Человек в движении

Глава 2 «Я ПРИШЕЛ СЮДА НЕ ВАНЬКУ ВАЛЯТЬ»

Когда Авриль Корбе описывает Рика Хансена, она всегда встает и начинает ходить. На ногах у нее скобы, костыли плотно вдвинуты в подмышки, она упорно ковыляет по бесконечным холлам (коридорам), и ничего ей при этом не надо, разве что какой-нибудь предлог, чтобы проковылять еще дальше.

Авриль Корбе — физиотерапевт, а врачей этой профессии не минует никто из больных. Здесь и временно нетрудоспособные — они проходят курс специальных упражнений, чтобы укрепить поврежденную конечность, прежде чем отправиться домой и возобновить нормальный образ жизни; и те, чье дело безнадежно, — натянувшие по самый кончик носа больничное одеяло и в прострации доживающие дни; и упрямцы вроде Хансена, для которых слово «поражение» хуже последнего ругательства.

Физиотерапевты выслушивают историю каждого пациента — от бесконечной череды жертв дорожных происшествий до тех, чья судьба связана с невероятными обстоятельствами, которые, казалось бы, начисто исключали подобный поворот судьбы. Здесь и пьяница, который умудрился заснуть, раскинув ноги на железнодорожных рельсах, а теперь с трудом овладевает протезами, притороченными к его культям. Здесь и курильщик «травки», который залез на дерево, растянулся на высокой ветви, чтобы полюбоваться звездами, заснул и глубокой ночью свалился вниз. Здесь и юнец, забывший поставить машину на ручной тормоз, — он почувствовал, что машина движется, когда начал тискаться со своей подружкой на заднем сиденье и не мог вовремя дотянуться до ручки, а машина тем временем набрала скорость и свалилась со скалы.

Со временем все это перестает их удивлять. Но бывают же случаи…

«Я работала в госпитале Дж. Ф. Стронга, когда туда привезли Рика, — вспоминает Авриль Корбе. — С первой секунды он сражался. Прямо из кожи вон лез, это даже раздражало. Стоило надеть ему скобы, как он просто не сидел на месте, а ведь мало кто может долго с ними простоять, разве что самые неуемные. Весь день, где бы я ни была, он неотступно следовал за мной, одному Богу известно, сколько он умудрялся проковылять. Помню, как однажды я на него накинулась и говорю: „Не смей этого делать! Уходи прочь и сиди где положено!“ Да только бесполезно. Просто он не вписывался в нашу систему, или она была не для него. Он как-то по-особому смотрел на вас, когда вы старались чем-то помочь ему, словно хотел сказать: „Вижу, ты стараешься ради меня“. А потом он мог заметить: „Да, это я понимаю, и вообще я на твоей стороне. Но знаешь, что-то во мне говорит: ты просто обязан это сделать!“ Скажет тебе такое, а потом возьмет и снова встанет».

Авриль Корбе считает себя человеком крайне удачливым.

«Физиотерапевты — не самая популярная публика, потому что, когда работаешь с больными, приходится проявлять требовательность, заставлять их делать упражнения, с тем чтобы попытаться лучше подготовиться к битве, которая ожидает их в будущем. Временами эти процедуры могут быть весьма болезненными, но другого выхода нет. Помню, как однажды я работала с группой на мате и один больной сказал: „Бог ты мой, как я ненавижу эту Авриль“ А другой добавил: „Во-во, точно. Давайте устроим вечеринку и соберем всех, кто ее терпеть не может“. А первый ему в ответ: „Нет уж, придется арендовать такой огромный зал, что у нас денег не хватит“».

В течение нескольких месяцев ей приходилось иметь дело с двумя пациентами, каждый из которых стоил другого. Одним из них был Хансен. Второго звали Кнут Нордли. «Летающий» лыжник из Ванкувера, он разбился во время полетов с гигантского трамплина в Айронвуде, штат Мичиган. Полеты на лыжах — это практически те же прыжки с трамплина, только с одним существенным отличием. Самый дальний прыжок с трамплина во время Олимпийских игр равен 90 метрам. А рекордный полет на лыжах — 160 метрам. В мире существует всего пять таких трамплинов, и для участия в соревнованиях требуется особое приглашение.

«Кнут рассказывал мне, что уже во время спуска по горе разгона он знал, что упадет. Ветер был настолько силен, что даже концы лыж задирались, — рассказывает Авриль. — Итак, ему нужно было решить, как упасть с наименьшим риском травмы. Он принял решение и в итоге стал паралитиком. Падение было настолько ужасным, что компания Си-би-эс включила соответствующие кадры в заставку к программе „Спорт — это зрелище“ перед началом показа основного материала. И в больнице, когда показывали эту программу, он иногда усаживался перед телевизором и смотрел на собственное падение.

Так вот, по-моему, он тоже начал вставать с кресла раньше положенного. (Что верно, то верно. „Я решил от него отказаться, — бывало, говорил Кнут. — Для меня очень важно убедиться, что я могу стоять“.) Он находился в нашем отделении еще до Рика и считался своего рода уникумом, но стоило здесь появиться Рику, и я с первого дня убедилась в их сходстве. Они знали, чего хотят, и ничто не могло помешать им добиться своего…»

Я покинул Королевский госпиталь весь в слезах. Здесь все было так знакомо, так уютно: даже свое шестнадцатилетие я встретил в этом госпитале. Там остались мои новые друзья и медсестры, к которым я успел привыкнуть и даже привязаться. Там я был в безопасности. Переезд в госпиталь Дж. Ф. Стронга означал расставание с удобной, беззаботной жизнью и выход в мир, к которому я был не готов. Но сборы были недолгими, и вот я уже мчался на своей каталке навстречу тому, что представлялось скопищем моих тревог, собранных в один огромный узел.

Новое здание еще только достраивалось, поэтому всех нас разместили в старом больничном корпусе — это было темное, унылое здание вроде казармы из старых фильмов про войну. Про войну-то я вспомнил не зря: словно именно на нее с самого начала я и попал.

Они там обучали такому, о чем даже говорить унизительно, — как управлять собственным мочевым пузырем и кишечником. Позднее я понял, что одним из факторов жизни реабилитационного больного является следующее правило: запри свою гордость в раздевалке, а забрать ее можешь, когда будешь уходить. Но ничего не поделаешь! Меня, шестнадцатилетнего парня, учили, как ходить в уборную. Я злился, я был вне себя от негодования, и все это лишь укрепляло меня в убеждении, что, покинув Королевский Колумбийский госпиталь, я совершил ужасную ошибку. Никакой это не реабилитационный центр. Просто место, где теряют время. Во всяком случае, мне так казалось.

С той минуты, когда я вкатился в двери этого заведения, я дал себе зарок: надо выкарабкаться отсюда, и притом как можно скорее. Для моего пребывания здесь повод был лишь один: научиться управляться с функциями своего организма в той мере, чтобы отправиться домой. А иначе зачем все это нужно? Очевидно, многие придерживались иного мнения. Были там и такие, кто старался изо всей мочи, вроде меня, но кругом было полным-полно ребят, которые были ко всему безучастны. Больница стала их домом. Здесь они чувствовали себя в безопасности — как это было со мной в Королевском Колумбийском госпитале. Страховка по инвалидности никуда не денется, жизнь — ту, что ждет их впереди, — ковром из роз уж никак не назовешь, так что зачем надрываться? Расслабься и отдыхай. Откинься поудобнее, а там будь что будет.

Такая жизнь была не для меня. Должна была в ней быть какая-то цель, а мне казалось, что люди, заправлявшие этим заведением, не позволяли мне в полной мере работать для ее достижения. По крайней мере так энергично, как мне того хотелось.

Мой реабилитационный курс состоял из трех основных предметов: трудотерапии, физиотерапии и лечебной гимнастики. Два последних предмета мне нравились. Именно ради того, чтобы стать сильнее физически и лучше владеть своим телом, я здесь и находился. Но начальники отделения хотели прогнать меня еще и через курс трудотерапии. Они назойливо требовали, чтобы я занимался в столярной мастерской, выпекал печенье и занимался прочей ерундой. Все это я воспринимал с присущей мне «выдержкой».

Когда я был здоров, я никогда не помышлял о резьбе по дереву или выпечке из теста! Это напрасная потеря времени. Я же спортсмен! Да вы с ума сошли! Я этого не потерплю!

Конфликт разгорался. Они настаивали на своей ТТ (трудотерапии), а я упирался: «Не буду, и все. И не надейтесь! Я здесь, чтобы выкарабкаться! Я здесь, чтобы научиться управлять своим телом. Я не намерен тратить время на какие-то коробочки и печь печенье, и все тут!»

А через несколько лет, во время турне «Человек в движении», еще на отрезке маршрута в Канаде, мне вновь пришлось вспомнить об этой стычке из-за печенья. Автор какой-то газетной заметки процитировал меня (правда, я не помню, чтобы делал подобное заявление, а впрочем, все возможно) — и посыпались возмущенные письма от физиотерапевтов. И они имели на это основания. Но это было высказывание взрослого человека, вспоминавшего впечатления своей шестнадцатилетней юности. Ты взрослеешь, а возмужание отчасти в том и заключается, что начинаешь понимать: взрослые не такие уж глупые люди, за каких ты их принимал в юности. Теперь я понимаю, насколько важную роль играют все стадии реабилитационного процесса, осуществляемого как целостная программа. Я тогда знал только одно: наикратчайший путь домой лежал через восстановление формы, а эти люди мне лишь мешали.

И я победил. Они отступили, вероятно, и я им так же надоел, как и врачам в Королевском Колумбийском госпитале, которым пришлось вытащить шланг у меня из носа. Хорошо, хорошо, Рик! Только, пожалуйста, заткнись! Я полностью сосредоточился на физиотерапии и гимнастике. Но первое время толку было мало — все равно что биться головой о стену. Притом что намерения медиков были самые наилучшие, они ну просто никак не могли поверить, что подобный подход к делу является правильным, и, поскольку менять свою точку зрения они не собирались, их участие было не особенно вдохновляющим. Вот что, однако, забавно: месяца через три я действительно мог испечь печенье. Шоколадное. Пошел на кухню и сделал. Вся суть в том, что я его испек потому, что сам того захотел. Вот этой-то сути они так никогда и не поняли.

А уж как я с ними воевал из-за скоб на ноги! Дело в том, что эти скобы лишают вас возможности ходить. Представляют они из себя нечто вроде очень жестких пластмассовых башмаков, привинченных к двум металлическим штырям, которые крепятся к наружным сторонам голени. На уровне коленей находятся шарниры, которые защелкиваются, когда встаешь, а сверху — кожаные ремни: на них вся эта штуковина крепится к верхней части бедер. В результате ноги обретают необходимую жесткость, что позволяет человеку стоять, если он, конечно, опирается на костыли. Люди с травмой верхней части позвоночника пользоваться ими не могут. Тот, кто их носит, должен применить усилие, чтобы поднять и вытолкнуть вперед совершенно беспомощную нижнюю половину своего туловища. И дело тут не в силе, хотя и она вам потребуется. Дело в технике. Скобы эти неудобны, поскольку приходится все время таскать с собой костыли, а как средство передвижения они не идут ни в какое сравнение с коляской ни по скорости, ни по легкости в обращении.

Однако, научившись пользоваться ими, я мог бы вставать. С ними я мог бы подниматься по лестнице. И вместо того, чтобы смотреть на окружающий мир снизу вверх, я мог бы смотреть ему в глаза, как равный. С той минуты, как я услышал о том, что такая штука существует, я решил ею овладеть.

Кое-кто в госпитале Дж. Ф. Стронга пытался меня отговорить, но, как только я попал в гимнастический зал, тамошние физиотерапевты раскрыли мне все преимущества этого приспособления. Врача, которая «вела» меня, звали Авриль Корбе — она была выше всяких похвал, а в гимнастическом зале со мною занимался Тадеуш Каспржак — он безошибочно чувствовал мои настроения и никогда не позволял мне надолго впадать в уныние. Тэд перебрался в Канаду из Польши пару лет назад, и, как я узнал позднее, я был первым пациентом на его новой работе. Начальство отделения решило, что, поскольку в прошлом он был волейболистом, это поможет нам сблизиться. И они не ошиблись. Дело у нас пошло сразу, и Тэд оказал мне неоценимую помощь в технике владения скобами, особенно когда стало ясно, что я взялся за дело всерьез.

На это ушло определенное время. У меня сложилось впечатление, что у администрации на этот счет была собственная политика: поскольку скобы явно не лучший способ передвижения, ни к чему особенно приучать к ним больных. Лучшее свидетельство тому — слова Авриль.

— В госпитале Дж. Ф. Стронга, — говорит она, — от вас требуют подчинения тамошней методике. Сначала вас держат в кресле от трех до шести месяцев, а потом, как конфетку на сладкое, дают попробовать скобы.

Ну, а я хотел сцапать эту «конфетку» без промедления.

— Забудь об этом, — говорили врачи. — Скобы — вещь непрактичная. С ними слишком много хлопот. Ты никогда ими не овладеешь.

А я слушал да посмеивался: ведь уже много месяцев кряду я пользовался ими.

Все началось еще в Королевском Колумбийском госпитале, когда я впервые сел в кресло-каталку. Подвижность означала дополнительную возможность добиваться улучшения моего состояния в целом, и я работал не покладая рук — подтягивался на брусьях в гимнастическом зале, развивая силу мускулов, накручивая мили на каталке по коридорам больницы, или просто у себя в палате сидел, уставившись взглядом в пальцы ног, по-прежнему отказывающихся шевелиться. Врачи понимали, что я взялся за дело серьезно и отступать не намерен. А потом кто-то заметил, что когда меня переведут в госпиталь Дж. Ф. Стронга, то, наверное, позволят подняться на следующую ступеньку и дадут попробовать скобы.

— Скобы? Мне на ноги скобы? И что, я смогу в них встать?

— С костылями сможешь. Но если честно, это вовсе не…

Слова не доходили до меня. Зачем тянуть время, если мне все равно предстоит овладеть скобами? Ведь пока меня туда переведут, целые месяцы могут пройти. К чему терять столько времени? Почему бы не взяться за дело сразу же?

У них не оказалось в наличии скоб. Не проблема, мы их сделаем! Я пустился на самую бессовестную лесть, и, кажется, это подействовало. Вскоре обе мои ноги закатали в гипс, затем эти гипсовые башмаки разрезали на две половинки — сложенные вместе, они плотно «сидели» у меня на ногах. А закрепляли мы их при помощи бинтов и перевязочных лент. Вот так нежданно-негаданно у меня появились собственные «заказные» башмаки-скобы.

Первым делом нужно решить, что делать с пальцами ног. Ими я совершенно не владел. Мне удавалось оторвать ногу от земли — напряжением мышц рук я приподнимался на костылях, но ступни при этом утыкались вниз и тащились по полу, так что я то и дело рисковал их поранить. Тогда с помощью бинтов мы придали моим ступням положение, как у футболиста, бьющего по мячу. Когда я был босиком, мы привязывали к большому пальцу веревку, подтягивая ее вверх, пока не приподнимутся все остальные пальцы, и привязывали другой конец чуть ниже колена. Если я носил кроссовки, то же самое проделывал с носком туфли.

Может быть, мои импровизированные башмаки особого вида и не имели. Но в один прекрасный день я забрался между параллельных брусьев и встал. Мои руки дрожали, и не помню, как долго я там простоял, но я-таки стоял на собственных ногах, и никто при этом меня не поддерживал. Для меня это было все равно что стоять на пьедестале победителя Олимпийских игр. Словно я только что выиграл золото.

То взлеты, то падения — такова уж эта реабилитация. Я сумел победить систему и заполучить башмаки-скобы, но я не мог справиться с одиночеством.

Мне старались помочь. В декабре мы переехали в новый корпус; здесь все разительно отличалось от прежнего и в смысле общей атмосферы, и в смысле оборудования, и, невзирая на мою нелюбовь к системе и на то, что мне приходилось буквально с дракой все время добиваться своего, должен признаться, что и госпиталь и персонал были что надо. И со мной они обращались по-доброму. (Уже потом, когда казалось, что идея тура «Человек в движении» умерла, так и не успев появиться на свет, у меня появилась еще одна возможность убедиться, насколько они были добры.) Но и отсюда, казалось, никто так страстно не рвался на свободу, как я.

Лечебный день начинался в 8.30 утра и заканчивался в 4–4.30 пополудни. После этого все стихало. Словно кругом все заснули. Временами в коридорах и холлах можно было слышать только один и тот же звук: уип… уип… уип… Это парнишка Хансен, как сумасшедший, сражался со ступеньками лестницы, отрабатывая технику ходьбы в скобах, — всего там было четыре пролета, — неустанно внушая себе, что каждый шаг вверх или вниз приближает его на шаг к дому.

Мне было бы куда легче, если бы рядом со мной был кто-то, с кем можно было бы поговорить или обменяться шуткой, просто чтобы заставить время бежать побыстрее. В Королевском Колумбийском госпитале мне давал такую возможность один мальчик по имени Дэн Уэсли. Ему было лет двенадцать, когда он попытался «зайцем» вскочить на подножку поезда и угодил под колеса. Обе ноги у него были ампутированы «под самый корень», дальше просто некуда. Дэнни только что получил свои протезы и как раз начинал учиться овладевать ими. Мы с ним на пару дурачились в холлах больницы — устраивали гонки на наших приспособлениях для ходьбы. Его штуковина была снабжена четырьмя колесиками, поэтому он передвигался чуть медленнее меня. Помню, как однажды я успел проскочить в дверь и захлопнуть ее прямо у него перед носом. Как говорится, каждый развлекается как может!

В госпитале Дж. Ф. Стронга меня постоянно окружали люди, но, по сути-то, я был совсем один. Иногда мне пытались помочь, но от этого становилось еще хуже.

Всего за несколько месяцев до моего несчастного случая парнишка по имени Ле Тимар вместе со мной прошел в четверть финала первенства по бадминтону в провинции Виктория. Он пришел навестить меня вместе с отцом, и мы немного погоняли волан в гимнастическом зале — я играл в своей каталке. С их стороны это был милый жест, и я искренне был рад повидаться с ними, но в итоге мне хотелось расплакаться. (Так-то вот!) От соревнований на первенство провинции дойти до такого! Больше они в реабилитационный центр не приходили, и я не виделся с ними до рождества 1984 года. Наверное, и им было нелегко.

Или взять хотя бы время, когда наша школьная команда по волейболу участвовала в первенстве провинции в Мейпл-Ридже. Я сумел выбраться туда, чтобы посмотреть их игру против местной команды. В те минуты я был словно на вершине горы, однако скоро спустился на землю и испытал при этом немало страданий. Мои друзья, парни, с которыми я играл год назад, теперь сражались в четверть- и полуфиналах. Все, что я мог, — это не разрыдаться. Будь я на площадке, дела у них шли бы еще лучше. Но я знал: путь туда для меня отрезан.

Взлеты и падения…

Если времени в избытке, в больнице вокруг вас образуется новый круг знакомств. Складывается ваш собственный мир. Невозможно сидеть все время на одном месте. Я встречался с другими больными: одни мне были по душе, другие нет, иногда удавалось выкинуть какую-нибудь шутку. (Однажды ночью я пробрался в комнату медсестер и в их журнале изменил час, когда должны были разбудить одного пациента. Был там у нас один — Билл. Его разбудили в пять утра. Думаю, ему это очень понравилось.) Временами удавалось нарушить унылый распорядок. Скажем, на конец недели я выбирался к тетушке Бетти и дяде Джонни Джонсам. Там были все мои кузены — Уэнди, Майк, Хартли и Билл.

Я даже брал уроки вождения автомобиля в рамках специальной программы, организованной нашим реабилитационным центром в одной автошколе, оборудованной тренажерами с ручным управлением для частично парализованных и людей с иными физическими недостатками. Я пытался свыкнуться со своим положением, но то и дело стукался лбом о жесткие рамки больничной системы. Например, отправлюсь куда-нибудь вечерком, один или с друзьями, и вернусь чуть позже, чем предписано распорядком дня, — и нарвусь. Или присяду у столика дежурных медсестер, чтобы позвонить родителям после удачного вечера, а те загоняют меня в койку. Покорностью я их не радовал.

— Эй, мне уже шестнадцать! Что вы себе позволяете? Целый день я мучаюсь со своими колодками, отправляюсь вечерком, чтобы немного развеяться, и, когда наконец могу позвонить родителям, вы гоните меня спать? А ну, прочь с моих глаз! Чтоб я вас не видел!

А потом как-то вечером одна из медсестер и ее муж взяли меня с собой на ужин и в кино. «Чайка Джонатан Ливингстон» — так назывался этот фильм, и, как мне помнится, все от него ждали чего-то особенного. Что касается меня, ничего такого я в нем не нашел. Зато ужин получился действительно особенным. Можете мне поверить! Мы отправились в ресторан под названием «Кег», что на Грэнвилл-Айленде. Тамошний «гвоздь программы» — бифштексы и салат. Предварительных заказов на столики не принимают, и вообще место очень популярное. Кроме того, войдя внутрь, мы оказались в темноте, и сбоку пол в прихожей был сделан как наклонная плоскость, вероятно, специально для инвалидных колясок. Но я был без коляски. Я пользовался своими новыми скобами и костылями и еще не испытывал той уверенности и устойчивости, которые обрел позднее. Не успели мои ноги как следует встать на эту наклонную плоскость, как я уже ехал вниз на собственной физиономии.

Официант, медсестра и ее муж помогли мне подняться, и мы в полной мере насладились ужином. Когда мы собрались уходить, официант предложил мне воспользоваться черным ходом, чтобы миновать наклонный пол. Для этого всего лишь нужно было пройти между двумя столиками.

Отлично. Я был не совсем уверен в себе из-за башмаков-скоб и к тому же успел проехаться физиономией по полу. Черный ход? Прекрасно! И вот они открыли дверь прямо на улицу. Один из моих костылей зацепился за ножку стола, и я вынырнул ласточкой за дверь и угодил физиономией прямо в переполненный мусорный бак.

Добро пожаловать в мир, каков он есть, Рик! Знай, что тебя в нем ждет.

В госпитале Дж. Ф. Стронга я трудился до седьмого пота. Через три месяца я мог выписываться. Если бы не задержка из-за скоб, которые, естественно, пришлось делать на заказ, чтобы сидели на ноге как надо, я мог бы выписаться вообще через два месяца. Врачи меня отпускать не хотели. Обычно курс реабилитации длится месяцев 5–6, я же сократил его вдвое. Пришлось немало поцапаться с администрацией, чтобы вырваться из этого заведения, но все-таки это случилось достаточно быстро, и обещание, которое я дал сам себе и Бобу Редфорду еще в Королевском Колумбийском госпитале, наполовину было выполнено: я вернулся домой в январе, как раз к началу занятий второго семестра одиннадцатого класса. Правда, играть в школьной команде, как я обещал, я не мог.

Однако моя больничная одиссея на этом еще не кончилась. Постскриптум к ней заставил себя ждать еще несколько месяцев. В тот день, когда мне исполнилось семнадцать лет, я снова вернулся в Королевский Колумбийский госпиталь. Металлические пластины, которые они привинтили к моему позвоночнику, создавали массу неприятностей и причиняли боль, по мере того как я начинал все более активно двигаться. Думаю, это мышцы начали о них тереться. Врачи сделали мне рентген, но пластины мешали им разглядеть, насколько хорошо срослась кость. Вот они мне и сделали предложение: если я не возражаю, они вскроют позвоночник и посмотрят, что там творится. Если кость срослась достаточно прочно, они обещали вынуть пластины. В противном случае это будет напрасная операция.

— Приступайте, — сказал я им. — Иначе я просто сойду с ума.

Вот, значит, они меня усыпили, потом я просыпаюсь и вижу, как доктор швыряет на постель эти самые пластины и говорит: «Гуляй смело, Рик. Срослось, как камень».

Я заплакал. Может быть, просто впал в депрессию после анестезии. Но ведь за плечами был целый год непрерывной борьбы с болью. Теперь у меня была любимая девушка, и вообще на меня навалились целые тонны различных проблем. Видно, все то, что я как бы запер в самый дальний ящичек у себя в голове, словно вырвалось наружу и нахлынуло разом на меня, пока я лежал на койке и приходил в себя. Да, крепкий, как камень. И такой же подвижный…

В общем, они притащили ко мне одного парня-консультанта. Он и сам передвигался на коляске и работал в Канадской ассоциации параплегиков[1]. Он немного поговорил со мной, спросил, что не так. Когда я ему рассказал, он ответил, что, мол, да, ему все это известно.

Я лишь молча посмотрел на него. «Ничего-то тебе не известно», — подумал я.

Но все это было позднее. А сейчас, семь месяцев спустя после несчастного случая, я возвращался домой. В определенном смысле это означало конец одной битвы и начало другой. Я был сильным парнем для своего возраста. И в форму я сумел войти довольно быстро. Я умел ходить с костылями и в скобах и мог носиться на каталке. Но больничная жизнь, невзирая на все тяготы, как бы несла в себе механизм безопасности. А теперь мне предстояло самостоятельно найти ответы на пару вопросов: смогу ли я, частично парализованный, свыкнуться с жизнью дома и, что более важно, найдется ли место вообще в этой жизни для меня?

Настало время трогаться в путь и самому во всем убедиться. Я был счастлив, окрылен, нервничал и боялся одновременно. Собственно, поэтому путь домой оказался куда длиннее, чем я думал. И еще из-за того, что первым делом мы попали в очередную аварию. Чтобы понять, как это случилось, вы должны немного узнать о моем отце.

Этот человек проработал всю свою жизнь в компании «Би-си Тел», причем начал в шестнадцать лет телефонистом линейной бригады в Порт-Алберни. В линейные бригады брали отборных, самых крепких ребят. Они рыли все эти ямы и устанавливали столбы — и никаких там механических подъемников, все на одних мускулах. Нытикам места там не было. Или ты крепок телом и духом, или проваливай!

Отцу известно, что такое несчастные случаи и боль. Зимой 1964 года он забирался на столб в Форт-Сент-Джоне, когда услышал треск и почувствовал, как вся махина начинает падать на него. А когда он попытался перелезть на другую сторону, чтобы упасть хотя бы «верхом» на столбе, его «кошки» намертво вцепились в древесину. Ему раздробило бедро в трех местах. Вообще-то ему еще повезло, что живым остался: ведь случилось-то это в безлюдной местности и мороз стоял зверский. К счастью, неподалеку появилась машина, и его отправили прямиком в госпиталь.

Так вот, этот суровый, не избалованный жизнью малый приехал, чтобы отвезти меня домой в Уильямс-Лейк на новеньком «форде»-вездеходе Бронко, который всего каких-нибудь часов шесть как стал моим. Я был в такой спешке, так торопился попасть домой ко второму семестру, что купил его, даже не рассмотрев. Я лишь видел несколько рекламных снимков автомобиля, решил, что именно это мне и надо, и оформил покупку по телефону.

Когда закончили все приготовления, стояла жуткая жара. Я получил права (конечно же, я весь трясся, как и подобает «деревенщине», пока учился водить машину по городским улицам и мостам; инструктор сказал, что вообще-то мне следует еще поработать, но что он выпишет мне права, поскольку водить я буду в округе Уильямс-Лейк, а движение там не ахти какое). Итак, мы договорились о покупке вездехода, госпиталь Дж. Ф. Стронга позаботился об установке ручного управления, и вот он стоял у выхода из больницы — садись и поезжай домой.

Я кинул отцу ключи. Он кинул их мне назад.

— Сам собрался вести эту штуковину, — сказал он мне, — сам и садись за руль.

Я и сел.

Ручное управление состояло из одного длинного рычага, расположенного вдоль рулевой колонки, а от него отходили поперечины с двумя штифтами; один упирался в педаль газа, другой — в тормозную педаль. Когда один нажимали вниз, другой поднимался, чтобы нельзя было одновременно жать на газ и на тормоза. Главный рычаг выступал слева от руля. Машину я вел правой рукой, а левой действовал рычагом: перевел его вперед — тормозишь, назад и вниз — нажимаешь на акселератор.

Со временем я полюбил свой Бронко. Куда только я на нем не ездил. Когда обстановка в доме чересчур накалялась, я уезжал на нем в лес или к озеру половить рыбу или просто посидеть и подумать. Но в тот первый день это был всего лишь новенький вездеход с только что установленным и поэтому слегка тугим рулевым управлением. И вот мы двинулись в сторону Уильямс-Лейка.

Мы ехали всю ночь и так до раннего утра, и, чем дальше, тем труднее было вести машину. На участке между Клинтоном и Уильямс-Лейком случилась оттепель, а потом подморозило, и дорога покрылась черным льдом. Мы там оказались примерно в три часа утра.

Я ехал со скоростью не больше 35–40 миль в час, но педаль акселератора заедала на тридцати пяти, и мне приходилось с силой нажимать на ручное управление, чтобы прибавить скорость. Все бы ничего, да только время от времени заедание проходило и рычаг самопроизвольно опускался на педаль газа, отчего машина резко и совершенно неожиданно для меня набирала скорость. Когда дорога нормальная — это пустяки, но коли попал на обледенелый асфальт — занос обеспечен.

У меня имелся некоторый опыт по части заносов на дорогах в районе Уильямс-Лейка. Если честно, меня вовсе не прельщала возможность оказаться в автомобиле, крутящемся, как волчок, на шоссе номер один в три часа утра. Я взглянул на отца, драматически воздел руки к небу и завопил:

— Ну вот! Так что же теперь будем делать?

Он перегнулся, выровнял машину, и мы остановились.

— Садись за руль, — сказал я ему, — с меня хватит.

Мгновение он смотрел на меня.

— Не распускай нюни, — ответил он мне. — Сам справишься отлично.

Итак, я снова завел мотор и поехал дальше, но теперь уже ехал не быстрее 25–30 миль в час. Отец мой ерзал на сиденье, пока у него не иссякло терпение.

— Послушай, — сказал он мне. — С такой скоростью мы будем ехать целую вечность. Давай-ка побыстрее.

— Но ведь опять же заест!

— Дорога отличная, — успокоил он меня. — Нажимай!

Я надавил на газ, и нас опять занесло. На сей раз уже мне самому пришлось выравнивать машину. Кончилось тем, что мы оказались в сугробе по самые дверные ручки.

Впрочем, тоже мне проблема! На то у этой штуки и были все четыре колеса ведущие. Стоит поднажать — и сама выскочит на дорогу. Но сколько я ни старался, колеса лишь пробуксовывали на месте. Вот и пришлось нам обоим просидеть на морозе пару часов, одним в кромешной тьме, где-то между домом на сотой миле и Уильямс-Лейком, пока не подоспела пара грузовиков с песком и с бригадой рабочих. Они-то нас и вытащили.

И вновь мы тронулись в Уильямс-Лейк. Я по-прежнему сидел за рулем. Когда мы подъехали к дому, отец подвел черту всей нашей эпопее.

— Ну что, убедился? — сказал он мне. — Я ведь говорил: сам справишься отлично.