Борцы

22

Конюшня в цирке Чинизелли исполняла роль театрального фойе. В антрактах по широкому её проходу, застланному малиновым ковром, прогуливались гвардейские офицеры, модные поэты и присяжные поверенные. Слышался щебет дам. Сюда допускалась только публика из лож. «Чернь» не имела права входа. Сплетничали о городских новостях, о туалетах, о театральных премьерах, о лошадях. Лошади из своих станков смотрели на толпу большими мудрыми грустными глазами; под ногами у лошадей лежали коврики. Униформисты опрыскивали конюшню духами. В свете крупных электрических ламп блестели золотые рыбки в аквариумах, золотые шнуры и погоны на гвардейских мундирах, апоплексические лысины чиновников, золотые позументы и пульверизаторы кучеров.

Татауров, попавший сюда впервые, бодрился — делал вид, что ему всё нипочём. Верзилин поглядывал на него с усмешечкой. Отыскивал глазами Никиту, которого должен был привести Коверзнев. Нина с Леваном стояли рядом.

Верзилина узнавали — раскланивались; подходили пожать руку, с удивлением спрашивали, откуда он взялся. Он отшучивался, а сам поглядывал поверх лысин, набриолиненных проборов, пышных дамских причёсок — где же Никита...

Неожиданно появился Коверзнев и, отведя Верзилина к артистическим уборным, в полумраке зашептал:

— В цирке знают о вашем присутствии и ставят его в прямую связь с бенефисом Корды... Думают, что вы будете с ним бороться, а это, по их мнению, означает его поражение, что, конечно, их никак не устраивает: во-первых, надо оправдать обещания, данные в рекламе; во-вторых... «по просьбе публики» Корда ещё должен дать гастроли. Мне удалось узнать, что в цирке посадили переодетого Тимофея Разгулова, он должен опередить вас и эффектно проиграть Корде... Наша задача — не дать ему выйти на арену раньше Никиты... У меня созрел план...

Мимо кто-то прошёл. Коверзнев замолчал, отодвинулся в тень. Потом снова зашептал:

— У меня созрел план: мы с Леваном и Ниной садимся недалеко от Тимофея (из-за популярности Джимухадзе по их просьбе кто угодно сменится с ними местами), и когда он выходит, Нина, будто случайно, загораживает ему дорогу. Боясь опоздать, он не очень вежливо с ней обходится; тогда поднимается Леван и с южным темпераментом вступается за Нину. Тем временем Никита первым подходит к арбитрскому столику...

Верзилин остановил его рукой, сказал:

— Сейчас я пошлю к вам Нину Георгиевну с Леваном. Вы всё взвесьте, а мы с Иваном и Никитой спокойно уйдём на места.

Сдерживая приятную предматчевую дрожь, он подумал; «Словно выступаю я, а не Никита. И откуда у меня такая уверенность в победе? Оттого что меня все помнят и считают за честь пожать мне руку? Или оттого что хозяева Корды испугались моего присутствия?»

Снова отвечая на приветствия, щурясь от яркого света, он отыскал Нину с Леваном подле аквариума и, отправив их к Коверзневу, повёл своих учеников из конюшни, объясняя им сложившуюся ситуацию. Положив руку на плечо Никиты и поняв, что и того бьёт предматчевая лихорадка, он говорил ему на ухо:

— Вот видишь, он уже тебя испугался. И вдвойне испугается, когда увидит, что ты его перехитрил и вышел раньше Тимофея... А то, что ты дрожишь, это хорошо. Когда Татауров выходил в цирке Коромыслова против Соснина, он ещё сильнее дрожал. А стоит только первый раз обхватить противника, как всё проходит.

Они уселись, оставив три места из шести свободными, ожидая новых соседей. Соседи пришли перед третьим звонком.

Верзилин отыскал глазами Левана и подумал, что никто так не умеет держаться, как цирковые артисты. Узенькие усики, длинные пышные чёрные волосы и безукоризненный костюм молодого Джимухадзе привлекали взоры женщин. Переводя взгляд дальше по ряду, Верзилин увидел Тимофея Разгулова; тот был острижен наголо, как Татауров, пепельная щетина покрывала его щёки. Серый пиджак висел на нём мешком.

В это время раздался раскатистый голос арбитра, зазвучал военный марш, и через строй униформистов вышел Корда. Он шёл медленно, вразвалку, пригнув голову. Медали и жетоны на его трико поблёскивали, трепетали. Появление этого гиганта вызвало гром рукоплесканий.

Переводя взгляд с Тимофея Разгулова на Никиту, Верзилин сейчас думал об одном: как бы не опоздать.

Корда под сплошной стон цирка подкидывал гири, рвал две колоды карт, сложенные вместе, ломал подкову...

Нина обмахивалась веером из страусовых перьев; Коверзнев склонился к ней, что-то рассказывая, теребя свой чёрный бант.

Арбитр объявил, что непобедимый геркулес Корда вызывает любого человека, желающего с ним бороться, и победитель, как об этом сказано в афишах, получает тысячу рублей, внесённых дирекцией цирка в депозит.

Не успел арбитр кончить своих слов, как Тимофей Разгулов поднялся с места. Верзилин подтолкнул к проходу Никиту; Нина Джимухадзе выронила веер; Коверзнев бросился его поднимать, ткнулся головой в живот Тимофея; тот толкнул худенькую фигурку вставшего на его дороге человека; вскочил разгневанный Леван, надменно закинул назад пышные длинные волосы; Коверзнев стал его оттаскивать от Тимофея; Нина сама подобрала веер, обиженно начала стряхивать с него пыль; Коверзнев вытащил из кармана карандаш и, оттесняя спиной Левана, стал что- то выспрашивать у Тимофея и записывать в блокнот. Сейчас Коверзнев сам подталкивал Тимофея к проходу и, семеня рядом с ним, всё писал и писал. Добежав с ним до барьера, он схватил борца за руку и долго её тряс.

Когда всё это произошло, Никита уже стоял на арене, перед арбитрским столом. Видно было по всему, что и Корда и арбитр были удивлены не столько опозданием своего подставного борца, сколько тем, что вместо Верзилина вышел неизвестный молодой парень. Это в конце концов и решило дело. После того как подскочивший к барьеру старик в дорогой поддёвке заявил, что он даст сто рублей вызвавшемуся бороться Сарафанникову, если он победит, арбитр пригласил Никиту переодеваться.

А старик, похлопывая ладонью по пухлому бумажнику, сказал вдогонку Никите:

— Держись, паря! Не ударь лицом в грязь перед чужими!

Гвардейский офицер из ложи, перегнувшись через её барьер,

выкрикнул:

— Против кого ставите? Корду ещё никто не побеждал после Збышко-Цыганевича!

— А ты поставь за своего Корду! — крикнул ему старик.— А? Чего не ставишь?

— Ставлю!

— Давай, давай,— усмехнулся старик, передавая на судейский столик деньги. А когда униформист поймал кредитный билет, брошенный офицером из ложи, и передал его арбитру, старик воскликнул:

— Пятьсот даю Сарафанникову, если победит! Знай наших!

Атмосфера накалилась до предела.

Офицеры кричали, что Корда непобедим. Подвыпившие купцы смеялись над ними, напоминали им о том, что русские — самые сильные. Галёрка была на стороне купцов.

Судьи, выбранные из публики, принимали деньги, советовались с арбитром о правилах схватки.

С первых же секунд стало ясно, что Корда рассчитывает на быструю победу. Он стал метать Никиту по ковру, как игрушку. Но это длилось не больше минуты. Потом они на протяжении получаса ходили в стойке. Известно, насколько неинтересно неискушённому зрителю наблюдать борьбу «бур» (то есть настоящую борьбу) вместо «шике», инсценированной борьбы, однако сейчас весь цирк притих, почувствовав, что за этим внешне спокойным хождением по ковру кроется нечто большее, чем обычная борьба.

Понял это и сам Корда.

Щипая и царапая Никиту, он шептал ему в ухо на ломаном русском языке, что если тот не уступит ему сейчас, то он доведёт его до обморока, а потом вывернет или переломит ему руку.

Никита молчал; думал об одном: как бы не попасться на приём. Он чувствовал, что спина его и бока покрываются кровоподтёками, но старался не обращать на это внимания. От железного объятия противника спирало дыхание.

А Корда продолжал шептать, что он тушировал Гаккеншмидта, Омера де Бульона и Педерсена — какой смысл сопротивляться, уступай сразу.

Никита по-прежнему молчал. Теперь уже трудно было понять: отчего не хватает дыхания — от объятий или от щипков.

Корда нырнул под него, схватил его за локоть, опрокинул на себя, начал выламывать руку. Отчаянно сопротивляясь, Никита почти ложился на лопатки. Боль заставляла забыть обо всём.

— Арбитр! Прекратить костоломку! — раздался звонкий от волнения голос Коверзнева.

И сразу галёрка обрушила на судью свой протест.

Снова в стойке. Какое счастье ходить так, а не лежать на ковре. Только бы он больше не ломал руку.

Опять щипок. Ещё. Что же это, куда смотрит арбитр? Разве кто мог подумать, что небритым подбородком можно сделать рану? Да перестань же бередить её — тут же одно сплошное мясо! Господин арбитр!

Ага! Стал смотреть! Это, видно, Валерьян Палыч. Он. За судейским столиком. И откуда-то слышен голос Ефима Николаевича. Над галёркой взлетают зелёные фуражки — это студенты. Картузы. Это фабричные... Ох, опять щипок! — «Да что же это, господин арбитр!» — Нет, это не мой голос. Эго голос Валерьяна Палыча. Ну да, он за столиком. И купец в поддёвке, который поставил на меня деньги. За столиком... Царапает — всеми ногтями по спине провёл... Ага! Остановили! Позвали к столику, что-то выговаривают ему... Пусть, пусть поразводит руками, а я отдохну... Ага, предупреждение!.. Сразу стало легче. Так. Сейчас мы попробуем приём.

— Давай, Сарафанников! Давай!

Ага! Хотят моей победы! Хорошо! Раз! Так его! Нет, братуша, шалишь! Ничего, ничего, походим с тобой, ты только не щиплись. Так! Нет, это ты брось — и мы не лыком шиты, знаем. Ефим Николаевич нам показывал этот приём. То-то... Ох, что это?!

Корда поймал его на передний пояс, резко приподнял над ковром и швырнул.

— Двойной нельсон! — прокричал арбитр.— Разрешается держать три минуты!

Корда подсунул под мышки руки, навалился всей тушей, ломал Никите шею.

— Сарафанников, держись!—закричал кто-то.

— Никита! Никита! Никита!

Снова в стойке... Нет, брат, ничего не выйдет! Ты силён, но и я недаром в мосте пудовые гири поднимал... Раз! Ну, что? Снова стоим? Кто был прав? А?

— Ложись... Я и не таких побеждал... Самого Иеса Педерсена... Ложись...— змеёй вползает в уши шёпот.

Что-то ты меня много уговариваешь. А ты вот возьми да положи. Что — выкусил? Ишь, какой барон нашёлся. Мы и не с такими на пристанях боролись. С крючниками, почище тебя. А ну!...

Обхватив Корду за пояс, Никита оторвал его от ковра. И, как они и предполагали с Ефимом Николаевичем, Корда, рассчитывая на свои десять пудов, постарался в этот момент накрыть Никиту, а Никита отпустил его, словно отказался от приёма, и когда Корда, не разгадав обмана, начал менять положение ног, чтобы стать на ковёр, Никита продолжил приём и бросил его на лопатки.

Огромная потная белая туша лежала несколько секунд неподвижно.

Потом Корда неуклюже поднялся и боком, нагнув бычью шею, озверев, пошёл на Никиту.

Но между ними уже стоял арбитр.

Под злым взглядом хозяина Корда отступил и, повернувшись, зашагал с манежа. И те, для кого он ещё час назад был кумиром, безжалостно его освистали.

Кто-то обнимал Никиту, целовал, поздравлял. Неистовствовала галёрка.

А он, уйдя в уборную, долго сидел там не шевелясь, держа в руках одежду. В тусклом исцарапанном зеркале виднелись его плечи в кровоподтёках и синяках, словно он был освежёван.

Больно было шевелиться.

Пахло пылью. Далеко, над головой, раздавался гул голосов. Тоненько жужжала муха.

За стеной перед кем-то оправдывался Корда.

Никита усмехнулся: «Что, брат? Сбили с тебя спесь? Не будешь в чужом городе как хозяин стоять... в цилиндре? То-то!»

Вбежал Коверзнев. Всплёскивая руками, воскликнул:

— Ох, что он сделал с тобой! Ну, ничего,— голос Коверзнева спустился до шёпота: — Сейчас, не предполагая того... за тебя... отомстят... Я узнал: его переедет автомобиль... Даст немножко вкось, и Корда с полгода... бороться... не сможет...

— Как переедет? — встрепенулся Никита.

— По договорённости...— прошептал Коверзнев.— Он кому- то... испортил дело... из-за него арбитр... потерял чуть ли не... два десятка тысяч...

Никита вскочил, воскликнув:

— Так его надо предупредить!

— Тише! Он рядом. Услышит.

Никита оттолкнул Коверзнева; пошатываясь, словно пьяный, пошёл к двери.

— Никита! Ты с ума сошёл?! Он тебя так изуродовал... Никогда не забывай о своих врагах!.. «Царь, помни про афинян!..» Персидский царь Дарий после поражения от афинян приказал своим слугам каждый день повторять: «Царь! Помни про афинян!»— говорил Коверзнев, топчась в дверях, дёргая Никиту за руки.

— Да что вы, Валерьян Палыч? Тут дело о жизни человека идёт, а вы о каком-то персидском царе...

— Никита!

— Ну что?

Коверзнев посмотрел на него восторженными глазами, воскликнул:

— А широкая у тебя душа, Никита!.. И будут тебя любить за это люди!

— Пустите!

Никита отстранил Коверзнева, вышел в коридор, толкнул дощатую дверь.

— Слушайте! Вы! — сказал он, устало упёршись руками в косяки. «До чего дошли люди: завтра по живому человеку автомобиль проедет».— Так вот — вы не ложитесь. Вас хотят задавить.

Корда порывисто шагнул к нему. Трусливо оглядываясь, словно его должны были сзади ударить, спросил:

— Вы... узнали?

— Да.

— Это есть... правда?

— Дурак, я тебе говорю, а ты...

— А если это есть обман?.. Шантаж?..

Корда приблизил лицо вплотную к нему, отчего Никиту передёрнуло, словно он прикоснулся к чему-то омерзительному; он толкнул борца в потное мягкое плечо:

— Я же тебе говорю!

— Это правда, а не шантаж!—поддержал Никиту появившийся в дверях Коверзнев.

Тогда Корда засуетился, полез во внутренний карман, стал рыться в нём, выронил гребень, коробку папирос. Прямо горстью достал пачку ассигнаций, сунул Никите:

— Берите. Я имею вам сделать благодарность...

Никита стукнул его по руке:

— Ты что?! Сначала щипать, потом — деньги? Откупиться хочешь?

— О, молодой русский борец, я знаю...— заговорил Корда, ползая по полу и собирая кредитные билеты.

Повернувшись к нему спиной, Никита спросил у Коверзнева:

— А где Ефим Николаевич?

— Да его же не пустили за кулисы... Он ждёт...— Коверзнев ткнул пальцем в потолок.

Никита наклонил голову, покачнувшись, вышел из уборной.

Корда перевёл растерянный взгляд на Коверзнева, протянул ему деньги:

— Передайте ему... Он юн и есть глюп...

Коверзнев откровенно рассмеялся ему в лицо:

— Он не глуп. Он умнее нас с вами,— и, наклонившись, подобрал коробку турецких папирос, попросил:— Вот что, отдайте на память. Не ему (он не возьмёт), а его учителю. Тренеру. Верзилину. Ефиму Верзилину.

— Верзилину?

— Да, Верзилину,— говорил Коверзнев, засовывая папиросы в нагрудный карман бархатной куртки,— Верзилину. Вот, смотрите,— он достал блокнот, открыл его и прочитал: «Бенефис Ефима Верзилина». Вот что будет завтра в газетах. Вы думали, бенефис Корды? Или бенефис Сарафанникова? Нет, бенефис Верзилина... Э, да что там! Вам не понять!

Он махнул рукой, надвинул шляпу на глаза и вышел.

Прошёл мимо Никитиной раздевалки, потом вернулся. Никита с перекошенным от боли лицом стоял у тусклого зеркала, пытался дотянуться руками до шеи — застегнуть галстук-пластрон. Руки падали как плети.

Увидев в зеркале отражение Коверзнева, он объяснил с виноватой улыбкой:

— Вот... устал...

— Я снимаю перед тобой шляпу,— сказал торжественно Коверзнев, склоняя голову.

Он помог Никите одеться, и они вышли из мрачной, пахнущей пылью раздевалки. В конце коридора горел яркий свет. На его фоне они увидели фигуру Верзилина. Ефим Николаевич шёл, заглядывая в каждую дверь,— разыскивая их.