у нас позади, нельзя желать второй кампании, и никто не желает ее менее, чем я, — заявил шеф Большого Генерального штаба в одной из бесед в кулуарах Рейхстага. — И все же я должен надеяться, что нынешний повод будет использован для войны с Францией Чем раньше мы выступим, тем лучше. Нынешний повод хорош. У него национальная основа, которую надо использовать»[479].

Сам Бисмарк высказывался гораздо более осторожно. В беседе с влиятельным консервативным депутатом графом Эдуардом Георгом фон Бетузи-Юком[480] он заявил, что верит в войну с Францией в течение ближайших пяти лет, но далек от того, чтобы развязывать ее без крайней на то необходимости: «Только за честь страны — не надо путать ее с так называемым престижем — и за ее самые жизненные интересы можно начинать войну. Ни один государственный муж не имеет прав начать ее лишь потому, что субъективно считает ее неизбежной в определенный срок. Если бы во все времена министры иностранных дел следовали за своими королями и верховными главнокомандующими в ходе кампаний, история знала бы меньше войн. Я видел на поле боя и, что еще хуже, в лазаретах цвет нашей молодежи ранеными и больными, я до сих пор вижу из своего окна идущих по Вильгельмштрассе инвалидов, которые смотрят наверх и думают, если бы не тот человек наверху, который устроил злую войну, я бы был сейчас здоров. Эти воспоминания не оставят мне ни одного спокойного часа, если я смогу обвинить себя в том, что начал войну легкомысленно или из честолюбия Я никогда не посоветую Его Величеству начать войну, которая не продиктована глубочайшими интересами Отчизны»[481].

Бисмарк вполне искренне испытывал отвращение к ужасам войны. «Не думайте, что мне нравится война, сказал он американскому собеседнику. — Я достаточно знаю ее, чтобы испытывать отвращение. Ужасные картины, которые я видел собственными глазами, никогда не покинут меня. Я никогда не соглашусь на войну, которой удастся избежать, и уж тем более не стану провоцировать такую войну»[482]. Казалось бы, поведение канцлера в ходе Люксембургского кризиса подтверждало эти слова: имея возможность спровоцировать столкновение с Францией, популярное у немецкой общественности и с неплохими военными шансами на успех, он выбрал сохранение мира.

Однако ключевую роль в данном случае играли политические соображения. На состоявшемся 29 апреля Коронном совете Мольтке настаивал на проведении мобилизации армии, заявляя, что Франция сейчас слаба и победа может быть куплена недорогой ценой. Однако Бисмарк выступил против; он считал, что момент для схватки еще не наступил. Зондаж, предпринятый по дипломатическим каналам, убедил его: ни одно государство, включая южногерманские монархии, не отнесется благосклонно к развязыванию Пруссией новой войны. В итоге в начале мая конференция представителей великих держав в Лондоне в течение нескольких дней урегулировала спорный вопрос. Прусские войска выводились из герцогства, взамен его нейтралитет гарантировался всеми участниками мероприятия.

Зачем же, в таком случае, Бисмарку изначально потребовалось подбрасывать дрова в костер кризиса, рискуя утратить контроль над ситуацией? На этот вопрос может быть несколько вариантов ответа. Возможно, канцлер стремился прозондировать почву на международной арене. Что не менее вероятно, кризис должен был способствовать скорейшему и как можно более гладкому принятию конституции, которая как раз в это время обсуждалась в Северогерманском рейхстаге. Вообще говоря, внутренняя политика являлась причиной многих дипломатических маневров Бисмарка в гораздо большей степени, чем это обычно принято считать.

Стороны постарались как можно быстрее замять спор. Уже через месяц после окончания работы Лондонской конференции Наполеон III гостеприимно принимал на Всемирной выставке в Париже представительную прусскую делегацию. В ее состав входили три «первых лица» прусского государства: Вильгельм I, Бисмарк и Мольтке. Император французов стремился продемонстрировать гостям, что центром мира по-прежнему остается Париж. На тот момент Наполеон III уже осознал, что рассчитывать на содействие Пруссии в деле территориального расширения франции не приходится. Мечты о сотрудничестве остались в прошлом, на смену им постепенно приходил конфронтационный курс.

Летом 1867 года Наполеон III предпринял первые шаги по заключению союзного договора с Австрией, направленного против Пруссии. К нему планировалось подключить и Италию. Однако венская дипломатия колебалась, хотя главой правительства на тот момент являлся бывший саксонский министр-президент граф Фридрих Фердинанд фон Бойст, остававшийся ярым врагом Пруссии. Бисмарк в свое время говорил о нем, что опасность, которую представляет политический противник, следует вычислять, вычитая из его способностей его тщеславие; в случае с Бойстом этот результат близок к нулю[483]. В 1867 году Франц Иосиф был вынужден пойти на реформу, предоставив восточной части своей империи широкую автономию. Австрия превратилась в дуалистическую Австро-Венгрию, что не сняло висевших на ней тяжким бременем финансовых проблем, которые надежнее любых политических соображений заставляли ее отказаться от военных авантюр.

Тем не менее возможность австро-французского альянса вызывала у «железного канцлера» серьезное беспокойство. В конечном счете, только в мае 1869 года Наполеону III удалось подписать с Австро-Венгрией и Италией трехсторонний договор, который, однако, по сути своей являлся скорее протоколом о намерениях и не имел обязывающей силы. В любом случае, австрийцы обещали поддержку только в том случае, если на стороне Берлина выступит Петербург.

Глава прусского правительства, в свою очередь, понимал, что Франция потерпела достаточно серьезное дипломатическое поражение, с которым вряд ли смирится. С этого момента стремление Парижа к реваншу стало для него аксиомой, и он был готов дать ему достойный отпор. «Люксембург был крайним пределом нашего миролюбия, и если мир тем самым не был обеспечен, то его не удастся сохранить», — писал Бисмарк летом 1867 года¹. Сам он прекрасно знал, что кризис ни в коем случае не повысил шансы на мир в центре Европы. В январе 1868 года в беседе с американским политиком и публицистом Карлом Шурцем он назвал войну с Францией неизбежной, поскольку французы обязательно нападут рано или поздно[484]^[485].

Однако торопить события глава прусского правительства по-прежнему не стремился. «Я тоже считаю вероятным, что германское единство будет ускорено событиями, носящими насильственный характер, — писал он в феврале 1869 года дипломатическому представителю Северогерманского союза в Мюнхене. — Однако совсем другой вопрос — задача вызвать военную катастрофу и ответственность за выбор времени для нее. Произвольное, определяемое только субъективными причинами вмешательство в ход истории всегда приводило только к падению неспелых плодов; мне представляется, что немецкое единство в данный момент нельзя назвать спелым плодом. […] Мы можем переставить часы, но время от этого не пойдет быстрее, а способность ждать развития событий является необходимым условием практической политики»[486].

Тем временем на другом конце Европы уже началось то самое развитие событий, которого ждал Бисмарк. В 1868 году в Испании произошла Славная революция; королева Изабелла II лишилась трона, всю полноту власти взяли в свои руки Кортесы. Однако республикой пиренейская держава не стала; предполагалось приглашение на трон представителя одного из правящих домов Европы. Германия с ее обилием мелких суверенов уже давно была общепризнанным поставщиком женихов и невест для династий других стран. Поэтому неудивительно, что в феврале 1869 года в Испании была упомянута кандидатура принца Леопольда Гогенцоллерн-Зигмарингена, представителя боковой ветви династии, главой которой являлся король Пруссии. Он уже давно не имел своих владений и состоял на прусской государственной и военной службе. Поэтому без согласия Вильгельма I Леопольд не мог принять никакого ответственного решения, в том числе и согласиться на выдвижение своей кандидатуры на испанский трон.

Планы испанцев вселили тревогу в умы французских политиков и общественного мнения. Французская пресса стала кричать о воскрешении призрака трехсотлетней давности — мировой империи Карла V, охватывавшей Францию с трех сторон. Правительство было вынуждено считаться с общественным мнением, которому избрание немецкого принца на испанский престол казалось из ряда вон выходящим унижением своей родины. Еще весной 1869 года французский посол в Париже Бенедетти заявил Бисмарку, что Франция категорически не согласна с кандидатурой Леопольда. Последний, впрочем, и сам не особо стремился в солнечный Мадрид. Против всей затеи был и Вильгельм I — но только не Бисмарк. Испанский вопрос стал для него буквально даром небес. «Железный канцлер» начал активно продвигать кандидатуру Леопольда, и его усилия увенчались успехом: в феврале 1870 года принцу через его отца, правящего князя Карла Антона, от имени испанского премьера Хуана Прима-и-Пратса маркиза де лос Кастильехос было сделано официальное предложение. Бисмарку пришлось приложить невероятные усилия, чтобы заставить всех замешанных в это дело венценосных особ дать свое согласие. Речь идет — убеждал он — о сугубо семейном деле, которое никак не связано с европейской политикой. Нельзя отвергать просьбы нации, которая молит о достойном монархе, нельзя упускать шанс поднять авторитет Гогенцоллернов как внутри Германии, так и в европейском масштабе.

При этом Бисмарк прекрасно знал, какую реакцию вызовет новость об избрании прусского принца на испанский престол во Франции. Тем не менее он продолжал настаивать на положительном ответе. «Испанский вопрос продвигается вперед весьма медленно, — писал он в середине мая Дельбрюку, — несомненный государственный интерес пытаются подчинить личным склонностям князей и религиозному влиянию женщин. Раздражение по этому поводу на протяжении многих недель дурно сказывается на моих нервах»[487]. На конференции во дворце Вильгельма 15 марта и король, и князь Карл Антон, и принц Леопольд дружно отвергали испанское предложение, и Бисмарку стоило значительных усилий убедить испанцев не принимать отказ принца всерьез. Давление со стороны канцлера было настолько серьезным, что сам Леопольд сравнивал его с ножом, приставленным к горлу.

Историки по сегодняшний день спорят о том, в какой степени война с Францией была изначально запланирована и спровоцирована Бисмарком. Сторонники одной точки зрения утверждают, что в конце 1860-х годов союзный канцлер настроился на длительный эволюционный процесс присоединения Южной Германии и не стремился к еще одному вооруженному конфликту, а основная ответственность за конфликт лежит на французах[488]. Представители другого течения заявляют, что к 1870 году политика Бисмарка оказалась в тупике, выход из которого был возможен только через вооруженное столкновение[489].

Действительно, если внимательно рассмотреть ту ситуацию, в которой оказался глава прусского правительства в это время, она вряд ли покажется особенно комфортной и устойчивой. Северогерманский союз расценивался многими как переходная стадия, и Бисмарк находился под постоянным давлением со стороны немецкого национального движения. Канцлер прекрасно видел, что развитие ситуации в южнонемецких монархиях явно не благоприятствует их сближению с Пруссией. Важным симптомом стала отставка в марте 1870 года дружественно настроенного по отношению к Берлину князя Хлодвига цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрста[490] с поста главы баварского правительства. Наконец, Франция могла выйти из изоляции и создать систему союзов, надежно блокирующую любые перестановки в центре континента. Пока позиция других великих держав благоприятствовала Пруссии, нужно было действовать — следующее «окно возможностей» могло появиться нескоро. К этому добавлялась широко распространенная уверенность в том, что война с Францией рано или поздно является неизбежной. Другой вопрос, что Бисмарк не собирался устраивать войну во что бы то ни стало. Ему нужна была благоприятная возможность, которая позволяла бы однозначно выставлять Францию в роли агрессора, изолировать ее в Европе и одновременно привлечь на сторону Пруссии южногерманские государства. Испанский вопрос вполне подходил для того, чтобы попытаться спровоцировать французское руководство на необдуманные действия.

В то же время не следует изображать Наполеона III в качестве наивной жертвы бисмарковского коварства. В Париже тоже были не против войны. Внутренняя ситуация во Франции развивалась таким образом, что императорскому правительству настоятельно требовался внешнеполитический успех. В середине мая 1870 года министром иностранных дел Франции был назначен герцог Аженор де Грамон, занимавший ранее должность посла в Вене и являвшийся горячим сторонником войны с Пруссией. Практически одновременно Бисмарк отправил в Мадрид для продолжения переговоров свое доверенное лицо, Лотара Бухера, с заданием убедить Прима вновь и вновь предлагать пре-стол Леопольду. 19 июня принц наконец дал свое согласие, а 21 июня и Вильгельм I под давлением канцлера скрепя сердце разрешил Леопольду взойти на испанский трон.

Сам Бисмарк предусмотрительно удалился в Варцин, что позволяло ему внешне устраниться от происходящего, но не мешало держать ситуацию под контролем. Чиновники в Берлине могли при необходимости сослаться на то, что канцлер недоступен, а без него они не могут принять решение. 2 июля «испанская бомба», как назвал все происходящее прусский король, взорвалась: Прим официально сообщил французскому послу о намерении пригласить Гогенцоллерна на испанский престол. В принципе у правительства в Париже было несколько путей повлиять на развитие ситуации — к примеру, оказать давление на Мадрид, — однако французы решили использовать шанс на- j нести пруссакам жестокое дипломатическое поражение. Предвоенный кризис фактически вступил в завершающую стадию.

Шестого июля герцог де Грамон, выступая в парламенте, заявил, что кандидатура принца ставит под угрозу мир в Европе и является вызовом Франции. «Мы надеемся, — заявил он, — что эта возможность не осуществится; мы надеемся на мудрость немецкого и дружбу испанского народа. Если произойдет иначе, то мы будем вынуждены, опираясь на вашу поддержку и поддержку всей нации, выполнить свой долг без всяких колебаний и без всякой слабости»[491]. Еще более радикальные высказывания пестрили на страницах ведущих французских газет, где призывали разгромить восточного врага, не дожидаясь другого случая. В Париже зрела уверенность в том, что этот повод нужно использовать для войны. Соответствующим образом происходящее оценил и Бисмарк, 8 июля заявивший: «Грамон не смог бы вести себя столь безоглядно, если бы война не была решенным делом. Стоило бы уже сейчас мобилизовать армию и атаковать французов. Мы одержали бы победу. Увы, по разным причинам так поступить невозможно»[492].

Из Парижа в Берлин полетели запросы, но прусские чиновники по указанию Бисмарка упрямо твердили: это — семейное дело, правительство его никак не касается и комментировать не может. К тому же все ответственные лица немедленно разъехались по имениям и курортам, и у Бенедетти создавалось впечатление, что он беседует с пустотой. 10 июля испанцы наконец отказались от кандидатуры немецкого принца, однако французов это не остановило — их главной задачей стало нанести поражение Пруссии, причем по возможности на поле боя. Фактически решение о войне было принято; 10–11 июля Бенедетти получил от де Грамона ряд телеграмм, которые не оставляли сомнения в том, чего хотят в Париже: «Мы не можем ждать […]. Мы должны начинать, и ждем только Вашей депеши, чтобы выставить в поле 300 тысяч человек»[493].

Тучи на европейском горизонте стремительно сгущались. Бисмарк, хотя и не читал депеш де Грамона, активно подыгрывал французской дипломатии, инструктируя из Варцина своих подчиненных: «Пусть произойдет то, что должно произойти»[494]. Лишь 12 июля он прибыл в столицу. Однако тем временем опытный французский дипломат Бенедетти не сдавался и отправился в курортный Эмс, где отдыхал Вильгельм 1. Прусский король на самом деле страшился войны, и по'этому Бенедетти довольно легко удалось добиться перемены в его настроении. Монарх приказал князю Карлу Антону снять кандидатуру его сына. На первый взгляд казалось, что Бисмарк потерпел серьезное поражение. Испанский вопрос оказался исчерпанным, повода для дальнейших претензий у Парижа просто не было.

Однако у союзного канцлера имелся могущественный союзник в лице герцога де Грамона и группировки «ястребов» во французском руководстве. Вопреки сопротивлению Наполеона III они сделали ставку на дальнейшее обострение кризиса. Бенедетти получил инструкцию еще раз встретиться с королем и потребовать от него заверений, что кандидатура Гогенцоллерна никогда более не будет выдвигаться на испанский престол. Кроме того, он потребовал от прусского посла в Париже письмо с извинениями за подписью короля, что было равносильно объявлению войны. На встрече 13 июля Вильгельм I вежливо ответил французскому послу, что таких гарантий по понятным причинам дать не может, а затем через адъютанта уведомил Бенедетти о только что полученном официальном отказе Леопольда от трона. На следующий день король, уезжая из Эмса, попрощался с послом на вокзале и заявил, что дальнейшие переговоры будут происходить в Берлине.

Бисмарк к тому моменту уже находился в столице, чтобы своевременно испросить у Рейхстага военные кредиты, а также встретиться с остановившимся здесь проездом канцером Российской империи князем Александром Горчаковым. В беседах с ним, а также с итальянским и британским послами глава правительства выяснил, что дальнейшее давление на прусского монарха со стороны Франции будет воспринято в европейских столицах как откровенная агрессия, и к жесткой реакции Берлина отнесутся с полным пониманием. Телеграмма с информацией о произошедших в Эмсе событиях была составлена чиновником прусского ведомства иностранных дел Генрихом Абекеном и получена Бисмарком вечером 13 июля.

Классическое описание дальнейших событий принадлежит, естественно, перу самого канцлера. В его доме ужинали Мольтке и Роон; настроение и у хозяина, и у гостей было подавленное. Генералы язвительно намекали канцлеру на то, что он сможет легко избежать позора, подав в отставку, а им этого не позволит сделать присяга. Принесли депешу из Эмса; взглянув на ее текст, Бисмарк задал Мольтке вопрос о степени готовности прусской армии к войне. Шеф Генерального штаба ответил, что чем быстрее произойдет столкновение, тем лучше. Тогда канцлер в присутствии гостей вычеркнул из телеграммы несколько слов, так что она приобрела более агрессивное звучание: теперь дело выглядело так, словно прусский король в грубой форме отказался дальше общаться с французским послом. Отредактированный текст был зачитан обоим генералам, которые тут же пришли в хорошее настроение. В таком виде телеграмму передали для публикации в прессе, и французское правительство ожидаемо ответило на пощечину объявлением войны[495].

Поклонники Бисмарка считали «Эмскую депешу» гениальным ходом великого политика, позволившим превратить поражение в победу; его противники рассматривали произведенную «фальсификацию» как коварный маневр, заставивший французское правительство броситься с головой в омут войны. Однако современные исследования показывают, что значение пресловутой телеграммы сильно преувеличено, а «железный канцлер» в своих мемуарах намеренно драматизировал ситуацию. С «Эмской депешей» или без нее, война была к тому моменту уже практически решенным делом. Тем не менее опубликованная в газетах телеграмма сыграла свою роль в мобилизации общественного мнения по обе стороны границы. 15 июля шеф французского Кабинета министров Эмиль Оливье просил у Законодательного корпуса согласовать военные кредиты; большинство депутатов поддержало правительство, а на улицах Парижа ликующие толпы радовались предстоящей войне. В тот же день и во Франции, и в Северогерманском союзе началась мобилизация. 19 июля Франция объявила войну Пруссии.

Наполеон III предстал перед всей Европой в роли агрессора, стремящегося к гегемонии на континенте. Бисмарк постарался еще больше усилить это впечатление, передав для публикации в лондонскую «Таймс» проект Бенедетти четырехлетней давности, в котором французы озвучили свои претензии на Бельгию. У правящих элит южногерманских государств в сложившейся ситуации не оставалось иного выбора, кроме как примкнуть к Пруссии. Россия и Великобритания сохраняли дружественный нейтралитет; Австрия воздержалась от каких-либо действий. В отличие от 1866 года, Бисмарку на сей раз удалось начать войну практически в идеальных условиях.

Союзный канцлер отправился на фронт в составе Главной квартиры. Вечером 31 июля он, надев кирасирскую униформу, выехал из Берлина. В шести железнодорожных эшелонах разместились политики, придворные, чиновники — всего около тысячи человек. Вместе с канцлером на фронт отправился весьма ограниченный штат его сотрудников — «мобильное ведомство иностранных дел». Даже находясь на театре военных действий, глава правительства должен был крепко держать в своих руках все нити управления. Связь с Берлином осуществлялась по телеграфу. Большое значение уделялось работе с прессой — несколько сотрудников Бисмарка во главе с Морицем Бушем ежедневно писали статьи для германских газет, в которых отражалась официальная точка зрения.

На начальном этапе кампании военные действия развивались стремительно и успешно[496]. Германские армии и численно, и в качественном отношении превосходили противника. Первые боевые столкновения произошли в начале августа, а в середине месяца одно за другим состоялось три крупных сражения в районе Меца. Оба сына канцлера, Герберт и Вильгельм, служили в 1-м гвардейском драгунском полку; в те времена дети высокопоставленных чиновников еще рисковали жизнью на поле боя. Поздним вечером 16 августа, после окончания кровопролитной битвы при Марс-ла-Тур, Бисмарк получил известие о том, что старший сын пал смертью храбрых, а младший тяжело ранен. Он немедленно вскочил в седло и отправился на поле боя, но лишь с рассветом смог найти своих сыновей.

Бисмарку невероятно повезло: оба его сына участвовали в самоубийственной кавалерийской атаке на французскую пехоту, произведенную с целью прикрыть отход остатков прусской бригады. Герберт был ранен в бедро — достаточно серьезно, но жизнь его находилась вне опасности, — а на Вильгельме вообще не было ни царапины. О том, что дети живы, Бисмарк поспешил написать Иоганне, здоровье которой по-прежнему оставляло желать лучшего. Теперь его занимали мысли о том, получат ли сыновья награды. Если Герберт не будет удостоен ордена, заявлял Бисмарк, сам он никогда больше не наденет свои. В конечном счете старший сын получил Железный крест 1-го класса, младший — 2-го.

К концу августа кампания достигла кульминации. Половина французской армии под командованием маршала Франсуа Ашиля Базена оказалась блокирована в Меце, а другая половина во главе с маршалом Патрисом де Мак-Магоном герцогом де Маджента — в ее рядах находился и Наполеон III — фактически прижата к бельгийской границе в районе Седана. Сражение при Седане началось в предрассветные часы первого осеннего дня. Его открыла мощная артиллерийская канонада, за которой последовало концентрическое наступление немецких корпусов. Бисмарк, стоявший рядом с королем, фон Мольтке и фон Рооном на высотах Френуа, наблюдал за ходом битвы. Ко второй половине дня сражение превратилось в элементарное избиение германской артиллерией окруженных и сгрудившихся на ограниченном пространстве частей неприятеля. Началась массовая сдача в плен французских солдат. Около 16.30 над руинами Седана появился белый флаг.

Около 18.30 Наполеон III прислал офицера с просьбой о переговорах о капитуляции. Вильгельм I согласился начать переговоры и назначил ответственным Мольтке, к которому присоединился Бисмарк. Новый французский командующий дивизионный генерал Эммануэль Феликс де Вимпфен пытался торговаться, но шеф прусского Генерального штаба был неумолим: он знал, что положение противника безнадежно. Позиция Бисмарка была более гибкой, поскольку канцлер принимал во внимание политические соображения. Но готовы ли французы прямо сейчас начать мирные переговоры? Наполеон III, лично прибывший на прусские позиции, ответил отрицательно: сдавшись в плен, он не вправе говорить от имени Франции. После этого Бисмарк в значительной степени утратил интерес к происходящему и не стал мешать военным ставить те условия, которые они считали нужными. Единственное, о чем он позаботился чтобы император не встретился с Вильгельмом I до подписания капитуляции.

На следующий день окруженные французы капитулировали. Наполеон III отправился в почетный плен. Казалось, теперь война завершена и можно приступить к мирным переговорам — решение, которое вполне устроило бы Бисмарка. Однако все вышло иначе. 4 сентября в Париже произошла революция, покончившая с властью Бонапарта. Власть взяло «правительство национальной обороны» во главе с военным губернатором Парижа дивизионным генералом Луи Жюлем Трошю. Оно было готово заключить мир, но без всяких аннексий и контрибуций: уже 6 сентября новый министр иностранных дел Жюль Фавр официально заявил, что его страна «не уступит ни дюйма своей земли и ни одного камня своих крепостей»[497]. Это заявление фактически закрывало путь к скорому миру.

Кампания продолжалась. В середине сентября германские войска подошли к Парижу. Французская столица представляла собой один из мощнейших укрепрайонов Европы, внешнюю линию обороны которого составляли прекрасно укрепленные и снабженные многочисленной артиллерией форты. Тем временем на неоккупированных территориях страны начали в спешном порядке формироваться корпуса новой, республиканской армии. Немцы оказались в сложной ситуации: их основные силы были разделены между Мецем и Парижем, осада которых пока не приносила результатов. Значительные контингенты необходимо было выделить для охраны пленных и наведения порядка в собственном тылу. Уверенность в том, что победа уже достигнута, таяла с каждой неделей.

Тем временем 19 сентября немецкая Главная квартира прибыла в Ферьер и разместилась во дворце знаменитого банкира барона Ротшильда. «Мы живем здесь, как в самые мирные времена», — писал один из участников тех событий[498]. В начале октября немецкое командование прибыло в Версаль. Огромный королевский дворец был превращен в лазарет. Бисмарк со своими сотрудниками занял виллу, принадлежавшую текстильному фабриканту. Комната, в которой он жил и работал, была все время жарко натоплена. Вставал Бисмарк обычно поздно, далеко за полдень, и садился за работу. В шесть часов вечера все сотрудники собирались на совместную трапезу; канцлер, как всегда, отличался отменным аппетитом и постоянно жаловался на скудный рацион. Поздним вечером Койделл частенько играл ему на пианино. Ночью Бисмарк иногда гулял по прилегавшему к вилле небольшому саду; дневные прогулки верхом по Версальскому парку были весьма редким развлечением.

Перед союзным канцлером в осенние месяцы стояло три основных задачи. Первая заключалась в том, чтобы добиться скорейшего заключения мира с Францией на выгодных условиях; затягивание войны не только умножало потери, но и создавало множество дополнительных рисков. Вторая — не допустить вмешательства в конфликт других держав. И, наконец, третья задача — присоединение южногерманских государств к Северогерманскому союзу. Все три были тесно связаны друг с другом.

Основной помехой на пути скорейшего заключения мира было желание германского руководства получить от Франции ее северо-восточные провинции — Эльзас и Лотарингию. Когда-то они входили в состав Священной Римской империи германской нации, однако в XVII–XVIII веках стали владениями французских королей. В XIX веке в рядах немецкого национального движения приобрел популярность лозунг возвращения утраченных земель, и начало войны с Францией, казалось, открывало такую возможность. По словам Морица Буша, уже в августе было широко распространено представление о неизбежном присоединении Эльзаса; раздавались даже призывы аннексировать французскую территорию вплоть до Марны[499]. На приобретении провинций настаивали и военные, полагавшие, что тем самым удастся создать естественный оборонительный барьер против новой французской агрессии, которую они считали практически неизбежной.

Вопрос об отношении к аннексии самого Бисмарка более сложен. В первые недели войны он избегал определенных высказываний на эту тему. Очевидно, сама по себе аннексия не являлась для него задачей первого порядка. Однако уже в начале сентября он согласился с ее необходимостью. 13 сентября аннексия была официально названа одним из условий заключения мира[500]. Судя по всему, Бисмарк учитывал пожелания немецких националистов и в еще большей степени — военных. Кроме того, аннексия могла оказаться для него полезной в контексте процесса объединения Германии. Глава гессенского правительства барон Рейнгард фон Дальвиг[501], противник прусской гегемонии и Бисмарка, писал в своем дневнике: «Если Пруссия одержит решительную победу и возьмет Эльзас и Лотарингию, ни сам король Вильгельм, ни мы не сможем избежать провозглашения его императором»[502].

Впоследствии редкий историк избежал соблазна бросить камень в «железного канцлера», упрекая его в том, что он не воспротивился требованиям аннексии французских провинций и тем самым превратил Францию в долговременного противника своей страны. Но для того, чтобы сделать подобный упрек, придется, во-первых, допустить, что Бисмарк был абсолютным властителем, который мог диктовать свою волю всем и каждому. Во-вторых, следует наделить его даром предвидения, который открыл бы ему ход дальнейших событий. В ситуации 1870 года ни то, что аннексия сделает невозможной нормализацию отношений с Францией, ни нормализация в случае отказа от аннексии не казались чем-то само собой разумеющимся. «Нам не простили Садову и не простят наших нынешних побед, как бы великодушно мы ни повели себя при заключении мира», — заявлял Бисмарк[503]. Ключевую роль для него, вероятно, играли соображения военной безопасности.

Любопытно, что канцлер выступал против присоединения той части Лотарингии, где большинство местных жителей говорили на французском языке. Однако генералы требовали приобретения важной крепости Мец с окрестностями. Уже после заключения перемирия в начале 1871 года Бисмарк писал жене: «Мы достигли большего, чем я считаю нужным исходя из моих личных политических расчетов»[504]. А еще позже, в 1879 году, он называл приобретение Меца тяжелейшей политической ошибкой, в которой повинны император и генералы[505].

Но все это было потом, а пока заключение мира отодвигалось в неопределенное будущее. В конце сентября Бисмарк впервые встретился с французским министром иностранных дел Жюлем Фавром, который заявил о готовности заключить мир, но отказался даже обсуждать уступку французской территории. Такая позиция была неприемлемой для Бисмарка, и он решил надавить на своего собеседника угрозой бонапартистской реставрации. «Бонапартистскую карту» он продолжал разыгрывать и в дальнейшем. Наполеон III находился в плену в Германии, императрица с наследником престола в эмиграции в Англии; никто из них не отказывался от надежды вернуть себе трон. В октябре Бисмарк попробовал договориться с осажденным в Меце маршалом Базеном, имевшим в распоряжении целую армию и не поддержавшим республику, и со свергнутой императрицей. Речь шла о том, чтобы двинуть войска Базена на Париж, раздавить республиканцев, а затем заключить мир с вернувшимся на трон Наполеоном III. Для этих переговоров генерал Шарль Дени Бурбаки был пропущен из Меца в Лондон, где находилась императрица Евгения. Обратно же военные — в первую очередь командовавший осадой Меца принц Фридрих Карл Прусский, племянник короля — его не пустили, опасаясь лишиться военного триумфа. Принца поддерживал Мольтке, который считал все вопросы, связанные с предстоящей капитуляцией Базена, не имевшими к канцлеру никакого отношения.

Конфликт между Бисмарком и военным руководством набирал обороты по мере затягивания кампании. Стороны расходились в понимании конечной цели: для канцлера это было скорейшее заключение мира на приемлемых условиях, для генералов — полный разгром Франции. Более принципиальной проблемой стал вопрос о том, кому принадлежит последнее слово на войне. Мольтке исходил из того, что после начала боевых действий политики должны отойти в сторону и предоставить дело профессионалам. Бисмарк же утверждал, что война служит для достижения политических целей и именно политическому руководству решать, как ее вести и когда заканчивать.

Первые трения начались в сентябре. Бисмарк жаловался на то, что Генеральный штаб не информирует его и все новости он вынужден узнавать из газет. «Я должен быть осведомлен о военных процессах хотя бы для того, чтобы в нужный момент заключить мир!» — бушевал канцлер[506]. Отношения Бисмарка и Мольтке стремительно ухудшались; как отмечал в своем дневнике генерал-интендант северогерманской армии Альбрехт фон Штош[507], «их разделило глубокое несходство их натур. Они относятся друг к другу весьма негативно, и лишь с трудом удается вести общие дела. Мольтке — человек благородного спокойствия, Бисмарк — страстный политик»[508]. Канцлер стремился напрямую не нападать на Мольтке, но жаловался на «полубогов» из Генерального штаба: «Офицерам успех ударил в корону, и я часто боюсь, что подобная завышенная самооценка еще повлечет за собой наказание»[509].

Армия маршала Базена в Меце сложила оружие 27 октября, однако боевые действия продолжались. На юге и северо-западе Франции формировались все новые корпуса, и немецкие группировки иногда оказывались в довольно критической ситуации. Война затягивалась на неопределенный срок. «Мы находимся в эпицентре серьезного кризиса», — писал прусский кронпринц в своем дневнике[510]. К заключению мира могла бы привести капитуляция Парижа, однако французская столица вопреки всем прогнозам немецкого командования сдаваться не собиралась. В этой ситуации Бисмарк начал высказываться за применение более суровых методов. Канцлер считал необходимым принимать жесточайшие меры против партизанского движения и советовал брать меньше пленных на поле боя. 14 декабря он направил монарху длинный доклад, в котором заявлял, что «главным средством приблизить мир и принудить врага искать его является помимо уничтожения вражеских армий — давление, которое оказывается на страну и население в ходе боевых действий»[511]. Этим канцлер не ограничился и в частных беседах стал критиковать всю стратегию Генерального штаба; по его мнению, после Седана не нужно было вообще продвигаться вглубь Франции, а следовало остановиться на достигнутых рубежах и отбивать там все атаки неприятеля[512]. В начале декабря Бисмарк во всеуслышание заявлял, что генералы сами не знают, как действовать дальше[513].

Что касается французской столицы, то Бисмарк считал необходимым начать ее обстрел, чтобы ускорить падение. Этот лозунг был весьма популярен и в германских государствах. Против обстрела по разным причинам выступали кронпринц и Мольтке; шеф Генерального штаба не видел в нем военного смысла и считал, что снабжение осадной артиллерии не под силу и без того растянутым линиям коммуникаций. «Уже несколько недель я каждое утро надеюсь быть разбуженным громом канонады, — писал разозленный Бисмарк жене в конце октября, — но они не стреляют. Надо всем царит некая интрига, сотканная женщинами, архиепископами и учеными; известное высочайшее влияние тоже имеет место, с целью, чтобы хвала со стороны заграницы и пышность фраз не понесли никакого ущерба. При этом люди мерзнут и заболевают, война затягивается, нейтралы начинают беспокоиться, потому что все продолжается слишком долго, и Франция вооружается сотнями тысяч винтовок из Англии и Америки»[514]. Однако обстрел все откладывался.

К концу года конфликт внутри прусского руководства обострился до крайней степени. Бисмарк требовал, чтобы обо всех планируемых операциях его информировали заранее, даже до доклада королю. Мольтке, разумеется, возмутился до глубины души и заявил кронпринцу: «Все это вообще не касается канцлера, и пока мне не прикажут, я ему ничего не буду сообщать»[515]. Конфликт расширялся, охватывая все большее число влиятельных персон. 5 декабря Мольтке через парламентера проинформировал Трошю о поражении французских армий на юге, надеясь, что эта информация ускорит капитуляцию Парижа. Бисмарк немедленно обратился с жалобой к королю — шеф Генерального штаба лезет в дипломатические дела, кроме того, последний лейтенант располагает большей информацией, чей он, канцлер! Канцлер вновь потребовал права присутствовать на всех военных докладах и, кроме того, быть посвященным во все планируемые операции. «Господа военные ужасно осложняют мне жизнь! — писал он супруге. — Они тянут одеяло на себя, все портят, а отвечать приходится мне!»[516]

Чтобы понять атмосферу, царившую в Версале в конце 1870 года, нужно помнить о том, что все ключевые фигуры были уже довольно пожилыми людьми с далеко не богатырским здоровьем. Бисмарк также страдал от различных недугов; старая рана в ноге давала о себе знать, и порой он оказывался прикован к постели. Болезни сказывались на его настроении; в беседах с ближайшими сотрудниками глава правительства заявлял о своей готовности уйти в отставку и усталости от вечной борьбы и интриг. В декабре он писал жене: «И в политическом, и в душевном отношении я совершенно одинок. […] Здесь нет ни одной человеческой души, с которой я мог бы поговорить о будущем и прошлом. Когда слишком долго находишься на посту министра и притом по воле Господа добиваешься успехов, то ощущаешь, как холодное болото неприязни и ненависти вокруг тебя поднимается все выше, до самого сердца. Новых друзей не приобретаешь, старые умирают или с молчаливой скромностью отходят в тень. […] Короче говоря, я душевно замерзаю и мечтаю оказаться рядом с тобой, вдвоем на природе. Ни одно здоровое сердце не выдержит долго эту придворную жизнь»[517]. Даже зимние праздники не изменили этого настроения; Рождество в штабе Бисмарка прошло как самый обычный зимний вечер.

В начале ноября французский политик Адольф Тьер прибыл в Версаль для переговоров о перемирии. Обе стороны признавали, что необходимо проведение выборов в Национальное собрание, которое могло придать легитимность дальнейшим действиям французского правительства, в том числе подписанию мирного договора. Разногласия касались конкретных условий. Немцы в обмен на перемирие и снабжение Парижа продовольствием требовали серьезных уступок, которые в случае возобновления боевых действий фактически делали бы невозможной дальнейшую оборону города. При этом Бисмарк был вынужден действовать с оглядкой на мнение военных, которые занимали жесткую позицию. В конечном счете переговоры окончились неудачей. В этой ситуации Бисмарк снова пустил в ход «бонапартистский» козырь. Неизвестно, насколько серьезно он рассматривал возможность реставрации Наполеона III, но с начала декабря переговоры с представителями свергнутой династии возобновились. В роли посредника выступал молодой бонапартист Клеман Дювернуа. Проблема, однако, заключалась в том, что Наполеон III и его супруга колебались в вопросе о том, на каких условиях и в каком виде может состояться их возвращение на трон. Им явно не хотелось выглядеть немецкими марионетками и начинать очередную главу своего правления с заключения позорного мира. Поэтому и здесь переговоры затягивались.

Скорейшее завершение войны было необходимо Бисмарку еще и потому, что с каждым месяцем вероятность дипломатического вмешательства других великих держав возрастала. В декабре он заявлял: «Я очень боюсь. Люди не знают, каково положение дел. Мы балансируем на кончике громоотвода; если мы потеряем равновесие, которого я добился с большим трудом, то окажемся внизу»[518].

Августовские успехи германских армий практически исключили любую возможность того, что Австро-Венгрия или Дания рискнут вступить в конфликт на стороне Франции. Однако в Вене не теряли надежды организовать альянс нейтральных держав и выступить в роли посредников. Большого энтузиазма эта идея в Лондоне и Петербурге не вызвала, однако уже в сентябре и князь Горчаков, и Александр II все чаще говорили о необходимости «умеренного» мира (без аннексий) и европейского конгресса для его заключения. Если в начале войны российские власти заняли весьма дружественную позицию и даже сосредоточили войска на австрийской границе, чтобы удержать Вену от вмешательства в происходящие события, то теперь из Петербурга исходили крайне опасные для Бисмарка идеи о сохранении границы по Майну и образовании на юге Германии самостоятельной конфедерации. В середине октября и британское правительство обратилось к Парижу и Берлину с призывом начать обсуждение вопроса о перемирии.

В этой ситуации канцлер решил разыграть имевшийся у него козырь, заявив, что стремление России к пересмотру унизительных условий Парижского мира 1856 года «не встретит с нашей стороны никаких возражений, а, напротив, поддержку перед остальными»[519]. Это в немалой степени способствовало появлению 31 октября «циркуляра Горчакова», которым Россия извещала весь мир об отказе от соглашений, ущемлявших ее суверенные права на Черном море. Так благодаря войне между Францией и Германией была решена главная задача российской дипломатии. Бисмарк, в свою очередь, считал, что русские приступили к действиям слишком рано. Согласно свидетельству кронпринца, канцлер, узнав о ноте Горчакова, воскликнул: «Эти тупицы начали на четыре недели раньше, чем следовало!»[520]

Великобритания, естественно, воспротивилась нарушению Парижского мира. Однако единственное, чего удалось добиться англичанам — согласия других стран на проведение специальной международной конференции по данному вопросу. Канцлер приложил большие усилия для того, чтобы успокоить Лондон и не дать конфликту разрастись. К концу ноября проблема оказалась улажена. Задача Бисмарка теперь заключалась в том, чтобы не позволить вопросу франко-германского мира оказаться на повестке дня конференции. Послу в Лондоне Бернсторфу он отдал категорическое указание немедленно покинуть мероприятие в случае, если стороны попытаются обсудить эту проблему[521]. Между тем, именно к такому решению стремились французы. В сентябре Тьер отправился в шестинедельное турне по столицам европейских государств. Он практически повсеместно встречал сочувствие, но реальной поддержки нигде не нашел.

Единственным направлением, на котором Бисмарк в течение осени смог добиться ощутимого успеха, стали переговоры с южногерманскими монархиями. Они начались еще в августе, после первых же побед союзных армий. Верный своему прежнему принципу, Бисмарк не оказывал сильного давления на своих партнеров, заявляя, что ждет их инициативы[522]. Проще всего обстояло дело с Баденом, который еще до войны подавал запрос на принятие в состав Северогерманского союза. В Гессене и Вюртемберге тоже достаточно быстро смирились с перспективой утраты независимости. Самым сложным партнером по переговорам являлась Бавария, власти которой еще совсем недавно претендовали на то, чтобы стать центром «третьей Германии». Король Людвиг II, поклонник творчества Вагнера и строитель романтических замков, откровенно не любил пруссаков. В этом с ним были солидарны большинство депутатов баварского Сословного собрания. После долгих и трудных переговоров Бисмарк согласился пойти на значительные уступки, сохранив за Баварией ряд особых прав в новой федерации. К примеру, в мирное время баварская армия оставалась под командованием своего короля, Бавария сохраняла собственное почтовое и телеграфное управление, а также право самостоятельно назначать ряд косвенных налогов. Не последним аргументом стала тайная субсидия, которая помогла Людвигу II выпутаться из финансовых трудностей и продолжить строительство любимых замков. Посредником в этом вопросе выступил, как и следовало ожидать, Блейхрёдер.

Ключевая стадия переговоров стартовала в конце октября в Версале на уровне глав правительств заинтересованных государств. «Завтра сюда прибудут южногерманские министры, чтобы обсудить новый тысячелетний рейх», — с иронией писал Бисмарк Иоганне 20 октября[523]. Несмотря на наличие предварительных договоренностей, ему пришлось пустить в ход все свое дипломатическое искусство, старательно изолируя министров друг от друга и «обрабатывая» их поодиночке. Канцлер сразу дал понять, что речь может идти только о присоединении к существующей структуре Северогерманского союза, а не о создании нового объединения с чистого листа. Представители южногерманских монархий пытались торговаться, что привело в бешенство прусского кронпринца, заявившего в середине ноября, что время реверансов прошло и пора силой заставить «южан» строить общий немецкий дом[524]. Бисмарку стоило некоторого труда отговорить наследника престола от этой безумной затеи.

Соглашения с Баденом и Гессеном были подписаны 15 ноября, однако самое сложное оставалось впереди. Бавария предложила проект дуалистической конфедерации, в которой она выступала бы в роли лидера на пространстве южнее Майна. Представители Вюртемберга в последний момент задержали подписание документа, ссылаясь на отсутствие полномочий. Тем не менее задержка оказалась недолгой. 23 ноября Бавария и Вюртемберг наконец согласились присоединиться к общегерманской федерации. Договоры вступали в силу 1 января после ратификации национальными парламентами; Северогерманский союз официально превращался в Германский. «Это большой успех! — писал жене один из сотрудников Бисмарка, дипломат Пауль фон Гацфельдт[525]. — Он [Бисмарк. — Н. В.] остался с нами до часа ночи; такого не было с начала войны! Принесли шампанское, и мы пили за его здоровье»[526].

Северогерманский рейхстаг не только ратифицировал соглашения, но и принял 9 декабря резолюцию с предложением Вильгельму I принять императорскую корону. Впрочем, Бисмарк хотел, чтобы инициатива в данном вопросе исходила не от парламентариев, а от других германских монархов. 3 декабря прусский король получил от Людвига II Баварского соответствующее письмо, текст которого составил Бисмарк. Единое германское государство готово было появиться на свет.

День провозглашения империи назначили на 18 января. Это имело глубокое символическое значение: ровно 170 годами ранее в Кёнигсберге бранденбургский курфюрст Фридрих III был коронован и провозглашен королем в Пруссии Фридрихом I. Церемонию решили провести в Версале. Правда, в первых числах января Бисмарку снова пришлось выдержать борьбу со своим монархом. Речь шла не в последнюю очередь об императорском титуле. Вильгельм I опасался, что дорогая его сердцу прусская монархия растворится в новом государстве, и настаивал на том, чтобы называться «императором Германии». Бисмарк резонно заявлял, что южнонемецкие государства никогда не согласятся с подобной формулировкой, подобающей скорее абсолютному властителю, и титул должен звучать как «германский император». Спор продолжался 17 января в течение трех часов и закончился победой канцлера, которому, как это уже бывало не раз, пришлось пустить в ход все возможные угрозы и увещевания.

Знаменитое полотно Антона фон Вернера, лично присутствовавшего в Версале в эти дни, запечатлело момент провозглашения империи: сверкающая огнями Большая зеркальная галерея Версальского дворца, множество мужчин в униформе, охваченных восторгом… Воспоминания современников рисуют более скромную картину. «Настроения для этого действия нет ни у кого, в первую очередь у главных действующих лиц», — писал Штош[527]. Зять прусского короля, великий герцог Фридрих I Баденский, играл на церемонии одну из главных ролей — он умело обошел предмет вчерашнего спора между монархом и его паладином, провозгласив здравицу в честь «императора Вильгельма». Тем не менее свежеиспеченный кайзер, тепло поприветствовав многих присутствующих, прошел мимо Бисмарка, как мимо предмета мебели, даже не удостоив его взглядом. По воспоминаниям кронпринца, канцлер «выглядел страшно не в духе»[528].

«Прости, я ужасно долго не писал тебе, — жаловался Бисмарк Иоганне три дня спустя. — Однако эти императорские роды были тяжелыми, а у королей появляются в такие моменты удивительные причуды, как у беременных женщин перед тем, как они производят на свет то, что все равно не смогут удержать в себе. Выступая в роли акушера, я многократно чувствовал потребность стать бомбой и взорваться, чтобы обрушить все здание. Необходимые дела мало утомляют меня, но ненужные злят»[529].

Тем временем война наконец вступила в свою финальную фазу. В конце декабря начался обстрел Парижа; большого ущерба французской столице он не нанес, однако ситуация с продовольствием в городе становилась критической. В декабре — январе оказались разгромлены несколько крупных французских группировок на Луаре и на севере страны; надежда на перелом в войне стремительно таяла. 23 января Фавр вступил с Бисмарком в переговоры по вопросу о перемирии. Естественно, что к этим переговорам привлекли и Мольтке, однако на вторых ролях — главным уполномоченным с немецкой стороны был назначен канцлер. 28 января Бисмарк и Фавр заключили франко-германское перемирие сроком на 21 день.

Одновременно Бисмарк одержал еще одну важную победу. 25 января увидели свет два королевских приказа. Шефу Генерального штаба предписывалось воздерживаться от вмешательства в политические дела и подробно информировать канцлера о состоянии военных операций. Мольтке был глубоко оскорблен и угрожал подать в отставку, но ничего не сумел изменить. Канцлер смог отстоять приоритет политических соображений над военными.

После выборов в новый французский парламент в 20~х числах февраля начались переговоры об условиях предварительного мира. С французской стороны их вел ставший главой правительства Адольф Тьер. «Мой маленький друг Тьер, — писал Бисмарк Иоганне, — весьма умен и любезен, но плохой переговорщик. Мыслительная пена неудержимо хлещет из него, как из открытой бутылки, и истощает терпение, поскольку сквозь нее очень сложно добраться до чего-то такого, чем можно утолить жажду. При этом он храбрый маленький человек, светловолосый, достойный уважения, добрые старые французские манеры, и мне было непросто заставить себя быть с ним настолько жестким, как это требовалось»[530].

Прелиминарный мир был подписан 26 февраля: Германия получала Лотарингию, Эльзас и 5 миллиардов франков военной контрибуции, которые надлежало выплатить в трехлетний срок. По последнему вопросу Бисмарка консультировал Блейхрёдер, считавший, что такое финансовое кровопускание позволит надолго ослабить Париж. Французам удалось сохранить крепость Бельфор, однако пришлось согласиться на вступление в столицу немецких войск. Последние, однако, заняли лишь на пару дней небольшую часть города — по большому счету это была демонстрация, рассчитанная на то, чтобы сделать приятное прусскому королю.

Бисмарк также — последний раз в своей жизни — побывал на улицах Парижа, который еще совсем недавно предлагал превратить артиллерийским огнем в груду развалин. 6 марта он покинул Версаль и отправился в Германию, сделав остановку в Меце — французской крепости, теперь отходившей Германской империи. «Огромный, с коротким носом, большими мешками под смотревшими умным взглядом глазами, один из которых слезился», — описывали его очевидцы[531].

В 1871 году завершился важный период в судьбе и деятельности Бисмарка. Задача, которую впоследствии назовут делом его жизни, — решение Германского вопроса, — была выполнена. В истории Германии, да и всей Европы открылась новая глава. Можно спорить о том, в какой степени германское единство стало его детищем, однако заслуга «железного канцлера» в том, что оно было достигнуто, бесспорна. Еще большее влияние он оказал на то, как и в какой форме было выковано это единство. Именно 1871 год, венчавший целую эпоху в жизни Бисмарка, обеспечил ему место в истории. Он находился на пике своей карьеры и обладал огромным авторитетом во всей Европе. Однако о том, чтобы почивать на лаврах, речь не шла. «Железному канцлеру» предстояло еще много лет напряженной деятельности.