Божьим промыслом. Принцессы и замки

Глава 36

— А где же вы останавливались? — спрашивает барон, уже не испытывая особых иллюзий по поводу серебра с затеи епископа.

— У Кёршнеров, — отвечает госпожа Ланге.

И это было неудивительно, Бригитт многие в Малене знали, и знали её как даму, принадлежащую к партии Эшбахта. И Бригитт продолжала:

— Я заехала к Кларе, только хотела после дороги привести себя и Анну Терезу в порядок, прежде чем ехать к епископу, а Клара говорит: зачем вам таскать с собой ребёнка, пусть девочка побудет у нас. И я согласилась. А когда вернулась, Клара говорит: мы вам покои барона подготовили, оставайтесь ночевать. Тем более, что девочки очень хорошо играли. Урсула Вильгельмина и Анна Тереза так дружат… Я и согласилась. Девочки были рады.

— Что ж, это прекрасно — отвечал барон.

То, что Кёршнеры приваживали всех его близких, было делом обычным, во-первых, они были хозяевами на редкость хлебосольными, а во-вторых, считали, что барон и все его близкие, останавливаясь у них, повышают их статус в городе. Что было отчасти верно. С тех пор как недавний выскочка из самых низов Кёршнер, отец которого даже не имел дома в городе, подружился, а потом и породнился с самым влиятельным человеком графства, без него не принималось ни одного важного в городе решения.

А тут Бригитт ему ещё сообщает:

— А знаете, у Кёршнеров был Максимилиан.

— Максимилиан? — Волков даже не понял поначалу, о каком Максимилиане идёт речь. — Какой ещё Максимилиан?

— Ну как же, — продолжает госпожа Ланге, чуть озадаченная непонятливостью своего мужчины. — Ваш офицер, не знаю, кем он у вас служит. Максимилиан Брюнхвальд. Сын Карла Брюнхвальда от первой жены.

Теперь он всё понимает, он всё понял ещё до того, как она начала объяснять, просто эта новость его, признаться, удивила, и барон спрашивает:

— И кто же его пригласил к Кёршнерам?

— Этого я не знаю, — отвечает Бригитт. — Но, судя по всему, он там не впервой.

— Конечно, он там не впервой, он бывал у них со мной много раз, но я не знал, что бывает у Кёршнеров и без меня, — эта новость почему-то ему пришлась не по нраву. — И что же, вы ужинали вместе?

— Ну конечно, Кёршнеры его тоже звали к столу, — отвечала красавица так, как будто её удивлял подобный вопрос. — А почему же им его к столу не звать, раз он их гость?

— Ах вот как? — Волков продолжал удивляться.

— Вы знаете, мой господин, — продолжала Бригитт, — Максимилиан удивил и меня, и Клару. Оказывается, он знает много стихов. Когда господин Кёршнер ушёл спать, он стал нас забавлять своими рассказами, а заодно и стихами.

— Он знает много стихов?

— Много; он стал читать нам баллады, он прочитал на память чуть ли не всё вступление из «Неистового Роланда». И ещё несколько гимнов из тех, что читают трубадуры в романах. И ещё рассказывал забавные и неприличные истории из «Декамерона» и несколько стихов из Данте, — радостно сообщала госпожа Ланге.

— Кажется вы долго сидели за столом, — говорит барон.

— Едва ли не до полуночи, — продолжает Бригитт. — Просто не замечали, как летит время за разговорами и рассказами.

— До полуночи? — переспрашивает Волков. Он прекрасно знает Кёршнеров, сам Дитмар вообще уходит из-за стола рано. А вот его жена Клара — она может немного посидеть за стаканом вина, но и ей долго просидеть не удаётся. Клара Кёршнер, что называется, птичка ранняя, встаёт со слугами с петухами, ещё до зари, а после захода начинает зевать тайком. И тогда он спрашивает у своей красавицы: — И Клара сидела с вами до полуночи?

— Нет, она ушла раньше, — отвечает госпожа Ланге.

— Я встретил Максимилиана только что; вы и возвращались с ним, наверное, вместе?

— Да, в дороге так спокойнее. Сами понимаете…

— Дорога от Малена до Эшбахта безопасна, Сыч там воров всех давно вывел. Да и телег там много, — замечает генерал, и в его голосе отчётливо слышится недовольство.

И тут госпожа Ланге берёт его за руки, заглядывает в глаза и говорит ласково:

— Господин мой, я вижу, вы недовольны; думаете, я скомпрометировала вас? Но я и повода к тому не давала. Или вы, быть может, ревнуете, — тут ему показалось, что в её зелёных глазах мелькнул лучик лукавства или насмешки. — Что, ревнуете? Так это лишнее, я чиста перед вами и поступками и помыслами, а Максимилиан… Это просто добрый юноша.

— Юноша? — тут Волков глядит на неё взглядом нехорошим. — Какой же он юноша, он давно уже взрослый муж.

А госпожа Ланге встаёт и обнимает его, целует и в губы, и в щёки и смеётся при том, приговаривая:

— А вы меня ревнуете, мой господин. Сие так забавно.

— Ничего тут нет забавного, вы глупая, — бурчит барон, но уже не злится, — просто ваше поведение могут неправильно понять.

— Ах, какое нам до того дело… Правильно — неправильно… — отвечает красавица и тянет его за руку. — Пойдёмте-ка, господин мой, лучше в спальню.

Следующим днём он с Брюнхвальдом ездил в Мален, чтобы поговорить с консулом и офицерами. Конечно, генерал был невысокого мнения о городском воинстве, но ему понравилось настроение, царившее в офицерской среде. Они уже были готовы начать, Вайзен уже на следующий день хотел выступать к логову разбойника с небольшим отрядом из кавалеристов и арбалетчиков. И с рейдом по реке тоже дело спорилось, горожане уже арендовали пять хороших лодок и собирали отряд добровольцев. Только ротмистра Гейдриха, бывшего в гостях у Волкова, заменили на другого, но то было волей горожан, почётный маршал не настаивал. В общем, дело шло, а он уже стал думать, что, может быть, и без него бюргеры одолеют раубриттера. А ему только и придётся, что давать советы.

А после обеда с горожанами генерал и полковник уже ехали домой, но у почты барон велел фон Флюгену зайти туда и справиться насчёт писем. И одно письмо для Волкова было. Писал ему ротмистр Хаазе. И писал коротко:

«Господин генерал, молю Господа за здравие ваше и сообщаю: ко всем вашим орудиям лафеты готовы. И к картауне, и к лаутшлангу и ко всем трём кулевринам. Распоряжением от казначейства конюшни Его Высочества для скорейшей доставки орудий выделяют лошадей по полному наряду. Две сменных упряжи по шесть меринов для картауны. Две сменных упряжи по шесть меринов для лаутшланга. И три упряжи по четыре мерина для всех кулеврин. Завтра на рассвете выступаю в Эшбахт. Ротмистр Хаазе».

Волков передал письмо Карлу Брюнхвальду и, выглянув из окна кареты, спросил:

— Фон Флюген, письмо сегодняшней почтой пришло?

— Сказали, вчерашней, — отвечал оруженосец.

Полковник дочитал письмо и, вернув его генералу, произнёс:

— Дороги нынче сухие, идёт он уже, получается, три дня, значит для через три или четыре будет в Эшбахте.

Волков прячет письмо. Он немного расстроен: как быстро пролетели эти мирные деньки. Только, казалось, вчера приехал домой, только обжился немного… Вот только собрался писать письмо архитектору и сообщить тому, что требуемая сумма для достройки замка имеется. А Карл Брюнхвальд уже и говорит:

— Три дня у нас осталось. Ко времени, как приедут орудия нам бы уже нужно собрать хороший обоз. До Винцлау путь-то неблизкий. Да и людей собрать. Вы какой наряд сил думаете брать на то дело?

Волков молчит, он глядит в окно. А там солнце, тепло, горожанки такие красивые, все, как на подбор, холёные, все в теле, рубашки у них на груди рвутся. Женщины, если видят его взгляд, улыбаются ему, кланяются, смеются меж собой. Генерал не хочет думать ни об обозах, ни о нарядах сил, ни о пушках. Ему вообще неохота тащиться в какой-то Винцлау. Ему и тут хорошо, и даже грубиян-разбойник Ульберт, и тот кажется своим. Да и куда он денется, этот Ульберт. Ждут его железа, клетка да суд.

А Винцлау… Горные перевалы, пушки, чужие земли, чужие люди, чужое дело. Генерал вздыхает. А Карл Брюнхвальд тогда говорит своему командиру:

— Я представлю вам завтра список того, что, на мой расчёт, нам понадобится для похода, а вы уж сами потом решите.

— Так и поступим, Карл, — отвечал ему генерал, а сам махал рукой одной улыбчивой и очень приятной горожанке, что вышла на улицу выплеснуть воду из ведра.

А на следующий день после завтрака, как и обещал, полковник принёс своему командиру список людей, которые могли были понадобиться в деле. Там было пятьдесят мушкетёров, пятьдесят арбалетчиков, две сотни солдат, полсотни сапёров и тридцать артиллеристов. Это при тридцати возницах и поварах. И при тридцати телегах для обоза и пятидесяти пяти лошадях.

— Изрядно вы, друг мой, собрались взять с собой, — говорил Волков, прикидывая, что этот наряд сил потребует денег намного больше, чем он рассчитывал потратить.

— Думаете, я беру лишку?

И тут Волков замолчал и стал прислушиваться, сыновья его кричали где-то наверху, играли во что-то, радовались, что сегодня не будет ни одного из мучителей-учителей. Но генерал за всем домашним шумом расслышал голос низкий, чуть надтреснутый, который ни с каким другим спутать было нельзя.

— Фон Флюген! — кричит он.

— Да, господин генерал, — появляется молодой человек с вечной своей неторопливостью.

— Уж не Сыч ли там разговаривает где-то?

— Так он, — отвечает оруженосец.

— А ну-ка зовите его сюда!

Фон Флюген уходит, а генерал оборачивается к своему товарищу.

— Представляете, Карл, отправил его по важному делу… выяснить кое-что, а он, недели не прошло, как уже вернулся.

И тут появляется в гостиной сам Фриц Ламме. Физиономия невесёлая, здоровается не как всегда. Говорит просто:

— Доброго дня, господа.

И тут Карл Брюнхвальд понимает, что он здесь лишний, и, собрав свои расчёты, говорит:

— Так я завтра к вам, друг мой, загляну, а наряд сил пересчитаю и уменьшу. До свидания.

— Приходите после завтрака, друг мой. До свидания.

И когда Карл ушёл, Волков и говорит Сычу:

— Ну, чего вернулся? Или выяснил всё, за чем тебя я посылал?

— Выяснил, — бурчит Фриц Ламме и без приглашения садится на стул, на котором только что сидел полковник, бросает по-босяцки свою шапку на стол, — но мало.

— Мало? — Волков приготовился слушать своего коннетабля.

— Ну, выяснил, что у неё лучшая карета в городе и лучшие наряды, самые дорогие. Что живёт она в том же доме, что и раньше… В вашем доме.

— Да, я вижу, ты многое разузнал, — говорит Волков едко, — это стоило тех денег, что я тебе дал.

— Экселенц! — тут Сыч начал бить себя кулаком в грудь.

— Ну? Что?

— Мы приехали, нашли постой, прошлись по улицам, по закоулкам, на следующий день пошли ваши вещи продавать, а заодно прогулялись по улице, где она живёт. Домишко её поглядели. Я и приглядел место, откуда можно за домом понаблюдать. Решили мы, что к вечеру и начнём. Так и начали. А там спрятаться негде, вечером народа немного, ни трактира рядом, ничего нет… Монастырь да такие же дома с большими заборами и богатыми господами. Всё непросто. За два дня лишь карету её узнали и всех её слуг вспомнили. Ну, вот и подумал я, что… Служанку её, здоровенную такую бабищу, помните?

— Ну, помню… — Волков и вправду вспоминает здоровенную девицу пудов эдак на семь, что служила у Агнес.

— Так я вот и подумал, что с ней переговорю, пошепчу, приласкаю, посулю ей деньжат малость, она про госпожу что и расскажет.

— Дурак, — коротко констатирует генерал.

— Теперь-то и я знаю, что дурак, — соглашается Фриц Ламме. — Пошёл я за этой бабой, она вроде как с корзиной вышла, по лавкам пошла пройтись, вот иду за ней, иду… А тут остановился… — Сыч закатил глаза к потолку и замер. — Чувствую, что меня… Словно мне игла холодная в крестец впилась, — он показывает на спину: — Вот сюда, и так впилась, что аж в ногу отдаёт… Я встал, а потом думаю: а что там сзади… Оборачиваюсь, а в пяти шагах от меня… — он делает паузу. — Она!

— Кто? Служанка? — удивляется генерал.

— Да при чём тут служанка⁈ — Сыч даже удивляется такой несообразительности господина. — Она! Агнес! Я её поначалу не признал, ведь она раньше какой была — такая махонькая, хилая, кожа синяя, да кости куриные, да глаза косые, а сейчас стоит… — Фриц Ламме жестами демонстрирует, насколько хороша стала Агнес. — Вся из себя. Красивая… Грудь у неё… — и тут он поднял палец к потолку. — Распятие поверх платья носит. Большое. И распятие то золотое. А само платье — бархат самый синий, что я только видел. Плащ шёлком подбит… А на голове… — он снова изображает жесты, из которых невозможно угадать головной убор Агнес. — Вот такое вот… И не косоглазая совсем.

— Не косоглазая? — с сарказмом уточняет генерал.

— Вообще не косоглазая, — заверяет его Сыч.

— И что же тебе эта не косоглазая красотка сказала?

Коннетабль Эшбахта морщится:

— Противная баба, только на внешность иной стала, а как было у неё кошачье нутро, так и осталось. Никуда не делось.

— Что сказала-то? — Волков уже разочарован тем, что Ламме провалил его задание, и теперь спрашивает скорее ради интереса.

И тут Фриц Ламме, морщась и ломая голос под женский, воспроизводит речь Агнес:

— А я, говорит, думаю: что это на улицах Ланна смердит хлеще обычного, а это ты, поганец, сюда приехал. А ну, говорит, признавайся: ты у меня под окнами ошиваешься второй день? У-у… Такая мерзкая баба… Хоть и красивая…

Волков его внимательно слушает, а Ламме продолжает:

— Я ей говорю: побойся Бога, Агнес, не торчу я у тебя под окнами, сдалась ты мне сто лет. А она, вы не поверите, экселенц, вдруг лапу свою из-под плаща достаёт… А на ней… Вот не поверите, экселенц, когти кошачьи вместо ногтей, но те когти чёрные, страшные… И она говорит мне, такая… — Сыч снова говорит женским голосом: — Рожу тебе порву так, что на всю жизнь останется, если не будешь мне говорить «госпожа». Понятно вам, экселенц? Госпожа она… А я помню, как эта госпожа в трактире в Рютте блевотину с пола собирала за пьяными шлюхами.

— Тише ты, дурак! — шипит на него Волков, хотя никого рядом с ними нет. — Язык свой прикуси и про то даже вспоминать не думай больше. Помнишь, кто она теперь?

— Да, помню, экселенц, — Фриц Ламме переходит на шёпот.

— Ну так скажи, кто?

— Её в Ланне все величают госпожа Агнес девица Фолькоф. Не иначе, — шепчет Сыч.

— Вот то-то и оно, что Агнес теперь девица Фолькоф, и не вспоминай про Рютте, вообще позабудь про эту дыру поганую, — это название Волков и сам хотел бы забыть, и чтобы никто больше про то место при нём не вспоминал.

— Ладно, как прикажете, экселенц.

— Ну, и она прогнала тебя?

— Сначала спросила, вы ли меня послали. Ну, я говорю: а кто же ещё? Говорю, мол, господин волнуется, как вы тут живёте. А она мне, — Фриц Ламме снова говорит «женским» голосом: — езжай в Эшбахт и скажи дядюшке, чтоб не переживал. Всё у меня хорошо, ему волноваться не о чем. А ещё сказала, что приедет к вам вскоре.

— Приедет? Ко мне, сюда? — удивляется барон.

— Ага, — кивает коннетабль. — Дело у меня к нему есть, говорит, и тянуть с ним не буду, приеду на днях.

— Но что за дело у неё, не сказала? — Волков тут немного призадумался: он посчитал, что Агнес хочет поговорить с ним о делах… «Брунхильде она дала пятьсот золотых, значит, деньги у неё есть. Может, хочет дом выкупить, в котором живёт?».

Он снова смотрит на Сыча внимательно.

— Говоришь, богато выглядит она?

— Графиня, — отвечает тот с придыханием и восхищением. — Истинная графиня, да и только.

— Графиня? — в словах Волкова снова слышится сарказм. Это он хочет показать Сычу, что никакая Агнес не графиня. — А ещё что сказала тебе эта «графиня»?

— Ну… — Фриц Ламме мнётся, видно, ему не очень приятно это вспоминать. — Сказала, чтобы я из Ланна убирался.

— И ты обгадился и побежал? Да? — едко интересуется барон. — Дурень, ничего бы она тебе не сделала, раз ты мой человек. Пожил бы там, только на глаза бы к ней не попадался, послушал, что о ней в городе говорят. А ты сразу бежать…

— Ага, не сделал бы… — коннетабль Эшбахта вовсе не был уверен в том, что ланнская ведьма ничего бы ему не сделала, ослушайся он её. — Она мне пригрозила кое чем нехорошим.

— И чем же? — интересуется Волков с большой долей недоверия.

— Сказала, что нашлёт страшную порчу… Сказала, что порча будет такая страшная, что даже если ко мне в постель ляжет… Да хоть даже две молодые голые бабы, так всё равно я буду ни на что не способен, бессилен буду… До конца жизни. А я так не могу, у меня жена молодая… Сами же знаете, экселенц.

— А ты, простак, и поверил в это? — Волков морщится от такой глупости своего человека.

— Обещай это кто другой, я бы ещё и посмеялся, может быть, — говорит Сыч, — но когда это обещает Агнес… Уж я-то её знаю, она попусту брехать не станет.

— Болван, — с сожалением или с огорчением говорит барон, а потом спрашивает: — а вещи продал?

— Продал, продал, — Фриц Ламме лезет за пазуху, и произносит фразу, которая барона настораживает, мягко говоря. — Только вот я встретил там одного человечка…

Коннетабль достаёт кошелёк, кладёт его перед Волковым и продолжает:

— В Ланне, ещё до встречи с Агнес, я познакомился с одним человечком…

— Сколько здесь денег? — не дослушав своего коннетабля, спрашивает сеньор Эшбахта, постукивая пальцем по кошельку, что лежит перед ним.

— Экселенц, — Сыч прижимает ладонь к груди и говорит со всей возможной убедительностью: — вы послушайте. В общем, я познакомился с одним человечком, зовут его Луиджи Грандезе… Так вот он, как выяснилось, большой дока в таких вещах…

— В каких ещё вещах? — спрашивает барон, уже будучи уверенным, что денег в кошельке меньше, чем должно быть.

— Ну, в делишках всяких тайных, когда нужно что-то выяснить да что-то разнюхать втихаря. Он служил при дворе какого-то герцога…

— Какого? — сразу уточняет Волков.

— Да не помню, какого-то городского герцога из южных земель, так этот Грандезе рассказывал, что дважды спасал того герцога от отравления, — продолжает Фриц Ламме. — И я потолковал с ним и понял, что он не просто языком болтает, он в тайных делах толк знает.

— Сколько он вытянул из тебя денег? — спрашивает барон.

— Экселенц, — Сыч бьёт себя в грудь кулаком, — он ничего из меня не вытягивал, я сам дал ему.

— За что же?

— Чтобы он про Агнес что-нибудь вызнал. И нам про то написал, — заканчивает коннетабль.

Волков смотрит на Сыча теперь с недоумением и говорит ему:

— Люди с возрастом ум теряют, но я-то думал, что ты того возраста не достиг ещё. Видно, ошибался, слышишь, Сыч? Слабоумие уже рядом! Где он живёт, этот Грандезе?

— Так он жил на том же постоялом дворе, что и я! — тут же отвечает коннетабль Эшбахта.

Волков находится в растерянности, он разводит руками, смотрит на своего человека и поначалу даже ничего не может вымолвить, лишь потом, собравшись с мыслями, спрашивает:

— То есть у него и дома своего в Ланне нет… Живёт он в трактире… Но ты, как я понимаю, дал ему денег… Остаётся только узнать, сколько ты ему дал?

— Экселенц… — Сыч всё ещё уверен, что сделал правильные вложения. — Я дал ему двадцать монет, но если всё это окажется делом пустым, то буду работать у вас два месяца задарма. Но я-то знаю, что он нам поможет…

— Откуда ты знаешь? — интересуется барон.

— Он, как узнал, что вы заказчик, так стал о вас хорошо говорить. Уважает вас очень. А про Агнес будет узнавать только слухи, он, этот Грандезе, не дурак. Он так и сказал, что к слугам её, к дому её соваться опасно, а вот узнать, с кем госпожа Агнес дружбу водит, и про тех кое-что выяснить, то будет правильно и безопасно.

— Дурак ты, Сыч, стал, — качает головой Волков. — А вдруг он всё про неё выяснит? Узнает, кто она на самом деле, да пойдёт и донесёт на неё в Инквизицию, чтобы потом часть её имущества, что по закону доносчику положена, себе вытребовать. А потом всё это мне ой как аукнется, теперь же я дядя ей, понимаешь? Дядя ведьмы.

Фрицу Ламме мысль о такой хитрости Луиджи Грандезе, видно, в голову не приходила, он даже на несколько мгновений растерялся. Но потом собрался и говорит тихо и холодно:

— А если он такое задумал, так имуществом Агнес попользоваться не успеет. Уж это я вам, экселенц, обещаю.

— А ты ему ещё и денег дал… — Волков встаёт и забирает мешочек с деньгами. — Проваливай, болван, видеть тебя не могу.

В тот же день, ещё до обеда, из города прискакал гонец и привёз письмо от консула Клюнга и его помощника Виллегунда, которые сообщали, что выход к логову раубриттера горожане планируют на завтра и посему просят почётного маршала прислать к утру своих людей в помощь, как обещано.

Волков сразу вызвал к себе пехотного ротмистра Рудемана и прапорщика мушкетёров Кроппа, а заодно и полковника Брюнхвальда. Тот хоть в этом случае был не особо нужен, но барон видел, как близко к сердцу Карл принимает все его дела, полагая их чуть ли не своими, и поэтому не отказывал ему ни в малейшей возможности проявить себя.

— Ну, господа, — произнёс Волков, глядя на молодых офицеров, когда все расселись у него в гостиной, — вы готовы идти на соединение с людьми городскими?

— Мы готовы! — заверил командира ротмистр.

— Вы? — с иронией уточнил полковник. — А люди ваши?

— Ах да, простите… Люди мои, сорок один человек с двумя сержантами и одним верховым вестовым, с двадцатью мушкетёрами при прапорщике Кроппе и двух сержантах, выйти готовы, с нами будет две телеги обоза при двух возницах и один кашевар, — вот теперь правильно отвечал ротмистр Рудеман.

— Выйти нужно в ночь, — продолжал давать наставления полковник, — чтобы после утренней молитвы уже быть у северных ворот Малена.

— Выйдем за полночь, чтобы наверняка поспеть, — заверил молодой командир. Он горд тем, что это небольшое дело доверили ему.

Карл Брюнхвальд смотрит на генерала.

— Может, мне пойти с ними?

Волков взглянул на ротмистра и увидел, как лицо у того изменилось: ведь только что ему доверяли вести отряд, и вдруг… И тогда генерал говорит своему товарищу:

— Дело сие доверено капитану Вайзену. Я на то согласился, он показался мне из всех горожан самым толковым. Полковник Брюнхвальд, вы хотите подчиняться капитану?

Подчиняться капитану? Да ещё из городских? Нет… Конечно, Карл такого не хотел, и Волков продолжил:

— Тем более дела может и не быть, я просил провести рекогносцировку, посмотреть, можно ли протащить пушки по лесу, и только если будет Вайзену сопутствовать удача, то он и попробует взять логово раубриттера. Так что, Карл, полагаю, на сей раз они обойдутся без вас.

Брюнхвальд согласился и повернулся к молодым офицерам:

— Господа, по прибытию на место поступите в распоряжение городского капитана Вайзена. Без нужды ему не прекословить… — и тут полковник сделал паузу. — Но и на рожон, даже если он прикажет, не лезть. Людей своих беречь, то люди бывалые, ценные, то наши люди. Но уж если дойдёт до дела и то дело станет жарким, то труса не праздновать, помните, что при вас будет флаг барона. Его не позорить!

— Конечно, конечно, — кивали и Рудеман, и Кропп.

Это дело было скорее политическим, чем реальным, барон знал, что эта экспедиция к логову Ульберта ничем не закончится и потом ему самому придётся решать вопрос с речными грабежами. Вот только дорого ему всё это обходилось. Нанять мушкетёров стоило денег огромных. Обычно его драгоценные бойцы с нанимателей со стороны брали четырнадцать талеров в месяц, самому Эшбахту делали скидку до десяти. Всё-таки жили на его земле, и сами мушкеты у тех, кто их ещё не выкупил, были собственностью барона. Да, нанимал он их не на месяц, но самый малый срок найма был полмесяца, так что любому мушкетёру, что уходил в ночь с ротмистром и прапорщиком, пять монет чеканки Ребенрее, что называется, «вынь да положь». А ещё пехотинцы, сержанты, сами офицеры, возницы и повара с вестовыми, все, все, все стоили денег, включая телеги и меринов.

Вот и получалось, что на эту пустую затею, что никакого результата не принесла бы и лишь настроила бы Маленов против горожан, он уже потратил без малого четверть тысячи талеров. Вот… А прежде чем потратить четверть тысячи талеров, попробуй их ещё сначала найди. Добудь. В общем, все эти игры в интриги и политику не были для барона бесплатными.

А как Рудеман и Кропп ушли, приехал его оруженосец фон Готт. Он после Фёренбурга отпрашивался у генерала на побывку домой, так как они проезжали мимо поместий его старшего брата. Теперь же Людвиг Вольфганг болтал с фон Флюгеном и рассказывал тому, что брат его старший Альфред — заносчивый и неблагодарный и что фон Готт к нему больше ни ногой.

— И чем же провинился ваш братец? — из-за спины спрашивал у своего оруженосца генерал. Сам при том усмехался. — Отчего вы так к нему неблагодушны?

— Ах… Сеньор, — фон Готт кланяется. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, дорогой мой, здравствуйте. Так чем провинился братец ваш перед вами, что вы так на него злы?

— Да, — фон Готт машет рукой, — жаден он неимоверно, забрал всё, что оставил батюшка, а ни мне, ни одному из младших братьев и талера не дал. Я ему говорю, мол, коню моему одиннадцать лет, а он прихрамывать стал, мне бы коня нового. А брат говорит: кобылу присмотри, на коня нет денег, я флигель к дому пристраиваю, и урожая дождаться нужно, а кобыла — это хорошо, она и жеребёнка даст, прибыток будет. А я не хочу кобылу, я, что, крестьянин, что ли, на кобыле ездить. Ну тогда, говорю, дай денег хоть на новый колет и перчатки. А его жена и говорит: так у вас ещё и эти хороши. А до этого жить меня определили в дальних комнатах, словно чужой какой, а там стёкол нет, к печке дров не давали, и перины были у меня сырыми. В общем, как он мне с конём отказал… я даже обедать с ними в тот день не стал, собрался и уехал.

Волков смеётся, то обычное меж родственниками дело: старший брат получает всё, младшие его ненавидят. И молятся, чтобы он помер без наследников. И барон говорит оруженосцу успокаивающе:

— На перчатки и колет я вам денег дам, а конь у вас ещё не стар; если начал прихрамывать, так сходите наперво к кузнецу, а потом к коновалу. А там уже посмотрим.

Ему приходится быть добрым сеньором, так как времена его, кажется, ждали непростые: графиня со своими претензиями и герцог со своими «просьбами» его в покое не оставят, так что верные люди ему надобны.