Большие часы

Джордж Страуд-5

И все кончилось благополучно. Прошло два месяца. За эти два месяца мы с Мафферсоном разработали основные данные и материалы для Субсидируемых Специалистов, а также проблему банкротств для майского номера и написали большой очерк о купле-продаже сирот для июньского номера.

И вот как-то вечером в начале марта напала на меня хандра. Я снял трубку и узнал через нашу негласную справочную службу нужный мне номер. Когда мне ответили по этому номеру, я сказал:

— Алло, Полин! С вами говорит ваш поверенный.

— Понятно, — ответила она через секунду, — вот это кто.

День был весенний, о чем я ей и сказал, первый день весны. Мы договорились встретиться за коктейлем в кафе Ван-Барта.

Джорджетт и Джорджия отдыхали во Флориде, вернуться должны были через два дня. Эрл Джанот уехал в Вашингтон дня на два, а может, и на неделю. Была пятница.

Перед тем как уйти с работы, я заглянул в кабинет Роя, он беседовал с Эмори Мафферсоном и Бертом Финчем. Как я понял, Эмори мучился сомнениями по поводу рубрики «В завтрашний день — без преступлений: ученые объясняют почему, финансисты подсказывают как». Он говорил:

— На бумаге мне ясно, какой это прекрасный проект. По страховым тарифам и деловой статистике я вижу, как он выгоден для тех немногих, кому посчастливится попасть в число Субсидируемых Специалистов, но я не понимаю, что будет, если все войдут в общий фонд корпорации. Понимаете, куда я клоню?

Рой выказывал доверие, проявлял терпение, отлично все понимал — словом, был в ударе.

— Значит, вы полагаете, что наше начинание приведет именно к этому? Но, по-моему, это превосходно. Вы так не считаете?

— Я скажу вот что, Рой: если человек, в которого вложили миллион долларов, действительно возвращает исходный капитал плюс прибыль, тогда возникнет стремление набрать как можно больше таких юношей, чтобы получить больше прибыли. И очень скоро все будут кататься как сыр в масле, за исключением держателей акций. А что они от этого получат?

Мысли Роя постепенно принимали более четкую форму.

— Прибыль, — сказал он.

— Разумеется, но что они смогут сделать с ней? Это лишь чисто денежный интерес. Ведь прибыль не создаст для них оптимального благоденствия, когда остается крупная сумма, которую можно вложить в какое-нибудь новое выгодное предприятие. Мне кажется, при такой организации дела мы лишь накажем наших подписчиков, благодаря которым может осуществиться вся эта затея.

— Вы забываете о том, — сказал Рой, — что по истечении нескольких лет сами Субсидируемые Специалисты первыми вложат свой капитал в первоначальный общий фонд, так что в этом процессе обе стороны будут заинтересованы одинаково.

Я решил, что они отлично разберутся без меня, и вышел.

В баре Ван-Барта я встретил красивую незнакомку в строгом черно-сером ансамбле, который казался готовым платьем, но на самом деле им не был. Я дожидался Полин не более десяти минут. После того как мы договорились, что́ она будет пить, Полин довольно серьезно сказала:

— Знаете, мне не надо было бы приходить сюда. У меня такое предчувствие, что знаться с вами опасно.

— Опасно? Со мной? Месячные котята выгибают спины и шипят, когда я приближаюсь к ним. Таращат глаза, выпускают когти и заранее мяукают.

Она поняла шутку, улыбнулась, но повторила вполне серьезно:

— Опасный вы человек, Джордж.

Я посчитал, что петь в этой тональности не стоит, и сменил пластинку. И очень скоро все пришло в норму, мы выпили еще по одной и немного погодя пошли к Лемуану поужинать.

Я довольно долго жил в одиночестве, с тех пор как Джорджетт и Джорджия уехали во Флориду, и был весьма словоохотлив. Все говорил и говорил. Рассказал Полин пару забавных историй, затем объяснил ей, почему немое кино было Золотым веком кинематографа, почему Лонни Траут был бойцом из бойцов, а потом я предложил ей поехать в Олбани.

Мы в конце концов так и поступили. Я еще раз испытал наслаждение от езды по холмам над единственной в мире совершенной рекой,[6] рекой, которая никогда не заливает берега, не высыхает и никогда не кажется одной и той же. До Олбани мы доехали примерно за три часа.

Мне всегда нравился этот город, не такой уж заштатный, каким он может показаться с первого взгляда случайному путешественнику, особенно когда в нем заседает законодательная палата. Все, что упустил Манхэттен, осело здесь.

После того как мы зарегистрировались под заботливо и с фантазией придуманными мною именами — мистер и миссис Эндрю Фелпс-Гион, — мы вышли из гостиницы и провели несколько часов за едой и выпивкой, кое-какими увеселениями и танцами в не очень переполненном и чертовски дорогом ночном клубе. Да, это был определенно весенний вечер, вырванный из кровожадной пасти повседневных дел, и потому игра стоила свеч.

В субботу мы позавтракали почти в полдень и вскоре не спеша покатили обратно в город по другой дороге. Река, конечно же, была другая, и я снова влюбился в нее, и, разумеется, мне помогла в этом Полин.

Уже под вечер мы добрались до Пятьдесят восьмой улицы в восточной части города, где Полин жила в многоквартирном доме, однако моя спутница посчитала, что еще рано и у нее куча времени. Тогда мы поехали в заведение Гила. Полин трижды сыграла с ним в его игру. Я подумал, что она поставила Гила в тупик, когда попросила показать ей Ворона Эдгара По,[7] но он притащил чучело какой-то вроде бы синей птицы, изрядно полинявшей, и пояснил, что именно эта птица вдохновила Эдгара По, который потом подарил ее своему близкому другу, прадеду Гила. Затем я вспомнил, что уже месяца три не бродил по антикварным лавкам Третьей авеню, образующим торговый ряд от Сорок второй до Шестидесятой улицы. Возможно, в городе есть лавки и побольше, и получше, и посолидней, но дух приключений, неожиданных открытий царит только на Третьей авеню.

В тот день мы с Полин попусту тратили время, разглядывая древние постельные грелки из Новой Англии, прялки, переделанные в торшеры или настольные лампы, и обыкновенные комоды, из которых смастерили жесткие кресла, этажерки и сервировочные столики. Это были крепкие и основательные вещи, свидетельствовавшие в большей мере об изобретательности мастеров двадцатого века, нежели о богатом воображении ремесленников былых времен. Некоторые из этих вещей вызывали интерес, но не волновали душу.

В половине восьмого, когда лавки начали понемногу закрываться, мы зашли в маленькую, но битком набитую всевозможным товаром лавчонку в конце Пятидесятой улицы. Возможно, я бывал в ней и раньше, не знаю, во всяком случае, ее хозяин меня вроде бы не вспомнил.

Несколько минут я осматривал товар, не обращаясь к хозяину и отвечая на вопросы Полин, однако не нашел ничего такого, чего не видел бы раньше. Затем в лавку зашел еще кто-то, и я стал с возрастающим интересом прислушиваться к разговору. Услышал, как хозяин не без удивления ответил:

— Да, есть. Правда, не знаю, такие ли они, какими вы интересуетесь. У меня мало кто спрашивает про картины. Ту, что на витрине, я выставил только потому, что она в рамке. Именно ее вам нужно?

— Нет. Но ведь у вас есть и другие. Без рамок. Недели две назад к вам заходил один мой знакомый, он-то мне и сказал, что у вас есть картины.

Эти слова произнесла крупная и плотная, неряшливо одетая брюнетка с лицом, напоминающим о последствиях пролетевшего тайфуна.

— Да, есть и другие. Но они не в идеальном состоянии.

— Неважно, — сказала покупательница. — Могу я взглянуть на них?

Торговец отыскал на одной из верхних полок небольшой рулон полотен и стащил его вниз. Я подошел поближе и стал молчаливым соучастником осмотра товара. Хозяин вручил рулон покупательнице, а я буквально положил подбородок на ее левое плечо.

— Посмотрите, вот они, — сказал торговец.

Повернув голову, он нахмурился и на какой-то миг глянул на меня выпученными глазами. Мой взгляд выражал лишь вежливое любопытство.

— Где вы их добыли? — спросила покупательница.

Она развернула рулон, где оказались полотна размером приблизительно четыре на пять футов, и стала разглядывать первое из них. На картине был изображен глостерский клипер, идущий на всех парусах, кораблик как кораблик, от других картин на ту же тему эта отличалась лишь кольцом грязи, похожим на увеличенный след от кофейной чашки, которое опоясывало корабль и несколько миль океана. Сказав, что картины не в идеальном порядке, хозяин не погрешил против истины. Кольцо вполне соответствовало диаметру средней величины бочки, и возможно, именно таково и было его происхождение.

— Они входили в партию товара, — осторожно ответил торговец.

Крупная женщина разразилась громким хрипловатым смехом.

— Какого товара? — спросила она. — Сырья для растопки? Или оберточного материала, каким пользуются в дешевых магазинах?

— Я не знаю, откуда их взяли. Но ведь я предупредил вас, что они не в самом лучшем состоянии.

Женщина переложила верхнее полотно под низ, и мы увидели большую вазу с маргаритками. На этот раз никто ничего не сказал; я просто секунды на две закрыл глаза, а когда вновь открыл их, второй картины уже не было.

Третья картина представляла собой плод честного труда представителя школы, приверженцы которой живописуют задворки; подпись я не разобрал, но ее мог написать чуть получше или чуть похуже любой из пятисот или шестисот профессиональных художников этого направления.

— Совсем неплохо, — сказал торговец. — Красочно. Цветы как настоящие.

Рослая, плотная брюнетка демонстративно перешла к следующей картине. Еще один клипер, однако идущий в противоположном направлении. Великолепное кофейное кольцо красовалось на всех картинах. Дальше шла корзинка с котятами. «Мои любимцы» — так, должно быть, назвала эту свою картину какая-нибудь пожилая художница. Во всяком случае, сюжеты картин были разнообразны. Одни художники были верны клиперам, другие писали задворки, изводя мили холста, а эта милая старушка наверняка изображала сотни и сотни кошек.

— Боюсь, у вас нет ничего, что заинтересовало бы меня, — сказала женщина.

Хозяин молча с этим согласился, и она стала просматривать остальные полотна. Еще пара картин прошла без комментариев, и я увидел, что их осталось всего две или три.

Покупательница аккуратно развернула следующую, и у меня перехватило дыхание. Это была Луиз Паттерсон. Сюжет, исполнение, общий эффект — тут ошибки быть не могло. Братья и сестры этой картины висели у меня в квартире на Марбл-роуд. За одну из них я когда-то выложил девятьсот долларов, за другие — ненамного меньше, все были приобретены на регулярных выставках Паттерсон на Пятьдесят седьмой улице.

Покупательница подложила под нее палец, чтобы отделить от следующего полотна, но тут я кашлянул и сказал небрежным тоном:

— А вот эта мне нравится.

Женщина посмотрела на меня не очень-то любезно, поглядела на картину, вытянув руку вперед. Края полотна загибались там, где они не были обтрепаны; на нем виднелись еще какие-то пятна грязи, кроме кофейного кольца, фирменной марки галереи. Ничего не скажешь, картина была в плачевном состоянии.

— Мне тоже, — ровным голосом сказала женщина. — Но картина в безобразном состоянии. Сколько вы за нее хотите?

Вопрос был направлен прямо торговцу, будто меня тут и не было.

— Ну…

— О, Господи, ну так что же…

Вторым выпадом она, несомненно, ополовинила задуманную торговцем сумму.

— Я точно не знаю, как правильно оценить ее, — признался он. — Но уступлю ее вам за десять долларов.

Если уж говорить по правде, я и сам не знал, сколько может стоить Луиз Паттерсон, какова ее нынешняя рыночная цена. Ничего фантастического, как я полагал; но, с другой стороны, хоть ее работы уже много лет не выставлялись, да и сама она, видимо, умерла, мне представлялось невозможным, чтобы ее картины вовсе уж обесценились. То, что я заплатил за ее полотна по нескольку сотен долларов, было для меня выгодными сделками, а потом они еще и подорожали, правда ненадолго.

Я посмотрел на женщину.

— Я первым сказал, что она мне нравится, — заявил я и добавил, обращаясь к хозяину: — Я вам за нее дам пятьдесят.

Торговцу не мешало бы ухватиться за какой-нибудь комод, так он был огорошен и озадачен. Я мог бы точно определить момент, когда его прошила электрическая искра: а не Рембрандт ли это у него?

— Ну, я не знаю, — пробормотал он. — Это, несомненно, работа мастера. Сильная вещь. Я собирался пригласить оценщика, да вот все руки не доходят. Собственно говоря, я и сам в первый раз просмотрел эту партию. Я думаю…

— Это не Рафаэль, не Рубенс и не Коро, — заверил я его.

Он наклонился, чтобы получше разглядеть картину. Там были изображены две руки: одна давала, другая принимала монету. И все. Она воплощала собой всю драму денег. Торговец распрямил правый нижний угол полотна, где подпись художника была нацарапана довольно разборчиво. Меня прошиб пот.

— Пат… и еще что-то, — объявил торговец результат своего тщательного исследования. — О, Паттерсон, тридцать второй год. — И это принесло ему явное разочарование. — Я должен был вспомнить это имя, просто из головы вылетело.

Я оставил такое святотатство без ответа. Крупная брюнетка, фигурой напоминавшая старинный кухонный шкаф, тоже ничего не сказала. Впрочем, ей незачем было говорить. У нее явно не было пятидесяти долларов. Картина должна была достаться мне.

— Это великолепная работа, — тянул свое торговец. — Если картину почистить она будет очень эффектной.

— Да, она мне нравится, — сказал я. — За полсотни.

Он сказал, уклоняясь от ответа:

— Я думаю, тот, кто ее написал, дал ей название «Тяжкий труд». Или что-нибудь еще в том же духе.

— Я бы назвала ее «Иуда», — заговорила Полин. — или нет — «Искушение Иуды».

— Но здесь же только одна монета, — совершенно серьезно возразил торговец. — А не тридцать.

Все еще сомневаясь, он взял полотна и стал просматривать те, которых еще не видел. Силосная башня, перед ней корова. Дети, играющие на улице, — очень мило. Пляж на Кони-Айленд. Огорченный тем, что эти картины ни в ком не пробудили интереса, он заявил:

— Вот и все, что у меня есть.

С ледяной улыбкой я обратился к брюнетке:

— Почему бы вам не взять «Детей Большой улицы» долларов за пять? Я-то возьму «Иуду».

Последовал взрыв смеха, который я не назвал бы ни дружеским, ни враждебным. Он был просто громким.

— Нет, спасибо, мне хватает своих детей.

— Я куплю рамку, мы тут же вставим в нее картину, и вы сможете унести ее домой.

В ответ я услышал визг, за которым последовал гомерический хохот.

— Приберегите деньги на ваш пятидесятидолларовый шедевр.

Это прозвучало издевательски. И я спросил не без ехидства:

— Вы считаете, картина того не стоит?

— Картина, которая вообще чего-то стоит, — вдруг вспыхнула она, — стоит, несомненно, гораздо больше. Вы так не думаете? Цена ей либо десять долларов, либо десять миллионов. — (В душе я согласился с таким вполне разумным мнением, и владелец магазина тоже вроде бы с ним согласился. А мне надо было купить эту картину. Не моя была вина, что после влетевшего мне в копеечку уик-энда с Полин у меня осталось пятьдесят с лишним долларов, а не десять миллионов.) — Впрочем, что я понимаю в живописи? Ничего. И не имею права вмешиваться. Возможно, когда-нибудь, — снова взрыв леденящего душу смеха, — у меня будут обои нужного колера и достаточно места, чтобы повесить на стену «Детей Большой улицы». Сохраните ее для меня.

С этим она ушла, и в наступившей в лавчонке тишине я убедительно доказал, что заплачу за картину сколько предложил, и ни цента больше, так что в конце концов и мы ушли, и я унес с собой свою добычу.

У Полин еще было время, и мы зашли выпить по коктейлю к Ван-Барту. Полотно Луиз Паттерсон я оставил в машине, а когда мы заказали выпивку, Полин спросила, на кой черт я купил эту вещь, и я снова описал картину, пытаясь ответить на ее вопрос. Тогда она сказала, что картина ей тоже понравилась, но ничего особенно выдающегося она в ней не находит.

Мне стало ясно, что она в картинах ничего не видит. Ее вины в этом не было, многие от рожденья не обладают такой способностью, это все равно что дальтонизм или отсутствие музыкального слуха. И все же я старался растолковать ей, что значили работы Луиз Паттерсон в русле упрощенного абстракционизма и насколько сильна в ее картинах интенсификация красок. И я заметил, что Полин все-таки должна что-то чувствовать при взгляде на эту картину, ведь она дала ей вполне подходящее название.

— Почему ты думаешь, что оно подходящее? — спросила она.

— Я просто это знаю. Чувствую. Я и сам увидел в картине то же самое.

Под влиянием этой минуты я решился сказать ей, что Иуда, скорей всего, был прирожденным соглашателем, носителем здравого смысла, примером человека, который сумел возвыситься над своей сущностью, когда примкнул к группе людей, не вписывавшихся в тогдашнее общество, не говоря уже о том, что его присоединение к ним не сулило ему никаких материальных благ.

— Бог ты мой, вы же делаете из него святого, — сказала Полин, улыбаясь и одновременно хмурясь.

Я ответил, что, по всей вероятности, он им и был.

— Такой человек, который считает себя обязанным стать в строй, но всегда сбивается с ноги, должно быть, страдал вдвойне по сравнению с остальными. И в конце концов искушение оказалось слишком сильным для него. Как всякий другой святой, он не устоял перед искушением и пал. Но ненадолго.

— Значит, картина про это?

— Во всяком случае, так она называется, — сказал я. — Спасибо за помощь.

За это мы выпили, но Полин неловким жестом опрокинула свой бокал. Я достал носовой платок, чтобы оказать ей первую помощь, потом предоставил завершать дело самой и позвал официанта, чтобы заказать для Полин новую выпивку, он заодно вытер и столик. Вскоре мы были вынуждены чего-то поесть, потом еще выпили и о многом поговорили.

Когда мы покинули заведение Ван-Барта, было уже совсем темно, и я повез Полин на Пятьдесят восьмую улицу. Она жила в одном из суровых и вечных испанских кварталов, захватывающих Шестидесятые улицы. Она попросила меня не останавливаться у самого подъезда и холодно объяснила:

— Считаю неразумным входить в дом со странной дорожной сумкой. Да еще с мужчиной.

Это ее замечание не содержало ничего конкретного, но у меня оно вызвало на короткое мгновение неуютное чувство, напомнив, что мы подвергаемся пусть небольшому, но вполне реальному риску. Я изгнал эту мысль из головы и ничего не сказал, однако проехал мимо дома и припарковал машину к кромке тротуара в середине квартала, подальше от ярко освещенного портика с навесом.

Вышел из машины, чтобы подать Полин легкий саквояж, который она взяла с собой в Олбани, и несколько мгновений мы стояли рядом.

— Можно тебе позвонить? — спросил я.

— Да, конечно. Звони. Но нам нужно быть… ну…

— Ясно. Все было чудесно, Полин. Можно сказать, на высшем уровне.

Она улыбнулась мне, повернулась и пошла.

Глядя ей вслед, я краешком глаза заметил, как напротив входа в ее дом остановился лимузин. Из него вышел мужчина, фигура и силуэт которого показались мне знакомыми. Наклонившись к окну машины, он отдал какие-то распоряжения шоферу, потом на миг обернулся в мою сторону. Это был Эрл Джанот.

Он увидел подходившую к дому Полин, потом посмотрел, откуда она идет, и, я уверен, заметил меня. Не думаю, чтобы он меня узнал: ближайший уличный фонарь находился у меня за спиной.

А если и узнал, так что же? Эта женщина не является его собственностью.

Да и я тоже.

Я сел в машину, завел мотор и увидел, как они зашли в ярко освещенный подъезд.

Отъезжая, я не испытывал особого удовольствия от такой неожиданной встречи, хотя не считал, что случилось нечто непоправимое.

Потом вернулся в заведение Гила. Там было как всегда в субботний вечер. Я изрядно выпил, ни с кем не пускаясь в разговоры, затем отогнал машину в гараж и поездом 13.45 уехал домой. Час был не очень поздний, но мне хотелось, чтобы у меня были ясные глаза, когда завтра во второй половине дня я поеду встречать возвращающихся из Флориды Джорджетт и Джорджию. Вернусь в город поездом, возьму машину из гаража, встречу их и привезу домой.

Я привез на Марбл-роуд свой чемодан и, разумеется, не забыл «Искушение Иуды». Полотно просто разложил на обеденном столе. Картину надо будет отдать реставрировать и вставить в рамку.

Перед тем как пойти спать, я глянул на картины Луиз Паттерсон внизу и наверху. «Искушение» было лучше любой из них.

Мне пришло в голову, что я становлюсь одним из выдающихся коллекционеров среди тех, кто собирает картины Луиз Паттерсон в Соединенных Штатах. И в других странах тоже.

Но прежде чем лечь в постель, я распаковал чемодан, убрал на место все, что в нем находилось, потом убрал и сам чемодан.