Бог располагает!

XXXIV ПОТАЕННАЯ СТРАСТЬ ^{(Продолжение)}

Как Гамба и говорил Лотарио, Олимпия жила в уединении и строго соблюдала инкогнито. Она не пожелала возвратиться в свои апартаменты на острове Сен-Луи, где ее парижские обожатели и друзья не замедлили бы ее обнаружить. Вынашивая некий замысел и не открывая его ни единой живой душе, она держалась в тени, оставаясь абсолютно неузнанной. Она настояла, чтобы Гамба нигде не появлялся, не приняв величайших предосторожностей, дабы не быть узнанным, и под угрозой потерять ее дружбу велела ему никому не показываться на глаза, а особенно графу фон Эбербаху и Самуилу.

Что до нее самой, то она почти не выезжала, разве что ночью, в экипаже, чтобы немного подышать свежим воздухом. Поселилась она здесь под вымышленным именем, и привратник получил приказ никого к ней ни под каким предлогом не допускать.

Только Лотарио был исключением из этого правила.

И действительно, она весьма настойчиво просила Лотарио сообщать ей обо всем, что бы ни произошло, и при малейшем изменении, способном привнести что-то новое в обстоятельства или намерения Юлиуса, ни секунды не теряя, мчаться к ней.

Сначала Лотарио объяснял себе этот интерес не успевшей окончательно остыть привязанностью певицы к графу фон Эбербаху. Хотя он не сомневался в том, что их отношения были совершенно невинными, увлечение прусского посла Олимпией безусловно могло подтолкнуть графа ускорить его брак с другой. Но она говорила об этом браке с таким очевидным бескорыстием, так чистосердечно забывая о себе, что ему стало понятно: она скорее по доброте, чем из ревности, интересуется делами Юлиуса и если любит его, то ради него самого, а не для себя.

Она думала при этом не только о благе Юлиуса, но и о счастье самого Лотарио. Откуда в ней такое сердечное участие к едва знакомому молодому человеку? Как бы то ни было, причиной этой внезапной нежности к нему была не любовь, коль скоро, судя по всему, единственным желанием Олимпии было счастливое соединение судеб Лотарио и Фредерики.

Из каких бы потаенных уголков сердца ни исходило это дарованное ему судьбой покровительство, Лотарио принял его. Он полностью доверился певице, и, что бы с ним ни приключалось дурного или хорошего, он ничего от нее не таил. Недели не проходило, чтобы он не зашел, и даже не раз, поговорить с ней о своих страхах и надеждах. Олимпия ободряла его в его радостях и поддерживала в минуты малодушной слабости.

Но на этот раз протекло уже шесть долгих дней, как он не появлялся в особняке на набережной Сен-Поль.

Олимпия была обеспокоена. Что же с ним случилось? Откуда такое мертвое безмолвие? Разве он перестал ей доверять? Или заболел? Все эти мрачные предположения одно за другим приходили ей на ум.

Она ждала его со дня на день, потом с часу на час, наконец послала ему письмо, в котором умоляла его прийти повидаться с ней завтра же, если только он не слег.

На следующий день все мыслимые тревоги еще теснились в ее мозгу, когда в залу вошел слуга и объявил:

— Господин Лотарио.

— Пусть войдет! — порывисто вскричала она.

Лотарио показался в дверях. Певица бросилась к нему навстречу.

— Ах, вот и вы, наконец! — воскликнула она с упреком. — Что происходит? Надеюсь, у вас, по крайней мере, были достаточно веские причины, чтобы заставлять ваших друзей так беспокоиться?

— Тысячу раз прошу прощения, сударыня, — отвечал Лотарио, целуя ей руку.

— Речь вовсе не о том, что у меня следует просить извинения, — возразила она. — Вам отлично известно, что я вас прощу. Но поспешите рассказать мне, что нового. Ну же, садитесь и начинайте. И не скрывайте от меня ничего. Вы же знаете, мое дорогое дитя, почему мне нужно знать все ваши секреты. Говорите же все, как вы сказали бы матери.

— Ну, как матери… — протянул Лотарио с улыбкой, означавшей, что он находит Олимпию слишком молодой и красивой для этой роли.

— Ваша улыбка в высшей степени галантна, — продолжала она, — но могу вас уверить, что мои чувства к вам именно таковы, какие я бы могла питать к своему сыну. Лотарио, вы верите мне?

— Верю и благодарю вас, — произнес он серьезно.

— Что ж! Лучший способ меня отблагодарить — это держаться со мной по-сыновнему. Потолкуем же. Так что нового?

— Бог мой, да ничего! Единственная новость — это… весна.

— И только? — обронила она.

— И только, но это не так мало. Надо ли признаться, дорогая сударыня? Это весна мешала мне приходить сюда все эти дни: она увлекала меня в другую сторону.

— Ах, вот оно что! Начинаю понимать, — сказала Олимпия.

— О, послушайте, — продолжал он, — ведь если вам нужно все знать, то и у меня есть потребность всем поделиться с вами. Вот уже неделя, сударыня, как я чувствую себя почти счастливым. На ветках распускаются листья, солнышко пригревает, и Фредерика выходит погулять. В долине Монморанси не так пыльно, как в Булонском лесу. Это же понятно, что теперь я обычно направляю моего коня в ту сторону, где меньше пыли. Вот так и выходит, что я чаще всего езжу туда, где Фредерика совершает свои прогулки. Я вам клянусь, что конь сам несет меня в том направлении, нет даже надобности его погонять. Так само получается, что я вдруг безотчетно, невольно, вопреки собственным намерениям оказываюсь на ее пути.

— Возможно, что вы совершаете ошибку, Лотарио, — произнесла Олимпия.

— Почему, сударыня? Кроме всего прочего, ангельская чистота Фредерики хранит ее надежнее, чем херувим с мечом охраняет рай земной! Да и разве там нет госпожи Трихтер, которая не покидает нас, никогда ни на шаг не отойдет… Не правда ли, сударыня, вы меня теперь простите, что я несколько дней здесь не появлялся? Ведь все то время, которое мне оставляют мои служебные обязанности, я провожу в пути.

Олимпия слушала с озабоченным, почти суровым видом.

— И вы таким образом встречаетесь с Фредерикой каждый день? — спросила она.

— Каждый день? О нет! — отвечал Лотарио. — За неделю я съездил в Анген всего пять раз. Так вы и в самом деле осуждаете меня? — прибавил он, заметив, как омрачилось лицо Олимпии.

— Я не осуждаю вас, — сказала она. — Но мне страшно.

— Вы боитесь? За кого?

— За вас. И не только за вас одного.

— За меня?

— Я опасаюсь, как бы, видя Фредерику так часто, отвыкнув обходиться без нее, вы не зашли слишком далеко в столь опасной близости.

— О нет! — вскричал Лотарио. — Честь и доброта графа фон Эбербаха — вот нерушимая преграда, разделяющая нас.

— Сегодня вы считаете ее нерушимой, — отвечала Олимпия, — но останется ли она для вас такой всегда? В двадцать лет влюбившись, смеете ли вы так полагаться на свой разум, когда ваши уста уже коснулись края пьянящего кубка?

— Еще раз вам повторяю, сударыня, порукой мне Фредерика, и вы должны полагаться на нее даже вопреки мне самому, — проговорил Лотарио не совсем уверенно.

— Увы, увы! Фредерика любит вас, — продолжала Олимпия.

— Но тогда что же, по-вашему, мне делать? — спросил молодой человек.

— Я бы хотела… я считаю, что вам нужно уехать, Лотарио.

— Уехать! — воскликнул он.

— Да. По той же причине, что однажды уже заставила вас отправиться в Германию, вам необходимо вернуться туда.

— Ни за что! — закричал Лотарио. — Теперь разлука убьет меня.

— Однажды вы сумели справиться с ней, — настаивала она.

— О, тогда все было совсем иначе! Я не был любим. А теперь меня любят, я это знаю, она мне сама сказала. Теперь я не могу дышать иным воздухом, кроме того, каким дышит Фредерика. Тогда я спасался бегством от печали, безнадежности, равнодушия. Теперь же… о, если б вы только знали, от чего мне пришлось бы бежать теперь! Если бы вы хоть однажды посмотрели, как мы вдвоем бродим по берегу этого чудесного озера с сияющей гладью, но ее глаза блестят еще ярче! Если б вы знали, что это значит, когда тебе двадцать, ты любишь, а вокруг расцветает апрель, птицы поют у тебя над головой, а сердце переполнено радостью до краев! Все вёсны разом! Вот что вы хотите у меня отнять.

— Бедное дитя! — вздохнула Олимпия, тронутая такой пылкостью. — Вы сами видите, что у меня есть причины для боязни. Если вы так рассказываете о ней, тогда как же вы говорите с ней самой?

— Будьте покойны, сударыня, — с достоинством отвечал Лотарио, — и не считайте меня способным сказать Фредерике хотя бы одно слово, которое могло бы оскорбить ее деликатность или чувствительность моего дорогого благодетеля. Того, кто был так добр к нам! Я был бы ничтожнейшим из смертных, если бы мне хоть раз пришло в голову обмануть его.

— Я верю в вашу честность, Лотарио, — промолвила Олимпия, — и не сомневаюсь в ваших благородных намерениях, равно как и в твердой решимости не отплатить за благодеяние коварством. Но сколько времени потребуется, чтобы самая твердая мужская решимость рухнула под взглядом любимой женщины?

— Во мне больше воли, чем вы полагаете, сударыня.

— Что ж, допустим! Мне и самой хотелось бы так думать. Но существует ли в природе невинность столь безупречная, чтобы ее нельзя было очернить клеветой, когда видимость против нее? Известно ли графу фон Эбербаху, что вы каждый день ездите в Анген и встречаетесь там с его женой? Он не знаете этого, не так ли? А представьте себе, что кто-нибудь ему об этом скажет!

— Граф фон Эбербах слишком благороден, чтобы заподозрить предательство.

— Да, сам по себе он бы этого не сделал, — продолжала Олимпия. — Но что будет, Лотарио, если кто-то другой изобразит ему молодого человека, прогуливающегося под деревьями с его молодой женой? Что если этот другой, движимый ненавистью, злобой, ревностью, да кто знает, какими еще побуждениями, придаст вашим свиданиям тот смысл, какого они не имеют, запятнает их своими предположениями, обрызгает грязью язвительных насмешек своей обреченной вечному проклятию души, — уверены ли вы, Лотарио, что разум графа, изнуренный недугом и печалью, сможет долго сопротивляться этим наветам, которым придаст правдоподобие и возраст вас обоих, и то странное положение, в котором вы оказались по отношению друг к другу?

— Но ведь ни у кого, — пробормотал пораженный Лотарио, — нет причин так мучить дядюшку и чернить Фредерику.

— О нет, Лотарио! — воскликнула Олимпия. — Есть человек, у которого может быть такая причина!

— Ну и кто же это?

— Господин Самуил Гельб.

— Господин Самуил Гельб? — недоверчиво протянул Лотарио. — Но он же так великодушно обошелся со мной и с Фредерикой! Разве вы забыли обо всем, что он сделал, сударыня? Он, любивший Фредерику и все же выдавший ее замуж за моего умирающего дядю, хотя Фредерика дала торжественное обещание никогда не принадлежать никому, кроме него! Ведь он же вернул ей ее слово! Когда он увидел, что мы любим друг друга, он отказался от этого райского блаженства. Ах, да вы только подумайте! Какая жертва! Отказаться от нее! Вот что сделал для меня господин Самуил Гельб. Я ему обязан такой же благодарностью, как моему дяде, а может быть, и более того. Ведь в конце концов он хотел жениться на Фредерике по любви, в то время как граф фон Эбербах сделал это, так сказать, из одной отеческой приязни.

Строго говоря, граф ничем мне не пожертвовал: он мне Фредерику не отдал, а только завещал как свою собственность, тогда как господин Самуил Гельб уступил ее мне при жизни. Да, он, полный сил, страстный, быть может ревнивый, добровольно устранился. Когда Фредерика еще была в Париже и мы бывали все вместе, господин Самуил Гельб первый улыбался, слушая наши невинные, братские излияния, он поощрял ее быть со мной ласковой и нежной, когда же у моего дорогого дядюшки — бедный, он ведь так болен! — случались минуты раздражения, не кто иной, как господин Самуил Гельб, нас защищал. И вопреки всему этому вы мне советуете ему не доверять?

— Я вам советую остерегаться его не вопреки, а исходя из всего этого. Послушайте, Лотарио, я этого Самуила хорошо знаю. Откуда? Не спрашивайте — этого я вам сказать не могу. Но поверьте женщине, которая любит вас как родного сына: этот человек из тех, в чьих устах улыбка еще опаснее, чем угроза. Его дружба не может быть ничем иным, кроме как только страшной западней, берегитесь ее! Поверить, что человек, подобный ему, с его властной душой, мрачной, своевольной, одержимой страстями самыми необузданными и жестокими, мог без задней мысли отказаться от любимой женщины, которую уже считал своей? Допустить, чтобы Самуил Гельб позволил вам безнаказанно отнять у него Фредерику? Нет, это было бы чистым безумием. Говорю же вам: берегитесь, я знаю его. Но пусть и он остерегается!

Последняя фраза Олимпии немного успокоила молодого человека. Глубокая, проникновенная страстность ее голоса заворожила его, он начал уже было сомневаться в искренности Самуила. Но ненависть, прозвучавшая в заключительных угрожающих словах певицы, усыпила эти подозрения. По-видимому, у Олимпии были свои личные причины сердиться на г-на Самуила Гельба. Молния ярости, сверкнувшая во взгляде гордой актрисы, заставляла предположить, что этот человек нанес ей оскорбление.

Вероятно, она думает, что Самуил Гельб чернил ее в глазах графа фон Эбербаха в ту пору, когда граф был в нее влюблен. Кто знает, не влюбилась ли и сама Олимпия в графа, да и не была ли бы она в любом случае счастлива стать графиней фон Эбербах, а следовательно, она вполне могла сохранить глухую ревнивую неприязнь к человеку, которого подозревала в том, что это он лишил ее вожделенного титула и состояния, чтобы они достались его воспитаннице.

Последнее объяснение показалось Лотарио более правдоподобным, чем возможность допустить враждебные намерения со стороны друга, простершего свою преданность до того, что уступил ему любимую женщину.

Такое истолкование помыслов Олимпии выразилось в едва заметной улыбке, промелькнувшей на губах Лотарио.

Заметила ли все-таки ее певица? И поняла ли?

Она заговорила снова:

— Как бы то ни было, Лотарио, я заклинаю вас не сомневаться: во всем, что бы я вам ни говорила, нет никакой иной подоплеки, кроме заботы о ваших интересах. Во всей этой истории для меня важны только два человека: граф фон Эбербах и вы. Я здесь не в счет. Если бы мы тогда успели вовремя, вы бы увидели, какую услугу я намеревалась вам оказать. Фредерика была бы сейчас вашей женой. Но письмо дошло до вас слишком поздно. По чьей вине? В конце концов, это не так важно. Этот странный и скоропалительный брак спутал все мои планы. Теперь, вместо того чтобы прямо отправиться к графу фон Эбербаху, я избегаю его, прячусь от глаз людских, живу в страхе, как бы не быть узнанной. Все это имеет свои причины, но знать их вам ни к чему. Но, знаете, если для того, чтобы быть вам полезной, мне надо будет нарушить мое инкогнито, скажите мне это. И я объявлюсь. Я заговорю. Чего бы это мне ни стоило, ради вас я это сделаю, вы хорошо поняли? Я любой ценой уберегу вас от беды — вас и Фредерику. Я хочу, чтобы вы крепко верили в это, а потому ничего от меня не скрывали и держали в курсе всего.

Со смешанными чувствами благодарности и удивления Лотарио внимал словам этого прекрасного и загадочного создания, казалось державшего в своих руках судьбы людские.

— Вы изумлены, что я так с вами говорю? — продолжала Олимпия. — Вам не верится, что я, бедная заезжая певица из Италии, проведшая в Париже всего несколько месяцев, прячась в этом уединенном особняке, претендую на то, чтобы знать столь могущественных персон и иметь власть над ними? Что ж, испытайте меня. Позовите на помощь, и вы увидите: я добьюсь от графа фон Эбербаха того, чего вы хотите. И пусть только Самуил Гельб попробует встать поперек дороги, пусть осмелится встать между Фредерикой и вами — тогда я вам обещаю, что, сколь бы он ни был силен и дерзок, у меня в запасе есть одно слово, которое заставит его провалиться сквозь землю!

Когда Олимпия произносила эти слова, ее прекрасное лицо дышало грозным величием. Казалось, на ее челе загорелся отблеск той гневной и ослепительной веры, что озаряет лик архангела, повергающего демона.

Вдруг она спросила:

— Вы собираетесь сегодня в Анген?

В замешательстве Лотарио попытался было утаить свои намерения.

— Я, собственно, пока не знаю… может быть… — забормотал он.

— Неужели после всего, что я вам сказала, вы еще не совсем мне доверяете? — укорила его Олимпия.

И он тотчас признался:

— Да, я поеду. Я не то чтобы не доверял вам, сударыня, просто боялся, что вы меня станете бранить.

— Сегодня так и быть, поезжайте, — сказала она, улыбаясь. — Я это вам разрешаю. Но с двумя условиями.

— Какими?

— Во-первых, вы мне поклянетесь всем святым для вас в этом мире, отныне рассказывать мне обо всем, что будет происходить с вами, не упуская даже самых незначительных деталей.

— Клянусь памятью моей матери, — суровым тоном ответил Лотарио.

— Благодарю. А второе условие — что вы не забудете моего совета остерегаться Самуила Гельба, да и никому не доверять, а при ваших визитах в Анген неуклонно избегать всего того, что могло бы дать малейший повод для кривотолков и злословия.

— Я обещаю помнить ваши советы, — сказал молодой человек, вставая.

Олимпия проводила его до лестницы. И уже на ходу сказала:

— Ах, мне бы хотелось увидеть и узнать Фредерику. Я уверена, что она была бы более послушна мне, чем вы. Но, к несчастью, это невозможно. Чего только не подумали бы, а главное, не наболтали бы в свете, прослышав, что певица, за которой граф фон Эбербах ухаживал в прошлом году, водит знакомство с его женой! Но раз уж я могу говорить только с вами, будьте любезны слушать меня за двоих. Прощайте. До скорой встречи, не так ли?

— До скорой встречи, — отозвался Лотарио.

И он, поцеловав Олимпии руку, спустился по лестнице, пересек двор, вскочил в седло и крупной рысью поскакал прочь.

Однако на бульваре Сен-Дени, там, где начиналось предместье, он заметил Самуила Гельба, который пересек ему путь пешком: он как раз вышел из Менильмонтана и, видимо, направлялся в сторону особняка графа фон Эбербаха.

После всего, что он недавно услышал от Олимпии, эта встреча произвела на Лотарио крайне неприятное впечатление.

«Он заподозрит, что я еду к Фредерике, — сказал он себе. — И возможно, заговорит об этом с дядей. А что если не ехать сегодня в Анген? Если, напротив, через часок нанести визит графу и таким образом неожиданно хитро обмануть Самуила? Да, так и надо поступить. Отличная мысль!»

И вместо того чтобы углубиться в предместье, Лотарио вернулся на несколько шагов назад, свернул на бульвар, ведущий к площади Бастилии.

«Но я же вчера обещал Фредерике, что приеду сегодня, — уныло раздумывал он. — Она будет беспокоиться. А потом, помимо всего прочего, мог же я просто ехать по улице Предместья Сен-Дени, вовсе не собираясь в Анген. У меня могут быть знакомые в этом предместье. Я мог ехать в направлении Монмартра. Да и видел ли меня господин Самуил? Он даже головы не повернул в мою сторону. Он меня не заметил. Теперь я в этом даже уверен, он ведь не ответил на мой поклон».

Тут он прервал свои успокоительные рассуждения, подумав в порыве благоразумия: «Нет, все же сегодня осторожность требует лучше не ездить в Анген».

Однако взвешивая таким образом за и против и в этих колебаниях добравшись шагом до Аустерлицкого моста, Лотарио повернул назад и крупной рысью поскакал к предместью Сен-Дени.

«Ба! — говорил он себе. — Лучше всего поспешить, время еще не упущено. Я успею вернуться еще прежде, чем возникнут подозрения».

Он дал шпоры коню и галопом пронесся через предместье, так что слуга, весьма озадаченный странными зигзагами пути и причудливым аллюром своего господина, с большим трудом поспевал за ним.

В Анген к дому Фредерики он добрался в ту самую минуту, когда на Университетской улице Юлиус и Самуил садились в карету, готовясь застать их врасплох.