Большое сердце

А. Трофимов МАЙОР МАКАРЫЧЕВ Рассказ

Михаил Николаевич пошарил рукой под дощатым крыльцом, отыскивая ключ, куда Нина клала его обычно. Пальцы натыкались на щепки, гнутые гвозди, кусочки засохшей глины, но ключа не было. Макарычев разогнулся, раздраженно стряхнул приставший к рукаву мусор.

— Вечно эта история, черт бы побрал…

Майор достал портсигар, нервно размял папиросу и, кинув ее в подрагивающие губы, огляделся. Солнце стояло высоко. Дощатые офицерские домики, окруженные густым березняком, притихшим и безмолвным, были пустынны. Лишь в глубине леса, ближе к дороге, играли в войну ребятишки. Макарычев потер ладонью шуршащий щетиной подбородок и решительно подошел к окну, чтобы открыть его и, может быть, таким путем пробраться в свою комнату. И уже тут, увидев торчащее в щелке наличника кольчико ключа, вспомнил: жена предупредила, что ключ будет класть теперь только сюда. Майор, успокаиваясь, пожевал папиросу, не докурив, бросил ее в противопожарную бочку и открыл дверь.

Навстречу дохнуло приятной прохладой. Гладко струганный пол чисто подметен, на единственном окне занавески, простенький, с облезшей краской стол накрыт белой скатертью. На примитивно сложенной солдатскими руками плите рядком стояли кастрюльки и поставленная на ребро стопка тарелок. Бросив на кровать фуражку и ремень, Макарычев подошел к плите. Холодный борщ, подернутый желтоватой пленкой, чищеный вареный картофель.

Майор вздохнул, присел на корточки перед дверцей печурки, взялся за лучины. Не хлебать же холодное!

Когда в комнату вбежала запыхавшаяся Нина, Макарычев стоял, отвернувшись, у шкафа и зубами вытеребливал из пальца занозу.

Нина поставила на пол сумку, притронулась к мужу. Встретив угрюмый взгляд, сникла, засуетилась у плиты.

— В военторг масло привезли… Вот и задержалась.

Вызывая аппетит, зашипело на раскалившейся сковороде масло, Нина повязала передник и стала нарезать вареный картофель, искоса поглядывая на мужа. Потрогав чайник и убедившись, что вода согрелась, она приготовила бритвенный прибор, присела рядом с Михаилом.

— Устал?

— Не особенно, Нина. Тебя вот жаль. Доконает работа. В перерыв отдохнуть бы надо, а ты — в очереди.

— Миша, — робко перебила Нина, — а дома одна я совсем изведусь. К библиотеке уже привыкла, к солдатам. Умные, начитанные ребята. Из твоего батальона много. Ефрейтор Тимкин — хороший ведь парень, верно?

Макарычев, соскребавший со щек намыленную щетину, неопределенно промычал. Нина прошла к плите, поворошила ножом картофель и продолжала:

— Это его затея — провести разбор книг о танкистах. Сегодня соберемся.

— Опять до отбоя?

Нина замолчала. Подавая флакончик с одеколоном, она пристально посмотрела на осунувшееся лицо мужа, на новые паутинки седины. Даже из брови завитком выбился белый волос. Жалостью сжало сердце. Она положила руку на голову мужа и, заглядывая в глаза, сказала:

— Уволюсь я, Миша, ладно?

Макарычев встревоженно заморгал. Скрывая появившееся оживление, он заговорил:

— Не знаю, не знаю, что и сказать, Нина… Библиотека, конечно, никуда не уйдет. На зимние переедем, легче будет. Все же город…

— Ну хорошо, я уйду из клуба, — печально произнесла Нина.

Кушали молча. Нина думала о своем, Макарычев же не находил слов: какие-то противоречивые мысли барахтались в голове. Разобраться в них сейчас было трудно. Молчание нарушила Нина.

— Миша, ты бы зашел сегодня в библиотеку. Ведь я в вашем деле ничего не смыслю. Ты очень занят?

— Не очень.

— Приходи, ребята рады будут фронтовика послушать.

— Им хватает времени меня слушать. Каждый день видимся… А некоторым бы не книжки, а встряску хорошую…

Нина не раз была случайным свидетелем нелестных отзывов о своем муже. Нельзя сказать, что солдаты не любили его, но и не питали особой привязанности. Угрюмый взгляд из-под лохматых бровей неразговорчивого майора отпугивал воинов, и все личное они всегда старались разрешить с замполитом.

…И все же майор Макарычев зашел вечером в библиотеку.

«Нечего до полночи засиживаться», — раздраженно думал он по дороге.

«Амбразура», как в шутку называли солдаты окно, через которое ведется выдача книг, была прикрыта изнутри ставней. Но Нина была там. Он слышал, как она напевала вполголоса, перекладывала какие-то тяжелые книги.

Командир батальона только что беседовал с механиком-водителем сержантом Струковым. Сегодня пришел приказ о присвоении ему звания мастера вождения. Кажется, давно так просто и дружески не говорил Макарычев со своими подчиненными. Сержант, радостный, шел с ним до самой библиотеки. Макарычев с удивлением узнал, что Струков один, «как перст», все родные погибли во время войны, что осенью, когда придет приказ о демобилизации, он думает подать на сверхсрочную. Только пойдет в рембазу. «Не хочет со мной работать», — отметил Макарычев.

За дощатой стеной библиотеки послышались возбужденные голоса. Сослуживцы, тискали в объятиях Струкова, поздравляли. Майор подошел к окну. Солдаты толкались в курилке.

— Прекратить восторги! — раздался притворно строгий голос ефрейтора Тимкина. — Это же обычное дело у танкистов — быть молодцом. Чего же галдеть? Вот, пожалуйста, тоже танкист. Пишут о нем…

Зашелестела газета.

— А ну, рассаживайся.

— Кто там такой, о каком танкисте говоришь?

— Выключай свой громкоговоритель и слушай.

— У Тимкина дед в гражданскую танк бачил, не о нем ли пишут?

Наконец, шутки смолкли, и майор Макарычев услышал громко прочитанный заголовок газетной статьи: «Экскаваторщик Федор Матвеевич Дубов».

Из книгохранилища вышла Нина и встала рядом с мужем.

Сгрудившись около Тимкина, танкисты слушали. Ефрейтор читал:

Макарычев взял потухшую папиросу, взволнованно раскурил. Жена недоуменно посмотрела на его подрагивающие руки.

— Ты что?

— Все объясню, Нина. Мысль дикая, но мало ли что бывает…

Макарычев взял жену под локоть, отвел от окна.

— Сегодняшняя газета?

— Да, только что принесли.

Майор прошел следом за Ниной, прикрыл дверь.

— Дай-ка мне.

Отыскав очерк о Дубове, он прищурился.

— Нинуся, ты помнишь Федора Дубова?

— Какого?

— Того, что на нашей свадьбе был, а потом уснул за столом.

Нина засмеялась.

— Рябоватый такой? Все какой-то анекдот рассказать пытался. Только начнет, расхохочется и забудет.

— Да, и за тобой немножко ухаживал.

Нина по-девичьи зарумянилась.

— Так вот, это о нем.

Нина взглянула на портрет.

— Не узнать. Ого, какой стал!

В дверь постучали.

— Нина Сергеевна, — ворвался ефрейтор Тимкин, но, увидев командира батальона, примолк, смущенно вытянулся.

— Ну, что у тебя? — мягко произнес Макарычев, — говори, не обращай на меня внимания.

— Я вот насчет-чего, Нина Сергеевна. Ребята говорят, надо письмо написать Дубову. Наш брат — танкист. Вот бы сегодня, когда все соберемся. Поможете?

— А вы майора попросите, — Нина лукаво улыбнулась. — Дубов его хороший приятель.

Ефрейтор недоверчиво покосился на командира, вопросительно поглядели друг на друга солдаты, стоявшие за дверью.

Разговор наладился не сразу. Пришлось трижды сказать «садитесь», пока солдаты набрались смелости сесть в присутствии командира батальона. Все казалось, что сейчас он у кого-то заметит слабо пришитую пуговицу или несвежий подворотничок, вспомнит какую-нибудь прошлую оплошность или выговорит за грязное оружие.

Нина Сергеевна сидела неподвижно, сжав в кулачках газету. Заметив, как пульсирует на виске Михаила вздувшаяся жилка, она встала, подошла ближе.

— Федора Дубова я тоже немного знала… Он на нашей свадьбе уснул.

Солдаты улыбнулись. Тимкин удовлетворенно хохотнул.

— Проснулся уже под утро, пожевал огурец и спрашивает: «Чего замолчали, давайте песню споем». Ему никто не ответил. Тогда он убежденно заявил: «Вот, говорил же: пейте помаленьку, иначе спать завалитесь».

Напряженность растаяла. Макарычев смеялся вместе со всеми.

— Веселый парень был, — подхватил он разговор жены. — Любили его в батальоне.

Беседа затянулась. Офицер вспоминал боевые эпизоды, в которых главным героем был механик-водитель старшина Федор Дубов.

— Танк водил — дух захватывает! А каким пришел ко мне в экипаж… Сердце екнуло: обмундирование на нем мешком, вида никакого, взгляд вроде растерянный. Ну, думаю, навязали гирьку на шею… После обеда смотрю — новичок танк ощупывает. Ходит, заглядывает всюду, любопытствует. Не выдержал, подхожу и спрашиваю: «Трудная штука?» — «Очень», — отвечает. — «Боишься?» — «Чего бояться-то?» — «Как чего, — рассердился я, — а вдруг ничего не поймешь, ничему не научишься?» — «Нет, — говорит, — товарищ старший лейтенант. Как это можно не изучить, когда желание есть?» И взгляд у него сразу другой стал — строгий, с упряминкой.

Поверил я. Нельзя человеку не верить, если у него желание есть, любовь к делу. Позже мы много беседовали, подружились. Я ведь с малолетства с техникой вожусь. — Майор улыбнулся. — Пяти лет у матери швейную машину портить научился, а в десять — исправлять. До армии механиком в МТС работал… Так вот, он все слушал, расспрашивал. Задумается иногда и скажет: «Был портным, теперь — танкист. Смехота…»

— Так вот, это тот самый Федор Матвеевич, с которым шел я по фронтовым дорогам… Да, были дела, ребята… Вспомнишь — и молодеешь вроде.

— А вы уж и не так стары, — набрался храбрости Тимкин.

Нина благодарно улыбнулась. Макарычев похлопал его по плечу.

— Был сноп казист, да вымолочен, кажись.

— Ну уж, придумаете… А как вы, товарищ майор, насчет письма? Нина Сергеевна поддерживает.

— Коли Нина Сергеевна за, то мне-то подавно надо соглашаться. Вы, комсомольцы, и сделайте это. О себе расскажите: как учитесь, как трудности преодолеваете. Примеров много. Вот хотя бы о сержанте Струкове. Порадуйте строителей. Есть чем.

Возвращались Макарычевы домой вместе. Нина то и дело спотыкалась на кочковатой, пролегшей по высохшему болоту тропинке. На душе у нее было легко. Лишь вспомнив свое обещание уйти с работы, она хмурилась, переставала смеяться. Майор, разговорившись с солдатами, не переставал говорить и сейчас. На память приходили новые эпизоды, подробности того или иного случая.

Горячее июльское солнце безжалостно припекало. За ночь земля не успевала остывать. Пыль на дорогах так и лежала теплым, рыхлым покровом. Постепенно испарения насыщали воздух, солнце едва проглядывало сквозь пылевую завесу, но его жаркое дыхание доставало всюду. Понурились жухлыми ветвями молодые березы, под серым налетом пыли скучали сосенки. Даже всегда трепещущий осинник замер в тишине.

Ждали дождя. Но проходил день, наступал другой, и снова раскаленный воздух начинал испытывать крепость солдатских душ. Танкистам на учениях доставалось больше всех: трудно в такую жару в стальной коробке. В ожидании дальнейших распоряжений они, поставив машины на опушке леса, забрались в кустарник, отбрасывающий мало помогающую тень.

С поля несся неумолчный стрекот цикад. Тимкин лениво ворчал:

— Что растрещались эти самые кузнечики… Кому обрадовались?

— Тебе, наверно, — пошутил сержант Струков.

Тимкин не ответил, задумавшись о чем-то.

— Интересно, — спросил его сосед, — на Волго-Доне сейчас тоже жара или лучше стало?

— У воды всегда прохладней. Вон у Цимлянского моря, пишут, роса всю ночь лежит, а раньше в тех краях и выпадала-то часа на два.

— На канал бы сейчас, — мечтательно проговорил лежавший навзничь небольшого роста танкист.

— Комбинезон отстирать? Влепить тебе пару нарядов — без канала бы обошелся.

— Не трожь его, Тимкин, видишь, человек сомлел, — заметил Струков.

— Сомлел? Жаль, майор Макарычев его в этом одеянии не видел. Иметь бы ему бледный вид.

— Да-а, от комбата не поздоровится.

С дороги послышался треск мотора. Все разом вскочили и высыпали на проселок. Поднимая клубы пыли, в их сторону мчался мотоцикл. А позади него на темном небе уже играли молнии. Зашевелился воздух. Потянуло прохладой.

— Ну, хлопцы, радуйтесь. Письмо от Дубова! — объявил приехавший письмоносец.

Накаленное небо враз прохудилось. Хлынул дождь и загнал танкистов под брезент. О чтении письма нечего было и думать.

Собрались после ужина. Через поднятые полы палатки тянуло нежной прохладой. У входа стояли солдаты других рот.

— Тимкин, майору говорил о письме? Надо бы пригласить его.

Предложение, высказанное сержантом Струковым, на этот раз никого не поразило. Раздались голоса:

— Чего раньше думали?.. Человек, может, отдыхать лег…

— Тихо, братва, мигом слетаю, — вскочил Тимкин, но в палатку уже входил майор Макарычев.

— Садитесь, садитесь… Читайте, ефрейтор, послушаю.

Тимкин развернул письмо.

…Выйдя из палатки, майор Макарычев закурил, жадно вдыхая дурманящий дым папиросы. Недовольство собой овладело комбатом. При чтении письма чувствовал он себя неловко. Но нельзя же было встать и ни с того ни с сего уйти. Подчиненные же не замечали состояния майора. С каждой новой прочитанной строкой они становились оживленнее, то и дело слышались восхищенные восклицания. Сидевшие в отдалении перешептывались, с любовью поглядывая на командира.

После чтения письма солдаты забросали майора вопросами.

— В другой раз, в другой раз, ребята, — отмахивался он, желая поскорее остаться один.

Выручил сигнал горниста.

Когда Макарычев подошел к своему лагерному домику, Нина возилась у двери, тщетно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Михаил Николаевич осторожно обнял ее сзади, отстранил и быстро отомкнул замок.

Вошли, Нина скинула шляпку, заторопилась к печке.

— Миша, я в одну минуту… Пока умоешься — все будет готово. Ужин я в столовке взяла, только подогреть.

— Угомонись, Нинуся, посиди.

Макарычев повесил китель на спинку шаткого стула, усадил на него жену.

— От Дубова есть что?

— Ох, — спохватилась Нина, — забыла совсем. Ребятам твоим от него было и тебе.

Нина Сергеевна достала из сумки письмо.

— Вот.

— Полей, пожалуйста.

Макарычев, подвернув воротничок сорочки внутрь, склонился над тазиком. Нина, черпая из ведра эмалированной кружкой, стала лить воду на широкие ладони мужа. Держа письмо в другой руке, она быстро пробежала его глазами.

— В отпуск собирается, к нам в гости.

Майор стряхнул ладони над тазом, взял с плеча Нины полотенце.

— Молодчина. Не забыл все же…

В печке гудел огонь, съедая сухие, смолистые чурки. Его красноватые языки виднелись сквозь щели треснувшей чугунной плиты.

— Боже мой, как же мы его встретим, — женщина растерянно оглядела тесную, оклеенную обоями комнату. — Еще хорошо, что заявление написала. Завтра же и отдам начальнику клуба.

Макарычев подошел к жене.

— Тебе не хочется работать?

— Не могу видеть тебя вот так… Больно… И ты же сам хотел этого, Миша.

— Тяжело мне что-то… Тянешь лямку, а все, как у той бабки, — ни на печи, ни на лавке. Это лето и в батальоне дела паршивые. Нервы, что ли… Пойдем-ка, Нина, на воздух. А насчет работы… Брось, Нинуся, не думай об этом. Понимаешь — надо работать, надо…

Макарычевы вышли на крыльцо; обнявшись, глядели, как после некоторого перерыва в небе снова с яростным грохотом сталкивались тучи, рвались в клочья и омывали запыленный березняк дождевыми потоками.