Большое сердце

1

В начале декабря вдруг стало пустынно на всех оживленных до этого магистральных дорогах, ведущих к главным переправам советских войск через Вислу. Немецкие воздушные разведчики, трижды в день появлявшиеся над плацдармом — на рассвете, в полдень и на закате короткого зимнего дня, — не могли обнаружить никаких признаков передвижения войск. Изредка лишь где-нибудь показывался одинокий грузовичок и, проплыв несколько километров по бесснежной, сверкающей под холодным зимним солнцем нитке шоссе, исчезал в сосняке или в деревушке. Да у самой Вислы замечалось движение подвод в тех местах, где польские крестьяне помогали советским войскам в укреплении третьей линии обороны.

Но по ночам начиналось густое движение. Длинные растянувшиеся колонны машин, танков, орудий двигались по всем направлениям к Висле и, переправившись по мостам, растекались на широком плацдарме. Шли отдельные роты и батальоны, батареи и дивизионы, полки и дивизии, корпуса и армии. Было трудно понять, в каких лесах к утру успеют укрыться эти огромные массы людей и техники. И однако они успевали укрыться. К утру движение на дорогах прекращалось.

В частях, расположенных у переднего края обороны, в эти дни шла обычная, прискучившая жизнь. Здесь стояли войска, которые в августе форсировали Вислу. Многодневные тяжелые бои закончились. Одни роты находились в обороне, в окопах переднего края, от которых до немцев в некоторых местах было так близко, что в тихие дни и особенно по утрам можно было услышать обрывки разговоров на чужом языке; другие роты отдыхали, отведенные за три-пять километров в уцелевшие и оставленные поляками деревушки.

Изредка наши или немецкие орудия открывали огонь. Но солдаты обеих сторон глубоко закопались в землю и сидели в таких надежных блиндажах, что артиллерийская стрельба особых потерь никому не приносила. Однообразие жизни еще нарушалось короткими ночными разведывательными боями.

Все, от солдата до генерала, на плацдарме жили в ожидании предстоящих боев. Говорили только об этом — о возможных сроках и размерах наступления. Солдаты и офицеры, которым приходилось бывать по служебным делам за Вислой, рассказывали о подходе на плацдарм новых свежих армий, подготовленных в тылу, и слухи о скором предстоящем наступлении с каждым днем усиливались.

Шел уже третий час, а заседание Военного Совета фронта, начавшееся в десять часов утра, все еще продолжалось.

На заседании присутствовали командующие армиями, члены военных советов, начальники штабов. Генералы сидели за большим столом, накрытым зеленым сукном. На стене висела карта предстоящих боев, вся исчерканная острыми красными стрелами. Начальник штаба фронта, высокий худой генерал-полковник Колегаев, про которого говорили, что он семь раз отмерит, а потом два раза отрежет, неторопливо и обстоятельно докладывал о плане предстоящего наступления.

В комнате слышались только его ровный и суховатый голос и скрип сапог командующего фронтом маршала Широкова, прохаживавшегося по ковровой дорожке, заложив за спину руки. Крупное крестьянское лицо Широкова, покрытое резкими морщинами, было сосредоточенно и спокойно. Казалось, что голос докладчика не мешал ему думать о чем-то очень далеком и важном, но не имевшем отношения к плану операции.

За столом, справа от председательского места командующего, сидел член Военного Совета Табачников, грузноватый человек, старый коммунист, имя которого было связано с московским восстанием в 1905 году, и, подперев рукой грузную голову, просматривал политдонесения, делая на них пометки карандашом. По возрасту он в зале заседаний был самым старшим.

Колегаев, закончив доклад, вопросительно посмотрел на командующего, вытирая платком узкий лоб. Широков быстро взглянул на него и прошел к своему председательскому месту, кивком головы разрешив Колегаеву сесть.

— Вопросы есть? — негромко спросил он, наклонив коротко остриженную седеющую голову и обводя лица всех внимательным взглядом серых глаз из-под густых нависающих бровей.

— Разрешите? — спросил встав генерал Голиков, неизвестный большинству присутствующих, только что прибывший из тыла с резервной армией.

— Да, — произнес командующий, внимательно вглядываясь в свежее молодое лицо щеголеватого генерала.

— Полагаю, — протяжно произнес Голиков, близко к глазам поднося бисерно исписанный листок из блокнота, — что в плане наступления предусмотрены все возможные переброски противником своих подвижных частей и сосредоточения их на различных участках. В частности, меня беспокоит мой правый фланг. Сейчас нет угрозы, что противник может сюда стянуть подвижные резервы. Однако мне неясно, какими резервами я смогу располагать на случай появления превосходящих сил противника на этом рубеже, — говорил Голиков, растягивая слова и упруго покачиваясь всем корпусом, все так же близко у глаз держа листок из блокнота и не замечая, как хмурится Широков, нетерпеливо перекатывая по столу карандаш. — В том случае, если наши части окажутся скованными справа, я попаду в затруднительное положение, и перехват дороги — моя главная задача — окажется очень затрудненным…

Генерал все говорил и говорил, не замечая выразительных знаков, которые ему делали соседи. Такое выступление, вероятно, сделало бы ему честь на академическом разборе. Тут же оно было неуместно, ибо исходило не из практических выводов доложенного плана, а из теоретических обоснований возможностей проведения широкой операции. Широков уже несколько раз дернул головой, недовольно морщась, и, видя, что генерал, увлеченный потоком мыслей, все расходится, прервал его:

— Генерал Голиков! Эти вопросы интересны только вам. Вы их сможете разрешить особо в частном разговоре с начальником штаба. У вас есть вопросы по существу доложенного плана?

Голиков сконфуженно оглянулся на соседей и сел.

Широков подошел к карте и с минуту молча смотрел на нее, потом повернулся лицом к собранию.

— Вам ясна задача, которую поставила перед нами Ставка? — спросил он. — Мы обязаны выполнить ее теми силами, что нам даны, а их у нас достаточно.

Обращаясь к двум сидевшим рядом генералам, командующим танковыми соединениями, маршал продолжал:

— На вас возлагаются особые задачи. Вы оба диктуете всему фронту темп наступления. Вы, Трофимов, не должны допускать преждевременного поворота вашей армии на север. Держитесь! Навязывайте свою волю противнику. На север вы должны повернуть только на меридиане Пшенске. Вот там и ищите взаимодействия с соседним фронтом. Не раньше! А вы, Жабко, наступая, помните: после овладения первым же водным рубежом — стремительно на запад. Вы прокладываете дорогу фронту. Но только от одного вашего наступления пользы будет мало. Тащите за собой соседей слева и справа. Мне важно, чтобы весь фронт двигался вперед, — и он сделал широкий жест обеими руками.

Адъютант командующего подполковник Назаров вошел в зал заседания с шифровкой Ставки в ту минуту, когда Широков, опершись крупными руками о стол, оглядывая всех зоркими блестящими глазами, говорил:

— Полагаю, вам ясно, что теперь наша задача вторгнуться на немецкую землю, добить там гитлеровскую армию и положить конец войне. Вот наша задача!

Командующий увидел вошедшего с бумагами Назарова и кивком головы подозвал к себе. Адъютант с торжественным лицом подошел к Широкову и передал ему шифровку. Маршал быстро взглянул на нее, лицо его дрогнуло и как-то радостно изменилось, складки разбежались, и глаза осветились улыбкой. Довольно сощурившись и показывая шифровку члену Военного Совета, Широков тихо произнес:

— Видишь… Недаром я торопился…

— Что ж, в добрый час, — тихо сказал Табачников и, взяв шифровку, перечел ее еще раз.

— Я не мог назвать точной даты нашего наступления, — громко сказал Широков. — Ставка приказывает начать его пятнадцатого. Уверен, что вы свои обязанности выполните. Теперь же попрошу всех возможно быстрее выехать к себе и еще раз проверить всю подготовку, — и кивком головы отпустил всех.

Широков сел в кресло и негромко позвал:

— Генерал Жабко! Задержитесь.

Не оборачиваясь, командующий спросил Назарова:

— Наградные листы готовы?

Адъютант положил перед ним папку. Широков быстро прочитал фамилии и, продолжая довольно щуриться, размашисто подписывал приказы о награждениях.

Коренастый, с хитрыми блестящими глазами, генерал-полковник Жабко стоял в нескольких шагах от Широкова и ждал, когда тот обратится к нему. Всем было известно, что командующий фронтом особенно жалует этого талантливого танкового генерала.

Продолжая подписывать приказы, Широков уже несколько раз нетерпеливо оглядывал зал, очевидно, дожидаясь, когда разойдутся участники совещания. Как только за дверью скрылся последний генерал, он, сдвинув в сторону бумаги, повернулся к Жабко.

— Ну, Илья Кузьмич, — сказал, загадочно улыбаясь, Широков, — тебе я хочу доверить одну тайну. — Он посмотрел на члена Военного Совета, словно спрашивая его одобрения в этом деле, и тот ответно улыбнулся. — В Германию вступаем, за Одер шагаем, — продолжал говорить все тем же счастливым голосом, каким он объявил дату начала наступления. — Но это еще не все. Надо бы… — он провел ребром ладони круг на сукне стола и ударил раскрытой ладонью в центр обведенного круга. — Ясно? Сил у нас для этого достаточно. Еще бы такое окружение, как, помнишь, в сорок третьем на Украине? У меня есть один план. Какой — пока не скажу. Но помни, что, если ты хорошо поведешь наступление, тебе и выполнять его. Что я требую от тебя? Держи заданный темп наступления, по возможности усиливай, наращивай. Это можно. Ты уж так наступал. Но силы свои береги. Наступай и помни, что главные бои у тебя впереди. В крупные не ввязывайся, перехитри противника, матвеевская пехота и артиллерия будут за тобой идти и свое сделают. Ты рвись вперед, выходи к Одеру, захватывай плацдармы. Выйдешь раньше срока — тебе и эту особую задачу выполнять. Опоздаешь — остановимся на Одере. Дальше нам пока не протолкнуться.

— Григорий Иванович, — сказал Жабко, — вы знаете, что я сам предлагал усилить темп наступления.

— Знаю, знаю, — перебил его Широков. — Но Ставка приняла этот план. Мы с тобой можем говорить и обсуждать, а там хотят действовать наверняка и задачу ставят нам с некоторым запасом сил. Мы в Ставке тоже сказали, а нам ответили — не запрещаем, но спрашивать будем за выполнение своего плана.

Он вспомнил о Назарове и спросил его:

— Еще что есть срочное?

— Больше ничего.

— Тогда распорядитесь, чтобы подали обед. Вот и Илья Кузьмич с нами пообедает, не все нам его объедать. В четыре поедем на плацдарм. Узнайте точно, где стоят разведчики. К двенадцати ночи пусть приготовят все разведданные о последней дислокации противника и вызовут артиллеристов, — говорил он адъютанту, продолжая подписывать наградные приказы.

2

Темная приземистая легковая машина стояла у подъезда особняка. На бронетранспортерах, составлявших охрану командующего во время его выездов, солдаты сняли чехлы с орудий и пулеметов. Широков вышел из подъезда, разговаривая на ходу с командующим артиллерией, взглянул на темное низкое небо, сеявшее редким снежком, попрощался и пошел к машине. Он сел рядом с шофером и едва хлопнул дверцей, как первые два бронетранспортера двинулись.

Машины быстро миновали сосновый лес, где в каменных коттеджах польской знати размещались отделы штаба фронта, и выехали на покрытое брусчаткой шоссе — центральную фронтовую магистраль. Два бронетранспортера чуть маячили впереди, не раздражая глаз. На шоссе, таком оживленном еще две недели назад, теперь не было никакого движения.

— Позвонили Матвееву? — спросил, не поворачивая головы, Широков.

— Да, — ответил Назаров.

Регулировщицы на перекрестках, узнавая бронетранспортеры, выбегали из будочек и с особым щегольством козыряли Широкову. И он всякий раз, как видел эти румяные, веселые лица русских красавиц, улыбался им, и рука его тянулась для ответного приветствия. К этим девушкам, оторванным от матерей, он испытывал отцовское чувство любви и жалости. Сколько раз ему хотелось остановить машину и поговорить с такой вот русоволосой девушкой, раскрасневшейся на дорожном ветру, родом откуда-нибудь из славного зеленого Кашина или из тихой Вологды, потрогать ее по распухшей и красной от холода «кнопке», хоть несколькими словами подбодрить, но уже проносилась машина, поднимая за собой легкую снежную пыль, и таяла в ней застывшая неподвижно фигура регулировщицы, а впереди вырастала еще одна, такая же стройная, даже в мешковатой шинели, и опять поднимал руку для приветствия маршал.

По мосту, построенному саперами, сверкавшему белизной теса, они переехали темную и быструю Вислу, схваченную льдом только у берегов. Пошли дубовые хорошие леса. Стоял декабрь, а крепкие высохшие листья еще держались на ветках. Среди стволов мелькнул просторный помещичий дом, и Широков подумал, что, очевидно, здесь и живет тот родовитый любезный граф, что неделю назад встретил его на дороге и предлагал для штаба свой дом.

Утомительно блестящая дорога бежала под колесами машины. Широков думал о предстоящих днях. Теперь, когда весь план наступлении был ясен во всех деталях, он чувствовал то облегчение, какое испытывает человек, завершивший большую и трудную работу, преодолев множество сложных задач, все хорошо решив. Он сожалел только, что не мог в свое время в Москве предложить этот дополнительный план, ставший ему ясным лишь в самые последние дни. «К концу идет война, к концу», — вдруг радостно подумалось ему, и он вслух сказал:

— Хорошо! Все складывается очень хорошо…

Шофер покосился на него.

Они ехали по пустой и длинной липовой аллее, миновали шлагбаум и вытянувшихся солдат, предупрежденных о приезде маршала. В конце аллеи стоял большой барский дом, окруженный хозяйственными службами. Сделав крутой разворот, машина остановилась у подъезда, где ее ожидал майор.

— Как Матвеев? — спросил Широков майора, выходя из машины.

— Лежит, товарищ маршал.

Широков, знакомый с расположением комнат, по коридору дошел до последней двери.

В комнате с двумя большими окнами, на широком диване, накрывшись до подбородка одеялом, лежал командующий армией Матвеев. Отечные мешки под глазами были так велики, что все желтое лицо Матвеева казалось опухшим. На маленьком столике стояли пузырьки с лекарствами. Увидев командующего, Матвеев приподнялся на локтях, и лицо его оживилось.

— Что? Опять сердце? — спросил Широков, придвигая кресло к дивану и усаживаясь.

— Да, не ко времени свалился, — ответил Матвеев. — Что-то частенько начинает пошаливать.

— Тебе уже передали о наступлении?

Матвеев кивнул головой.

Широков встал и прошелся по комнате, затем остановился у окна и, наблюдая, как два бойца, присев на корточки, возятся с пулеметом, сказал:

— Это наступление окончательно определит ход войны. Союзники застряли во Франции, но, подозревая, что мы готовимся вступить в Германию, усиливают свою активность, уже называют сроки, когда, возможно, закончится война. Они боятся, как бы им не опоздать, опасаются, что мы овладеем Германией раньше, чем они.

Он резко отвернулся от окна, сделал несколько шагов и с неожиданной горячностью заключил:

— Судьба Германии уже решена, и не союзниками, а нами. А мы в этом наступлении покажем господам генералам из немецкого верховного штаба, как надо воевать на чужой земле…

Он сразу же успокоился и, распустив морщины, опять сел в кресло возле Матвеева и заботливо спросил:

— Ну, а сегодня тебе хуже или лучше?

Матвеев протянул руку за папиросой и с усилием ответил:

— Врачи обещают, что через три-четыре дня встану.

— Не торопись. Главное — к наступлению будь на месте. — Широков помолчал, вглядываясь в желтое лицо Матвеева. — Да, нехорош ты. А я, Михаил Максимович, для тебя большую задачу готовлю в этом наступлении. Карта есть?

Матвеев показал на стол. Широков взял карту и, держа ее на коленях, разглаживая складки в местах сгибов, понизив голос, словно опасаясь, что их могут услышать, сказал:

— Подумай об этой задаче. По замыслу мы разрубаем фронт в направлении на юг. Потом неожиданно поворачиваем на запад и выходим на Одер. Идея наступления — держать противника в неведении относительно цели и масштабов наступления. Немцы, наконец, выясняют наш замысел и направление удара. Одер! И тут они нам готовят оборону. А я повертываю Жабко на юг и наношу удар их группировке с запада. Путь для танков тут тяжелый — триста километров. Немцы никогда не подумают, что мы решимся на такой разрыв в коммуникациях. Но Жабко пройдет. Ты тоже бросаешь в этом направлении свой резерв. Недели на эту операцию достаточно. Ты понимаешь, что это будет! Мы с малыми потерями разгромим сильнейшую группировку и в одном наступлении выиграем два сражения.

Широков довольно рассмеялся и потер руки.

— Я встану, — вдруг сказал Матвеев.

— Лежи, лежи, — приказал Широков.

Матвеев приподнялся, опустив на коврик ноги, и закурил папиросу.

— В этом есть элемент переоценки своих сил, — медленно, обдумывая каждое слово, сказал он. — Представь, что силы противника окажутся бо́льшими, его подвижные части сумеют перегруппироваться и сами навяжут нам бои. Мы и первой задачи можем не выполнить, и все усилия окажутся напрасными. Тут много рискованных положений.

— Да, да, — подтвердил Широков, — много риска и много неизвестных. Солдат, поднимаясь в бой, не всегда знает, с какой стороны по нему будет открытый огонь. Он рискует жизнью, но идет. И мы с тобой всего о противнике никогда не знаем. Без риска и нам не обойтись, рискнем и на этот раз. Все будет решать темп наступления, срок выхода на Одер и удача с захватом плацдармов. Поэтому-то я и не мог еще в Москве доложить о своем плане. Я просил дать другой темп наступления. Мне указали, чтобы я выполнял задачу в прежнем объеме, но не запрещают наступать быстрее. Разрешение на эту операцию будем просить в ходе наступления.

Широков расстегнул верхние крючки кителя и попросил:

— Скажи, пусть дадут чаю.

Когда девушка внесла на подносе два стакана чаю, Широков и Матвеев стояли возле стола, на котором была расстелена карта, и маршал в чем-то горячо убеждал более осторожного командующего армией.

— Пойми ты, — настойчиво и даже сердито, как показалось девушке, говорил Широков, — ежели только мы выйдем к этому сроку на Одер, то немцы, несомненно, бросят все силы, чтобы задержать наше продвижение на этом участке. Им и в голову не придет, что мы рискнем взять на себя задачу соседнего фронта. На их месте я поступил бы точно так.

Широков оглянулся на девушку показал ей, чтобы она поставила чай на каминную полку.

Громко восемь раз пробили часы, и командующий фронтом сказал:

— Пора ехать. Единственно, чего я боюсь, что когда Жабко повернет, то он не встретит значительных сил противника. Все окажется напрасным, он только потеряет время, не разовьет успеха. Вот это меня очень и очень тревожит. Для меня теперь ясны все слабые места гитлеровцев. Я вижу, что они боятся каждого нашего наступления. Я эту школу уже прошел. Помнишь, как под Москвой мы сидели и гадали, где они могут ударить, какими силами, как сделать, чтобы не только не дать им продвинуться, но и задержать их.

Эти воспоминания о далеких и тревожных днях сорок первого года, когда Широков еще командовал армией, а Матвеев — дивизией, были сейчас обоим приятны.

— Да, да, — подтвердил Матвеев, опять перебираясь на диван и устраиваясь в полулежачем положении. Широков с тревогой следил за его осторожными движениями. — Еще бы не помнить, когда ты мне расстрелом грозил, если я отойду хоть на два километра. А я отошел на десять.

— И расстрелял бы… Да твои соседи отошли на двадцать километров. Как тогда фронт удержался — и сейчас понять не могу. Все на волоске висело.

Широков взял с каминной полки стакан с чаем и, отхлебывая маленькими глоточками, присев возле Матвеева, говорил:

— Да, хорошая была школа, но дорогая. Тогда я как-то разом вдруг почувствовал, что вот за моей спиной стоит вся Россия, и я перед ней отвечаю за каждый свой поступок, перед миллионами людей, и они — судьи всей моей жизни.

Он поставил стакан на маленький столик, сдвинув в сторону пузырьки с лекарствами.

— Еду!.. А ты, — дотронулся он мягко до колена Матвеева, — поправляйся.

— Спасибо, что заехал.

— Пустое говоришь. Мы друг друга, кажется, не сегодня узнали. Лечись, — сказал Широков, вставая, — и помни, что я хочу видеть тебя здоровым к началу наступления.

В машине, когда опять выехали на шоссе, Широков, неприметно улыбаясь, припоминал все подробности этой беседы со старым товарищем, испытывая удовлетворение, что Матвеев так хорошо его понял и одобрил этот план, взялся помочь в его осуществлении.

Резкий свет фар лился двумя потоками, выхватывая из темноты и бросая стремительно назад деревья, дорожные столбы, редкие фигуры людей.

Внезапно шофер резко затормозил машину. Шоссе пересекала колонна людей. Навстречу бежал человек в шинели, угрожающе размахивая руками. Шофер выключил свет. Назаров, первый выскочивший из машины, услышал в вышине гудение немецких самолетов.

— Какого черта со светом ездите! — орал подбежавший человек. — Приказ не знаете? Сейчас как дам по фарам.

Он почти столкнулся с Назаровым, тяжело дыша ему в лицо.

— Спокойнее! — приказал Назаров, всматриваясь в него. — Кто такой?

— А тебе что? — крикнул тот дерзко и гневно. — Я не посмотрю, что тут начальство. Приказ для всех писан.

— Что за часть? — услышали они голос подошедшего к ним командующего.

— Выясняю, товарищ маршал, — ответил Назаров.

Рука неизвестного офицера взлетела к виску, и он доложил:

— Сто двадцать третий гвардейский полк. Следует маршем к месту сосредоточения. Докладывает командир взвода Смирнов.

— Разыщите командира полка, лейтенант, — приказал Широков.

Лейтенант побежал. Широков стоял на темном шоссе. Впереди смутно виднелась колеблющаяся слитная масса людей, слышались приглушенные бодрые голоса и звонкий стук сотен ног по мерзлой земле, позвякивание котелков, оружия.

Послышался голос по цепи:

— Командира полка срочно на шоссе.

В вышине все гудели самолеты, словно они кружили на одном месте. В той стороне, где были висленские переправы, в темном небе внезапно вспыхнули цветные нити пулеметных трасс. Осветив облака желтоватым грязным сиянием, в небе повисла ракета, и часть пулеметных трасс потекла к ней, отрывая от нее горящие клочья.

Кто-то торопливо, сбиваясь с ноги, шел по шоссе. Высокая фигура в коротком полушубке, перехваченном ремнем, выросла перед Широковым.

— Товарищ маршал, по вашему приказанию прибыл. Докладывает командир полка подполковник Сухов, — торопливо и встревоженно доложил он.

— Как проходит марш? — спросил Широков.

Подполковник стал рассказывать. Широков молча слушал его, потом перебил:

— Все у вас обуты?

— С обувью плоховато. Не хватает кожи для починки.

— Много у вас таких — с разбитой обувью?

— Около пятидесяти человек.

— Как же вы докладываете, что у вас все в порядке! Около пятидесяти в разбитой обуви… Как же в бой солдат поведете? Босиком? Что вы думаете делать?

— До начала наступления обувь приведем в порядок.

— Откуда вы знаете, когда вам в бой, — раздраженно спросил Широков. — Может быть, это будет завтра же. А полк не боеспособен. Да, не боеспособен! Плохо, подполковник!

Подполковник молчал.

— Передайте командиру дивизии, что я им недоволен, — сказал Широков. — В дивизии первый же встреченный полк не боеспособен. Наверное, и в других полках не лучше. Даю вам два дня, подполковник, чтобы привести в порядок всю обувь. Запишите, Назаров, пошлите в эту дивизию кого-нибудь для проверки. Доложите мне. А как настроение людей, подполковник?

— Товарищ маршал, — сдержанно, боясь фальшивого пафоса, сказал подполковник, — люди к бою готовы. Сейчас только этим и живут. Все рвутся в бой. Сорок пять человек вступили в партию…

— Вот видите… — смягчился Широков. — А вы их обуть не можете. Передайте личному составу полка, что вам будет предстоять большая задача, и я надеюсь, что полк выполнит ее с честью. А теперь прикажите, подполковник, пропустить меня.

Шофер включил свет, и машина двинулась дальше.

3

Не так часто удавалось командующему фронтом покинуть штаб и побывать в войсках. В часы, которые он проводил в подразделениях, он испытывал особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Вся большая работа штабников, весь личный труд его проступали в войсках в какой-то физически ощущаемой реальности. Ему казалось, что именно в войсках, в духе войск лежит основа всего того, что делает он. Намечая наступление, разрабатывая план операции, он как бы видел перед собой людей, которым придется все это выполнять, учитывал их физические и моральные силы.

И чем ближе бывало к наступлению, тем чаще Широков выезжал в войска, тем в более неожиданных местах фронта видели маршала. Все встречи, все разговоры как бы обновляя его физические силы, поднимали тонус жизни.

Короткий разговор в темноте с командиром гвардейского полка из армии Матвеева, так сдержанно ответившего о готовности солдат к бою, имел для Широкова особый смысл, подтверждавший его наблюдение, что войска уже проникаются наступательным духом.

Они приближались к переднему краю. Шофер выключил свет, осторожно на малом газу вел машину, но ее чаще и чаще встряхивало на выбоинах. Дорога становилась все хуже. Наконец, Широков услышал, как адъютант сказал: «Кажется, приехали». Справа темной стеной стоял лес, впереди проглядывалась возвышенность; она угадывалась потому, что над ней светлело небо, усеянное холодными яркими звездами.

Назаров ушел куда-то в темноту. Широков стоял один, лишь догадываясь о присутствии бойцов из роты охраны. Где-то впереди вдруг протрещала короткая торопливая пулеметная очередь, и тотчас послышался звук выстрела миномета. Широков, повернув голову, по особенному характерному звуку отметил, что это тяжелый немецкий миномет. Разрыв сверкнул на правом фланге. Опять все стихло, только хрустели веточки под ногами ближнего бойца.

Адъютант внезапно появился перед задумавшимся Широковым и тихо произнес:

— Разведчики живут на этой опушке.

— Ведите.

Двое неизвестных людей и адъютант шли по лесной тропинке, за ними Широков. Шествие замыкали автоматчики охраны. Кое-где, казалось, прямо из-под земли вылетали трещавшие в воздухе рои золотистых искр, смолистый дым вдруг заставлял жмурить глаза. Группа прошла шагов двести по лесу. Все остановились и расступились, пропуская Широкова. Он осторожно спустился по обитым земляным ступеням, открыл узенькую низкую дверь и остановился. Направо и налево шли общие нары, прямо под маленьким окошечком за столам, накрытым газетой, сидел старшина и что-то писал. Возле двери гудела большая печь, сделанная из железной трофейной бочки. Старшина поднял голову и нетерпеливо крикнул:

— Дверь закрывай!

Широков, нагнув голову, вошел в землянку. Старшина, еще не различая в темноте у двери, кто вошел, но по всему вдруг угадав, что это какое-то высокое начальство, пружинисто поднялся. Он увидел большие звезды на погонах Широкова.

— Встать! Смирно! — закричал он таким резким голосом, что с нар в проход посыпались люди, как спали, распоясанные, босые. — Товарищ командующий фронтом…

— Вольно, вольно! — сказал Широков, махнув рукой, и прошел к столу. — Кто тут живет? — спросил он, усаживаясь на шаткую скамью и облокачиваясь на ненадежный столик.

— Разведчики, товарищ маршал, — доложил старшина.

— Что же это вы, разведчики, дома греетесь?

— А мы, товарищ маршал, только вчера вернулись, — с фамильярной почтительностью, чутко угадывая добродушный тон маршала, ответил старшина.

— Ну, и удачно?

— Очень удачно, — радостно подтвердил старшина. — Офицера взяли.

Широков оглянулся. Солдаты, успев натянуть сапоги, подпоясаться, сгрудились, плотно стояли один к одному, жадно ловя каждое слово разговора.

— Назаров! — негромко позвал Широков, и солдаты расступились, давая пройти адъютанту.

Назаров поставил на стол ящик, где лежали маленькие картонные коробочки с наградными знаками. Широков взял одну из них, достал справку и прочел:

— Старший сержант Гладышев…

— Ранили его, вчера ранили, товарищ маршал, — торопливо и виновато откликнулся старшина. — В госпитале лежит.

Широков отложил в сторону эту коробочку и взял следующую — с орденом Красной Звезды.

— Горбылев!

К столу, раздвинув широкими плечами солдат, выдвинулся сержант. На правой щеке у него краснел глубокий шрам, на застиранной светлой гимнастерке резко выделялись восемь золотых и красных нашивок, полученных за ранения, блестела начищенная медаль. Широков взглянул на него, и глаза его задержались на могучей груди сержанта.

— Нашивки заработал, а наград не получил?

— Потому и наград мало, что нашивок много, — смело ответил сержант веселым голосом. Эту фразу он, очевидно, говорил не раз — так точно и четко звучала она, — Все в госпиталях лежал. Как бой, так опять в госпиталь за нашивкой.

Широков опять дружелюбно посмотрел на него.

— Давно воюешь?

— Начал у вас в армии под Москвой.

— Это когда же, в отступлении или в наступлении?

— И отступал у вас, и наступал, когда в сорок первом Ельню брали…

— О!.. — Широков улыбнулся, сощурил глаза.

Сержант стоял перед ним так свободно, словно разговаривать с командующим фронтом для него было таким же обыкновенным делом, как с командиром своего взвода.

— Много у вас таких старых солдат? — спросил Широков, откладывая в сторону коробочку с орденом Красной Звезды и оглядывая всех солдат.

— Где же многим быть? — словно удивляясь, ответил Горбылев. — Воюем давно. Я тут только трех старичков с сорок первого года встретил, остальные молодежь, а разведчики — народ самый военный, понюхавший пороху, без нашивок у нас тут никого нет, — и он оглянулся, словно приглашая маршала проверить его слова.

— Откуда же сам? — спросил Широков.

— Из Омской области.

— Сибиряк… Письма домой пишешь?

— А как же без писем, — опять удивился Горбылев. — Воевать воюем, а думки о доме…

— Что же из дому пишут?

— Разное… Все больше о помощи фронту. Ну, спрашивают, когда нас всех домой ждать. Торопят войну кончать.

Широков понял эту солдатскую хитрость.

— Что же ты отвечаешь?

— Пишу, что вот, как до Германии дойдем, там увидим, когда войне конец. А скорей придется нам до Берлина идти. До последних сил фашист будет воевать. С союзниками, может, и пойдет на замирение, а с русскими нет. Обидно ему и страшно перед русскими на колени вставать.

— Правильно ответил! — одобрил Широков. Выбрав одну из коробок, он открыл ее и вынул орден. — За хорошую, честную службу Родине по поручению правительства награждаю тебя орденом Отечественной Войны Первой степени, — стоя, торжественно произнес он и крепко пожал руку Горбылева.

— Служу Советскому Союзу! — спокойно и твердо ответил Горбылев и отошел на два шага в сторону, чутко понимая, что его разговор с маршалом закончен.

— Гвардии рядовой Парамонов, — назвал Широков, и к столу выдвинулся невысокого роста молодой боец, лица которого бритва, наверное, еще и не касалась, с удивительно милыми, по-детски быстрыми яркими глазенками.

Много раз Широкову приходилось вручать правительственные награды разным людям и в различной обстановке. Но только в кругу солдат, в такой вот землянке он как-то всем сердцем понимал особенную ценность этих наград. В них для солдат заключалась как бы стоимость действительно пролитой крови и не какого-нибудь выдающегося подвига, а честного, как сама жизнь, служения высшей потребности защитить свою страну, свободу и мирный труд своего народа. Солдат за солдатом подходили к столу и получали от маршала награды. Руки у разведчиков были большие, рабочие, натруженные в работе еще до войны. Бережно они принимали ордена и осторожно и сильно пожимали руку Широкову.

Назаров, все время находившийся в землянке, видел, как восторженно сверкают глаза солдат, встретившихся так близко со своим полководцем. Они знали, что маршал из крестьян и солдатом стал с первых дней революции, а начальную военную выучку получил в дни крещения Красной Армии в боях с немецкими войсками под Псковом. Да и у Широкова лицо очень подобрело, даже голос изменился. Столько в нем было душевной теплоты, что адъютант, видевший до этого маршала только в служебной обстановке штаба фронта, не узнавал его.

Пока шло вручение наград, за стенками землянки несколько раз поднималась артиллерийская стрельба. Земля вздрагивала, принимая удар металла, подпрыгивала на столе гильза, заменявшая лампу, и струйки сухого песка, шурша, сыпались с накатника. Только раз, когда снаряд разорвался особенно близко, Широков поднял голову, и глаза его задержались на бледных листьях, проросших на ветках берез, уложенных в потолочном перекрытии.

— Как в саду живете, — сказал он, усмехнувшись.

Солдаты поняли его.

— Срубили дерево, а оно живет, — сказал ближний к маршалу солдат, получавший награду.

Закончив раздачу наград, Широков устало сел. Солдаты стояли молча, и он понял, что разведчики ждут от него каких-то особенных слов, которые они могли бы запомнить, передать сегодня же солдатам других землянок.

— Война идет к концу, — сказал Широков то, о чем ему так радостно думалось. — Дни фашистской Германии сочтены. Теперь от вас, солдат, зависит, сколько еще стоять гитлеризму. Скоро мы пойдем в новое наступление. Из Польши мы должны войти в Германию, перенести войну на землю фашистов и добить гитлеровскую армию. Я уверен, что вы свой воинский долг выполните с честью.

И Широков пошел к выходу. Сзади разом возбужденно и радостно заговорили многие голоса.

Неподалеку шел ночной бой. Ракеты взлетали над передним краем. Тени деревьев упруго качались под ногами. К маршалу метнулся какой-то человек и доложил, что он командир полка.

— Что у вас тут происходит?

— Рота противника перешла в атаку против нашего правого фланга.

— А вы что, свой командный пункт возле этих землянок расположили? — не без ехидства спросил Широков, пробираясь по лесу к машине.

— Я полагал, что мне необходимо…

— Спасибо… Ценю. Но сейчас ваше место там, где сейчас воюют люди — на командном пункте полка.

— Разрешите пойти?

— Разрешаю.

Широков, не интересуясь подробностями этого обычного разведывательного боя, которые происходили каждую ночь на одном из участков фронта, открыл дверцу машины.

Он все же постоял несколько минут, прислушиваясь к звукам ночного боя. Шла пассивная артиллерийская и пулеметная стрельба. Ничего интересного этот бой не обещал. Широков сел рядом с шофером и бросил:

— Домой.

4

У самой переправы через Вислу машину маршала задержали проходившие на плацдарм войска.

За сорок минут до этого немцы устроили одновременный разведывательный налет на все переправы. Что-то гитлеровцы подозревали, нервничали. Однако посты воздушного наблюдения своевременно предупредили о появлении противника. В войсках успели подготовиться к налету.

Когда самолеты, встреченные сильным зенитным огнем, появились над Вислой и сбросили серии зажигательных ракет, на мостах и берегах войск не оказалось: они успели укрыться от наблюдения.

Широков, выслушав доклад полковника — главного коменданта переправ, приказал поблагодарить весь личный состав за хорошую службу.

Сейчас переправлялись войска генерала Голикова. Он находился на главной переправе и наблюдал за порядком движения колонн. Это понравилось Широкову.

Солдаты, заполняя всю ширину моста, шли торопливым шагом. В темноте звучали слова команды. Регулировщицы с фонариками в руках указывали направление маршрутов подразделений.

— Когда закончите сосредоточение? — спросил Широков Голикова.

— Завтра ночью, — ответил генерал и стал перечислять, какие части уже прошли, какие пойдут завтра.

Эта осведомленность тоже понравилась командующему, и он, вспомнив, как оборвал его на Военном Совете, спросил:

— С начальником штаба все вопросы разрешили?

— Так точно, товарищ командующий.

— Попрошу вас в эти дни налечь на занятия с бойцами. Ваша армия необстрелянная, да и для всех задачи новые. Бой за населенный пункт, действия в лесистой местности, форсирование каналов — отрабатывайте эти темы.

— Слушаюсь.

За пехотой по мосту шли обозы. Звонко постукивали подковы о деревянный настил моста. Громко кричали ездовые.

Воспользовавшись коротким перерывом в движении, Широков переехал Вислу и уже через час был в штабе фронта, где в зале заседания к назначенному часу его ожидали артиллеристы.

— Я вижу, что у вас все готово, — довольно произнес Широков, здороваясь за руку с маленьким седым генерал-полковником, командующим артиллерией фронта, всматриваясь в развешанные на стенах карты. Артиллерийский генерал стоял, опираясь на палку: одной ноги у него не было, ее заменял хорошо сделанный протез.

— Давайте начнем, — предложил Широков, усаживаясь в свое кресло. После этой поездки, встречи с разведчиками, он чувствовал себя бодрым, свежим.

В подготовке плана артиллерийского наступления командующий фронтом принимал близкое участие. Это уже была пятая или шестая встреча с артиллеристами. Впервые создавалась очень мощная насыщенность фронта орудиями. Широков сам определял количество орудий на километр фронта, интенсивность и продолжительность огня. Он с удовольствием замечал, что штабники хорошо поняли его мысль, какой должна быть эта подготовка, как должны быть расставлены части, чтобы артиллеристы могли, не теряя времени, поддерживать огнем последующие после прорыва обороны противника действия штурмовых батальонов и общее наступление пехоты.

За все время совещания Широков ни разу не взглянул на часы, позволяя всем высказаться полностью.

— Очень хорошо, очень хорошо, — несколько раз произнес он.

В конце совещания Широков, стоя у карты, прищурил глаз, что-то прикидывая.

— А что, если нам… — сказал он и, повернувшись к артиллеристам, закончил мысль, — немного попутать противника? Повторить артиллерийское наступление? Как вы думаете, Алексей Николаевич? — обратился он к командующему артиллерией.

— Именно? — спросил тот обеспокоенно, подозревая, что доложенный план не совсем понравился командующему. — По нашим расчетам противник будет подавлен и деморализован в большей своей части. Таких артиллерийских наступлений еще не бывало.

— Согласен, согласен, — торопливо сказал Широков и стал развивать мысль, что после артиллерийской подготовки противник будет ожидать наступления пехоты и танков и приведет в действие всю замаскированную систему своей обороны, выдвинет части, которые должны отразить попытки прорыва линии обороны. И если на сорок минут устроить паузу, то противник примет ее, как задержку наступления пехоты, что случалось, постарается воспользоваться этим временем и сконцентрировать свои части. Второе артиллерийское наступление завершит разгром обороны противника, внесет еще больше дезорганизации и позволит нашим частям с меньшими потерями пройти оборонительные рубежи.

Генерал-полковник недоверчиво, с выражением обиды на лице, слушал Широкова. Но когда в конце командующий сказал, что в этом случае артиллеристы смогут уж наверняка разрушить всю оборону противника, оживился и убежденно стал поддерживать предложение маршала.

Только начальник штаба Колегаев, потирая платком лысеющий затылок, резко заметил, что теперь уже поздно пересматривать план, доведенный до артиллерийских подразделений, что времени для подготовки у них осталось мало. Хорошо будет и то, если они сумеют осуществить доложенный тщательно и интересно задуманный план полностью во всех его частностях. При этом он несколько раз нервно посмотрел, отворачивая манжет кителя, на свои большие ручные часы, как будто приросшие к его худощавой руке. С новым планом, говорил начальник штаба, могут они задержаться, и тогда дважды повторенное, но плохо проведенное артиллерийское наступление не сделает и того, что задумано одним.

Широков, ни одним движением не выдавая своего отношения, молча слушал раздраженную речь начальника штаба.

— Что скажут артиллеристы? — спокойно спросил он, когда Колегаев замолчал.

— Считаю эту тревогу напрасной, — быстро заговорил, приняв все близко к сердцу, генерал-полковник. — Уложимся в сроки. Так? — обвел он глазами своих людей, ища у них поддержки. — Видите, возражений нет! Если будет приказано…

— Будет приказано, — подтвердил Широков, вставая. — Прошу артиллеристов в три дня подготовить мне новый план. Хватит трех дней?

— Вполне, — торопливо согласился генерал-полковник.

— Приступайте!..

Это было знаком, что совещание окончено.

Артиллеристы поднялись.

Командующий и Колегаев остались одни. Давая на подпись бумаги, начальник штаба не утерпел, хотя и знал, что командующий не любит возвращаться к решенным вопросам, не утерпел, чтобы не сказать своего последнего слова:

— Вы берете на себя большой риск.

— Сколько я вас знаю, Василий Васильевич? — спросил, добродушно улыбаясь, не желая обижать измученного бессонными ночами начальника штаба, Широков. — Мы ведь с вами и до войны встречались, помнится, на каких-то маневрах, и уже тогда вам не хватало времени. Вам всегда кажется, что мы не успеем уложиться в сроки. А? Разве не так?

Колегаев не мог не улыбнуться, но продолжал настаивать:

— Тогда это были только маневры.

— Да, тогда это были только маневры, а теперь — война. Вот почему мы должны не всегда считаться с тем, что в сутках двадцать четыре часа. Я хочу действовать наверняка. Если будет нужно, то сломаем готовый план и накануне наступления. Вы помните споры при форсировании Вислы?

— А разве я был неправ? Оно нам обошлось дорого потому, что мы не могли в такой короткий срок подтянуть части, создать перевес в силах.

— Да, вы были правы, — сказал, нахмурившись, Широков. — У нас не было перевеса сил, и мы, теоретически, не должны были бы захватывать плацдарм. Но мы его захватили и удержали, хотя это и дорого стоило. А вы полагаете, что у Вислы мы должны были остановиться? Вы представляете, как нам трудно было бы теперь и каких потерь это стоило бы? Математика в войне — не всегда точная наука. Сейчас мы имеем великолепные плацдармы для развертывания наступления. Мы миновали последний крупный водный рубеж. Теперь перед нами только Одер. — Широков помолчал. Молчал и Колегаев, все же обидевшийся. — Прошу вас проследить, как артиллеристы будут готовить этот план. Они вас не подведут, — счел нужным Широков опять смягчить разговор с Колегаевым.

Только в шесть часов утра, просмотрев разведывательные донесения из района, носившего шифр «б», Широков лег спать, приказав разбудить себя в десять часов утра. На это время он назначил совещание с работниками тыла.

5

Блиндаж командующего фронтом — это добротный крестьянский сруб из смолистых толстых сосновых бревен, опущенный в землю, с потолком в несколько накатов. Опалубленный коридор шел вниз. В комнате Широкова, оклеенной бумагой, в углу стояла железная печь. Широков сидел у печи в шинели, накинутой на плечи, грелся, протянув к огню руки. До начала артиллерийского наступления оставалось еще около часа. Все приказания заранее отданы, теперь оставалось только ждать открытия огня.

— Вы все проверили? — спросил Широков артиллерийского начальника, не потому что он подозревал, что не все сделано, а чтобы нарушить молчание.

— Так точно, — механически ответил артиллерист и невольно посмотрел на часы.

Широков поднялся, прошелся то комнате и остановился возле стола, за которым сидел Колегаев, отмечая что-то на карте.

— Никаких надежд на авиацию? — спросил Широков.

— Не могут даже с аэродромов подняться. Никакой видимости.

— Плохо, очень плохо. Придется сегодня одним артиллеристам поработать. Хорошо, что мы придумали двойное артнаступление.

Подали чай. Маршал первый взял стакан с чаем и пил его, стоя возле печки. Внешне он был очень спокоен, более, чем другие. Ни разу не взглянул Широков на часы, и те два вопроса, что он задал командующему артиллерией и начальнику штаба, были единственными в этот последний час перед началом наступления фронта.

— Пора! — произнес, шумно вздохнув, командующий артиллерией.

— Да, пора, — подтвердил Широков и направился к выходу.

На улице ветер нес сырым снегом. В трех шагах ничего не было видно, кроме белых от снега спин впереди идущих людей. Над головой глухо шумели деревья, раскачиваемые сильным ветром. Вся группа генералов во главе с Широковым неторопливо прошла опушкой леса до наблюдательной вышки. В кромешной тьме не виднелось ни одного огонька, не слышно было ни одного выстрела.

Широков стал подниматься по грубо сделанным ступенькам на вышку, держась руками за покрытые полосками снега перильца. Вышка была не велика, и только несколько генералов поднялись на нее, остальные остались внизу. Наверху ветер дул еще сильнее, и хлопья мокрого снега слепили глаза.

— Разгулялась погодка, — заметил кто-то в темноте. — Сейчас, верно, у противника самый сладкий сон.

Широков облокотился на перильца, всматриваясь в чернильную даль. Глаза искали хоть какой-нибудь предмет, чтобы задержаться на нем.

— Осталось три минуты! — громко сказал генерал-полковник, чувствуя себя сейчас главным на этой вышке.

В черном небе, оставляя за собой светлый след, медленно поднялась зеленая ракета, описывая крутую линию полета, за ней — красная и опять — зеленая. И тотчас серии таких же ракет поднялись во многих местах справа и слева. Свет их еще не потух, как заговорили разом все орудия, словно приведенные в действие одной рукой. Свет выстрелов тысяч орудий был так силен, что осветился весь горизонт. Но еще более сильное зарево, отражаемое низким плотным небом, встало над линией немецкой обороны. Так был силен многоголосый рев орудий, что на вышке надо было кричать, чтобы быть услышанным.

Через час сорок минут все орудия так же внезапно, как открыли огонь, стихли. Наступал рассвет. В неверном зыбком свете зимнего утра виднелись серые лица генералов, черные орудия, стоявшие в земляных укрытиях на поле, фигуры солдат, ходивших возле окопов. Впереди, там, где располагались позиции немцев, в нескольких местах что-то горело. Светлые языки пламени, казалось, доставали тучи, и они клубились над местами пожарищ.

Широков все еще стоял на вышке, пристально всматриваясь в местность, лежавшую перед ним. Генералы тоже не расходились, они начинали по-мальчишески возиться, топали по снегу ногами, стараясь согреться.

Начинало быстро светать. По мере того как прояснялась даль, все больше вокруг усиливалось движение, словно свет возбуждал энергию людей.

Второе артнаступление не было таким впечатляющим, как первое. Теперь все наблюдали, как над линиями немецкой обороны вставали черные клубы разрывов и очистившийся от темных облаков горизонт опять обволакивало плотной стеной черного дыма.

Широков, осторожно спускаясь с вышки, увидел бегущего начальника оперативного управления.

— Штурмовые батальоны пошли в наступление, — доложил он. — Противник оказывает слабое сопротивление…

— Ну, какое может быть теперь сопротивление, — хвастливо подтвердил генерал-полковник, довольный четкой работой артиллеристов.

— Держите связь, — отрывисто сказал Широков, — и все время докладывайте обстановку. — Он обратился к начальнику штаба: — Авиации скажите, чтобы при первой возможности поднимались в воздух.

Торопливо шагая, командующий прошел в землянку. На столе стоял приготовленный для него завтрак, но Широков, сняв шинель и постояв немного у печки, чтобы согреться, подошел к столу, где лежала карта. Он сел в кресло, закурил папиросу и подозвал начальника оперативного управления.

В комнату вошел член Военного Совета Табачников. Лицо его было красно, всю ночь он провел в частях. Сняв шинель, приглаживая седые волосы, Табачников, здороваясь со всеми, довольно сказал:

— Кажется, хорошо начали. Я был на участке, где уже продвинулись на шесть километров.

— Где, где? — нетерпеливо спросил Широков. Все трое низко склонились над картой.

— Держите связь с этими полками, — говорил Колегаеву Широков. — Главное, как ведет себя противник… Толкайте артиллерию. Наращивайте прорыв. Что у танкистов? Когда войдут в прорыв?

С той минуты, когда начальник оперативного управления доложил Широкову, что первые подразделения успешно пошли в наступление, он целиком погрузился в ежеминутно меняющуюся обстановку движущегося фронта. На карте командующий как бы видел движение огромных масс войск, подчиненных воле штаба фронта, сердился, когда замечал, что это продвижение замедляется, усиливал там, где успешно шло, посылал туда новые части, торопил отстающих.

Это была до предела напряженная работа, которая исключала всякие иные дела, все, что могло отвлечь его от хода операции. Даже напоминания о необходимости позавтракать, пообедать раздражали Широкова. Ближайшие люди, зная это, обращались к командующему фронтом лишь в исключительных случаях по делам, непосредственно относившимся к наступлению, которые могли быть решены лично им.

По шоссе, очищенному от мин, двигалась бесконечная колонна танкового соединения Жабко, входившего в прорыв. На перекрестке дорог маршал вышел из машины и долго смотрел, как проходят войска. Его узнали. По всей колонне пошел разговор, что на шоссе — командующий фронтом. Эта весть дошла до переправы, где сгрудились машины. Забегали вдоль колонны офицеры. Движение машин заметно усилилось.

Вдали гремели орудийные выстрелы.

Нечего было и думать пытаться проехать дальше по этой забитой войсками дороге. Широков приказал свернуть в сторону на проселочную дорогу, по которой уже успели пройти саперы, оставив за собой вешки: «Дорога разминирована». Машина шла медленно, объезжая воронки, разбитые повозки, трупы лошадей. Колеса буксовали в мягкой земле. Вдали что-то горело после утреннего артогня. Проехали первую линию обороны противника: окопы, а перед ними ржавые свитки колючей спирали Бруно. В окопах валялись кучи соломы, каски, противогазы, оружие. Кое-где лежали трупы солдат в мышиного цвета шинелях. Все это уже припорашивал снежок.

Воронок от снарядов встречалось все больше и больше. У второй линии обороны, проходившей по пологим высотам, покрытым редким кустарником и крупными валунами, Широков опять остановил машину. В черных опалинах лежала перед ним земля. В воронках уже успела скопиться вода. В темнеющем воздухе все ярче разгоралось пламя пожара в недалекой деревушке, где высоко над домами поднимался тонкий шпиль костела. Расщепленные деревья ветвями касались земли. В деревню втягивался длинный пехотный обоз. В прохладном воздухе доносились отчетливо ленивые покрикивания ездовых.

— Вот и опять пошли на запад, — сказал Широков единственному спутнику возле себя Назарову. — А?

Кажется, успех хороший для первого дня. Поедемте домой.

На еще более тихой скорости, опасаясь в темноте съехать с узкой дороги, они вернулись к перекрестку. Все пространство, которое видели глаза, занимали в несколько рядов танки, орудия, автомашины. Колонна то двигалась, то останавливалась. Задержка в движении происходила из-за возникающих на переправе «пробок».

— Очень хорошо начали! — сказал Широков. — Так мы еще ни разу не начинали.

6

На третий день продвижение многих частей замедлилось; они вступили в активные бои с противником. И только танковые армии, широкими клещами двигавшиеся в обход противника, энергично продвигались вперед. В эти узкие коридоры, проломленные пехотными частями и расширенные танкистами, командующий фронтом слал все новые и новые части.

В штабе фронта Широков не покидал своего маленького кабинета и почти не отходил от стола с картой. Надо было успеть разобраться во всей вихревой сумятице донесений, часто противоречивых, принять быстрые решения.

Начальник штаба Колегаев ходил с красными от недосыпания и усталости невидящими глазами. Он почти не покидал кабинета командующего, отлучаясь только затем, чтобы передать очередные распоряжения.

Рано утром в приемную командующего ввалился знакомый Назарову по Академии широкоплечий здоровяк, веселый и общительный подполковник Антонов, присланный из танкового соединения Жабко для личного доклада Широкову об обстановке.

Блестя живыми глазами, очень довольный всем, Антонов повалился в кресло возле Назарова и весело сказал:

— Ну, брат, дела! Вот идут танкисты! Ты понимаешь, коридор в три километра, дорогу то и дело перехватывают немцы. Я в двух местах еле проскочил. А трофеев… Все обочины забиты орудиями, машинами. Шесть складов захватили.

— Подожди, потом расскажешь, — сказал Назаров. — Сейчас доложу о тебе командующему.

— Строг? — тревожно спросил Антонов.

Назаров неопределенно пожал плечами.

Он вошел в кабинет, где горела только настольная лампа, накрытая зеленым абажуром. Широков в расстегнутом кителе, из-под которого виднелась шелковая сорочка, молча посмотрел на адъютанта и отвернулся.

— Нет, нет, — решительно сказал он Колегаеву. — Все это частные задачи, не отвлекайтесь ими. Все свежие силы бросайте только в эти участки прорыва. Кто там? — спросил он Назарова.

— Прибыл подполковник Антонов из соединения Жабко.

— О! — лицо командующего оживилось. — Быстрее его сюда.

Когда Антонов вместе с адъютантом вошли в кабинет, Широков, оборвав начавшего докладывать о себе подполковника, спросил:

— Когда выехали? Рассказывайте, что там делается?

— Выехал сегодня в три часа ночи.

— Долго, очень долго ехали. Ну, что вы тут встали? Показывайте, где ваши части.

Сердито сопя, он слушал доклад Антонова, следя за движениями его карандаша по карте.

— Так, так, очень, очень хорошо, — приговаривал Широков, слушая Антонова. — Записывайте номера немецких частей, — попросил он Колегаева. — Ведь просил я обеспечить надежную связь с танкистами. Видите, что у них, а мы тут ничего не знаем.

Колегаев молча пожал плечами.

— Что на дороге делается? Близко противник от города? — показал Широков на кружок на карте.

— Говорят, что в шести километрах появилась какая-то немецкая пехотная дивизия.

— Какая-то! — чуть не закричал Широков. — Номер части, фамилия командира?

— Еще не установлено.

— Свяжитесь любыми средствами с Жабко. Узнайте, что за часть? Ведь это важно! Где немцы держат Штромберга? Ведь это резервная армия. Идите, ищите связь! — приказал он Колегаеву.

Он повернулся опять к Антонову.

— А наши части идут? Где они? В каких местах?

— Очень мало. Я встретил пехотный полк и два дивизиона тяжелой артиллерии.

— Номера? Не знаете? — удивился Широков. — Ничего вы не торопились, а ворон по дороге ловили. Да, да… С трех часов в шути!.. Плохо служите. Вот и пуговица у вас на гимнастерке не пришита, — придираясь, крикнул он. — Назаров! — позвал Широков. — Отправьте обратно подполковника на самолете. — А вам, — обратился он к Антонову, — вечером быть обратно. С точной обстановкой, где сейчас наши части, их направление, какие новые немецкие части противника встретили. Жабко передайте, чтобы не снижал темпа. Матвеев его подпирает. Поняли? Выполняйте!

Бодро щелкнув каблуками, несколько обескураженный Антонов вышел из кабинета.

— Да! Крутоват! — сказал он в приемной, отдуваясь.

— А ты, действительно, хорош, — сказал, посмеиваясь, Назаров. — Стоило ехать… Не спросил, какие части к вам же идут. Ведь это и Жабко интересно.

— С чем послали, с тем и приехал. А если по дороге номера частей узнавать, я и к завтрашнему утру до вас не добрался бы.

Назаров стал звонить по телефону на аэродром.

— Где я садиться буду? — сокрушенно говорил Антонов. — Сам черт не разберет, что там теперь делается. Ведь это не фронт, а слоеный пирог. Как раз к немцам угодишь.

— Лети, лети, — подталкивая в плечо, провожал его Назаров. — Увидит командующий, что ты еще здесь — обоим всыплет.

В этот день Широкова особенно беспокоило положение на левом фланге, где противник предпринял контрнаступление крупными силами. Донесения шли самые противоречивые. В первом сообщалось, что немецкое наступление является, очевидно, просто разведкой с целью прощупать наши силы на этом участке. Затем сообщали, что в дело со стороны противника вступили новые крупные части, появились танки и самоходные орудия. Но командующий армией заверял, что атаки врага успешно отбиваются, и совершенно неожиданным было последнее донесение, что наши части отошли на шесть километров и сдали несколько населенных пунктов. Противник продолжает наступление…

Вечерам, когда Назаров с разведсводкой вошел в кабинет, Широков, полузакрыв глаза, слушал доклад Колегаева о положении на этом участке. Всем своим пасмурным видом он не одобрял нервозности начальника штаба.

— Ну, отлично, — сказал он, когда Колегаев стал сообщать о том, что наступающая дивизия, не выдержав плана первого дня, все дальнейшее уже делала с опозданием и потому, как казалось Колегаеву, не смогла противостоять противнику. — Отлично! — повторил Широков, понимая, что ничего отличного в этом не было. — Пусть они и продолжают отбивать атаки. Какая же это вина комдива, что он встретил большие силы! Это уж наш с вами просчет. Чего уж его бить, — ворчливо заметил он. — Комдив уж и так побит немцами. Давайте-ка подумаем, чем мы можем облегчить его положение.

Он пожевал губами.

— А вот командующий армией путает… Укажите ему. Я теперь ничему верить не могу. — Он увидел стоявшего Назарова и внезапно, словно только адъютант и мог выручить его, обрадовался. — А, вот хорошо, что вы тут. Садись-ка сейчас в самолет и лети к Голикову. Посмотри, что у него там за обстановка. — Он взглянул на часы. — Светлого времени у вас хватит. Все узнайте в течение ночи, обязательно в дивизии побывайте и к пяти — обратно. Так? Давайте бумаги и идите, не задерживайтесь. Очень важно…

В пять часов утра, когда на связном самолете У-2 Назаров вернулся в штаб фронта, командующий еще не ложился спать. В приемной за столом сидел дежурный офицер из оперативного управления майор Прохоров, да на кушетке спал какой-то подполковник, укрывшись шинелью, из-под которой торчали ноги в белых шерстяных носках.

— Что там? — спросил Прохоров, увидев входившего Назарова и знавший, куда и зачем он летал.

— Горячо, очень горячо и трудно, — быстро ответил Назаров, сбрасывая с себя овчинный полушубок и растирая щеки, ознобленные ветром в открытом самолете. — Кто это? — указал он на спящего.

— Офицер связи из танкового соединения Жабко. Тоже на самолете прилетел. Командующий приказал ему никуда не отлучаться.

«Антонов», — догадался Назаров и спросил:

— Кто у командующего?

— Никого. Тебя уже два раза спрашивал.

— Курить хочется, — сказал Назаров, но, увидев протянутый Прохоровым портсигар, махнул рукой. — Потом, потом, — и, одернув гимнастерку, вошел в кабинет.

Широков сидел возле камина. Он не слышал, как вошел адъютант, и продолжал читать книгу. Назарова вдруг поразило выражение глубокой усталости на его лице. Это была усталость человека, уже давно позабывшего, что такое отдых, нормальный сон, мозг которого беспрерывно работал почти круглые сутки. Усталость проглядывала во всех чертах крупного и грубоватого лица, по-солдатски обветренного.

— Товарищ командующий, — вполголоса произнес Назаров, остановившись в нескольких шагах.

Широков пошевелился и медленно повернул лицо к Назарову, всматриваясь в него и словно не узнавая.

— Да, прилетел? Хорошо, что вовремя. Так что у них там делается? — неожиданно звучным и твердым голосом спросил Широков, выпрямляясь в кресле и этим движением разом освобождаясь от всех признаков старческой усталости.

Назаров, как это бывает с людьми, только что вышедшими из-под огня и вдруг попавшими в обстановку, где не было слышно даже шагов, заглушаемых коврами, еще находился во власти нервного напряжения, выражавшегося в том, что он говорил в несколько повышенном тоне. Широков несколько раз внимательно и проницательно посмотрел на адъютанта, слушая подробный доклад.

— Там очень тяжело? — вдруг спросил Широков.

— Да, — ответил Назаров, поднимая глаза от карты и чувствуя на себе пристальный изучающий взгляд маршала. — Мне кажется, что в сводках наши потери преуменьшены.

— И сомневаться не стоит, — подтвердил Широков. — Докладывайте дальше, — попросил он.

Назаров коротко доложил обстановку, и по мере того как он рассказывал, лицо Широкова становилось все строже.

— Командарм предполагал отстранить командира дивизии, допустившего отход, — сказал Назаров.

— Всегда они горячку порют, — вскипел Широков. — Колегаев тоже — «отстранить…» А командир дивизии — умный и храбрый офицер, я его по Западному фронту помню.

— Отошли, когда бои еще не такие тяжелые были. Солдаты с немцами впервые встретились, а сейчас закрепились, хорошо стоят, — счел Назаров нужным защитить командира дивизии.

— Ты говоришь, что там теперь ничего серьезного? — переспросил командующий. — Выдохлись немцы? Хорошо. Я артиллерию им все же подброшу, а утром и авиацию наведем.

Он посмотрел на часы, и как раз в эту минуту резко зазвонил телефон. Широков неторопливо снял трубку и, все еще глядя на карту, сказал: «Да, слушаю…»

Он жестом показал Назарову, чтобы тот убрал карту, придвинул к себе блокнот, напряженно вслушиваясь.

— Докладывает командующий фронтом, — начал Широков.

Назаров, осторожно закрывая за собой дверь, слышал, как Широков говорил:

— Задачу Ставки выполняю… Да! Прошу учесть мои нужды…

В приемной Назаров сказал Прохорову:

— Пойду немного вздремну. К командующему никого не пускайте. Он разговаривает со Ставкой.

7

Назарову казалось странным, что командующий фронтом, разговаривая со многими в эти дни, расспрашивая иногда о таких деталях, которые, казалось, не имеют существенного значения, ни разу ни с кем не заговорил о предполагаемом повороте танкового соединения на юго-восток после того, как оно выйдет к Одеру и обеспечит захват плацдарма. Карта этой операции, подготовленная Назаровым, лежала свернутая в трубку. Широков за дни наступления ни разу не взглянул на нее.

Потом Назаров понял: Широков не забыл о своем плане, и все его действия, направленные к тому, чтобы наилучшим образом выполнить задачу Ставки, служили одновременно и той, что была задумана и готовилась им.

Часами стоял командующий возле карты фронта. Ему, как никому из тысяч людей его фронта, ясны были смысл всех движений войск, внезапные повороты дивизий, вдруг отходивших перед слабейшим противником и перестраивавших фронт своего наступления. Он видел возможные контрудары противника, метавшегося в широком пространстве «котла», действия его подвижных механизированных и танковых частей, рубежи спешно подготовленной обороны. И передвижки частей не были бессмысленными маневрами. Этими передвижениями управляла твердая рука, теперь дробившая части врага, торопившая танкистов выходить на Одер.

Назаров сопровождал Широкова в поездке на правый фланг, где одна из дивизий, наткнувшись на организованное сопротивление противника, прекратила наступление.

Командующий фронтом и адъютант ехали в открытом додже в сопровождении все тех же четырех бронетранспортеров.

Ненастные дни сменились сухими, ясными. Дороги и поля, покрытые тонким слоем пушистого снега, золотились под негреющим желтоватым солнцем. Вереницы разбитых и растоптанных танками машин, горелое железо «тигров» и «пантер», трупы немецких солдат — все говорило, что бои здесь были внезапные для противника, скоростные.

Попалось навстречу несколько колонн немецких пленных. Они брели покорным шагом людей, не знающих своей судьбы, в грязных порванных шинелях, с серыми лицами, обмотанными от холода тряпьем.

— Не солдаты, а куклы, — сказал сквозь зубы Широков. — Дрались, видно, до последнего патрона, зная, что за сдачу в плен расстрел полагается. А теперь один сержант ведет целую толпу, как стадо, и они не помышляют разбегаться.

Стали слышны гулкие звуки артиллерийской стрельбы. Впереди шел бой. Шоссе взбежало на лесистый пригорок. Прямо уходила гряда холмов, на которых виднелись деревни, блестевшие оцинкованными крышами домов, и серые кубы костелов. Почти по всей линии горизонта шел бой. Левее, где на пригорке темнел лес, по дороге двигалась растянувшаяся колонна. Видны были белые клубки разрывов, потом приходил звук выстрела. Шестерка самолетов, построившись в круг, бомбила одну из деревень.

Они проехали маленькую деревушку. Над зданием уцелевшей школы хлопало на ветру полотнище с красным крестом. Две грузовые машины готовились в тыл; санитары на носилках выносили из школы раненых.

Сразу за деревней начались позиции артиллеристов. Солдаты окапывали орудия, натягивали над ними маскировочные сети. Дороги дальше не было, машины, у взорванного моста съезжали с шоссе в объезд. Теперь орудийная стрельба слышалась совсем близко.

Дорога, петляя на заболоченном лугу, забирала все вправо, где, видимо, сейчас и сосредоточился бой. Во многих местах чернели свежие воронки авиабомб.

Шофер сам, никем не понуждаемый, остановил машину, едва они въехали в деревню. Она находилась в зоне сильного артиллерийского огня. Снаряды рвались на улицах, среди домов. Посреди улицы, загораживая дорогу стояли два наших разбитых танка, справа горели два дома.

К доджу подбежал майор, оказавшийся начальником штаба дивизии, расположившийся в этой деревне. Он хотел показать, где дом штаба, но Широков спросил:

— Где ваши полки?

— В двух километрах.

— Вот туда и поедем.

— Но обстрел, товарищ командующий.

— Поэтому и поедем туда. Садитесь, майор.

На большой скорости они проскочили деревню, поле, где расположились орудийные и минометные расчеты, и шофер свернул машину к большому фольварку.

Широков вылез и спокойно, не обращая внимания на свист снарядов, которыми немцы продолжали методический обстрел деревни, выслушал доклад командира полка.

— Энергичнее, энергичнее надо действовать, — сказал командующий. — Что же вы тут вторые сутки стоите? Сами виноваты, что вас теперь противник держит.

Полковник Быстрицкий, утром раненный в левую руку и носивший ее на перевязи, хмуря черные тонкие брови, слушал маршала.

— Потери, наверное, большие? — спросил Широков. — Что же вы людей под огнем держите? Не можете наступать — отойдите, есть возможность — атакуйте решительно. Но не бездействуйте.

Вслед за командиром полка Широков поднялся на башню каменного фольварка, где расположился наблюдательный пункт. Маленький и толстенький майор звонким голосом кому-то отвечал по телефону: «Успеха не имею. Положение остается прежним».

Широков взял у него трубку и спросил, кто у телефона.

— Седьмой, — ответил чей-то голос и тотчас начал ругаться.

— Слушайте, седьмой! — крикнул командующий, — Говорит Широков. Быстро сюда! — и бросил трубку в руки телефониста, ловко поймавшего ее.

Назаров видел, что маршал сдерживает себя, чтобы не разразиться вспышкой гнева. Он несколько раз, заложив руки за спину, пересек тесную комнатку, ни на кого не глядя, потом подошел к стереотрубе и, нагнувшись, стал осматривать позиции. Несколько минут прошло в неловком молчании.

— Где ваша артиллерия? — отрывисто спросил Широков. — Вы что — снаряды бережете? А ну, откройте огонь.

Все то, что делал потом Широков, отдавая приказания, выслушивая доклады, было так обыденно и просто, как будто дело происходило не в километре от противника, а в штабе фронта. Назаров, знавший по себе, как тяжело действует на командиров нервозность старших начальников, подивился выдержке командующего.

— Где же командир дивизии? — неторопливо спросил Широков.

— Поднимается, — ответил кто-то иронически.

Широков так строго посмотрел на этого уже немолодого офицера, что тот сразу стушевался.

В комнату поспешно вошел пожилой усатый полковник.

— Что же это вы, Николай Семенович, — медленно сказал Широков, — так плохо воюете? Вы понимаете, — строго, но все так же спокойно продолжал он, — что вы мне сейчас весь фронт держите? Ваша дивизия тут встала и дорогу всем частям закрыла. Почему не наступаете? Я спрашиваю: почему?

— Я сделал три попытки, — с сознанием своей вины ответил полковник. — Но сами видите, насколько тут активен противник, как велика плотность его огня.

— Я вижу вашу пассивность. Привязались к деревне. Тоже место нашли. Немец прижал огнем, у вас все в голове помутилось. Вот где место вашему штабу. — Здесь! — ткнул Широков пальцем. — А его, — указал он на командира полка, — впереди! — Он помолчал и заключил: — Даю вам полтора часа на подготовку наступления. Посмотрю, можете ли вы воевать, можно ли вам дивизию доверять. Опять артиллерия замолчала! Не давайте покоя противнику, прижимайте его огнем.

Послышалось гудение немецких самолетов.

— С утра бомбят, — счел нужным пожаловаться командир дивизии. — А наших ни одного.

— И не нужны вам, — оборвал его Широков. — Наши части уже входят в Германию, и там нужны самолеты. А вы тут застряли и все мне портите. — Он подошел к окну и увидел, что самолеты, держась на высоте от зенитного огня, бросают бомбы на деревню.

— Видите, — торжествующе сказал он, — какое вы себе место для штаба выбрали?! Вот и вообразили, что не сбить противника. Ну, начинайте, действуйте, — и он пошел к выходу.

На дворе фольварка повозочные поили лошадей из длинной каменной колоды, в стороне дымили полевые кухни. Шла такая спокойная жизнь, как будто война была отсюда далеко. Даже появление командующего не вызвало особого волнения, словно солдаты хотели сказать, что они и встретили бы его, как полагается, да сейчас заняты более важными делами.

Широков пересек двор и за воротами свернул в сторону, где тянулись окопы пехотинцев. Видимо, тут уже неведомо какими путями знали о приезде маршала. Головы солдат показывались из окопов. Широков спрыгнул в ход сообщения и пошел по нему пригнувшись; солдаты давали ему пройти, плотно прижимались к стенкам.

Дойдя до командного пункта командира роты, Широков остановился.

— Хорошо окопались, — заметил он, обращаясь к лейтенанту, командиру роты. — Похоже, что надолго. Почему не наступаете?

— Приказа нет, — смущенно ответил тот.

— А наступать можно?

— Если весь полк пойдет.

— Не полк, а вся дивизия.

— У нас только штурмовыми ротами пытались. Но не вышло.

Широков оглянулся и увидел, что уже множество солдат, как в деревнях на посиделках, собрались к командному пункту.

— Могу раскрыть военную тайну, — заговорщицки сказал он. — Наши части уже подошли к самой границе Германии, а сейчас, может быть, воюют на гитлеровской земле.

Радостный говор всколыхнул солдат.

— Да, — повторил он, — не возможно, а наверняка гвардейские части уже в Германии. — И тут его голос из добродушного стал отечески строгим. — А вот вы, гвардейцы, тоже могли быть уже там. Германия от вас в двадцати четырех километрах — четыре часа ходьбы Вас послали впереди всей армии, надеялись, что не отстанете от гвардейцев-танкистов. А вы задержались, остановились, и немец перехватил дорогу. Почему? Сил нет? Себе не верите? Вы и не знаете, какая армия стоит за вами, чтобы вступить в дело. Впереди вас немецкие части, которые хотят выйти из окружения. — Он все повышал голос. — Они делают сейчас все, чтобы задержать вас, выгадать время для подхода своих частей. Сегодня вам уже труднее пробить немецкую оборону, чем было вчера, а завтра — труднее, чем сегодня. А я требую, чтобы эту задачу вы выполнили.

Он обвел глазами солдат и значительно сказал, понимая, как много значат для них его слова:

— Через час-полтора дивизия начнет наступать. Я прикажу стянуть сюда всю артиллерию корпуса, подходят танки. Сам буду следить, как будете наступать. Могу надеяться, что завтра вы будете в Германии?

— Товарищ командующий, — сказал, вставая, рябенький солдат, — от лица всей роты…

— Зачем — от роты? Скажи, ты какое обещание даешь? От роты легко обещать. А вот от себя?

— Даю! — восторженно закричал тот. — Ура, ребята!

И все нестройно, но дружно подхватили «ура».

— Вот это ответ по-солдатски, — одобрил маршал.

Над головой, словно откликнувшись на этот крик, просвистела мина. Командир роты с изменившимся лицом робко сказал:

— Надо вам уйти. Опять открыл огонь.

— Куда же я сейчас пойду? — добродушно ответил Широков. — Теперь надо переждать. Уж потерпите…

Но тут же он встал, хотя обстрел и продолжался, и пошел по ходу сообщения, провожаемый гулом солдатских голосов. Он шел спокойно, неторопливо, так, как ходил у себя в кабинете, как бы презирая самую мысль о возможности несчастья.

В фольварке командующий застал перебравшийся сюда штаб дивизии и командиров артиллерийских подразделений. Двор был густо заставлен повозками, суетились во всех направлениях связисты. В штабе шли последние приготовления к наступлению. Та самая задача, которая утром казалась многим невыполнимой, сейчас, когда тут был маршал, представлялась легкой, и ни у кого не было сомнения, что ночевать они будут в другом месте.

Дух воодушевления, который нельзя отметить ни в каких донесениях, охватил всех.

— Можно начинать? — спросил полковник, командир дивизии, Широкова.

— Да, — он подошел к окну.

Командующий пробыл в этой дивизии до вечера, когда после двухчасового боя полки сбили немцев с высоты и заняли следующую деревню. Широков приказал двигаться вперед до тех пор, пока не встретят противника. За этой дивизией уже втягивались новые части, завязавшие бои по сторонам все расширявшегося коридора. Пауза на этом участке фронта закончилась. Наступление продолжалось.

В машине, когда они уже возвращались в штаб фронта, Широков, обернувшись к Назарову, душевно сказал:

— Сколько хорошего написано о нашем солдате! И все-таки не было дано полного ответа, откуда у советского солдата такая сила духа, такая твердость! И я на это не отвечу. Но верю в него так, что готов с ним и чудо совершить. А может быть, то, что мы делаем, и есть то самое чудо.

Он замолчал и всю длинную дорогу больше ничего не говорил. Вдруг Назаров услышал легкое посапывание. Маршал опал.

В штабе фронта командующего ждали два чрезвычайной важности сообщения: первое — войска фронта на одном из участков вступили в пределы Германии и продолжали успешно продвигаться, и второе — на том участке, откуда они приехали, крупные силы противника перешли в наступление.

— Ну, какое там может быть сильное наступление? — засмеялся Широков, довольный сообщением о переходе границы Германии. — Там действуют две немецкие потрепанные дивизии. Подбросьте туда еще одну из ближайших дивизий да пару танковых батальонов, и они справятся с немцами.

И, решив, что он сделал все, что нужно, Широков в следующие дни не интересовался подробностями боев на этом участке фронта, довольствуясь обычной сводкой, сосредоточив теперь все свое внимание на продвижении дивизий, развивавших успех танкового соединения, приближавшегося к Одеру.

Наступал день, когда Широков должен был приступить к осуществлению своего дополнительного плана.

8

— Сейчас, когда противник собирает ударные кулаки на наших флангах, спешно сооружает оборону на Одере, мы должны произвести быструю перегруппировку сил и ликвидировать эти попытки, — говорил Колегаев. — В этих условиях мы нуждаемся в соединении Жабко.

Широков развел руками:

— Позвольте, вы рекомендуете отказ от поворота армии Жабко? Правильно я вас понял?

— Нет, не отказ. Но еще не пришло время. То обстоятельство, что мы раньше времени вышли на Одер, выполнив свою главную задачу, создало дополнительные трудности. Наши коммуникации растянуты, войска распылены. Учтите и то: танковое соединение совершило большой путь. Материальную часть надо подготовить, подбросить боеприпасы, горючее.

— Это отказ от плана, — угрюмо возразил Широков.

Он остановился возле карты, висевшей на стене. Табачников подошел к нему и хотел что-то сказать, но Широков повернулся и грубо крикнул:

— Почему же, черт возьми, вы молчали раньше? Почему? Я вам запрещал? Нет! Ради чего мы гнали войска? Эти группировки могли быть раздавлены в ходе наступления. Но мы берегли свои силы. Нет, план менять не будем. Извольте выполнять мои приказания. Обеспечьте Жабко всем для выполнения задачи.

— Подожди, — остановил его Табачников. — Может быть, у Жабко положение действительно такое, что эта задача сейчас ему не под силу. Может, нам вызвать его?

— И ты против поворота Жабко?

— Нет, но хочу, чтобы у Военного Совета была твердая уверенность и ясность во всем.

— Хорошо. Назаров, вызови Жабко. Пусть летит немедленно. А вы, — повернулся он к Колегаеву, — заготовьте для него приказ. Мы на войне, черт возьми, а не на маневрах, чтобы обсуждать варианты. Вы не цените времени. Через день я, может быть, и сам не пошлю Жабко. Понимаете вы это?

Колегаев с выражением незаслуженной обиды на лице вышел из кабинета.

Член Военного Совета весь этот день был у Широкова. Назаров, заходивший в кабинет командующего с текущими делами, слышал только обрывки разговоров. Но и по ним он понял, что сегодня ночью ожидается принятие важного решения. Он видел, что маршал, один задумавший эту операцию, один сейчас и принимает решение.

Жабко прилетел на самолете через пять часов после того, как его вызвали. Он вошел в приемную, прихрамывая, опираясь на палку.

— Маршал у себя? Здоров? — торопливо спросил он, счастливый, что сделал все, что ему приказывали, что он может рассказать приятные новости.

— Очень вас ждет, — сказал Назаров.

— Да? Ну, провожай…

Назаров отворил дверь, пропуская впереди себя Жабко.

— О! — воскликнул Широков, увидев Жабко. — Завоеватель Германии! — И тут же испуганно спросил: — Что с ногой?

— Пустяки, — небрежно ответил Жабко. — Царапнуло осколком. Позавчера немцы наш штаб пытались захватить. Пришлось отбиваться.

Широков и Жабко обнялись и трижды поцеловались. Табачников крепко пожал руку.

— Рассказывай, что там у вас, — нетерпеливо потребовал Широков.

— На Одер вышли, — сказал Жабко, усаживаясь и устраивая поудобнее раненую ногу. — Сейчас готовят переправы. Ночью танки и орудия будут на том берегу Одера. Моя пехота уже там.

— А Матвеев?

— Его передовые части наводят переправы. К ночи подойдут и главные силы. Очень хорошо себя пехотинцы ведут. Почти не отставали от нас. Плацдармы обеспечены, но бои будут сильными. Нужно побольше артиллерии, авиации.

— Дадим, все дадим. А без тебя Матвеев справится?

Жабко ответил не сразу.

— Справится, конечно, и без нас, но… Да, тяжеловато будет. Главное, нужна артиллерия. Немцы готовятся бросить танки, мы чуть-чуть опоздали, а то перебрались бы по льду через Одер. А теперь немцы открыли шлюзы, вода поднялась. Сразу всю артиллерию не перетянешь.

Жабко, понимая, что вызов его в такой решающий момент операции, когда войска должны прочно закрепить плацдармы на Одере, связан с чрезвычайными обстоятельствами, вопросительно посмотрел на Широкова.

— Пойди сюда, — позвал его командующий, подходя к карте на стене.

Жабко, хромая, приблизился и стал рядом, опираясь на трость. Широков дал ему время вглядеться в схему.

— Видишь? Сейчас надо браться за решение этой задачи, и мы собираемся поручить ее тебе. Матвеев один будет удерживать плацдармы.

— Уже есть приказ?

— Нет, — сердито сказал Широков, заподозривший, что у Жабко есть какие-то возражения. — Приказа нет, и его может не быть. Сегодня ночью буду просить Ставку разрешить эту операцию.

— Триста километров, — подсчитывал вслух Жабко. — Танки дойдут. Надо будет сбросить нам по пути с самолетов горючее. Это возможно. Операция интересная. — Он повернулся к Широкову с загоревшимися глазами. — Буду рад, если эту операцию доверят мне.

— Но это еще не все, — испытующе продолжал маршал. — Я держал в секрете потому, что боялся всякой случайности. Начало операции завтра же, а конец через неделю, и сразу же назад — к Одеру, на плацдармы. Весь смысл этой операции в ее внезапности и маневренности. Этим появлением танков мы окончательно запутаем противника.

— Вернусь в срок назад, — решительно заверил Жабко.

— Вот видишь, — произнес довольно Широков, обращаясь к Табачникову. — Вот как решают солдаты. А у теоретиков десятки сомнений. Быстро Колегаева, — приказал Широков Назарову.

Когда через десять минут начальник штаба вошел в кабинет командующего с папкой под мышкой, Широков сухо спросил:

— Приказ, у вас готов? — подчеркивая этим твердость принятого решения.

— Да.

— Давайте.

И все четверо углубились в чтение приказа.

Ночью состоялся разговор командующего фронта со Ставкой. При нем присутствовал и Жабко. Ставка дала согласие на эту операцию, и полчаса спустя после окончания разговора с Москвой Жабко уже летел на самолете в свой штаб, с тем чтобы утром первые части смогли выйти на марш.

9

Темное небо, словно отражавшее хмурую землю, моросило мелким дождем. Сухая морозная погода сменилась гнилыми влажными днями.

Это уже была Германия. Широков остро вглядывался во все, что встречалось на этих первых километрах недавно отвоеванной немецкой земли. Вереницы немок и пожилых немцев с тусклыми, серыми, осунувшимися лицами, с рюкзаками за плечами, толкая перед собой груженные узлами и чемоданами коляски, брели по краям узкой дороги, обсаженной березами со стволами, забрызганными грязью тысяч машин.

Мелькали деревни с аккуратными беленькими домиками под высокими черепичными крышами. Маленький палисадник, где зеленели аккуратно подстриженные кустики. Но были и выгоревшие дома с пустыми глазницами окон, рухнувшими крышами. Во всех домах были раскрыты окна, а с чердаков свешивались белые флаги. Это было как вопль о пощаде. Цветное тряпье валялось на улицах. Среди домов и по полям бродил скот, черно-белые коровы, голодные и отягощенные молоком, надрывно ревели.

Они въехали в город Гутенберг.

На центральной площади, выложенной серой брусчаткой, перед киркой, стоял массивный каменный «Железный крест» — памятник немецким воинам этого города, погибшим в первую мировую войну. Напротив горело большое четырехэтажное здание универсального магазина. Из окон, словно нарочно раскрытых, вырывались языки пламени. Черный пепел большими хлопьями кружил над площадью.

В центре ее стояла высокая стройная регулировщица с красной повязкой на рукаве, окруженная девушками в гражданской одежде. Они о чем-то наперебой расспрашивали регулировщицу.

Но едва бронетранспортеры и машина Широкова, въехав на площадь и свернув к кирке, встали, как все девушки, словно стая воробьев, ринулись к ним.

Они затараторили разом, перебивая друг друга.

К машине спокойным шагом подошла регулировщица, и, девушки, видя в ней представителя военной власти в немецком городе, расступились.

— Что у вас тут такое? — спросил ее Широков.

— Наши украинские девчата из неволи до дому идут, — ответила она.

— Это такими красавицами тут жили? — спросил Широков, удивленный, что все они одеты в хорошие пальто и новые туфли.

— Нет, сейчас приоделись. Износились в неволе девчата. Я им сама дорогу к немецким магазинам показала. Пусть приоденутся, — покровительственно добавила регулировщица.

Широков добродушно усмехнулся. И девушки, замолкшие было, приободрились, заулыбались.

— С утра сегодня пошли с Одера, — стала рассказывать регулировщица. — Идут и идут… Сколько их фашист угнал… Тысячи…

— Миллионы, — поправил ее Широков. — А войск много прошло?

— Ночью и утром конца не было. Сейчас стихло.

— В городе немцы есть?

— Никого… Только наши девчата, — и тут же поправилась: — рота ВАД…

Широков, пожелав девушкам счастливого пути, пошел в сторону от площади по узенькой улице. Назаров и автоматчики двинулись за ним. Командующий медленно шел, заложив за спину руки, вглядываясь в чужие дома, словно хотел восстановить ту чужую жизнь, что теплилась в этом городе, брошенном жителями еще несколько дней назад. Пустая и мертвая улица упиралась в кладбище, обнесенное гранитной стеной с чугунной решеткой. Широков повернул назад, остановился возле дома, где у ворот валялась брошенная ручная тележка с чемоданами, и, толкнув дверь, вошел в подъезд.

В квартире все было прибрано, словно хозяева только недавно отлучились.

Вдруг над головой звонко начали бить часы. Широков поднял голову и прислушался. Часы шли, заведенные еще рукой хозяина, который брел где-то теперь по дороге. Этим часам отозвались другие в соседних комнатах. Перезвон пошел по всем комнатам, и опять сумеречная гулкая тишина спустилась в дом.

В кабинете, где вдоль стены стояли шкафы с книгами, на стене висела большая карта, около которой Широков задержался. Булавками с красными и зелеными стеклянными головками на ней было отмечено движение западного и восточного фронтов. Видно, немало тяжелых минут, бледнея от страха, провел у этой карты хозяин квартиры, отмечая, как сближаются вокруг Германии франты.

Зашли в другой дом, и там стояла кладбищенская тишина. Так же все было прибрано, и так же во всех комнатах часы отсчитывали время, еще были теплы кафельные печи.

Они выходили из третьего или четвертого дома, когда Широков обернулся к Назарову и сказал:

— Вот мы и в Германии. А?

Назарову почудилось в тоне командующего легкое разочарование.

Решено было, что надо где-то поужинать. Направились к большому жилому дому. Уже темнело. Они вошли в темную квартиру. На кухне в плите горел огонь, пахло жареным мясом. За столом сидели какие-то люди. Назаров включил большой фонарь, осветивший стол и сидящих за ним трех русских бородачей. Они испуганно поднялись при виде военного начальства.

— Ну, давайте отсюда, в другой дом, отцы, — благодушно начал было Назаров.

И старики покорно двинулись к двери, когда Широков спросил их:

— Вы кто такие?

— Из германской неволи идем, — сказал один из них, гулко прокашливаясь, выдвигаясь вперед, видимо, старший среди них.

«Неволя» — это слово чаще других слышал сегодня Широков.

— Где же невольничали?

— У Одера, на кирпичном заводе… — ответил все тот же.

— Сами откуда?

— Из-под Карачева. Город около Орла.

— Знаю этот город…

Широков все всматривался в крупные, запавшие от голода серые лица. Они стояли, все так же согнувшись, тяжело висели большие руки тружеников. Каждый из них мог быть ему отцом. Какой-то комок гнева и боли перехлестнул Широкову дыхание при виде этих старых согнутых людей.

— Как жилось? — с трудом произнес он.

— Какая жизнь… Вот… уцелели… а как и сами не знаем. — Он вдруг сделал шаг к Широкову и, прижав руками драную шапку к груди, сказал, повышая голос: — Спасибо, что пришли. Всего натерпелись. А сколько тут наших костей по Одеру позарыто… русской косточки…

Широкову показалось, что слезы блеснули на глазах старика.

— Садитесь, отцы, — сказал он, и сам первый присел к столу.

У плиты уже возился повар, настороженно посматривая в сторону командующего и стараясь не греметь посудой.

— А вот считай… Как немец пришел в Орел, так месяца через четыре нас и забрали. А как там на нашей Орловщине?

— Попалил там все фашист, все деревни начисто сжег, а Карачев взорвал. В землянках народ живет.

Старики сокрушенно повели головами.

На улице послышался шум подъехавших машин, зазвучали громкие голоса.

В кухню торопливо вошел Колегаев и остановился у порога, вглядываясь близоруко прищуренными глазами.

— Разрешите доложить? — спросил он Широкова.

— Хорошее?

— Очень хорошее! — с гордостью сказал начальник штаба, вытаскивая из полевой сумки карту.

— Ну-ну, — нетерпеливо сказал Широков, вставая.

Старики уже ушли из кухни, когда Колегаев доложил:

— Первое — плацдармы на Одере закреплены прочно. Переправили всю артиллерию. Наведены надежные переправы. Имею сведения, что сегодня наши части расширили плацдармы по фронту и в глубину. Немцы в своих сводках сообщили, что русские за Одером. Второе — доносят, что сейчас развернулись бои по уничтожению окруженной группировки. Успех у Жабко полный.

— Это победа! — громко сказал Широков. — Шифровка в Ставку готова?

— Пожалуйста, — протянул донесение Колегаев.

— Да, да, это победа, — говорил Широков, поправляя в донесении отдельные фразы. — Передайте Жабко, как только танки начнут освобождаться, пусть шлет их сюда. Но ничего у него не требуйте, не торопите его. Надо теперь сюда все войска стягивать.

Он поднял голову от бумаги.

— Что же, Василий Васильевич, я думал здесь поужинать. А теперь вижу — надо за Одер ехать. Через два часа там будем. А завтра — к Жабко. Это пусть сейчас же передадут, — сказал он, возвращая донесение. — А сами поехали…

Они вышли на улицу. Здание универсального магазина все еще горело, и отсвет пламени бродил по площади.

Регулировщица, освещенная пламенем пожара, флажком указывала путь машинам артиллерийской части. С машин ей что-то весело кричали солдаты, и она приветливо махала им рукой. Из черноты все выныривали машины, тащившие на прицепе орудия, и, огибая площадь, чуть задерживались возле регулировщицы и опять исчезали в темном провале улицы.

Три старика стояли плечом к плечу на краю площади и молча смотрели на это ночное движение русских войск.

— Вот и Германия! — громко сказал Широков. — Вот как обернулась для тебя минута, когда подняла ты руку на советский народ. Запомни это!