Бог располагает!

VI ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Лотарио был воплощением усердия и искренности, однако надо признаться, что, когда молодой человек просил графа фон Эбербаха позволения отправиться к г-ну Самуилу Гельбу с приглашением, он не стал говорить всю правду и ничего, кроме правды.

Юноша взял на себя смелость заметить своему дядюшке, что прусскому послу, если он желает побеседовать с Самуилом Гельбом, разумеется, не пристало запросто отправиться к нему собственной персоной, но, возможно, было бы уместно придать приглашению больше учтивости, послав за гостем кого-либо, притом не просто посольского служащего, но члена своей семьи.

Не усмотрев в этом ничего, кроме предупредительности своего юного секретаря и любящего племянника в отношении приятеля своего детства, Юлиус беззаботно согласился.

А истина заключалась в том, что вот уже целые сутки чарующее личико шестнадцатилетней девушки, проступившее на опаловом фоне ранней зари, занимало мысли и тревожило смятенную душу Лотарио настолько, что за божественное счастье увидеть ее снова он заплатил бы не только невинным обманом, но и куда более дорогой ценой.

Итак, молодой человек отправился к г-ну Гельбу в одной из посольских карет.

Но, вместо того чтобы ехать той дорогой, какую вчера на его глазах выбрал Самуил, Лотарио приказал кучеру ехать в Менильмонтан через Бельвиль.

Разумеется, добираться таким образом пришлось дольше. Но такое решение имело два следствия: во-первых, когда экипаж подъехал к дому, Самуила там уже не было, во-вторых, юный посланец не встретил его по дороге.

Он приказал остановить карету на углу улицы, чуть не доезжая до особняка, велел вознице ждать и решительно зашагал к желанной двери.

Но, чем ближе Лотарио подходил к ней, тем явственнее замедлял он шаг. Вся его недавняя отвага таяла при одном приближении к той, встречи с которой он так ждал, как тает снег под солнцем. От одной мысли о том, что надо протянуть руку и коснуться маленького шнурка, висевшего перед его глазами, как бы приглашая дернуть его, вся кровь прихлынула к его сердцу, а по телу пробежала холодная дрожь. Он подошел к калитке, протянул руку к колокольчику и в испуге стремительно отбежал на несколько шагов.

Так он долго топтался около калитки, не смея позвонить. Невозможные и нелепые мечты приходили ему в голову. Ему бы хотелось, чтобы она вышла на террасу и сама предложила ему войти.

Запертая калитка была на высоте человеческого роста увенчана деревянным навесом, который мешал хоть что-нибудь разглядеть. Лотарио перешел на противоположную сторону улицы, чтобы хоть оттуда попытаться заглянуть в сад.

Но в саду никого не было.

Он вернулся к калитке, и тотчас сомнения вновь обуяли его. А вдруг Самуил дома? А если все же его нет, что сказать этой девушке? Допустим, именно она выйдет на его звонок и, услышав, что он прибыл к г-ну Самуилу Гельбу от графа фон Эбербаха, сразу ответит, что он сейчас только уехал. Какой бы выдумать предлог, чтобы задержаться еще хоть на минуту? Впрочем, скорее всего ему откроет вовсе не она, а служанка, та самая старуха, которую он уже видел вчера. Если окажется, что г-на Самуила нет дома, то у Лотарио даже не будет повода войти в сад.

Теперь-то бедный Лотарио сообразил, что было бы лучше, если бы он застал Самуила у себя. Он раскаивался в своей умышленной медлительности, в том, что нарочно выбрал кружный путь, рассчитывая опоздать. А надо было, напротив, приехать слишком рано. Тогда у него была бы надежда застать г-на Самуила еще не одетым, пришлось бы подождать, а она в это время могла бы войти в салон, спуститься в сад, чтобы составить ему компанию, и он бы увидел ее. Подумать только, что, вместо всего этого, он со своими уловками и хитростями обеспечил себе свидание со старухой-служанкой!

Вконец приуныв, он стал прохаживаться взад-вперед по переулку, почти уже решившись вернуться в Париж, не пытаясь больше ничего предпринять.

Блуждая так, он разглядывал то, что встречалось, с праздным любопытством смотрел на дома и прохожих, по любому поводу останавливался, говоря себе, что проделывает все это ради нее, и выискивал малейшие поводы, только бы задержаться здесь, еще хоть на минуту отсрочить отъезд, который был уже делом решенным.

Вдруг за его спиной раздался грубый хохот, заставивший его обернуться.

Смеялся ломовой извозчик, которому протягивала какую-то бумагу женщина, крестьянка судя по всему.

— Э, кумушка, — говорил возница, — вы женщина красивая, черт меня подери, и глазки у вас вон какие большие! Да только наше правительство позабыло научить меня читать. Если кому нужно, чтоб я ему ответил, мне не писать надобно, а сказать.

Крестьянка произнесла несколько слов, но на языке, ему незнакомом.

— Если хотите, чтобы вас понимали, то и говорить надо на христианском наречии, — буркнул возница. — А вашей тарабарщины я в толк не возьму.

И он хлестнул своих лошадей.

Женщина с нетерпением махнула рукой; казалось, она совсем пала духом.

Лотарио удалось расслышать то, что она сказала. Он приблизился к ней и произнес по-немецки:

— Что вам нужно, добрая женщина?

Крестьянка радостно встрепенулась:

— Как, сударь? Вы из Германии?

— Да.

— Хвала Создателю! Тогда не соблаговолите ли вы указать мне, где этот дом?

И она протянула свою бумагу Лотарио. Он прочел: «Сиреневая улица, номер 3».

— Сиреневая улица, номер три, — повторил он, удивленный и очарованный таким совпадением. — Это здесь. Стало быть, вы направляетесь к господину Самуилу Гельбу?

— Да.

— И я тоже.

— В таком случае будьте добры, проводите меня.

В эту минуту она, наконец, посмотрела на него. Казалось, его лицо ее поразило. Удивленный ее пристальным любопытным взглядом, он в свою очередь вгляделся в ее черты, но не нашел в них ничего знакомого.

На вид этой немке было года тридцать четыре, от силы тридцать пять. Она была хороша спокойной и суровой красотой деревенской женщины. Ее бездонные черные глаза, густые волосы цвета воронова крыла и речь, в которой сквозил некий оттенок торжественности, наконец, сама ее манера держаться, отмеченная какой-то непреклонной гордостью, — все это, тем не менее, нисколько не противоречило ее простому наряду — грубой коричневой накидке в голубую полоску.

Оба направились к воротам дома Самуила; она разглядывала Лотарио, он же скорее всего и думать забыл о ней, восхищенный возможностью войти в этот дом и тем, что сами обстоятельства вынуждают его быть смелым.

Шагая рядом, она заговорила с ним, быть может, затем, чтобы заставить и его разговориться:

— Французы, они все от роду насмешники. Этот извозчик насмехался надо мной за то, что сам же не умеет читать. Обычно, когда мне случалось бывать в Париже, меня сопровождал один славный парень из наших краев, он немного говорил по-французски. Но в этом году Господь призвал его к себе. А я все равно и года не могу прожить, чтобы не приехать сюда. Долг, который меня сюда призывает, слишком свят, и я не могу им пренебречь, что бы ни случилось. Ну вот я и здесь. Но вы и представить себе не можете, сударь, сколько невзгод и обид я претерпела, пока добралась. Странно все-таки, как эти люди могут не знать немецкого языка. Да еще все как один смеются, стоит мне заговорить!

Лотарио был слишком взволнован, чтобы ей ответить или хотя бы понять, о чем она говорит. В душе у него звучал иной голос.

Они приблизились к калитке.

Лотарио позвонил, весь дрожа. Каждый удар колокольчика отзывался в его сердце.

Та же старуха, что накануне встретилась Лотарио, подошла, чтобы им открыть.

Отступив в сторону, Лотарио пропустил немку вперед себя.

— Фрейлейн Фредерика у себя? — осведомилась та по-немецки.

— Да, она дома, — отвечала старуха на том же языке.

— Как ее здоровье?

— Превосходно.

— Благодарение Богу! — воскликнула крестьянка с радостью и облегчением. — Моя добрая госпожа Трихтер, скажите ей, сделайте милость, что та, которая всегда приходит по весне, просит позволения повидать ее.

— О, конечно, я вас узнала, — кивнула старуха. — Входите же в дом. И вы входите, сударь.

Госпожа Трихтер подумала, что Лотарио явился вместе с крестьянкой.

Она провела обоих в гостиную, а сама поднялась наверх, чтобы сообщить об их визите Фредерике.

Имя г-жи Трихтер, должно быть, напомнило нашим читателем того грандиозного выпивоху, который в первой части этой истории так внезапно умер у них на глазах в ту минуту, когда подавал прошение Наполеону. Но читатели, вероятно, забыли о том, что прежде чем принести своего дражайшего лиса в жертву собственным великим эгоистическим замыслам, Самуил поинтересовался у самого Трихтера, согласился ли бы тот отдать жизнь, чтобы обеспечить своей матери кусок хлеба. Трихтер утверждал, что умер бы с радостью, лишь бы ей было на что жить. Поэтому, отправив приятеля к праотцам, Самуил посчитал себя должником его родительницы. Он увез ее из Страсбурга и приставил к Фредерике, для которой эта добросердечная и достойная женщина стала более чем служанкой — почти матерью.

Вошла Фредерика.

Лотарио пришлось опереться о спинку кресла, так бурно заколотилось его сердце.

Фредерика же бросилась к посетительнице и горячо сжала ее руки.

— Садитесь же, моя дорогая, моя добрая сударыня!

И она пододвинула ей кресло. Но крестьянка не села.

— Постойте, — сказала она, — дайте сперва поглядеть на вас, налюбоваться всласть. Все такая же… нет, еще красивей, еще веселей, а стало быть, по-прежнему чиста. Благодарение Творцу! Слава тебе, Боже! Я пришла издалека, но такая отрада стоит всех тягот пути.

Только теперь заметив Лотарио, Фредерика слегка покраснела.

— Этот господин с вами, матушка? — спросила она.

— Нет, — отвечала крестьянка. — Я встретила его по дороге сюда. Мы незнакомы.

Тут немного покраснел и Лотарио.

— Мадемуазель, — пролепетал он, — я прибыл к господину Самуилу Гельбу по поручению господина графа фон Эбербаха.

— Графа фон Эбербаха! — вскричала незнакомка.

— Мой друг уехал вот уж добрых полчаса назад, — сказала Фредерика.

— Граф фон Эбербах? — снова вмешалась крестьянка с необычайной живостью, глядя на Лотарио в упор. — Вы упомянули графа фон Эбербаха?

— Вне всякого сомнения, — улыбнулся Лотарио, не понимая, почему это имя ввергло немку в такое возбуждение.

— Так он в Париже? — спросила она.

— Да, он только что назначен сюда послом Пруссии.

— И как он себя чувствует?

— Благодарение Богу, мой дорогой дядюшка в добром здравии.

— Ваш дядюшка? Так вы Лотарио?.. О, прошу прощения… господин Лотарио?

— Вы меня знаете?

— Знаю ли я вас! — вскричала незнакомка.

— Откуда вы? Из Берлина? Из Вены?

— Я… Да какая разница? Вам нет нужды меня знать. Довольно того, что я знаю вас. И ее тоже.

И она окинула его и Фредерику одним взглядом:

— Что ж, дети мои! Бедная женщина, что сейчас говорит с вами, счастлива видеть вас обоих с такими красивыми, невинными лицами, она не устанет благодарить Провидение за то, что в тот малый срок, который ей суждено провести в Париже, ей было дано увидеть вас перед собой вот так, вместе, чтобы полюбоваться вами и вас благословить.

Молодые люди, смущенные ее странным поведением, попробовали было переглянуться, но тотчас оба потупились.

— Но мне представляется, что я никогда прежде не встречал вас, сударыня, — пробормотал Лотарио, только чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Вам так представляется?

— О сударь, не спрашивайте ее, — ласково произнесла Фредерика. — Она таинственна, как запертая дверь. И нет такого ключа, что помог бы раскрыть ее секреты. Она мне клялась своей бессмертной душой, что мы с нею даже не родня, но каждый год она проделывает двести или триста льё, чтобы повидать меня всего на несколько минут. Она приходит в отсутствие моего опекуна, упорно избегая встреч с ним, спрашивает, здорова ли я, счастлива ли, — и удаляется.

— Она говорит с вами, только если вы одна? — спросил Лотарио.

— Ну да, одна, — сказала Фредерика.

— Мне пора уходить, — горестно вздохнул Лотарио.

— Нет, нет, — с живостью возразила незнакомка. — Вы — это совсем другое дело, вам можно остаться. Я не скажу ей ничего такого, что вам нельзя было бы услышать. Вы не такие уж чужие друг другу.

— О, так мы не чужие! — радостно вскричал Лотарио.

— Но я никогда прежде не видела этого господина, — возразила Фредерика.

— А я, — признался Лотарио, — впервые увидел фрейлейн вчера утром на террасе.

— Ах, так вы меня видели?

Лотарио осекся, сконфуженный тем, что так торопливо проговорился. Ему казалось, будто по его лицу легко прочесть все, что творится в его сердце.

Немка смотрела на них с улыбкой.

— О, — прошептала она, — вдвоем они могли бы создать рай, если бы Адская Бездна не пролегала между ними.

Затем она обернулась к девушке:

— Ну же, Фредерика, расскажите, что с вами случилось за тот год, что мы не виделись?

— Ах, мой Бог, да ничего особенного, — отозвалась Фредерика. — У меня неделя за неделей проходят, похожие одна на другую. Всегда то же существование, простое, мирное. Те же занятия, те же лица. Ничего нового не происходит. Я работаю, шью, читаю, музицирую, молюсь, думаю о своем отце и своей матери, хотя никогда их не знала.

— Совсем, как я, — промолвил Лотарио.

— А… тот, кого вы называете своим опекуном? — проговорила крестьянка, и ее лицо потемнело.

— Он всегда добр и предан.

— И вы с ним счастливы?

— Совершенно счастлива.

— Странно, — пробормотала неизвестная. — Это очень странно. Господень промысел неисповедим… Ну, да все равно! Не говорите ему ни слова о моем посещении.

— Вам бы не надо требовать этого от меня, — сказала Фредерика.

— Как так?

— Ну, послушайте! Эти ваши тайны… Мне порой бывает совестно, — сказала прелестная девушка. — Мой опекун вырастил меня, воспитал, так имею ли я право принимать кого-то без его ведома, таить от него то, что происходит под его кровом, не доверять ему? И если бы хоть у меня были для этого какие-то исключительные причины! Но когда я пробую выспросить их у вас, вы молчите. Вы даже не хотите мне сказать, кто были мои родители. Мой опекун говорит, что ничего не знает о моем происхождении. Умоляю вас, расскажите мне хотя бы о моей матери. Вы должны были ее знать! Вы знали ее!

— Нет, нет, не расспрашивайте меня, — взмолилась крестьянка. — Я не смогу вам ответить.

— Что же, раз вы не хотите говорить со мной о моей матери, я стану думать, что вы приходите сюда с дурным умыслом, что вас подослали какие-то враги, чтобы шпионить за мной и, может быть, даже меня погубить.

Крестьянка встала. Слезы навернулись ей на глаза.

Перед этим немым упреком Фредерика не могла устоять. Она бросилась на шею незнакомке и стала просить у нее прощения.

— Милое мое дитя, — произнесла крестьянка, — никогда не подозревай меня в злых намерениях. Это причиняет мне боль, но еще больше вреда это принесет тебе самой. Почему я так пекусь о тебе? Тому есть тысяча причин, но я не могу говорить с тобой о них. Некогда в час смятения я совершила поступок, который может очень дурно отозваться в твоей судьбе. До сих пор Господь нас хранил, и то, что могло бы тебя погубить, похоже, оборачивается к лучшему. Но как знать, что нам готовит будущее? Если с тобой стрясется беда, не кто иной, как я, буду в ней повинна. Вот почему моя жизнь посвящена тебе. Ты можешь взять ее, когда пожелаешь: она твоя. Как только я тебе понадоблюсь или просто возникнет что-то, о чем надо будет мне сообщить, что бы это ни было — перемена ли судьбы или перемена жилья, — напиши мне, как ты по своей доброте всегда делала прежде, по тому же адресу, в Гейдельберг. Чтобы в конце концов не вышло так, что я потеряю тебя из виду. О, молю тебя, верь мне!

Она повернулась к Лотарио и продолжала:

— Вы остаетесь в Париже, так вот, в поручаю ее вам. Приглядывайте за ней, не спускайте с нее глаз. Она со дня на день может оказаться в страшной опасности, о которой не подозревает.

— К несчастью, — проговорил Лотарио, — я не имею права покровительствовать фрейлейн.

— Да нет, вы имеете! — возразила незнакомка. — Я вам клянусь, что имеете.

— В самом деле? Однако фрейлейн Фредерика едва ли признает за мной такое право.

— Я от чистого сердца и всей душой признаю право каждого покровительствовать тем, кто находится в беде, — сказала Фредерика. — Но мне не нужна ничья защита, ведь у меня есть мой опекун.

Крестьянка с горькой усмешкой покачала головой.

— Но мы будем видеться, фрейлейн, — сказал Лотарио в восторге от возможности быть причастным к жизни Фредерики. — Ваш опекун старинный друг моего дяди, они возобновят знакомство, и мне будет позволено иногда бывать здесь. Дядя позволит, чтобы господин Самуил Гельб принимал меня у себя. В эту самую минуту господин Гельб находится в нашем посольстве, и возможно, что я еще застану его, вернувшись туда. Я попрошу, чтобы меня ему представили. Какое счастье!

— А, так они снова встретились? — пробормотала незнакомка так тихо, словно говорила сама с собой. — Так, стало быть, Самуил опять нацелил свои когти на Юлиуса? Тем хуже! Теперь жди новых бед. — И она, возвысив голос, обратилась к юноше: — Лотарио, оберегай ее и самого господина графа тоже. Я же возвращаюсь к себе домой, довольная настоящим, но в страхе за будущее. Прощай, Фредерика, я вернусь не раньше чем через год.

— Ах, — блаженно вздохнул Лотарио, — зато я вернусь самое позднее через два дня.

Незнакомка поцеловала Фредерику в лоб, прошептала слова благословения так тихо, что нельзя было расслышать, и вышла из гостиной.

Фредерика проводила ее до калитки, и крестьянка вместе с Лотарио удалились, оставив Фредерику во власти того мечтательного, неясного волнения, какого не могло не заронить в сердце юной девушки это неожиданное сближение с очаровательным, элегантным молодым человеком, чье появление впервые нарушило привычное течение ее уединенной жизни.