Бог располагает!

XX ОДИНОЧЕСТВО

Подобно всем людям, которых изнурило существование, полное наслаждений или трудов, Юлиус обретал малую толику сил и способности действовать лишь к вечеру и в ночные часы, после долгого приноравливания к утомительному течению жизни. По утрам же, пробуждаясь от тяжелого, беспокойного сна, он чувствовал себя усталым, подавленным, разбитым.

Именно в таком состоянии он проснулся и на следующий день после представления «Немой» и собрания венты. Он раз двадцать перевернулся в постели с боку на бок, пытаясь снова уснуть, раздраженный, взвинченный и вместе с тем вялый, томимый нерешительностью.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь плотно закрытые шторы, внушал ему отвращение, и, чувствуя, что пора снова возвращаться к этой опостылевшей жизни, он не мог сдержать едкой досады.

На маленьком столике подле его кровати стоял хрустальный флакон. Он достал из него три-четыре фосфорные пилюли и проглотил их, чтобы взбодриться. В таких дозах это укрепляющее средство становилось смертельным!

Самуил, уступив его мольбам, изготовил для него эти пилюли, но рекомендовал ни в коем случае не принимать более одной за раз, причем с длительными промежутками.

Но Юлиус, мало дороживший своей жизнью, глотал их почти ежедневно, потом стал удваивать, утраивать дозу, лишь бы воздействие фосфора не ослабевало.

Вместе с физическими силами к нему вернулись и силы душевные. Через минуту после того как пилюли были проглочены, граф фон Эбербах почувствовал себя почти живым.

Граф позвонил, и пришел лакей, чтобы помочь ему одеться. Он велел лакею, чтобы тот побрил его, уже второпях закончил свой туалет, приказал подать экипаж и везти его на остров Сен-Луи, к Олимпии.

Было не более девяти часов утра.

В дороге его кровь быстрее побежала по жилам, благодаря отчасти фосфору, отчасти дорожной тряске. Он вдруг ощутил, как в нем просыпается чуть ли не вся прежняя любовь к Олимпии — этому живому портрету Христианы.

«Да, клянусь Небесами, — думал он, — для меня было бы истинным несчастьем, если бы Олимпия уехала. Мне кажется, что тогда последний остаток моей души покинет меня. Божественная искра Христианы погаснет навек. Ба! Я сущий простофиля, если мог поверить, что Олимпия способна всерьез помышлять об отъезде. Это все Самуил: он говорил мне об этом, чтобы поддразнить и взбодрить меня. Если подобная мысль и появилась у нее на миг, с зарей она рассеялась без следа вместе с ночными грезами. Сейчас я застану ее врасплох, и она будет ломать голову, с какой стати я ее беспокою в столь ранний час».

Подъезжая к особняку певицы, он заметил карету, стоявшую у подъезда. Но, охваченный тревогой, он не заметил другого экипажа, стоявшего чуть поодаль с наглухо закрытыми шторами.

Ревность вонзила свои клыки в его сердце.

— Вот оно что! — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Как бы не вышло, что я застану ее врасплох куда более неприятным образом, чем мог предположить! Похоже, она принимает более ранних визитеров, чем я.

Он вошел во двор и поднялся наверх, не сказав привратнику ни слова.

Дверь прихожей была открыта настежь. Там он обнаружил лорда Драммонда, разговаривающего с доверенным слугой певицы.

— А что, синьора Олимпия еще не принимает? — спросил Юлиус.

— Она уехала, — вздохнул лорд Драммонд.

— Уехала! — вскрикнул Юлиус.

— Этой ночью в четыре часа, — уточнил слуга.

— Более чем огорчительно, — прибавил лорд Драммонд. — А вот записка, она ее оставила нам обоим, на ваше и мое имя.

И он протянул Юлиусу распечатанное письмо.

— Я расстался с синьорой тотчас после спектакля, — продолжал лорд Драммонд, — и успокаивал себя надеждой, что мне удалось убедить ее не покидать Парижа. Тем не менее сегодня утром я, беспокоясь, примчался сюда, опередил вас на несколько минут и нашел эту записку, которую и позволил себе распечатать. Читайте.

И Юлиус прочел:

— Если это испытание, — сказал лорд Драммонд, — я хотел бы выдержать его с честью. Я покидаю вас, господин граф, и предупреждаю, что без промедления велю подавать лошадей. Прибыв в Венецию, Олимпия найдет меня уже там. Вы не едете со мной?

— Я посол в Париже, а не в Венеции, — заявил Юлиус, бледный и мрачный.

— Это справедливо. В таком случае прощайте.

— Доброго пути!

Они обменялись рукопожатиями, и лорд Драммонд удалился.

Юлиус вложил в руку лакея свой кошелек и сказал:

— Я бы хотел осмотреть покои.

— Как будет угодно вашему превосходительству, — отвечал слуга.

Юлиус торопливо обошел все комнаты, заваленные вещами, то уложенными, то брошенными куда попало, и заставленные передвинутой мебелью. Сомнений более не оставалось: Олимпия действительно уехала!

Сердце Юлиуса сжала смертельная тоска, и он торопливо бросился прочь из этих покоев, полных, если так можно выразиться, отсутствием Олимпии.

Внизу уже не было экипажа лорда Драммонда, там осталась одна карета Юлиуса. Он сел в нее, бросив выездному лакею:

— Домой!

Лошади пустились в галоп. Карета, стоявшая неподалеку, последовала за экипажем Юлиуса.

Отправиться вслед за Олимпией! В первые мучительные минуты у Юлиуса было возникла такая мысль. Но как это возможно? Пост посла удерживал его в Париже. А впрочем, даже если бы ему удалось вернуть эту женщину, чего ради? Он — и актриса, причудливая, своевольная, влюбленная в одно лишь искусство! Конечно, она не любила его. Да и он сам, так ли уж он уверен, что любит ее?..

Однако, сколько бы граф ни предавался подобным рассуждениям, он все же чувствовал: в сердце у него что-то надломилось. Уехав, эта женщина отняла у него еще одну частицу жизни. Что ж, тем лучше! Он сожалел лишь о том, что она не отняла всю его жизнь без остатка.

Карета остановилась у подъезда посольского особняка, но Юлиус из нее не вышел. Он приказал лакею:

— Сходите узнайте, у себя ли Лотарио.

Но племянника дома не оказалось.

— В таком случае скажите кучеру, чтобы вез меня к принцессе.

Экипаж, что следовал за каретой Юлиуса, остановился, а потом снова тронулся в путь одновременно с ней. Через две минуты он снова остановился.

Олимпия, сидевшая в нем вместе с Гамбой, бросилась к окну, наполовину отодвинула штору, закрывающую окно, и ясно увидела, как Юлиус вышел из кареты у подъезда особняка принцессы.

Резко откинувшись назад, Олимпия прошептала с горькой усмешкой:

— Это все, что мне требовалось увидеть! У него есть чем утешиться! Гамба, можешь сказать кучеру, чтобы поворачивал назад и ехал к заставе Трона: там нас ждет почтовая карета.

— Значит, мы точно уезжаем? — возликовал Гамба.

— Да.

Цыган совсем было собрался перекувырнуться через голову от радости.

Но он остановился, увидев, что по бледным щекам Олимпии медленно сползают две слезы.

Он передал вознице приказ, и тот, ни минуты не медля, исполнил его.

А в это самое время слуги принцессы встречали Юлиуса с удивленными и смущенными физиономиями, словно посетителя, которого они не рассчитывали здесь увидеть.

Его ввели в гостиную. Там он прождал около получаса.

Наконец появилась принцесса, облаченная в пеньюар, угрюмая и раздраженная, как будто ее оторвали от важного дела.

Она едва соблаговолила предложить Юлиусу сесть.

— Вы заняты? — спросил он.

— Нет, — промолвила она, однако весь ее вид говорил о противном. — Но кто же ходит по гостям в десять-одиннадцать часов утра?

— Вы были не одна? — уточнил он.

— Возможно, — отрезала она холодно и вдруг резко спросила: — А как поживает синьора Олимпия?

— Она уехала в Венецию сегодня утром, — сказал Юлиус. — Я только что от нее, но никого там не застал.

— Ах, так вы от нее! — язвительно вскричала принцесса. — И коль скоро вы никого не застали, вы явились сюда. Значит, мне следует благодарить эту певичку за ее отъезд, которому я обязана вашим визитом. Право, вы слишком любезны, одаривая меня тем, что не пришлось по вкусу вашим актрисам.

— Прошу прощения! Мне больно… я не понимаю, в чем причина такого приема, за что вы так сердитесь на меня, — пробормотал Юлиус, заранее утомленный бурной сценой, ибо предвидел ее.

— Вы не понимаете? А между тем все так ясно. Помните, что было вчера? Сначала вы назначаете мне свидание в Опере. Потом собираетесь уйти оттуда в то самое мгновение, когда я туда вхожу. Я чуть ли не силой удерживаю вас, но через четверть часа вы меня все же покидаете под тем предлогом, что вам необходимо составить компанию кому-то из ваших приятелей. Сегодня утром первой персоной, с которой вы спешите увидеться, оказывается эта певица. Прошу вас поверить, что я еще не пала настолько низко, чтобы со мной можно было обходиться подобным образом. Если вы не можете уделить мне иного времени, кроме тех крох, какие вам оставляют ваши друзья и ваши певички, лучше сохраните эти немногие часы для кого-нибудь другого.

— Это разрыв? — спросил Юлиус, вставая.

— Понимайте это так, как вам угодно, — отвечала принцесса, также поднимаясь с места.

— Я предполагаю, что для такого решения у вас имеется причина посерьезнее того предлога, на который вы ссылаетесь, — сказал Юлиус. — Но я чувствую, что мне уже не по возрасту, да и не по характеру взламывать замки женских секретов. Когда вы пожелаете меня видеть, я буду в вашем распоряжении. Смиренно прошу у вас прощения, что потревожил вас столь не вовремя.

И он, отвесив низкий поклон, вышел из гостиной.

«Итак, — думал он, спускаясь по лестнице, — мне нашли преемника. Она закатила сцену, чтобы помешать мне устроить сцену ей. Что ж, тем лучше, черт возьми: одна из цепей, стеснявших мою свободу, разорвана, притом такая, от которой избавиться было не так уж просто.

Увы, увы! Не стоит обманывать себя: как бы то ни было, из таких оков состоит основа существования — стоит нескольким из них порваться, и ткань расползется».

Он приказал кучеру ехать домой.

— Лотарио вернулся? — спросил он, войдя в прихожую.

— Да, ваше превосходительство.

— Попросите его зайти побеседовать со мной.

Через минуту появился Лотарио:

— Вы спрашивали меня, сударь?

— Дважды, — отвечал Юлиус. — Ты сегодня утром ушел очень рано.

— Вам надо мне что-то сказать, дядюшка? — перебил Лотарио.

— Ничего. Просто я хотел тебя повидать. Мне было необходимо увидеть лицо друга. Это утро было горьким для меня. Ты ведь знаешь, Олимпия…

— Да, да, Олимпия, — повторил Лотарио машинально, как человек, поглощенный совсем другими заботами.

И в самом деле, в то время как граф фон Эбербах призвал к себе своего племянника, слуга, отправленный в Менильмонтан с двумя письмами к Фредерике и Самуилу, все еще не вернулся. Лотарио в страшной тревоге ждал ответа, и все его мысли были в Менильмонтане.

— Так вот, — продолжал Юлиус, — Олимпия уехала.

— Уехала? — переспросил Лотарио.

— Да, в Венецию. И боюсь, дружок, что ее отъезд оставил в моей жизни большую пустоту, чем я мог предположить. Чтобы поскорей ее заполнить, я тотчас отправился к принцессе. Поистине, я застал ее в таком дурном расположении духа, какого у нее никогда прежде не видел. Да я и сам был в прескверном настроении. Итак, мы не замедлили поссориться. Как тебе нравится подобное везение, мой мальчик? И вот теперь я оказался в совершенном одиночестве. Но, к счастью, у меня еще есть близкая душа — ты. Тебе понятна моя печаль. Ты так молод, счастлив, силен: мне необходима твоя поддержка, утешение. В целом свете ты единственное существо, сохранившее привязанность ко мне. Ты ведь любишь меня, не так ли, Лотарио?

— Без сомнения, дядюшка, — рассеянно отвечал молодой человек.

— Чем бы нам сегодня заняться? — продолжал Юлиус. — Может, придумаешь какую-нибудь затею: тебе для развлечения, мне — чтобы забыться?

— Разумеется, — пробормотал Лотарио и вдруг бросился к двери.

— Э, да что с тобой? — вскричал удивленный Юлиус.

— Ничего, — вздохнул Лотарио. — Мне послышалось, будто меня зовут. Но я ошибся.

Он вернулся и попробовал внимательнее слушать речи своего дяди и отвечать на них. Но рассеянность была сильнее его воли. Он мог сколько угодно сочувствовать невзгодам графа фон Эбербаха, но его взбудораженное сердце колотилось слишком уж громко, заглушая все внешние звуки. Каждую секунду ему казалось, что дверь сейчас распахнется, и его охватывала дрожь при мысли о письме, которое ему должны принести.

Юлиус в конце концов заметил озабоченность племянника и мрачно покачал головой.

«Все очень просто, — сказал он себе. — Я ему наскучил. В его годы можно и в самом деле найти много занятий повеселее, чем выслушивать жалобы усталой души. Улыбки с морщинами не в ладу, и май не гуляет рука об руку с ноябрем. Оставим же ему его ликующее цветение, а свои холодные туманы прибережем для себя».

— Ну а теперь, когда мы с тобой повидались, — сказал он Лотарио, — ты можешь идти: тебя ждут твои дела или твои радости. Иди, мой мальчик, иди!

Лотарио не заставил его повторять это дважды — он пожал дядюшке руку и поспешил в свою комнату, окна которой выходили во двор, — это позволило бы ему минутой раньше узнать о возвращении слуги.

Итак, Юлиус остался один в целом свете. Любовницы, родные — все покинули его. Христиана умерла; Олимпия уехала; принцесса злилась; Лотарио слишком молод! Из всех, кто в этой жизни не был ему чужим, остался лишь один человек, к чьей поддержке он в это утро не обращался: Самуил. Но Юлиус слишком хорошо знал Самуила Гельба, чтобы искать у него преданности, способной утешить. Иронии и сарказма, приводящих в отчаяние, — вот этого сколько угодно!

Так что же еще могло привязывать его к жизни? Он был достаточно искушен в делах общественных, чтобы найти в них место приложения своего ума и способностей, однако и человеческое ничтожество было слишком хорошо ему знакомо, уж он-то видел, и не раз, с какой легкостью козни интриганов и игра случая повергали в прах деятелей, считавших себя самыми что ни на есть незаменимыми. Как всерьез посвятить себя делу, которое в любую минуту может быть разрушено одним женским капризом? Всей душой отдаться мечте, которую, к примеру, та же принцесса мимоходом разрушит, едва лишь только ей заблагорассудится устроить так, чтобы его отозвали?

Средства отвращали его от цели: ему претила политика, предполагающая, что для того, чтобы управлять страной, надо стать игрушкой в руках женщины.

Граф фон Эбербах переживал одно из тех мгновений, когда так и тянет сыграть в орлянку со смертью; впрочем, мысль о самоубийстве даже не пришла ему в голову. Покончить с собой? Чего ради? Это не стоило труда. Он чувствовал, что потерпеть осталось немного: смерть придет и так.

В эту минуту явился лакей.

— Ну, что такое? — резко спросил Юлиус.

— К вашему превосходительству пришли, просят принять.

— Меня ни для кого нет дома, — отрезал граф.

Слуга вышел.

Однако через несколько минут он возвратился снова.

— Что еще? — осведомился Юлиус нетерпеливо.

— Прошу прощения у вашей милости, — сказал лакей. — Но это опять та персона, о которой я уже докладывал.

— Сказано же: меня нет.

— Я ей говорил, ваше превосходительство. Но она настаивает, клянется, что имеет сообщить вам известия чрезвычайной важности, что ей надо вам одно только слово сказать, но от этого слова зависит ваша жизнь.

— Ба! — усмехнулся Юлиус, пожимая плечами. — Это всего лишь предлог, чтобы проникнуть сюда.

— Не думаю, — возразил слуга. — У этой юной особы такой взволнованный вид! Она, должно быть, искренна.

— Так это молодая девушка? — спросил Юлиус.

— Да, ваша милость, совсем молоденькая, насколько можно разглядеть сквозь вуаль. Немка. Ее сопровождает компаньонка, тоже немка.

— Мне-то какая разница? — промолвил Юлиус. — Скажите этой девице, что я сейчас занят и принять ее не могу.

Лакей направился к выходу. Но Юлиус тотчас передумал, как случается с натурами колеблющимися, не привыкшими стоять на своем, и окликнул его:

— Впрочем, если ей надо сказать мне всего одно слово, пусть войдет. Все-таки это женщина, к тому же соотечественница. Любого из этих двух свойств хватило бы, чтобы не вынуждать ее уйти отсюда ни с чем.

Лакей вышел и тут же возвратился в сопровождении юной трепещущей девушки под вуалью.

Женщина, сопровождавшая девушку, осталась в соседней комнате.