Бог располагает!

LVI ПОРОЙ И ТЮЛЬПАНЫ БЫВАЮТ ПОСТРАШНЕЕ ТИГРИЦ

Девятого июля 1830 года все газеты поместили сообщение о том, что завтра будет иметь место погребение лорда Драммонда, а заупокойная месса состоится в храме Успения.

Когда на следующий день Юлиус вошел в эту церковь, первым, кого он там увидел, был Самуил.

Наши читатели, возможно, успели забыть о лорде Драммонде, чудаке-англичанине, влюбленном в голос Олимпии, а перед этим — в индийских тигриц.

Смерть этого человека была такой же странной, как его жизнь.

Причиной его смерти стал тюльпан!

Мы выпустили лорда Драммонда из виду в ту минуту, когда он покидал Париж, чтобы последовать за Олимпией в Венецию.

Ему показалось, что все же гораздо лучше внимать обожаемому голосу на публике, чем не слышать его вовсе, и делить наслаждение искусством певицы с другими предпочтительнее, нежели совсем его лишиться.

Однако едва он успел приехать и побывать на первых представлениях, как ревность овладела им с новой силой. Он горько терзался оттого, что принужден упиваться этими божественными звуками вместе с толпой, тогда как он жаждал присвоить их себе одному. Присутствие соперников досаждало ему ужасно.

С той минуты как Олимпия стала достоянием всех, она более не могла принадлежать ему.

К тому же ему казалось, что каждый встречный, разделяя его наслаждение, тем самым опошляет его. Голос Олимпии внушал ему чуть ли не отвращение, когда, перестав быть его собственной изысканной духовной пищей, попадал, так сказать, в заурядный общий котел, откуда самые грубые инстинкты толпы могли хлебать своими ложками и лезть туда своими руками.

Эта радость, которую он хотел бы видеть чистой, девственной, хранимой единственно для него, стала теперь, увы, всего лишь подобием обыкновенной куртизанки, публичной женщины, доступной любому мужлану, у кого в кармане найдутся три франка.

Такой он ее более не желал.

Однажды вечером в разгар представления он встал, вышел из театра, вернулся домой, потребовал лошадей и, не послав Олимпии даже прощальной записки, покинул Венецию.

Чтобы развеять грусть, он попробовал путешествовать.

И всюду, где бы он ни проезжал, посещал все, что только можно: библиотеки, музеи, исторические памятники. В Конистоне ему показали коллекцию тюльпанов.

Страсть к цветам — одна из наиболее естественных склонностей сердца человеческого. Мы ведь созданы из праха земного, и стоит лишь заронить в нас зерно, как оно прорастает.

Душевная организация лорда Драммонда была из тех, что не терпят междуцарствия страстей. Смерть одной мании в его случае всегда совпадала с коронацией ее преемницы. Он сказал себе: «Женщины умерли, да здравствуют цветы!»

К цветам он воспылал страстью так же, как прежде к тигрицам и женщинам, то есть неистово. Он не думал более ни о чем, кроме них!

Как истинный любитель, он всецело сосредоточился на одном виде цветов, во всем ценя совершенство и понимая, что даже кошелька миллионера и века долгожителя не хватит на то, чтобы собрать полную коллекцию.

Он выбрал тюльпаны — именно они пробудили у него вкус к цветам. Всем существом он безрассудно предался тюльпанам.

Вскоре у него уже набралась коллекция, которая ему самому представлялась приличной, хотя любой другой счел бы ее неслыханной.

Тем не менее он колесил по Европе из конца в конец, объезжая все города, славящиеся своими цветами: искал, не найдется ли где-нибудь еще один сорт, случайно упущенный им из виду.

Известнейшие любители, готовые услужить столь прославленному коллекционеру, вводили его в свои оранжереи и предоставляли любоваться самыми редкостными из своих сокровищ. Но лорд Драммонд едва удостаивал их благосклонного взгляда.

Никому не удавалось показать ему что-либо, чего у него не было бы — даже равного, не говоря уже о лучшем.

Однажды вечером в Харлеме, уже осмотрев все представительные местные коллекции и ни в одной не обнаружив ничего чрезвычайного, он, усталый от бесплодной борьбы, совсем было решил вернуться в Англию, когда слуга из гостиницы, где он остановился, рассказал ему об одном своем родственнике, у которого тоже есть тюльпаны.

Родственник этот был человек бедный, но, по словам слуги, склонность к разведению тюльпанов пробудилась в нем с детских лет и ему удалось добиться потрясающих результатов.

Его оранжерея не пользовалась известностью, так как он туда никого не пускал, ибо любил тюльпаны без корысти и тщеславия, ради них самих.

Он их никому никогда не показывал, кроме своего родственника, но, если лорд Драммонд пожелает, слуга готов был попросить у кузена Тромпа позволения привести к нему знатного путешественника. Вояжер, заезжий иностранец, не покажется нелюдимому Тромпу таким отвратительным, как соотечественник, живущий поблизости, которого стоит раз допустить к себе, а уж потом от него не избавишься.

Лорд Драммонд колебался. После осмотра блестящих коллекций, известных всей Европе, стоило ли труда оставаться здесь еще на один день, чтобы посмотреть на тюльпаны никому не известного любителя?

Вероятно, его коллекция вполне достойна того, чтобы поразить воображение слуги… Тем не менее лорду Драммонду не хотелось упускать ни одного случая, сколь бы ничтожным он ни был.

Итак, он остался.

На следующий день утром слуга сбегал к своему родственнику и вернулся с разрешением, полученным, однако, не без труда.

— В котором часу милорду угодно, чтобы я проводил его к моему кузену Тромпу? — осведомился слуга.

— Сию же минуту, — отвечал лорд Драммонд.

И они отправились.

Им пришлось пересечь весь город.

Оставив позади город и миновав заставу, они вошли в одну из самых узких улочек предместья.

Лорд Драммонд уже начал раскаиваться, что в простоте душевной принял всерьез лакейские выдумки.

Разве цветок, достойный его, мог бы дышать воздухом этой полузадушенной улицы?

Слуга остановился перед домом весьма жалкого вида и, обернувшись к лорду Драммонду, сказал:

— Это здесь.

И он тут же постучал в дверь.

На стук вышел маленький, нищенски одетый человечек, при своем низком росте еще и согнутый в дугу от привычки вечно копаться в земле.

— Вот, братец, — сказал ему слуга, — это знатный чужестранец, о котором я тебе говорил сегодня утром.

— А, стало быть, этот господин и является владельцем того сада, который вы мне так расхваливали? — с видом иронического сомнения обратился лорд Драммонд к слуге, покосившись на убогую одежонку Тромпа.

— Ну, — промолвил тот, явно заметив взгляд лорда Драммонда, но, похоже, нимало тем не смутившись, — вы ведь пришли поглядеть не на мой наряд, а на мою коллекцию.

— Это верно, — согласился англичанин. — Так войдемте же.

— Прежде чем войти, — сказал Тромп, — ответьте мне на один вопрос.

— Какой?

— Это точно, что вы сегодня же уедете из Харлема?

— Как только выйду от вас.

— Дело в том, что я не желаю показывать мои цветы кому-нибудь, кто потом явится беспокоить меня, чтобы увидеть их еще раз. Что я позволяю вам один разок полюбоваться на них, это уже много. Они, видите ли, мои, и этим все сказано: я свои тюльпаны ревную, как другой ревновал бы свою жену.

— Повторяю вам: сегодня вечером я уже буду далеко отсюда.

— Тогда входите.

Лорд Драммонд и слуга вступили в темный душный коридор.

Тромп тотчас закрыл за ними дверь, отчего ни света, ни воздуха ни в коей мере не прибавилось.

— Идите вперед без опаски, милорд, — сказал слуга. — Здесь нет ни люка, ни ступенек.

Пройдя несколько шагов, лорд Драммонд оказался перед какой-то дверью.

— Погодите, — сказал Тромп.

И он, обойдя лорда Драммонда, стал отпирать дверь, запертую на три оборота ключа.

Когда она отворилась, в коридор хлынул веселый поток света.

Это было как бы внезапное вторжение солнечных лучей и пения птиц. Просторный, сверкающий сад рос и блаженствовал на щедрой земле и под таким же щедрым небом.

— Входите и смотрите, — сказал Тромп ослепленному лорду Драммонду. — Но позвольте мне запереть эту дверь.

Он запер дверь и продолжал:

— Как видите, не стоит судить ни о человеке по платью, ни о саде по дому. Я выбрал этот дом, скверно построенный и неудобно расположенный, потому что его тыльная сторона обращена к этому вольному простору: здесь мои цветы получают столько света и воздуха, сколько им требуется. Покажите мне место, где цветы были бы устроены лучше! Я-то могу жить хоть в чулане, хоть в собачьей конуре, что мне сделается? О себе я не пекусь!

Я вроде тех влюбленных старцев, что заводят молодых любовниц и тратят все свое состояние на золоченую мебель, бархат и шелка, мало беспокоясь о том, что в кармане у них не остается ни единого су, чтобы самим обзавестись мало-мальски пристойным жильем.

А у меня есть куда больше, чем любовница, — у меня целый сераль.

Смотрите же!

В его выразительной жестикуляции, в звучании голоса угадывались сразу самодовольство собственника, искушенность садовника и восторг влюбленного. Он представлял гостю собрание своих редкостей, говоря о том, что оно единственное в своем роде, и переходил от тюльпана к тюльпану, объявляя каждый очередной цветок прекраснейшим из всех.

— Вот этот, — говорил он, — превосходит все, что можно вообразить дивного и волшебного; самая пылкая фантазия признает себя побежденной перед лицом столь всесокрушающей реальности. И что же? Это сущий пустяк, заурядный цветочек, жалкий травяной стебелек по сравнению с тем, который я вам сейчас покажу.

И он обращался к другому чуду, другому шедевру природы, затмить который в этом мире не дано ничему… кроме следующего тюльпана.

При всей чрезмерности этих преувеличений, рожденных восторженностью одинокой души, коллекция Тромпа поистине была великолепна. Она, вне всякого сомнения, оставалась самым прекрасным из всего, что лорд Драммонд успел повидать за время своего путешествия.

Однако его собственная коллекция ей все же не уступала. Он был горд, что и здесь не обнаружил ни одного сорта, которого не нашлось бы в его собрании. Тромп казался серьезным соперником, но все же не победителем. Лорд Драммонд не чувствовал себя униженным, он мог продолжать борьбу. У них обоих, как в коллеже, был приз ex æquo[7].

— Ну как, — спросил Тромп, торжествуя, — встречались ли вам в ваших поездках сады, которые не уступали бы моему?

— Я не встречал таких, что превосходили бы его, — отвечал лорд Драммонд.

— Стало быть, вы видели такие, что были не хуже? — спросил Тромп, и лицо его омрачилось.

— Один мне известен.

— Это где же?

— В Лондоне.

— А как имя владельца?

— Лорд Драммонд.

— Это вы?

— Я самый.

— И ваш сад действительно стоит моего? — повторил Тромп с заметным недоверием.

— Да, — сказал лорд Драммонд. — Я отдаю должное вашей коллекции: она превосходит все, что я успел повидать с тех пор, как оставил Лондон, и не уступает моей. Но и моя вашей не уступит. Они равны.

— А-а! — ликуя, закричал Тромп. — Так вы сейчас увидите то, что нарушит это равновесие! Пойдемте вон туда.

И он потянул лорда Драммонда за стену, казалось замыкающую сад, на самом же деле скрывающую за собой оранжерею, ничуть не меньшую по размерам.

— Вот они, мои настоящие цветы, — сказал он, — все прочее не в счет. Сад лишь прихожая оранжереи, и цветы, что там растут, не более чем служанки. А здесь перед вами дамы. Если у вас есть глаза, откройте их.

Лорд Драммонд едва успел бросить беглый взгляд на оранжерею — и тотчас был ослеплен.

На этот раз все тщеславие Тромпа было оправдано: перед англичанином предстало подлинное собрание чудес, музей, где сошлись удачнейшие творения, созданные объединенными усилиями природы и искусства.

Лорд Драммонд застыл в неподвижности, будто, увидев перед собой столько волшебных красот, он заколебался, куда идти, на что смотреть.

Но вдруг взор его упал на тюльпан, в котором черный цвет сочетался с голубым и красным.

Он побледнел и бросился к нему.

— А, так вот вы что предпочитаете, — Тромп издал смешок, выражающий торжество и превосходство. — Примите мои поздравления: вы тотчас распознали самый красивый. Вижу, вы и впрямь знаток, и потому почти не жалею, что привел вас сюда. Вначале я не имел намерения показывать вам оранжерею: хватило бы и сада. Но вы меня задели, и я не хотел, чтобы мои цветы потерпели унижение. Ну что? Скажете, у вас и такой есть?

— Нет, — придушенным голосом прохрипел лорд Драммонд.

— Ни у вас, ни у кого другого, — заключил Тромп. — Он уникален. Ах, теперь вы видите: это моя любимая султанша. Что из того, если у меня одежда продрана на локтях? Все равно я не отдал бы его и за десять тысяч франков.

— А за двадцать? — с мольбой во взгляде спросил лорд Драммонд, бледный как мел.

— Ни за двадцать, ни за сколько бы то ни было тысяч. Мужчина, любя женщину, не торгует ею и не делит ее ни с кем. Я хочу быть единственным владельцем моего цветка. А на другие тюльпаны, вы что же, и смотреть не желаете?

— Я их уже видел, — сказал лорд Драммонд. — Мне на весь день хватит этого одного. Еще один, последний взгляд, и я вас покину.

Он бросил на черно-красно-голубой цветок взгляд, полный любви и безутешной грусти и, ни слова не говоря, зашагал по саду в сторону дома.

Тромп отворил перед ним обе двери.

На пороге последней лорд Драммонд обернулся.

— Благодарю вас, сударь, — произнес он. — И до свидания.

— Не до свидания, — поправил Тромп, — а прощайте. Через час вы уезжаете из Харлема.

Лорд Драммонд не ответил.

Он вернулся в гостиницу в сопровождении слуги, не произнеся ни слова.

— В котором часу милорду угодно, чтобы подали лошадей? — спросил слуга, когда лорд Драммонд поднялся к себе в комнату.

— Я сегодня не поеду, — отвечал лорд Драммонд.

Час спустя лорд Драммонд позвонил и потребовал к себе слугу, водившего его смотреть тюльпаны.

— Ступайте к вашему родственнику, — сказал он. — Если сумеете уговорить его уступить мне одну луковицу того тюльпана за тридцать тысяч франков, получите от меня пять тысяч.

— Бегу! — завопил слуга, теряя голову.

И он скатился вниз по лестнице.

Лорд Драммонд ждал его возвращения с тревогой студента младшего курса, ожидающего ответа от первой женщины, которой он осмелился написать.

Прошло целое столетие, за время которого часовая стрелка проползла всего час с четвертью, прежде чем слуга появился на пороге.

Он был понур и мрачен.

— Ну, что? — спросил лорд Драммонд.

— Он отказался, — уныло отвечал слуга.

— Вы плохо взялись за дело, — раздраженно упрекнул его лорд Драммонд. — Немыслимо, чтобы человек, который так беден, отверг подобную сумму.

— За дело я взялся, как всякий, кому бы пообещали пять тысяч, — возразил слуга. — Уж поверьте: коли у меня не вышло, значит, ничего сделать нельзя.

— Ступайте назад, — сказал англичанин. — Сорок тысяч ему, десять вам.

Как ни огромна была названная цифра, слуга отправился в путь далеко не так радостно, как в первый раз.

По той решимости, с которой его родственник отверг первое предложение, он понял, что Тромп не согласится ни за какие деньги.

Тем не менее попытку он сделал. Но вернулся, опять ничего не добившись.

— Он сущий мул, — пожаловался лорду Драммонду его посланец.

— А вы сущий осел, — отвечал тот, чувствуя потребность выместить на ком-нибудь свое дурное настроение.

Весь вечер он ломал голову в поисках средств заставить Тромпа уступить. Но как зацепить того, кто не клюет на золотую наживку?

От обеда он отказался. Есть ему не хотелось. Ночью сон его был беспокоен.

Едва лишь солнце встало, как он уже стучался в дверь Тромпа.

— Кто там? — прокричал из-за двери резкий голос хозяина, и его злобная физиономия показалась наверху в маленьком окошке.

— Это я, — отвечал посетитель.

— Что еще за «я»?

— Лорд Драммонд. Тот, кому вы вчера оказали честь, разрешив нанести визит вашим тюльпанам.

— Вы ошибаетесь, — возразил Тромп. — Лорда Драммонда в Харлеме больше нет. Он дал мне слово уехать еще вчера, а джентльмен своего слова не нарушит. Он уехал.

— Что ж! Являюсь я лордом Драммондом или кем-то другим — это не важно. Не угодно ли вам продать мне одну луковицу вашего черно-красно-голубого тюльпана?

— Нет, не угодно, — сухо отвечал родственник лакея.

— Всего одну луковицу! Я вам за нее дам сорок тысяч франков.

— Хоть бы вы давали за нее сто тысяч, я бы все равно отказал. Свои цветы я берегу для самого себя. Я их хранитель, а не сводник, что подсовывает их другим.

— Мой любезный Тромп, я готов заплатить вам пятьдесят тысяч франков.

— А я плевать хотел на ваши гинеи; мне в жизни ничего не нужно, кроме моих тюльпанов. Вы и за миллион не получите ни одного из них.

— Таково ваше последнее слово?

— И оно бесповоротно.

— А между тем вы не богаты.

— Это и должно доказать вам, что я своими цветами не торгую.

— Ну, я вас умоляю…

— Всего наилучшего.

И Тромп, желая оборвать разговор, резко захлопнул свое окошко.

Лорд Драммонд был вне себя от ярости. Его желание, распаленное препятствием, теснило грудь.

Как быть? Куда податься? Ему казалось, что отныне его жизнь опустеет и впереди ждать нечего — одна бесконечная, безотрадная праздность.

Ничто ему в мире было не нужно, кроме этого тюльпана.

За него он готов был отдать все свое состояние и все свои тюльпаны.

А этот мерзкий Тромп заупрямился и не желает уступить его ни за какую цену. Отвратительный скупец!

Лорд Драммонд чувствовал, что от неистового кипения подобных беспорядочно бьющихся в мозгу мыслей у него начинается настоящий жар.

«Вот как! — сказал он себе. — Не хватало еще заболеть!»

Сам не отдавая себе отчета, зачем делает это, он свернул в одну из улочек, отходивших от той, где жил Тромп, и ведущих на вольный простор за домами предместья.

Затем он попытался распознать ту стену, за которой находился сад Тромпа.

Задача оказалась совсем не трудна. Восходящее солнце ослепительно горело в стеклах оранжереи.

Стена с этой стороны была низкой, но если бы ее и вовсе не возводили, это не представляло бы для сада никакой опасности.

Между дорогой и оранжереей пролегало обширное — саженей в пятьдесят — болото: топкая земля и на ней по колено воды. Лорд Драммонд воткнул туда свою трость — она погрузилась в тину фута на два.

Болото было слишком мелко, чтобы можно было пересечь его на лодке, а при попытке сделать это пешком был риск провалиться по самую шею.

Лорд Драммонд вернулся в гостиницу подавленный, мрачный, обессиленный как оттого, что накануне вечером не поужинал, так и потому, что в это утро он потерпел неудачу.

Он прилег, пытаясь вознаградить себя за ночную бессонницу. Но ему удалось забыться едва лишь на час — то была смутная дремота, еще более утомительная, чем бодрствование, прерываемая бессвязными сновидениями, в которых он один сражался против десятерых недругов, стремившихся отнять у него луковицу тюльпана.

Вечером он встал, никем не замеченный вышел из гостиницы, достиг городской окраины и снова приблизился к краю топи.

При первом шаге его нога погрузилась в жижу по колено, при втором — уже до верха бедра.

Как ни сильна была снедающая его страсть, он на миг заколебался.

Но страсть взяла верх.

Он продолжил путь.

Через несколько шагов земля под ногами как будто стала потверже. Потом она стала еще более вязкой, чем прежде, так что теперь тинистая грязь достигала ему до пояса.

Лорд Драммонд чувствовал, что его лихорадка усиливается, но не повернул назад.

В миг, когда он достиг стены, почва вдруг совсем ушла из-под ног; он провалился по шею, успев только ухватиться рукой за камыши, росшие у подножия стены. Жизнь его повисла на одной камышинке.

Но это уже не имело значения — он был у цели.

Самое трудное сделано. Оставалось лишь перелезть через стену и пробраться в оранжерею.

Стену он одолел одним прыжком, а вот чтобы проникнуть в оранжерею, предстояло выдавить стекло.

А еще — не ошибиться бы тюльпаном; сейчас, в ночной темноте, это вполне могло случиться.

К счастью, светила луна.

К тому же лорд Драммонд, хоть и был в оранжерее всего один раз, место запомнил хорошо.

Ему помогли луна и цепкая память; он выбрал тот самый цветок и осторожно выкопал его; вынув из кармана пачку купюр на сумму в пятьдесят тысяч франков, он положил ее на место, где рос тюльпан, и, выйдя из оранжереи, снова перебрался через стену.

Луна, о которой Байрон отзывался так строго, снова пришла на помощь нашему новому Леандру, когда он пересекал этот болотистый Геллеспонт.

Другого берега трясины он достиг беспрепятственно.

У него хватило предусмотрительности снять и оставить там свой плащ. Теперь он мог спрятать под ним драгоценный тюльпан, а заодно и грязь, покрывавшую его с головы до пят.

Лорд Драммонд вернулся в гостиницу и достиг своей комнаты, не вызвав никаких подозрений.

Он рассчитывал переодеться, потребовать почтовую карету и незамедлительно покинуть город.

Но сначала надо было бросить взгляд на свой обожаемый тюльпан.

Он зажег все свечи, все лампы, какие нашлись в его покоях, и только когда освещение достигло всей мыслимой яркости, он извлек свою добычу.

И едва не рухнул навзничь.

Он все-таки ошибся: это был другой тюльпан.

Вместо единственного в своем роде цветка перед ним был довольно заурядный тюльпан, известный всякому владельцу оранжереи, и в его собственной коллекции таких имелось четыре.

Вопль вырвался из его груди.

Прибежал слуга, кузен Тромпа.

Увидев лорда Драммонда, покрытого как панцирем слоем грязи и озаренного столькими светильниками, он подумал, что тот помешался.

— Помогите мне раздеться, — сказал ему лорд Драммонд.

Его трясло; во всех членах он чувствовал ужасную дрожь.

Сырость, которой он не ощущал в горячке борьбы и мнимого триумфа, теперь леденила ему кости.

Послали за доктором.

Лорд Драммонд лег, но прежде чем к нему явился врач, за которым послали, он сказал слуге:

— Ступайте к своему кузену Тромпу, расскажите ему обо всем, что вы видели, и отнесите ему этот тюльпан. Он все поймет.

Слуга отправился с этим поручением в ту самую минуту, когда врач вошел к больному.

Осмотрев англичанина, он покачал головой. Случай представлялся ему крайне серьезным. Он опасался прежде всего воспаления легких.

А дело принимало все более скверный оборот: вскоре к лихорадке прибавился бред.

Всю ночь лорд Драммонд только и говорил, что о черно-красно-голубых тюльпанах. Лишь при этом сочетании цветов они воистину имели право называться тюльпанами.

Иных вовсе не существовало. Это раньше он думал, что видел и другие, но ошибался. В мире были только черно-красно-голубые. Нет, черно-красно-голубой. Лишь он один. Единственный.

Этого вполне достаточно: один тюльпан. Помимо него все цветы, которые принимают за тюльпаны, ими вовсе не являются.

И тысяча других вздорных соображений, все в том же роде…

На следующее утро Тромп зашел спросить, как себя чувствует лорд.

Узнав, что хуже некуда, он тотчас удалился, но через час вернулся снова.

Он попросил, чтобы его провели в комнату больного.

При виде обладателя того чуда, поиски которого так дорого ему обошлись, к лорду Драммонду вернулось сознание. С ним произошло минутное просветление.

Тромп поднес к глазам больного какой-то предмет, бережно держа его в руках.

— Тюльпан! — прошептал лорд Драммонд, не зная, реальность это или продолжение бредовых галлюцинаций его помутившегося сознания.

— Да, — сказал Тромп. — Черно-красно-голубой тюльпан. Вы его заслужили. У меня их два. Вы достойны того, чтобы я поделился с вами.

— Спасибо, брат! — произнес лорд Драммонд, хватая бесценный цветок и пожирая его затуманенным взглядом. — Но слишком поздно!

— О нет! — перебил его Тромп.

— Все кончено, — возражал англичанин. — Меня зацепило насмерть. Эта вода вошла в меня и заполнила легкие. Но все равно благодарю вас, Тромп. Вы не виноваты, не могли же вы предвидеть, что все так обернется. А теперь в груди у меня смерть. A-а, вот, значит, как мне суждено окончить свои дни. Ушел живым от тигриц и от женщин, а вот тюльпаны меня убили. Ах, как странно…

И в бреду наваждения снова одолели его.

Лорд Драммонд протянул еще какое-то время.

Когда наступило мимолетное облегчение и разум больного просветлел, он использовал эти минуты, чтобы приказать отвезти его в Париж, где все лучшие силы врачебной науки будут в его распоряжении.

Но медицина ничего уже не могла для него сделать.

Ему становилось то лучше, то хуже, пока 8 июля он не угас. И в последний миг он не отрывал глаз от тюльпана.

Он был католиком. 10 июля храм Успения, где служили заупокойную мессу, заполнила пышная похоронная процессия. Вся аристократия Парижа стеклась сюда.

Как было сказано выше, здесь же встретились Юлиус и Самуил.

Месса сопровождалась музыкой. Мощный голос органа посылал к Небесам самые горестные укоры, самые душераздирающие вздохи великих композиторов.

Но внезапно орган замолчал и ввысь взвился женский голос.

При первом его звуке Самуил вздрогнул и посмотрел на Юлиуса.

Глубокий, удивительно сильный и приятный голос проникал в самые заповедные глубины души. Песнь была достойна певицы. В ее исполнении мелодия, полная скорби, вместе с тем несла в себе утешение. Боль при виде бездыханного тела, уходящего в землю, звучала в музыке вместе с надеждой, что дух обретет бессмертие на Небесах. В мелодии слышался зов могилы, которая поглощает свою жертву, и рая, врата которого уже открываются.

Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.

«Так она здесь! — подумал он. — А я-то и не знал! Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»

Он покосился на графа фон Эбербаха.

Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.

«Я дурак! — сказал себе Самуил. — Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».

Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:

— Да ведь это голос Олимпии!

— А? Ты думаешь? — равнодушно отвечал Юлиус. — Возможно.

— Труп! — сквозь зубы пробормотал Самуил.

Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».