Бог располагает!

XLII ОБЪЯСНЕНИЕ

Когда граф фон Эбербах заметил Самуила, его бледность усилилась. На лбу выступил холодный пот.

Самуил поднялся; лицо его не выражало ни малейшего волнения.

— Ты ведь хотел поговорить со мной? — произнес он. — Я ждал тебя.

Юлиус не отвечал ни слова.

Самуил продолжал:

— Мне сказали, что ты чем-то взволнован. Я знаю, чем. Я пришел, чтобы тебя успокоить.

— Ты знаешь?.. — прошептал Юлиус.

И, протянув ему свое собственное письмо, которое было написано им утром, он сказал:

— Читай.

Самуил притворился, будто читает послание, которое уже было ему знакомо. Вдруг он вскричал, словно объятый ужасом:

— Несчастный! Ты заподозрил Лотарио…

— Самуил! — с силой оборвал Юлиус, хватая его за руку. — Я тебе навек запрещаю произносить при мне это имя.

— Но, — сказал Самуил, — я бы хотел понять, что произошло. Ты сейчас откуда? Что ты там делал? Ты послал вызов Лотарио. Но пойми же, несчастный, он не имеет никакого отношения к отъезду Фредерики.

— Фредерики? — прохрипел Юлиус. — Ты знаешь, где она?

— Несомненно, — отвечал Самуил.

— Где она?!

— Я тебе все объясню. Но ты посмотри, что ты натворил со своей взбалмошностью. Лотарио был невиновен.

— Речь не о Лотарио, — с мрачным видом произнес Юлиус. — Я хочу знать о Фредерике.

— История совсем проста, — начал Самуил.

— Я тебя слушаю.

Тогда Самуил поведал Юлиусу, застывшему в бесстрастной мрачности, обо всех причинах и подробностях отъезда Фредерики.

Со времени той сцены в Ангене, когда граф фон Эбербах так внезапно и грубо нарушил свидание двух влюбленных, Фредерика чувствовала себя скованно и подавленно, ей стало тяжело жить, и тяжесть эта со дня на день увеличивалась из-за возрастающей угрюмости Юлиуса.

Эта совестливая, нежная душа упрекала себя в том, что невольно внесла смуту в сердце человека, который был ей дорог, к тому же умирающего, к тому же — своего благодетеля.

Рискуя обидеть Лотарио — ведь он, молодой и сильный, мог, по крайней мере, ожидать в будущем вознаграждения за невзгоды настоящего, — она вменила себе в обязанность прекратить всякие встречи с ним иначе как в присутствии графа.

Даже в те два или три раза, когда Лотарио встречался ей на дороге между Ангеном и Парижем и заставлял ее карету остановиться, он не слышал от нее иных слов, кроме настойчивых просьб не искать более этих встреч, о которых могут доложить графу фон Эбербаху, а они, дурно понятые, способны отравить последние дни человека, которому они обязаны всеми своими счастливыми надеждами. Она напоминала ему об их общем долге перед Юлиусом и заклинала избегать всего того, что могло бы омрачить помыслы его дяди.

Откуда Самуилу все это известно? От Лотарио, который был его близким другом и доверял ему все самые потаенные мысли.

Фредерика тоже полностью доверяла Самуилу и говорила ему о своих тревогах и сомнениях. Она советовалась с ним, спрашивала, какого поведения ей следует придерживаться. Он часто ездил к ней в Анген, а она навещала его в Менильмонтане.

Однажды Юлиус рассердился, когда Самуил заговорил с ним о Фредерике и Лотарио, и Самуил из деликатности счел своим долгом более не произносить их имен в присутствии Юлиуса. Между тем у него не раз бывало искушение пересказать все те нежные, полные любви слова, которые он слышал от Фредерики в адрес Юлиуса. Самой горячей заботой Фредерики была признательность, которую она питала к графу. Что ей сделать, чтобы успокоить его? Как хоть отчасти отплатить ему той же монетой доброты, что он так щедро изливал на нее?

В чем Самуил более чем уверен, так это в том, что когда Фредерика была в Ангене, а Лотарио в Париже, она никак не могла помешать Лотарио направлять бег своего коня в сторону Сен-Дени по тем дням, когда, как ему было известно, она собиралась ехать в столицу. Также она не могла, по крайней мере если не хотела давать повод для пересудов, приказать своему кучеру не обращать внимания на племянника мужа, когда тот жестом приказывал ему остановиться. Не в ее силах было и помешать кучеру рассказывать графской прислуге об этих встречах, случайному прохожему — увидеть, как она разговаривает на дороге с Лотарио, графу — узнать, что его приказания нарушают, и терзать себя самыми бредовыми подозрениями по этому поводу.

Оставалось лишь одно средство: сделать так, чтобы между нею и Лотарио пролегли сотни льё.

Но каким образом? Просить Лотарио, чтобы он ради преданности сделал то, что прежде совершил, движимый отчаянием: покинуть Париж и вернуться в Германию, пока смерть дяди не возвратит ему свободу? Это значило бы разрушить будущность Лотарио. Лучшее, что могла бы сделать Фредерика, это уехать из Парижа вместе с Юлиусом. Но всякий раз, когда она заговаривала с мужем о том, чтобы отправиться жить в Эбербахский замок, Юлиус повторял то, что уже сказал ей в Ангене: он не может оставить Париж по причине, о которой не вправе сказать никому.

Таким образом, с одной стороны невозможность отъезда, с другой — невозможность остаться в Пчриже: вот в каком ложном и горестном положении оказалась бедная молодая женщина.

На этом месте своего повествования Самуил приостановился, наблюдая за впечатлением, которое эта речь производит на Юлиуса. Тот оставался немым, недвижным, мрачным. Всеми силами души желая заставить его заговорить, вырвать вожделенную новость у него из глотки, Самуил попытался прибегнуть к упрекам и прямому допросу.

— Вы оба без конца ныли и сетовали, что Лотарио, что ты, — продолжал Самуил. — Вы ни о чем, кроме себя, не думали, даже не соизволили заметить, что есть некто, кого стоит больше пожалеть, чем вас, — это Фредерику. Все ваши грубые, ревнивые страсти отзывались на ней. А ведь она женщина, дитя, бедное нежное создание, так недавно пришедшее в этот мир, безупречное и чистое, вы же оба предприняли все возможное, чтобы сделать ее существование столь печальным, как только можно вообразить.

Ты! В особенности ты! Какого черта ты на нее злился? Все боялся, не видится ли она с Лотарио? А она ничего иного не желала, как только покинуть его, уехать за триста льё отсюда! Это ты не пожелал сдвинуться с места. Да еще не говорил почему! Таинственные обстоятельства, видите ли, удерживали тебя в Париже! Знаешь, когда кого-то таинственная причина заставляет жить под боком у соперника, это значит, что он никакой не ревнивец. Тысяча чертей! Я хоть и не любопытен, а много дал бы, чтобы узнать, какие это столь неодолимые препятствия мешали тебе уехать в Эбербах!

Юлиус по-прежнему не отвечал ни слова; он слушал Самуила с каким-то странным лицом, холодным и мрачным.

Это его необычное выражение начинало беспокоить Самуила.

Тем не менее он говорил себе, что все очень просто: нечего удивляться, если после ужасного деяния, только что им совершенного, Юлиус впал в молчаливую отрешенность.

Итак, Самуил продолжил свой рассказ:

— Таким образом, вся безвыходность положения Фредерики была в том, что ты не хотел или не мог покинуть Париж. Почему ты так упорствовал в своем желании остаться во Франции? Весь вопрос состоял в этом.

Коль скоро ты отказываешься объяснить свои мотивы, пришлось мне их разгадывать. Поразмыслив, я, как мне кажется, угадал.

Увезти Фредерику в Эбербах тебе помешали деликатность и чувство собственного достоинства. Ты не хотел показаться тираном, распоряжающимся ею как вещью. Не хотел, чтобы она похоронила себя в уединении, у постели больного. Те же соображения, что не дали тебе поселиться с нею вдвоем в Париже, воспрепятствовали вашему отъезду в Эбербах. Тебе претила надобность воспользоваться своими формальными правами, полностью разлучить ее с Лотарио и тем самым сделать несчастной, злоупотребив доверием и преданностью, которые она проявила, заключив брак с тобой.

Да, для меня очевидно, что тебя удерживала щепетильность. Кроме этого, что еще могло привязывать тебя к Франции? Ты больше не посол, политикой ты не занимаешься, все твои связи с внешним миром оборвались еще в начале твоей болезни. Следовательно, в Париже тебе делать нечего.

Строя все эти предположения, Самуил не спускал глаз с Юлиуса, но не мог подметить в этом окаменевшем лице ни малейшей перемены, отклика, движения.

— Поэтому, — продолжал он, — я несомненным образом заключил: Юлиус в глубине души был бы счастлив отправиться в Германию, но он слишком благороден, чтобы настаивать на этом и даже чтобы принять такую жертву со стороны Фредерики. Он не хочет, чтобы брак для нее обернулся изгнанием. С другой стороны, будь у него причина оставаться в Париже, почему не открыть ее Фредерике? Он не сделал этого, ибо такой причины не существовало. Или я не прав?

Задавая этот вопрос, Самуил так и впился в Юлиуса взглядом — ведь это была еще одна попытка заставить его ответить.

Но граф фон Эбербах не обратил внимания ни на вопрос, ни на взгляд.

Самуилу пришлось продолжить свои объяснения, как он пришел к тому, чтобы посоветовать Фредерике покинуть Анген и Францию.

Юлиус, стало быть, по всей видимости, не имел иных резонов, чтобы отвергать отъезд, кроме своей преувеличенной деликатности.

Но если Фредерика поставит его перед свершившимся фактом, если она возьмет все на себя и первой примет решение, Юлиус придет в восторг и будет ей благодарен.

У Фредерики же не было иного способа выйти из своего нестерпимого положения, кроме этого, самого простого, — уехать из Парижа, никому ни слова не говоря, найти убежище в Эбербахе и оттуда написать мужу, чтобы он присоединился к ней.

Юлиус не настолько болен, чтобы путешествие слишком утомило его, особенно если ехать не спеша, избегая длинных перегонов. К тому же радость при виде такого доказательства преданности Фредерики, да и перемена климата должны придать ему сил и омолодить его.

Исполнение этого плана обеспечит счастье Юлиуса и спокойствие Фредерики, которую он перестанет изводить своими подозрениями и сценами.

Да, Самуил признает, что он горячо советовал Фредерике принять такое решение, чтобы вернуть мир двум измученным сердцам.

Фредерика долго колебалась. Но наконец однажды, после того как граф фон Эбербах принял ее еще холоднее обычного, из сострадания к нему и ради собственного спокойствия она решилась.

Было условлено, что она не станет предупреждать об этом Лотарио, поскольку она опасалась, как бы он не поколебал ее в этом намерении, а также затем, чтобы избавить его от горечи последнего прости и душераздирающих минут расставания.

Самуил заранее послал от имени Юлиуса письмо в Эбербах, чтобы там все приготовили к прибытию графини.

Впрочем, он назначил ей встречу в Страсбурге, чтобы проводить до места и помочь устроиться.

Он не уехал вместе с ней, так как хотел быть здесь в то время, когда Юлиус узнает об отъезде Фредерики, чтобы его успокоить и все ему рассказать.

— Когда я вчера приезжал к тебе и застал тебя несколько обеспокоенным, — продолжал Самуил, вглядываясь в лицо Юлиуса, — я уже знал, что Фредерика уехала и не вернется. Но было еще рано сообщать тебе об этом. Мы условились, она и я, что об ее отъезде я скажу тебе как можно позже, когда она будет уже далеко и ты не сможешь пуститься следом, чтобы догнать ее и привезти назад. Эта жертва не была бы полной и чистосердечной, если бы мы предупредили тебя раньше. Ты бы счел себя обязанным затеять с Фредерикой борьбу великодуший, ты настаивал бы на ее возвращении, ты мог бы даже подумать, что она хотела лишь разыграть показную преданность, чтобы позабавиться и приписать себе несуществующую добродетель. Нам хотелось, чтобы ты сразу понял, что ее решение искренно и бесповоротно.

Как тебе известно, мне пришлось неожиданно отправиться на обед в Мезон, однако я дал себе слово все тебе объяснить вчера вечером. Я рассчитывал, проезжая на обратном пути с этого обеда мимо твоего особняка, заглянуть сюда. К сожалению, меня там задержали много дольше, чем я предполагал. Возвращаться пришлось уже глубокой ночью.

А потом в дело вмешалась целая тысяча роковых, ужасных случайностей.

Начать с того, что я в своем смятении забыл послать лакея в Анген, чтобы забрать письмо без адреса, которое, согласно нашему уговору, Фредерика должна была там оставить, чтобы уведомить меня о часе своего отъезда. Насколько я понял, это письмо попало тебе в руки и, поскольку на конверте не было адреса, ты подумал, будто оно адресовано Лотарио.

Если бы я мог допустить, что из-за моей проклятой забывчивости произойдет такое недоразумение, я бы примчался сюда, как бы ни было поздно, и разбудил бы тебя. Но когда сегодня утром я об этом вспомнил, мне представилось, что никаких серьезных последствий это иметь не может, и я подумал, что успею все тебе объяснить, когда мы увидимся.

Сегодня утром я покинул Менильмонтан очень рано, с тем чтобы скорее явиться сюда. Новая роковая случайность: по дороге мне встретился один из тех, кто был на том обеде в Мезоне. Политическая обстановка сейчас так накалена, что для меня оказалось невозможным в подобный день отложить исполнение того крайне важного задания, которое он мне поручил. Я ведь не мог догадываться о твоем заблуждении, а думал только о твоем беспокойстве. Я черкнул тебе записку — пару слов, которые должны были тебя успокоить. Но посыльный, с которым я ее отправил, похоже, все перепутал, напился или просто потерял мое письмо, раз оно до тебя не дошло.

Коль скоро политическое дело, которым я занимался весь день, привело меня в одно место по соседству с Менильмонтаном, я заглянул к себе домой, прежде чем направиться сюда. Ты заходил туда, но уже ушел. Марсель сказал мне, что один из твоих лакеев приносил мне от тебя письмо, но ты потом его забрал, и что, судя по твоему виду, ты был сильно раздосадован, не застав меня. Я примчался сюда. Даниель сказал мне, что со вчерашнего дня ты страшно возбужден. Меня это нисколько не обеспокоило, так как я был уверен, что мне хватит одного слова, чтобы успокоить тебя. Однако это письмо, что ты мне сейчас дал прочесть, меня ужаснуло. Я предчувствую, я в страхе предвижу какое-то кошмарное недоразумение. Юлиус, я тебя еще раз спрашиваю: что с Лотарио?

— Я уже говорил тебе, чтобы ты не произносил этого имени, — выговорил Юлиус придушенным голосом.

Самуил пристально посмотрел на него.

Граф выслушал рассказ Самуила с видом совершенно оглушенным, с холодным бесстрастием мертвеца. Что скрывалось за этим лицом, словно отлитым из бронзы? Было ли здесь оцепенение после одного из тех кровавых деяний, что ломают и повергают во прах даже самые сильные характеры? Или тайная мысль, в суть которой Самуилу не удавалось проникнуть?

Самуил напрасно приглядывался, — он не мог ничего рассмотреть за этой маской сфинкса.

— Значит, — холодно подытожил Юлиус, — Фредерика сейчас подъезжает к Эбербаху.

— Да. Ты хочешь, чтобы я ее известил, чтобы я позвал ее обратно, чтобы я присоединился к ней?

— Нет, Самуил, спасибо. Я сам сделаю все, что требуется. Ты сказал мне все, что я желал знать.

И помолчав, он прибавил:

— А теперь ты меня весьма обяжешь, если удалишься. Мне нужно побыть одному.

— Однако, — запротестовал Самуил, — после всех потрясений этого дня…

— Я нуждаюсь в покое и уединении, — настаивал Юлиус.

— И тебе нечего мне сказать? — спросил Самуил.

— Сегодня вечером нечего. Но будь покоен, скоро мы поговорим.

Юлиус сказал это таким странным тоном, что Самуил призадумался.

Но дальше противиться настоятельному желанию Юлиуса было невозможно: ему оставалось только уйти.

— Я удаляюсь, — сказал он. — До скорой встречи.

— До скорой встречи, — отозвался Юлиус.

И Самуил удалился.

«Вид у него престранный, — размышлял он, спускаясь по лестнице и пересекая двор. — Ба! Это и понятно. Он же только что убил человека. Каково это, да без привычки! Он выглядел мрачно и вроде как одурел. А может, у него была какая-то тайная мысль. Почему он хочет остаться один в такую минуту, когда человек обычно не прочь, чтобы кто-нибудь составил ему компанию? Уж не задумал ли он случайно пустить себе пулю в лоб? Гм! А неплохая была бы идея. Я со своей стороны нимало не осудил бы его за это, ведь тем самым он избавил бы меня от лишних хлопот. Ну, Самуил, ты нанес двойной удар и положительно доказал, что обстоятельства суть не более чем нижайшие и покорнейшие слуги человеческой воли. Имея малую толику разума, можно преблагополучно обойтись без Провидения!»

Мы же теперь посмотрим, как преуспели разум и воля Самуила Гельба — приблизив Фредерику к Гретхен.