Большое сердце

Л. Румянцев СТРАНИЧКИ ЖИЗНИ Из дневника капитана Волошина Рассказ

24 февраля.

Сегодня исполнилось 37. За завтраком Аннушка не удержалась от своей традиционной шутки: время, мол, идет, Михаил, а ты не стареешь — так же, как прежде, на год и день моложе своей армии…

Милый друг мой, а седина на висках, а лысина, наступающая с височных флангов? Это не в счет?.. Впрочем, не спорю. Называй молодым. Мне приятно. Я ведь и сам порой поражаюсь несоответствием: из зеркала на меня смотрит вполне солидный муж, а сердце такое же бойкое, как у мальчишки.

Дочь подарила рисунок — цветок невероятных оттенков, внизу подпись печатными буквами «папе». «Е», конечно, в обратную сторону. Аня подарила прекрасный кожаный портсигар с монограммой. Не забыл и командир полка. Во второй половине дня вызвал к себе. Вначале поздравил с днем рождения, а потом тоже преподнес подарочек — объявил, что переводит в мою батарею крайне недисциплинированного солдата Юрия Зудова. «Ваша задача, — говорит, — перевоспитать его. Прежний командир капитан Никифоров, как видно, не справился». Хорошее дело! А где уверенность, что я справлюсь?

По сведениям, Зудов боек на язык, знает массу анекдотов, легких песенок. Знает и многое такое, что рановато бы знать. Словом, «развит» во всех отношениях.

Такому «опытному» ничего не стоит совратить с пути истинного трех-четырех еще недостаточно стойких солдат. Это самое опасное.

Нелегкая, очень нелегкая наша работа… Так, видимо, и появляются раньше времени морщины. Как это дочка назвала их сегодня? Ах, да — «ручейки». Водила, водила пальчиком по моему лбу и говорит:

— У тебя, папа, много ручейков.

— Много, — отвечаю, — текли заботы — след оставили…

25 февраля.

Состоялось официальное знакомство.

Явился ко мне, как на парад: сапоги блестят, гимнастерка заправлена по всем правилам, пряжка сияет, подворотничок белее первого снега.

— Товарищ капитан, рядовой Зудов прибыл для прохождения дальнейшей службы!

Отчеканил и поднял на меня глаза, серые, настороженные. Попробуй, проникни такому в душу — не пустит и на порог.

Среднего роста, широкоплечий, волосы светлые, лицо загорелое, скуластое и, я бы сказал, волевое. Молча выдерживаю его взгляд, задаю несколько официальных вопросов и вдруг замечаю над верхней губой моего нового подчиненного коротенькие усики, вернее, пучки волос цвета ржавчины. Никогда не видел такой отталкивающей растительности.

— Усы рекомендую сбрить, — твердо и спокойно произношу я.

Брови у Зудова дрогнули, глаза сузились.

— Не могу, товарищ капитан, — ответил он, — раздражение кожи.

Как бы соглашаясь с его доводом, киваю головой, встаю из-за стола, собираю бумаги в сумку.

— Разрешите идти? — спрашивает Зудов.

— Вместе, — говорю, — пойдем. В санчасть.

Нарочно медлю, открываю ящичек, перекладываю в нем стопку уставов, словно ищу что-то. Вижу, Зудов переступил с ноги на ногу.

— Я не болен, товарищ капитан, — в голосе его чуть слышный оттенок удивления.

— Знаю.

— Почему же в санчасть?

— А там есть электробритва у фельдшера. Бреет без раздражения.

Лицо Зудова становится непроницаемо упрямым.

— Не пойду, товарищ капитан, — говорит он сквозь зубы.

— То есть, как?!

— Не пойду.

Сдерживаю себя, чтобы не вскипеть, не наговорить чего-либо лишнего. Конечно, никаким уставом не запрещено носить солдату усы. Официально Зудов имел на это право. Но, во-первых, его усики никак к нему не шли, придавали лицу какое-то шутовское выражение. Во-вторых, меня покоробила ложь Зудова, когда он, не моргнув, придумал «раздражение кожи».

Сложное положение. Ведь невозможно насильно сбрить ему усы. Невозможно и другое — изменить сейчас тон. Начать с приказа, а кончить увещеванием — это значит навсегда потерять свой авторитет в его глазах.

А секунды бегут. Молчание становится невыносимым. Чувствую, что кровь приливает к лицу, непроизвольно сжимаются кулаки. Будь он моим сыном, так бы проучил, что запомнил бы на всю жизнь, как перечить старшим… «Спокойно, спокойно, капитан, — урезониваю сам себя. — Ищи выход». И вдруг соображаю — не для красоты разводит он свою рыжую растительность. Не так глуп Зудов, чтобы не понять этого. Усы ничуть не красят его. Следовательно, тут нечто другое.

Поворачиваюсь к Зудову, смотрю на него в упор и спрашиваю:

— Интересно, на сколько вы договорились?

На лице Зудова явное недоумение. Я повторяю вопрос:

— На сколько вы поспорили, что отрастите усы?

Замечаю, как недоумение сменяется минутной растерянностью. Неужели я угадал?

Зудов отводит глаза. Он пытается «держать себя в руках», но это у него плохо получается.

— Не спрашиваю пока, — уверенно и настойчиво говорю я, — с кем вы поспорили. Спрашиваю — на сколько?

— Откуда вы знаете? — бормочет Зудов. Он старается вернуть утраченные позиции. — Может быть, не спорил…

Пропускаю мимо ушей это «может быть», бью в одну точку.

— Отвечайте, — десять рублей, двадцать, тридцать?

Зудов лизнул пересохшие губы. Он, видимо, почувствовал, что я не отступлюсь, а ему не на что опереться.

— Полсотни, — цедит он, злясь на свое бессилие.

Выдерживаю паузу и подвожу итог.

— Как будто вы смышленый парень, Зудов, а не понимаете, что вас просто-напросто разыграли. Да, да, — повторил я, наблюдая, как снова изменился в лице солдат, — разыграли самым явным образом… Тому, кто с вами спорил, не холодно и не жарко. Он в стороне, а вы…

Во взгляде Зудова и удивление и недоверие. Секунда, и он снова опускает глаза, стараясь скрыть свое состояние от меня.

Надо кончать.

— Так вот, — говорю я, — даю вам тридцать минут. Обратитесь к старшине, возьмите у него бритву и побрейтесь. Через тридцать минут зайдете ко мне и доложите.

Повернувшись не особенно четко, Зудов вышел.

Наедине с самим собой анализирую все, что произошло. Добился ли я победы? Трудно сказать. Эти несчастные усы — первое, несложное, хотя и непредвиденное столкновение.

Позвонила Аннушка, спросила, почему задерживаюсь. Потом передала трубку Леночке.

— Папа, приходи быстрей. Будем рожденческий торт доедать.

Эх, сладкоежка маленькая. Как мне тепло бывает дома, когда ты на коленях, когда Аннушка рядом.

Положил трубку и невольно подумал: мы часто говорим, что армия должна стать родной семьей для солдата. Именно родной семьей. Задача эта верная, но сложна она тем, что имеет ровно столько различных решений, сколько солдат в подразделении.

28 февраля.

Усы Зудов сбрил. Но установить с ним нормальные взаимоотношения, какие должны быть между командиром и подчиненным, не удалось. Впрочем, если говорить откровенно, Зудов с самого начала был мне не симпатичен.

Впервые я о Зудове услышал полгода назад. Рассказывали, что он сидел на гауптвахте, когда батарея Никифорова выезжала на учения. Через несколько дней, встретившись с сослуживцами, Зудов не упустил возможности покрасоваться. «Ползали? — спросил он с ухмылкой. — Пузом грязь шлифовали? А я отдыхал». Многие возмутились, но нашлись и такие солдаты, которые одобрительно восприняли эту издевку.

Допустить повторения чего-либо подобного я не хотел.

Желая предотвратить возможное дурное влияние Зудова на первогодков, заранее поговорил об этом со старшиной и сержантами. А те рассказали о нем солдатам. Зудов сразу же почувствовал недоброжелательность по отношению к себе со стороны коллектива и догадался, от кого исходит инициатива. При встрече со мной он, торопливо козырнув, старался быстрее пройти мимо. Приказания выполнял, но нетрудно было заметить, что каждое мое слово рождало у него внутренний протест.

Первые два дня я не придавал этому какого-либо значения. «Подумаешь, принц какой. Неужели он рассчитывал, что и таких, как он, у нас принимают с распростертыми объятиями? Нет, братец, такого не было и не будет…» Честное слово, не лежало у меня к нему сердце. И если бы командир полка отменил свое решение, с радостью передал бы Зудова кому угодно…

Сегодня весь день провели на стрельбище. Возвращались с песнями. Результаты стрельбы у всех были неплохими, и настроение поэтому бодрое. Зудов тоже выполнил упражнение. Признаться, я был приятно удивлен этим. Но тут же сказал себе: «Должен же был Зудов хоть чему-нибудь научиться за время службы».

Вечерело. Заснеженная дорога вела в гору. Осталось миновать вершину, а там до нашего городка рукой подать. Посмотрел на часы. Времени было еще мало, и я решил дать вводную. Громко, так, чтобы все слышали, крикнул:

— «Противник» справа! Батарея к бою!

Командиры взводов быстро отдали приказы.

Строй мгновенно рассыпался. Воины то ползком, то короткими перебежками стали приближаться к опушке чернеющего справа леса.

Отделению разведчиков сержанта Подгорного я сам поставил задачу: зайти в тыл «противника», отрезать пути отхода!

Солдаты побежали, пригибаясь, вдоль дороги в гору, потом резко свернули вправо, маскируясь за редколесьем. Я обратил внимание, что Зудов бежал как-то неестественно, — подпрыгивая и прихрамывая. «Бегать даже не может, как все нормальные люди», — подумал я. А после ужина узнал истинную причину. Оказывается, Зудов, идя еще на стрельбище, натер ногу. Но не сказал никому ни слова. Только вечером снял сапог и размотал сбившуюся портянку. Большая водянистая мозоль на пятке лопнула, и кожа краснела, как от ожога. Пришлось старшине доставать нашу аптечку.

«Странный человек, — размышлял я о Зудове. — Мог бы еще на стрельбище перемотать портянку, наконец, мог сказать о мозоли после стрельб… Но смолчал… Вытерпел…»

Что-то теплое шевельнулось в душе по отношению к Зудову. Я подумал о том, что и он вполне может стать отличным солдатом… Маловато только я знаю его. Анкетные данные, нелестные характеристики — вот и все, пожалуй.

1 марта.

Попробовал поговорить с Зудовым, расспросить подробнее о его житье-бытье до армии. Юрий сидел напротив меня, глядел куда-то в сторону и отвечал односложно, словно его тяготил разговор и хотелось поскорее уйти.

…— Значит, отец ваш погиб на фронте?

— Да.

— Мать работает?

— Да.

— Кем?

— Геолог.

— Часто в разъездах?

— Часто…

Разговор явно не клеился. Я узнавал не более того, что было в бумагах.

— А во время войны где вы жили? Ведь ваш город был оккупирован?

— В Алма-Ате.

— Объясните мне, Зудов, почему вы не закончили семилетку и поступили работать… — я глянул на листок, лежавший передо мной, — учеником в артель по ремонту электроприборов? Тяжелое материальное положение вас заставило?

— Нет.

— Что же?

— Запустил занятия.

— Почему?

— Долго рассказывать.

Зудов прерывисто вздохнул.

— А вы расскажите… Нас никто не торопит. — И тут же, отвлекаясь от основной темы, спросил участливо: — Может быть, у вас нога побаливает?

— Нет. Уже лучше.

— Ну, тогда все в порядке. Можно спокойно беседовать… Так почему пришлось оставить школу?

— Несколько месяцев дома не был. Хотел к старшему брату в Горький съездить, на Волгу, а попал в Новосибирск… Вот и запустил учебу… Остался на второй год в седьмом. Показалось скучно… Пошел в артель…

— А мать как посмотрела на это?

— А что ей… У нее своя семья.

Я помолчал. Зудов истолковал это по-своему.

— Разрешите идти, товарищ капитан? Мне автомат чистить надо.

Чуть приоткрывшись, он снова старался уйти в себя, обрезать какие бы то ни было «ниточки» между командиром и собой, за исключением чисто служебных. Было очевидно, что дальнейший разговор ни к чему не приведет. Я разрешил Зудову идти, оставшись один, попытался представить его короткую, но как видно, уже достаточно путанную жизнь.

Мать часто бывала в разъездах. Зудов рос предоставленным самому себе. Новое замужество матери, видимо, совсем отдалило его от семьи. Несколько месяцев бродяжничал по железнодорожным станциям. Неизвестно с кем знакомился, на что жил. Слишком рано почувствовал самостоятельность… Потом артель, взрослые, не всегда серьезные товарищи, свои деньги, полная независимость. Возможно, были и пьянки, и кое-что похуже… Да, у одного жизненный путь складывается ясно и прямо, у другого — такой он извилистый, что пойди догадайся, где сам споткнулся, а где увели в сторону.

Между прочим, Аннушка, когда я ей обо всем этом рассказывал, горестно посочувствовала Зудову. Понятно — женское сердце! Оно помягче, чем наше. А мне пока ничуть не легче.

6 марта.

Вечером батарея отправилась в клуб смотреть фильм. (Кстати, нам уже третий раз показывают его за полгода). Зудов вместе со всеми вошел в зал, потом попросил разрешения выйти покурить. Кино началось, а Зудов в зал не вернулся. Сержант Подгорный сразу же сказал об этом старшине. Тот моментально послал одного из солдат в библиотеку, в спортзал — поискать Зудова. Но солдат вернулся ни с чем. Тогда старшина Николенко доложил об исчезновении Зудова мне.

Я был готов к тому, что Зудов может что-нибудь натворить. И все же сообщение старшины меня расстроило.

— Ваше решение? — спросил я Николенко.

— Какое же может быть решение, — ответил старшина, пожимая плечами. — Одно решение: вернется — наказать по всей строгости.

— Наказать-то недолго…

Старшина уловил в моем голосе нотку несогласия я, немного подумав, добавил неуверенно:

— Конечно, и поискать можно…

— Ветра в поле?

— Не совсем так, товарищ капитан. У меня тут записано… — Николенко сунул руку за отворот шинели и достал маленький блокнот, который солдаты в батарее шутя называли «чепичкой» — по начальным буквам ЧП (чрезвычайное происшествие). Действительно, из небольшой записной книжечки в потертом темно-синем переплете можно было узнать о всех погрешностях солдат за всю их долгую службу. Так же пунктуально отмечал Николенко и успехи воинов, но, поскольку характер у старшины был не особенно мягкий, мало кто знал об этой «положительной» стороне блокнота. И совсем не подозревали солдаты, что в книжечке, заполняемой бисерными прямыми буквами, есть сведения о том, как зовут их родителей, где до армии солдаты работали или учились, у кого какие склонности и привычки… Правда, старшина не всегда умел всем этим правильно воспользоваться, но мне, как правило, оказывал неоценимую помощь своими исподволь накопленными наблюдениями.

— Вот, — произнес Николенко, перелистнув «чепичку», — Вокзальная, 17, зовут Нюра.

Оказывается, «на всякий случай» старшина разузнал у прежних сослуживцев Зудова, где тот чаще всего бывал, когда уходил в город.

— А кто она, эта Нюра?

— Трамвайная кондукторша. Приехала из деревни к тетке. Тетка умерла, домик ей оставила…

Через двадцать минут мы были на улице Вокзальной у деревянного, почти до окон заметенного снегом дома. Под самой крышей тускло освещался железный крашеный полукруг с цифрой 17 посередине.

Николенко подошел к калитке и направил луч карманного фонаря на дорожку.

— Здесь, — сказал он негромко.

Я и сам увидел на снегу четкий свежий след солдатских сапог.

Мы вошли во двор. Дверь в сени была не заперта. Зато другая дверь, обитая клеенкой и войлоком, надежно защищала вход. Пришлось постучаться.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Откройте, пожалуйста.

— Кто вы такие?

— Откройте! — повторил я тверже.

Звякнул массивный крючок, дверь открылась. На пороге стояла девушка лет двадцати трех, небрежно причесанная, в халатике и тапках на босу ногу. Прищурившись, она старалась разглядеть нас.

— Кто вы такие будете?

Не отвечая на вопрос, я шагнул в комнату. Николенко последовал за мной.

Зудов мог предположить все, что угодно, но нашего появления он не ждал. Он настолько опешил, что даже не пошевельнулся. Щеки его побледнели, глаза широко открылись.

Своим приходом мы прервали только что начавшийся ужин. На столе, позванивая крышкой, бурлил электрочайник. На мелкой тарелке лежали конфеты, на тарелке побольше — кусок колбасы, несколько ломтиков хлеба.

Нюра уже поняла свою оплошность и, закусив губу, молча наблюдала за нами.

— Встать! — приказал я Зудову.

Он повиновался.

— Застегните ворот!

Он выполнил приказание и снова замер, опустив руки по швам.

— Товарищ старшина, — обратился я к Николенко, — доставить Зудова в расположение батареи.

Старшина козырнул и щелкнул каблуками. Затем, повернувшись к Зудову, сделал рукой вполне понятный жест — собирайся, мол, живо. Зудов шагнул к вешалке.

По-видимому, еще ни разу в жизни не приходилось ему так очевидно быть застигнутым врасплох. И если полчаса назад он, может быть, мнил себя героем, когда, торопясь и озираясь, перелезал через ограду части, то сейчас и сам себе и своей знакомой он казался маленьким и бессильным.

Я уловил во взгляде трамвайной кондукторши еле заметную иронию, когда ее кавалер, не попрощавшись, не взглянув на нее, скрылся в сопровождении старшины за дверью.

— Ну что ж, — сказал я и, пройдя к столу, снял шапку. — Чай готов. Может быть, хозяйка пригласит на стаканчик.

Нюра попробовала улыбнуться.

— Садитесь, пожалуйста.

Зябко скрестив на груди руки, она отошла к печке и прислонилась к ней.

Я сел.

Трудно, конечно, догадаться, о чем она думала в этот момент. Во всяком случае, чувствовала она себя достаточно неловко. И вряд ли судьба Зудова беспокоила ее сейчас. Я спросил.

— Вы что же, замуж за него собираетесь?

Нюра повела худеньким плечиком и хмыкнула. По-видимому, ей не терпелось доказать свою непричастность ко всему, что здесь произошло.

— Нужен он мне… — проговорила она с явной недоброжелательностью по отношению к Зудову.

— Почему же тогда приглашаете?

— А я не приглашала. Сам пришел…

«Что же тянет сюда Зудова?» — думал я, разглядывая довольно убогую обстановку комнаты: две бумажные розы сомнительной свежести, засунутые за плакат о пользе сберегательной кассы, аляповатый клеенчатый коврик над кроватью с изображением какой-то целующейся пары на фоне коричневых деревьев и бледно-розового замка. Все это достаточно говорило о примитивных вкусах хозяйки. Зудов же казался мне более развитым, более разборчивым… И все-таки он ходил сюда, даже самовольно отлучаясь из части… Да, есть на свете почти необъяснимые явления. Безусловно, ни о какой дружбе, а тем более любви, здесь не могло быть и речи.

На подоконнике мое внимание привлекла искусно выпиленная из толстой фанеры рамка для фотографии. Затейливый узор, незаурядное мастерство. Эта рамка никак не гармонировала с общим стилем комнаты.

Нюра перехватила мой взгляд и брезгливо скривила губы.

— Можете взять. Подумаешь, подарок. Барахло всякое…

Она явно боялась меня и твердо решила во избежание каких-либо неприятностей отмежеваться от Зудова. На всякий случай я уточнил.

— Значит, это он вам подарил?

— Он, он. Не нужно мне. Забирайте.

Я встал и надел шапку.

— Вот что, Нюра, — проговорил я внушительно. — Советую серьезней относиться к своим знакомствам. То же самое я постараюсь объяснить и Зудову.

Нюра промолчала.

— Вот так! Прощайте.

…В тот же вечер я доложил о случившемся командиру части. Мы долго с ним говорили и нашли, как мне кажется, правильное решение.

9 марта.

Я не наказал Зудова в тот вечер. Не вызвал его к себе и на другой день. Со стороны могло показаться, что ничего не произошло. Но Зудов, как я понимаю, не мог отделаться от щемящего чувства неизвестности.

Раньше все было просто. Он нарушал дисциплину. Его распекали по всем правилам. Объявляли внеочередные наряды или арестовывали. Словом, все шло обычным порядком. Теперь же все резко переменилось. Во-первых, Зудов не мог не понимать, что допустил грубейший воинский проступок, но, неизвестно почему, никто не кричит на него, никто не наказывает. Во-вторых, в отделении разведчиков, в котором числился Зудов, во всей батарее не нашлось ни одного человека, кто хотя бы взглядом выразил Юрию симпатию или сочувствие.

Шила в мешке не утаишь. Все воины отлично знали, что Зудов ходил в самовольную отлучку. Неведомо откуда знали они и о бесславном завершении этого похождения. Я сам краем уха слышал, как солдат Сизов — наш батарейный весельчак — живо описал эту историю в таких подробностях, каких и не было на самом деле. Дружный хохот прерывал каждую фразу Сизова. Трамвайная кондукторша в его переложении выглядела чуть ли не-гоголевской Солохой, а сам Юрий смахивал на того дьячка, который искал спасения за ее юбкой.

Надо полагать, не только я, но и Зудов слышал все это.

Он уже не мог отделаться от мысли, что где-то за его спиной сгущаются тучи — решается (и, видимо, совсем необычно) вопрос о наказании. А рядом потешались солдаты, повторяя на все лады его имя. Положение, прямо скажем, было не из приятных. За сутки Юрия так перевернуло, что трудно было узнать в нем прежнего самоуверенного Зудова. Он побледнел, щеки ввалились.

Сержант Подгорный доложил мне, что Зудов почти всю ночь не спал. Несколько раз поднимался, уходил в уборную и там курил…

На следующий день я был в городе, покупал подарки своим женщинам к 8 марта. Аннушке — отрез на платье, малышке — большую куклу с закрывающимися глазами.

В магазине случайно столкнулся с Нюрой. Она шла об руку с каким-то пестро одетым парнем и громко смеялась, но, заметив меня, вздрогнула, сделала вид, что не узнала, и поспешила затеряться в толпе…

Вечером в клубе состоялся концерт. Личный состав моей батареи был в зале. Ребята аплодировали горячо и задорно нашим артистам из коллектива художественной самодеятельности. Настроение у всех было праздничное.

Подошел капитан Никифоров. До него, без сомнения, тоже дошел слух о проступке Зудова. Я это сразу почувствовал.

— Как жизнь, капитан? — осведомился он, улыбаясь.

— Так себе, помаленьку… — ответил я спокойно.

— Что-то не вижу среди твоих орлов моего бывшего подопечного. Не заболел ли? — с деланной заботливостью спросил он.

Я принял его тон и сказал сочувственно:

— Ты угадал, Зудов болен.

— Жаль, жаль! Как же это ты не досмотрел за парнем? А? Наверное, грипп?

— Что-то вроде.

— А сколько суток, если не секрет, дал ему на выздоровление?

Намек, как говорится, был достаточно лобовым.

— Видишь ли, — ответил я, пристально глядя на Никифорова. — Как прежний лечащий врач ты, мне кажется, плохо знал историю болезни своего пациента, прописывая ему одно и то же лекарство. А как известно, это вырабатывает в организме невосприимчивость к лечению. Поэтому я несколько изменил рецепт…

В моем ответе, возможно, было много чепухи, с чисто медицинской точки зрения, но с педагогической — вряд ли. Никифоров, во всяком случае, понял, что я хотел сказать, и, проглотив пилюлю, снова улыбнулся, как ни в чем не бывало.

— Никогда не подозревал в тебе таких глубоких знаний. Желаю успеха, — Никифоров подчеркнуто вежливо поклонился и отошел.

А Зудова действительно не было в зале. Перед самым уходом в клуб Сизов при всех ребятах осведомился у Юрия, послал ли он поздравительную телеграмму своей очаровательной кондукторше. Зудова буквально затрясло. Он еле сдержался. Прошел, съежившись, мимо солдат и уединился в комнате политпросветработы.

Я не сделал Сизову замечания. Но, отозвав в сторону сержанта Подгорного, приказал не спускать глаз с Зудова. Затем зашел в комнату политпросветработы.

Зудов стоял лицом к окну, но, услышав скрип двери, повернулся.

— Возьмите это изделие, — сказал я и поставил рамку для фотографии на стол. — Ваша знакомая не оценила подарка и без особого сожаления возвращает…

Юрий быстро подошел к столу, взял рамку, сжал ее, и она с хрустом рассыпалась на кусочки. Затем он опустил руки по швам и вызывающе посмотрел прямо на меня.

— Отлично, — произнес я, выдерживая его взгляд. — В клуб можете не ходить. А этот мусор, — я указал на обломки рамки, — уберите… Впрочем, что касается меня, то я очень высоко оценил ваше умение выпиливать… Возможно, что оно поможет нам со временем еще лучше оформить хотя бы эту комнату.

Сколько противоречивых чувств я прочел в эти минуты на лице Зудова, сколько переживаний! Но удержал себя от дальнейшего разговора и вышел.

10 марта.

В два часа ночи полк был поднят по тревоге. Сильнейший снегопад парализовал работу соседней железнодорожной станции. Нам было приказано расчищать пути.

Вся территория станции была залита светом прожекторов. Снега нанесло столько, что казалось, у вагонов нет колес, просто выстроились на белой равнине ровные улицы стандартных маленьких домиков.

Снегоочистители пробивали дорогу на главной магистрали, а нам надо было воевать со снегом вручную на запасных путях.

Быстро вооружились лопатами, распределили участки. Отделению Подгорного я приказал расчищать снег у депо и поворотного круга.

Фронт работы батареи оказался довольно широким. Только перед утром я пришел снова к депо, чтобы проверить, как трудятся солдаты, и увидел такую картину. Все отделение, в том числе и сержант Подгорный, сложив лопаты, отдыхало, и только один Зудов продолжал отбрасывать снег. Оказывается, Подгорный каждому солдату дал определенное задание и все уже закончили работу. Участок был расчищен от снега, и осталось метров десять нетронутой снежной целины возле самого поворотного круга. Там и работал Зудов.

По всему было заметно, что он выбился из сил. Может быть, сказались волнения последних дней, бессонные ночи. Даже лопату он не мог уже крепко держать в руках.

Я видел, как Юрий, зачерпнув снег, не сумел его отбросить. Лопата вывернулась, и снег упал у ног. Зудов снова нагнулся, снова подобрал снег и опять не донес его до места.

— Почему не поможете Зудову? — спросил я сержанта.

— Пытались, товарищ капитан, — ответил Подгорный. — Он даже слушать не захотел. Сам, говорит, управлюсь.

Я поднял лопату и подошел к Зудову.

Он взглянул на меня и опустил глаза.

— Подгребайте-ка снег, а я буду отбрасывать.

Зудов ничего не ответил и стал подгребать снег. Работа закипела.

Подошел Подгорный.

— Разрешите помочь, товарищ капитан? — спросил он.

— Помогайте!

Отделение дружно кинулось на последний сугроб. Замелькали лопаты.

Зудов вдруг выпрямился и, спотыкаясь о шпалы, быстро пошел к депо.

Подгорный хотел было окликнуть Юрия, но я удержал сержанта, воткнул лопату в снег, пошел следом за Зудовым.

Нашел его в депо. Он стоял, прислонившись спиной к холодной закопченной стене, и тяжело дышал. Шапка сдвинулась на затылок, мокрые волосы прилипли ко лбу. Лицо было перекошено, как от боли. Увидев меня, Зудов медленно отстранился от стены и хрипло произнес:

— Делайте, что хотите, товарищ капитан… Не могу так больше!.. Не могу!

— Прежде всего приведите себя в порядок, — сказал я. — А вечером, после ужина, зайдете ко мне…

И вот мы снова сидим в моем кабинете. Через дощатую дверь доносится глухой голос Николенко, пересчитывающего саперные лопаты. Завтра выход на тактические учения, и старшина готовит имущество.

Зудов сидит, наклонив голову, водит пальцем по колену, вырисовывая какой-то замысловатый узор, и тихо роняет слова.

— Сам не знаю, товарищ капитан, почему мне хотелось идти поперек. Сейчас понимаю, что глупо… неверно поступал… Мать говорила «пропащий», здесь говорили «пропащий». А во мне бродит что-то… Порою обидно, а порою зло берет, такое зло, всем насолить хотелось… К Нюрке потому и пошел, что ласковое слово услышал. Может, и не от сердца сказала, по привычке, а ласково… Теперь я все понял, товарищ капитан. Хочется мне человеком быть, чтобы уважали…

Он поднял на меня глаза, грустные и честные.

— Верю вам, Зудов, — сказал я негромко. — Верю!.. По закону за совершенный проступок я мог бы вас арестовать. Но, учитывая, что вы искренне раскаялись, заменяю гауптвахту двумя нарядами вне очереди.

Зудов поднялся и даже повеселел как будто.

— Слушаюсь!

Я подошел и, хотя это не положено при таких обстоятельствах, протянул ему руку.

— Последние два наряда, Зудов.

— Последние! — ответил он и улыбнулся, совсем как мальчишка, доверчиво и смущенно.