Человек в движении

Глава 6 «КОГДА ЖЕ НАКОНЕЦ ДОРОГА ПОЙДЕТ ПОД ГОРУ?»

Первая пленка из числа тех, которые Рик прислал с пути домой и которым со временем предстояло воплотиться в этой книге, была исполнена оптимизма и радостного возбуждения, однако в записи сквозили и мрачноватые нотки: он начинал сознавать, на какое огромное дело замахнулся. Кроме того, сказывалось эмоциональное состояние, о котором никто из членов команды не удосужился задуматься до отправления в путь, — одиночество.

Одиночество? Когда еще и неделя-mo не прошла? Невероятно. Сетования на клаустрофобию еще можно было бы понять. Когда день за днем приходится делить замкнутое пространство кабины домика на колесах вшестером, когда нет возможности побыть наедине с собой — такое действительно может начать действовать на нервы. Или, скажем, депрессия. От этих постоянных подъемов действительно можно сойти с ума. Но при чем тут одиночество? Ведь на это у него просто не должно было хватать времени?

Но это отчетливо слышалось в отдельных фразах, записанных во время пути или поздно вечером в отеле, когда его голос звучал настолько слабо, что едва можно было разобрать слова, и он бормотал что-то, напоминающее мольбы о помощи.

«О боже, как я соскучился по Аманде… Аманда, девочка моя. Опять я о ней? Что ж, так оно и есть: я чертовски по ней скучаю…»

Для его соавтора эти записи были своего рода огромной головоломкой. Ясно, что на пути возникли проблемы, и решить их мог, вероятно, лишь сам Рик. Но когда возникла идея этих записей, Хансен поставил одно твердое условие: «Я ничего не буду утаивать. Но пленки эти не будет прослушивать никто, кроме тебя. Вся эта информация — только для твоих ушей. И если случится, что я буду разводить нюни, я не хочу, чтобы какие-нибудь девчонки в школе бизнеса хихикали над ними во время расшифровки».

Что же делать? Слушать все это и держать рот на замке или все-таки поделиться с кем-нибудь тем, что с ним там происходит?

А как на это отреагирует Аманда? Она была полностью загружена работой в физиотерапевтическом отделении госпиталя Дж. Ф. Стронга. Если их отношения значили для Рика нечто большее, чем для нее, было бы полным сумасшествием с ее стороны бросить работу и помчаться за ним вдогонку, и все ради того, чтобы потратить восемнадцать месяцев ради участия в столь изматывающей затее. Ну, а если, узнав обо всем, она тем не менее решит остаться, но станет из-за этого переживать, то сам Хансен придет в ярость из-за того, что кто-то рассказал ей о его передрягах.

Нет уж, лучше в это не влезать. Купидону, как известно, и раньше обрывали крылышки. Пускай Рик сам все решает. Как поется в песне: «Чему быть, тому не миновать…» и так далее. Да и вообще, черт возьми, у него это пройдет. Не так уж долго они знают друг друга. А расставание… чего только оно не делает с любящими сердцами…

Но стоило послушать запись, как становилась очевидной несостоятельность подобных рассуждений. Чувствовалось, что Риком владеет глубокое чувство и он готов нести свое бремя всю оставшуюся жизнь. Он невольно стал заложником этой внутренней борьбы. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, а иначе турне «Человек в движении» вряд ли продвинется дальше Калифорнии.

И это чудо свершилось. Наш «Человек в движении» сломал себе запястье.

Наш первый день прошел в полном смятении чувств. Помню старт, народ, толпившийся вдоль улиц, моих близких — они сопровождали меня: там были все — папа, мама, сестры, брат, мои тети и дяди, обе бабушки и родители Терри — Ролли и Бетти Фокс. Парой недель раньше миссис Фокс подарила мне статуэтку Терри. До того как тронуться в путь, мы прикрепили ее проволокой к стене в кабине нашего автобуса. Терри не смог закончить свое собственное путешествие, значит, его душа пройдет вместе с нами каждую милю этого пути.

Меня так и подмывало на всякий случай ущипнуть себя — вдруг, мол, это все мне приснилось и я проснусь среди ночи в холодном поту снова в своей квартире на углу Второй и Кипарисовой и снова все будет по-старому — миллион разных недоделок и никаких надежд на скорое отправление в путь.

И тут я подумал об Аманде. Как я должен был поступить? Первый день она провела с нами в качестве командного врача, что само по себе было хорошо, поскольку она могла более ясно представить себе, что нас ждет впереди, какие препятствия нам придется преодолевать. Но теперь ее с нами не было. Она вернулась домой, а у меня было такое ощущение, словно мне продырявили желудок.

Вообще-то я не из тех ребят, кто готов терять голову из-за какой-нибудь девчонки, но эта одолела меня так быстро, что я и оглянуться не успел. Такая красавица… я просто хотел быть с ней рядом, и вот на тебе, ушла. Смогут ли наши чувства выдержать полтора года разлуки? Будет ли она меня ждать, прежде чем я вернусь домой? И вообще вправе ли я задаваться такими вопросами?

Я аккуратненько препроводил Аманду в дальний уголок своего сознания. Да только она никак не хотела оставаться там. И — это мне еще предстояло узнать — никогда не останется.

В первый же день маршрута мы сделали несколько грубых ошибок. Впрочем, не мы одни. Попал впросак и парень, ехавший в Ванкувер, и случилось это с ним, как раз когда мы миновали Тоннель Массей и направлялись к границе. Полиция освободила для нас один ряд на шоссе, а этот малый замедлил ход, хотел, значит, на нас посмотреть. К его несчастью, блондинка, сидевшая за рулем шедшей за ним машины, тоже решила полюбоваться на нас, ну и врезалась ему в задницу на скорости эдак миль 55 в час.

Полицейские — те, что эскортировали нас, — сказали, что это так, ерунда, никто не пострадал. И тут я, как ни сдерживался, во весь голос расхохотался. Всего за несколько минут до этого Тим потерял ориентировку и вдрызг разбил велосипед о стену тоннеля. Теперь я уже знал, что на выезде из Окриджа с крыши нашего домика на колесах слетел и разбился ящик с поклажей. Всего десять миль пути, а счет дорожных столкновений между участниками турне и зрителями был 2:1 в нашу «пользу». Если так пойдет и дальше, мы вернемся домой с солидным перевесом: «Человек в движении» — 553 несчастных случая против 276 у зрителей, и люди из-за боязни столкновения с нашим караваном испугаются выходить приветствовать нас на улицах.

Я уже начинал терять терпение и понимал, что должен следить за собой, иначе вся наша затея может лопнуть. Вообще я склонен не щадить себя, и в какой-то степени подобное отношение распространяется и на окружающих. Поэтому, хотя я и понимал, что все ребята выкладываются на полную катушку, что все они не меньше меня не щадят себя ради успеха нашего турне, я тем не менее то и дело подгонял их, когда дело шло не так, как мне хотелось.

Самым главным для меня было соблюдение сроков. Мы должны были во что бы то ни стало идти четко по графику. От нас требовалась точность часового механизма: сначала объехать вокруг света, затем в назначенный день прибыть на открытие выставки «Экспо-86»; другого варианта быть не могло. И если мы говорили: будем там-то в назначенное время, — срок должен быть соблюден. Я постоянно вдалбливал это в голову всем ребятам. И тем не менее мы задержались со стартом из-за задержки с упаковкой какого-то барахла, которое не уложили в положенный срок. Эта задержка вызвала «эффект домино»: нам пришлось сократить время, отпущенное на интервью для телевидения и радио. А ведь реклама была нам так нужна. Не успели мы выехать за пределы торгового центра, как я узнал суровую истину: придется нам составлять график пути куда более гибким, чем мы первоначально думали.

Это отнюдь не улучшило моего настроения. Если бы мы стартовали 1 марта, как и намечалось, то могли бы воспользоваться преимуществами хорошей погоды и сильными попутными ветрами, а уж они помогли бы нам пролететь, как перышко, полпути до Сан-Диего. Но начались отсрочки, и вот приходилось трогаться в путь в дрянную дождливую погоду, да и ветер дул с юга и надраивал мне физиономию, словно наждачная бумага.

И уж что совсем плохо, мы серьезно просчитались при составлении путевого графика первого дня.

Вся моя тренировка ставила целью преодоление в коляске 23 миль в один присест. Физически и морально я был запрограммирован на выполнение этой задачи: три таких заезда ежедневно, включая короткие перерывы во время каждого этапа и двухчасовой отдых в перерывах между ними. На первый взгляд соблюдение графика может показаться не столь уж важным, но, если вам когда-нибудь доводилось участвовать в соревнованиях на выносливость, вы меня поймете: для того чтобы неустанно идти к намеченной цели, необходимо наметить промежуточные, нужна та самая морковка, которая, болтаясь перед вами, как перед мордой лошади, помогает разделить длительное монотонное испытание на отдельные отрезки, которые легче осилить как морально, так и физически. Ну, а мы начали с проигрыша на самом первом отрезке.

На первом этапе мы рассчитывали преодолевать по 60 миль в день: 20 миль пути, потом отдых; затем снова 10 миль до границы, остановка для торжественной церемонии и пресс-конференции, затем снова 10 миль в коляске, после чего перерыв на отдых; затем еще 20 миль и остановка на ночлег в Беллингеме, штат Вашингтон. Но даже такой график требовал слишком больших усилий, если принять во внимание встречный ветер, дувший со скоростью 40 миль в час. Потом нам сказали, что от Ванкувера до границы всего 20 миль, а не 30. Тогда мы решили перейти с трех этапов на два: пройти 20 миль до границы, сделать остановку на отдых и провести пресс-конференцию, а затем покрыть остальные 30 миль до Беллингема. Но вот тут-то и возникла проблема. Наше первое предположение оказалось правильным: до границы было не 20 миль, а 30. И вместо того, чтобы постепенно «врабатываться» в ритм турне, нам пришлось проделать два этапа по 30 миль каждый. Мало того, на одном из поворотов мы сбились с пути, потом у нашего дома на колесах начисто отказал генератор, а отель, ждавший нас в конце дневного пути, оказался на вершине холма, словно сошедшего с картинки «Улицы Сан-Франциско».

Только поймите меня правильно. Все было не так уж плохо. Сюда можно отнести и воспоминания о приеме, и толпы людей, провожавших нас вдоль улиц и шоссе, и приветственные возгласы и гудки автомобильных сигналов; здесь были мои родные, Аманда и друзья вроде Тони Хора — он сконструировал мое кресло, и Пита Турно — создателя моего тренировочного снаряжения во времена участия в марафонских гонках; был здесь и Стэн Стронг — вместе с ребятами из моей команды баскетболистов-колясочников он обогнал нас, успев при этом выкрикнуть добрые слова, на пути в Юджин, штат Орегон, куда они направлялись на зональные соревнования команд Тихоокеанского Северо-Запада в рамках чемпионата Национальной ассоциации баскетболистов-колясочников. Но той ночью, после массажа, душа и легкого ужина, засыпая, я по-прежнему думал о Первом дне моей новой жизни:

«Ты только подумай, Рик. Завтра тебе придется все это проделать заново…»

«Не смотри на дорогу, — повторял я про себя. — Иначе страху не оберешься. Отрабатывай заезд как положено — 23 мили за три часа и так три раза в день. И не думай ни о каких-то там 24 тысячах 901 целой и 55 сотых мили, думай только о 23 милях. Постарайся мысленно разделить всю эту неохватную громаду на реально обозримые отрезки, которые отвечают твоим возможностям, — иначе можно сойти с ума. И крепись. А если захочешь о чем-нибудь подумать, думай о том, как не растерять в дороге самого себя по частям».

Радостные мысли, не правда ли? Однако все два месяца до того, как тронуться в путь, меня то и дело донимали сбои с собственным телом. И теперь все его части — локтевые суставы, спина да еще и запястья рук словно сговорились против меня, и это когда я нуждался в их безупречной работе больше всего. Мне и раньше приходилось превозмогать боль во время заездов, на я с этим как-то справлялся. Теперь же меня доканывало неведение. Когда же наконец наступит облегчение? Или, может быть, настанет момент, когда мое тело восстанет, пошлет все к черту и откажется подчиняться? А может быть, спустя годы, проведенные в пути, мое тело возьмет да и скажет: «Настало время платить по векселям, малыш», — а мои плечи и запястья начнут предсказывать погоду за неделю вперед?

От одних таких мыслей можно свихнуться, и я с самого начала знал, что предстоящее турне станет суровым испытанием не только для моего тела, но и для духа. Я решил выбросить все это из головы, да не так-то это просто: как в детской игре, когда внушаешь себе: я больше не хочу думать о слонах… слонах, слонах, слонах…

Всего первый день пути, а у меня уже ныло левое запястье, ладонь натерло, и я скрипел зубами от злости, так как понимал, что проблема тут вовсе не в моей моральной или физической неподготовленности, а чисто технического свойства, и, как ни старался Дон с ребятами наладить кресло, мы так и не смогли определить причину неполадки.

Вероятно, мне стоит рассказать о кресле поподробнее. Оно отличалось и от обычных спортивных моделей для шоссейных гонок, и от тех, на которых разъезжают по больничным коридорам. В сравнении оно все равно что гоночный мотоцикл против восьмиместного «кадиллака»: все лишнее убрано, во главу угла поставлен не внешний вид, а соображения эффективности. Если бы состоялся конкурс красоты среди кресел-каталок, мое бы наверняка назначили бы старшим подметальщиком для уборки зала после завершения представления.

Базовая модель «Эверест Дженнингс», предназначенная для использования в домашних условиях и в больницах, весит вместе с подставкой для ног от тридцати семи до сорока фунтов. Вес гоночного кресла составляет 15–17 фунтов. Кресло, в котором я отправился в путь из Ванкувера, весило двадцать семь фунтов. Большинство кресел имеет рамы прямоугольной формы с двумя маленькими колесиками впереди и двумя большими сзади. Мое же скорее имело форму латинской буквы I — несущая продольная центральная рама с поперечными осями колес впереди и сзади. Управление осуществлялось рукояткой, крепящейся посередине оси передних колес. Передняя часть центральной несущей рамы имела поворотное устройство и играла роль жесткой подвески. Центральная ручка управления располагалась впереди сиденья, на ней же находился и рычаг тормоза, действующий на оба задних колеса.

Задняя поперечная рама поддерживала сиденье, представлявшее из себя, по сути дела, ведро, по виду напоминавшее сваренное вкрутую яйцо, если с него срезать верхушку и опустошить содержимое. В него-то я и садился, при этом поза получалась сгруппированная, колени чуть ли не прижимались к груди, а ноги я вставлял в стремена примерно на одном уровне с рамой. Внешний вид был не ахти какой, но внешность зачастую обманчива. В создание этого кресла и его последующих вариантов было вложено немало технической мысли. И каждый раз главные достоинства заключались именно в том, чего не мог различить глаз.

Если не считать рычага тормоза — а он мог понадобиться для управления на скоростных участках при спуске в горах, — это кресло в принципе не отличалось от того, на котором я годом раньше выиграл титул чемпиона мира на соревнованиях в Англии. И в этом заключалась главная сложность — ведь мне предстояло путешествие вокруг всего мира, а не участие в марафонской гонке на 26 миль и 385 ярдов.

С учетом этого необходимо было иметь возможность изменять положение колес — не только ради более легкого движения по дорогам с разным покрытием, но и в интересах моего бренного тела. Изменение положения колес невольно заставляло включаться в работу различные группы мышц. Если одна из них, скажем в области плеча, начинала болеть, нам требовалось изменить положение кресла таким образом, чтобы освободить ее от нагрузки и перенести основную работу на другие мускулы.

Еще до отправления в путь я понял, что в конструкцию сиденья необходимо внести некоторые изменения, чтобы сделать его более подвижным, чем жесткое «ведро», возможно используя плетеное сиденье (известное под названием «клетка»), которое можно было бы регулировать, ослабляя или подтягивая шнуровку с задней стороны. Кресло, которым я пользовался (то самое, что сконструировал Тони Хор), такими качествами не обладало. Но я пользовался сиденьем-«ведром» начиная с 1980 года, а от старых привычек избавиться трудно.

Кроме того, я никак не мог избавиться от дурацкой иллюзорной идеи, что все проблемы отпадут разом, если я сумею найти идеальное положение тела (посадку), как во всех выигранных мною гонках. Я просто не понимал, что отныне это было мне недоступно.

У меня произошли изменения в опорной системе. Спина потеряла жесткость: позвонки, расположенные выше и ниже места перелома, начинали постепенно расшатываться, что вызывало винтовое смещение нижней и верхней частей позвоночного столба. У меня также был незначительно поврежден правый плечевой сустав, и я перенес серьезную травму левого плеча в апреле 1984 года во время подготовки к Бостонскому марафону, не говоря уже о повторной травме правого плеча спустя три месяца, когда я готовился к Олимпийским играм. Все вместе эти травмы в буквальном смысле изменили структуру моего тела. И с учетом этого прежняя посадка просто никуда не годилась. Но психологически я не мог с этим примириться. Я чувствовал себя здоровым и исполненным сил. Никакой боли в плече не ощущалось. Единственное, что не переставало беспокоить меня, была проблема с запястьями и локтем. Еще раньше я испытывал неприятное ощущение в правом локте, но сумел справиться с ним, слегка изменив положение сиденья. Естественно было предположить, что и сейчас создается подобная ситуация, и нужно постараться исправить ее подобным же образом. Не валять дурака, найти правильное положение сиденья — и все будет отлично.

Так-то оно так, да только я бился над этим целых полгода, и вот в два часа ночи накануне старта я сверлил дырки в сиденье, передвигал его так и этак, стараясь найти наиболее удобное положение, но, как ни ломал голову, так и не смог добиться толку, как и все, кто пытался решить эту проблему до меня. Хуже того, Тим поспорил, что я буду работать над креслом после полуночи в последний день перед стартом. Так что я не только работал. Я еще при этом проигрывал сто долларов. А теперь позвольте мне поподробнее рассказать вам об операции по переделке сиденья. Само «ведерко» крепилось к раме при помощи шести болтов — двумя сзади, двумя впереди и еще двумя к днищу. Болты были длинные, на каждый навинчивалось по три гайки.

Сиденье могло сдвигаться не только влево-вправо или вперед-назад. Оно также передвигалось вверх и вниз, а также вращалось по часовой стрелке и против нее, чтобы я мог поворачиваться соответственно положению осей колес. Чтобы изменить положение сиденья, нужно было определить новое положение болтов, учитывая при этом все четыре фактора, затем отвинтить гайки, снять болты и просверлить новые дырки там, где им следовало быть. Естественно, при постоянном отвинчивании и завинчивании болты изнашивались. По мере того как резьба срабатывалась, вывинчивать болты становилось все труднее. А поскольку мы просверлили так много отверстий и так близко одно от другого, случалось, что перемычка между ними лопалась и оставалась большая дырка. В крайнем случае можно было выйти из положения, используя шайбы, но при этом болт двигался и вся точность доводки терялась.

Хоть на стенку лезь от огорчения! Сверлишь дырку, чтобы добиться точного положения винта, а в результате дырка получается продолговатая. Сверлишь новое отверстие, и сиденье приходится сдвигать вперед. Сверлишь еще одно, чтобы исправить положение, и первоначальная центровка сиденья нарушается полностью. И ты проделываешь все это, зная, что малейшая ошибка всего в одну восьмую дюйма в любом из отверстий может обойтись тебе потерей скорости на один километр в час, если ты участвуешь в гонках, или, что еще хуже, сорванным мускулом, если тебе приходится одолевать по 70 миль в день. Тот, кто сел в кресло на два часа, может и не заметить разницы. Но для того, кто крутит колеса семь-восемь часов подряд, все это может кончиться подлинной агонией, если его вообще не снимут с дистанции. И когда я говорю, что Дон и Тим работали над креслом, это значит, что они возились с ним часами напролет, иногда глубоко за полночь, спорили, колдовали так и этак, пытаясь отыскать единственно правильный вариант из сотни возможных.

Но мы никак не могли его найти. Он был где-то близко. Я это чувствовал. И все-таки он нам никак не давался. Каждый раз, садясь в это кресло, я причинял себе все больший ущерб, и при этом возрастал риск того, что мое тело само сойдет с трассы из-за свалившихся на него напастей. И какому идиоту взбрело в голову выдумать это турне?

Последующие три дня, за которые мы успели добраться от Беллингема до Олимпии в штате Вашингтон, были повторением первого, лишь с небольшими вариациями. Мы поздно трогались в путь, поздно заканчивали маршрут и приносили извинения за опоздание. Однажды мы плутали около пяти часов в поисках ресторана «Макдональд’с», где должен был состояться прием, и наконец добрались до него в четверть десятого вечера вместо четырех часов. У нас впервые спустило колесо. Ветер отказывался оставить в покое мое лицо, а дождь — прекратить лить.

Нашим автомобилям тоже приходилось несладко. Шейла подала назад головной фургон и помяла капот у машины Нэнси. Нэнси побагровела, но улыбнулась и предпочла воздержаться от комментариев. Подобная мина все чаще стала появляться на ее лице и в дальнейшем. Стоило чему-нибудь случиться или кто-нибудь начинал требовать невозможного, как она направляла на него взгляд своих огромных голубых глаз, ослепительно улыбалась и говорила: «Ну нет, извини. Это в наши планы не входит». После чего отворачивалась и добавляла: «Мать твою…» — но так, что этого никто не слышал.

Джим Мартинсон, старый друг по совместному участию в гонках, — он жил по соседству, в Пайялупе, — решил составить мне компанию и сопровождать меня на одном из этапов, и, признаюсь, для меня это было огромной радостью. Он только что оправился от гриппа, чувствовал себя паршиво и тем не менее был здесь, рядом со мной, — первый колясочник, решивший присоединиться ко мне на моем пути.

Джим потерял ноги во Вьетнаме в тот самый день, когда его произвели в сержанты. Кто-то рядом с ним наступил на мину, и Джиму оторвало ноги. Это был выдающийся спортсмен-универсал. Когда его доставили домой, он занялся колясочными видами спорта, победил в Бостонском марафоне в 1981 году и по сегодняшний день связан с компанией «Чудо в движении» — она производит спортивные кресла-каталки и прочее спортивное снаряжение.

И вот он здесь, рядом со мной, катит чуть впереди. Рядом с ним на велосипеде сидел парень по имени Гарри Фрейзер — он представлял одну фирму по производству витаминов, предлагавшую мне воспользоваться ее продукцией. Мы со свистом катили под уклон со скоростью около 28 миль в час, когда в конце спуска Джим налетел на ухаб.

Сценка получилась жутковатая. Джим врезался в него со всего хода и подлетел в воздух, но сумел удержаться в каталке. Гарри промчался рядом, но оба они были так близко передо мной, что у меня не оставалось времени ни на что, кроме как попытаться быстро свернуть в сторону. Из этого ничего не вышло. Я тоже подлетел в воздух, но так как я налетел на ухаб сбоку, то меня при этом еще и занесло. Только я успел подумать: «Ой-ой-ой, небось опять плечо», — как наотмашь грохнулся о землю всеми четырьмя колесами, да так, что аж кости затрещали и почки едва не сместились. Однако я сумел удержать управление, выровнял кресло, и мы, как ни в чем не бывало, покатили дальше.

Это была типичная история. Нам постоянно приходилось преодолевать сильные встречные ветры. И когда перед нами появлялся спуск, это было такое долгожданное облегчение, что мы слегка расслаблялись и устремлялись вниз, что часто заканчивалось потерей управления. Уж я-то должен был об этом помнить. На моем спидометре стояла красная черточка-ограничитель у отметки в 25 миль, и я этот предел никогда не нарушал — ну, скажем, почти никогда. На этот раз нам повезло. В следующий раз все могло бы быть не так удачно. Значит, такого следующего раза у меня быть не должно. Во всяком случае, если я хочу добраться до линии финиша в этом турне.

Но наше «дерби» на этом не закончилось. Одна из девушек, работавших в нашем оффисе, — она сопровождала нас на велосипеде — свалилась с седла. Потом Джим налетел на железнодорожные рельсы, и, когда Гарри постарался дотянуться до него, чтобы помочь выправить коляску, он сам упал на землю. Если все пойдет такими темпами, то наш домик на колесах может прикатить в Орегон вообще пустым.

В среднем мы покрывали примерно 62 мили в день. Деньги к нам поступали довольно медленно, в один день 600 долларов, в другой — 55. Нам нужно было каким-то образом разработать систему оповещения, чтобы люди знали о нашем приближении достаточно задолго и могли подготовить со своей стороны мероприятия и приемы, если они того пожелают. Нам также нужно было передать в средства массовой информации карты с четко обозначенными стоянками на пути. По бокам нашего домика на колесах и автомобиля сопровождения нужно было наклеить объявления о том, что мы принимаем пожертвования прямо здесь, на месте. Об этом знали далеко не все. И, только разбив стоянку рядом с нами и получив при этом одну из наших брошюр, люди узнавали, куда посылать свои пожертвования.

Знаете, как на матчах по футболу и бейсболу болельщики иной раз начинают скандировать «волной», от трибуны к трибуне? Начинается это в одном секторе, потом подхватывают зрители в соседнем секторе, а потом скандирование звучит все сильнее и сильнее, пока рев не охватывает весь стадион. Именно такой мне представлялась реакция людей на наше турне. Ванкувер был как бы первым сектором — все нас там приветствовали стоя и приветственно махали. Следующим сектором стал штат Вашингтон. Тем не менее народ здесь был какой-то заторможенный, люди просто не знали, что происходит. Нужно было как-то их расшевелить, иначе ванкуверцы могли потерять интерес ко всей затее и успокоиться — и столь желанная для нас «волна» уляжется сама собой.

В те первые дни единственным доступным для нас мерилом успеха и влияния нашего турне были доллары и центы. Мы не знали, как определить, насколько нам удастся пробудить общественное сознание. Нужно было воочию убедиться, что оно существует и развивается. Нельзя сказать, что нас заваливали деньгами, и все-таки люди выказывали свою поддержку самыми разными, порой замечательными способами.

Началось все с того, что один из эскортировавших нас полицейских — он ехал рядом со мной на своем мотоцикле — сказал мне: «Мои жена и дети и я сам будем молиться за тебя каждый день».

Спустя какое-то время, когда я ехал в коляске, ко мне устремилась одна дама. Сунув мне в ладонь деньги, она сказала: «Помогите моей дочери. Она тоже прикована к коляске». Мужчина и женщина — оба лет шестидесяти с лишним — услышали о нас из передачи по автомобильному радио, после чего развернули свою помятую старую машину и целый час разыскивали нас на дороге, чтобы дать нам немного денег. «Наша фамилия тоже Хансен» — так они мотивировали свой поступок.

Был и совсем юный мальчик. По его словам, он только-только начал заниматься марафонскими гонками в кресле-каталке. Джим Мартинсон знал его, даже собрал ему кресло-каталку. Мы немного поговорили о том, как тренироваться, о технике гонок и о прочих тому подобных вещах. Он сказал мне, что накануне провел часть дня на колесах, но меньше, чем обычно, потому что шел дождь. Его родители посмотрели на него, потом внимательно окинули взглядом меня — а я сидел мокрый насквозь и с иссеченной ветром физиономией. Мальчишка ненадолго замолчал, потом улыбнулся и сказал: «М-да, вероятно, в дальнейшем это не может служить оправданием».

Самый разный народ в колясках то и дело появлялся на дороге, чтобы поприветствовать меня и как-то приободрить, в том числе ребята из моей старой баскетбольной команды и игроки из команды «Эдмонтон новерн лайтс» — и те и другие возвращались домой с соревнований в Юджине. Мои товарищи проиграли в первом круге соревнований, а «Лайтс» победили и стали первой канадской командой, прошедшей в финал. Они это заслужили, и, хотя я желал им успеха, я все-таки рассчитывал, что победа достанется моей команде. Раньше мы у этих ребят постоянно выигрывали. И я хотел, чтобы мы стали первой канадской командой-победительницей. Мы так много раз были близки к этому. Может быть, это произойдет через пару лет, когда я закончу турне, снова смогу играть в команде и у нас появятся новые игроки. Во всяком случае, если не для самих себя, то хотя бы ради Стэна Стронга мы должны победить — ведь это именно он собрал нас вместе.

Каких только подарков мы не получали! Футболки, значки, переговорные устройства, карты, шляпы, пироги, печенье, религиозные трактаты и даже кое-какую одежду. И это хорошо, потому что в самые трудные минуты все это возвращало нас к реальности и лишний раз напоминало, что доброй воле людей действительно нет предела. Иногда, стоит только оказаться в своем замкнутом мирке, невольно начинаешь вспоминать только все самое неприятное, что с тобой случилось. И вдруг какая-то маленькая девочка сует тебе в руку свой школьный рисунок, на котором написано что-нибудь вроде «Мы с тобой, Рик», и все хорошее сразу же оживает в душе.

В те первые дни нас преследовали постоянно нарастающие проблемы. Мы этого ожидали, даже пытались учитывать в своих планах. Да разве это возможно, когда толком не знаешь, что тебя ждет?

Тим испытывал страшное напряжение. Ему как менеджеру турне приходилось принимать массу решений каждый день, и это начинало сказываться на его состоянии. Он все более резко разговаривал с журналистами, а этого мы никак не можем позволить себе, пусть даже кое-кто из них в полной мере заслуживает подобного обращения. Ведь наш провал или успех зависел от них. Кто мы без них? Очередная чокнутая компашка, отправившаяся в какое-то сумасбродное кругосветное путешествие. Тима беспокоило состояние Шейлы, он и сам мучился в сомнениях и спрашивал меня, не стоит ли ее отослать домой. Она была полностью поглощена делами, связанными с турне, и действительно старалась быть на высоте, но создавалось впечатление, что навыки работы со средствами массовой информации, приобретенные ею в политических кругах Оттавы, не особенно помогали ей в условиях дорожных испытаний.

Ну что ж, подумал я, может быть это из-за того, что она так часто бывает в одиночестве, следуя по маршруту впереди нас. Нам следовало постараться внушить ей, что она является членом группы, дать ей время пообвыкнуться, да и нам поработать бок о бок с ней. Ее роль была исключительно важной. Нам во что бы то ни стало требовалось больше рекламы. Сиэтл мы миновали практически не замеченными. Куда же они все запропастились? Мы проехали мимо местного филиала телевизионной компании Эй-би-си, и никто у них даже из окон не выглянул.

Дон и Ли, похоже, постепенно осваивались с дорожными буднями, все лучше ладили друг с другом и с тем образом жизни, к которому нам всем приходилось привыкать, хотя мы то и дело переругивались. Но вот Тим… не знаю, может быть, он слишком долго занимался подготовкой всего проекта, слишком много сил отдал борьбе с различными организационными трудностями предварительного периода, и у него просто не оставалось достаточно сил, чтобы выдержать нагрузку самого турне. Может быть, ему нужно было хорошенько выспаться пару дней.

И все же на исходе третьего дня он обнял меня за плечи и сказал, как счастлив, что все это позади. Похоже, он думал, что стоит нам отправиться в путь, как сразу станет легче. Судя по первым четырем дням, это было не легче.

Да, у всех нас нервы были на пределе. И больше всех это приходилось испытывать парню, сидевшему в кресле-каталке.

Никто не знал моего тела лучше, чем я сам. Я сам его тренировал. Я знал, на что оно способно. Я мог различить симптомы, предупреждающие об опасности, и знал, что делать при их появлении. И я решил, что в критическую минуту сумею перехитрить его.

Мы по-прежнему боролись с сиденьем. Я все еще был убежден, что причина моих физических проблем заключалась в механических неполадках, что, стоит нам найти правильное положение для сиденья и приспособить кресло таким образом, чтобы уменьшить нагрузку, мое тело само сумеет справиться со всем остальным. На второй день пути левая рука перестала беспокоить меня, однако немного побаливала тыльная сторона правого запястья. Поэтому мы решили опустить сиденье на одну шестнадцатую дюйма и подвинули его вперед на одну восьмую. Это позволило убрать нагрузку на запястье правой руки, но теперь та же самая проблема возникла с левым запястьем. Все происходило по закону Ньютона, а может быть, Мэрфи: любое положительное действие вызывало равное по силе противодействие где-то в другом месте.

Я был убежден, что моя рука опускалась слишком низко и я чересчур перенапрягал разгибающие мышцы тыльной стороны руки. Мы снова подняли сиденье на одну восьмую дюйма. Но от этого ничего не изменилось. Теперь у меня появилась острая боль в длинных сухожилиях пальцев обеих рук. Мы пробовали все, что могли. Тут в дело вмешался Гарри Фрейзер, он помогал массировать мне руки и обкладывал их льдом. Меня обхаживали, словно какого-нибудь знаменитого питчера из первой футбольной лиги: кисти, локти, запястья — все обкладывали льдом после каждого пробега.

Я был разбит морально и физически. Дождь и встречный ветер продолжали добивать меня, и я был уверен, что порвал сухожилие на среднем пальце правой руки: первый сустав покраснел, распух и отдавал острой болью. А у нас по-прежнему не было ультразвукового диагностического прибора, о котором я столько раз просил. Вот такая картина: все мое тело в полном порядке, если не считать этих дурацких сухожилий, из-за которых все турне может накрыться, если мы с ними не разберемся, и по-прежнему у меня нет никакого ультразвукового прибора!

Ну ладно. Значит, я сам отправлюсь туда, где такие приборы имеются. Мы подъехали к госпиталю, и я уговорил, чтобы меня пропустили в физиотерапевтическое отделение.

Дежурный врач не захотел мною заниматься. Он сказал, что вреда от этой штуковины может быть больше, чем пользы.

«Не беспокойтесь, — успокоил я его. — Мы это постоянно делаем. Мне это не повредит».

И это говорил ему я, Рик Хансен, горе-волшебник, парень, которому все давалось с трудом, внезапно возомнивший, что может быстро излечиться. Он сделал как я просил, и к вечеру в воскресенье боль в правой руке стала совсем нестерпимой. Оставалось лишь одно.

Я позвонил Аманде.

Так вот, разговаривать с ней я собирался не только о моем запястье. К тому времени я твердо знал, что люблю ее. Я мог разговаривать с ней так, как не мог ни с кем. Перед Амандой я мог душу раскрыть настежь. И мне становилось лучше лишь от одного звука ее голоса.

Я рассказал ей о затруднениях с запястьем и пальцем. И еще рассказал о том, что у нас по-прежнему даже отдаленно не было эффективной организации, что все предпринятые действия скорее шли во вред делу, чем на пользу, что ребята ломали голову над креслом и вообще у нас множество нерешенных проблем и что вот уже половина одиннадцатого вечера, а еще ничего не готово. Я должен им как-то помочь. Нам нужно будет встать и отправиться в путь в пять тридцать утра, чтобы успеть в Олимпию к восьми утра, когда у нас назначена встреча с губернатором штата, а весь день шел дождь с градом, и прогноз погоды на завтра обещает «усиление дождя со снегом и сильный ветер».

Она выслушала меня, а потом спросила: «Ты хочешь, чтобы я к тебе приехала?»

Разве я этого не хотел? Разве я не хотел, чтобы прекратилась боль в запястьях и ладонях? Разве я не хотел, чтобы стих ветер и перестал идти дождь, а спуски и подъемы стали более плоскими? Разве я не хотел увидеть ее вновь?

«Наверняка так будет лучше», — ответил я Аманде.

Три дня спустя она приехала и присоединилась к нам неподалеку от Портленда. То, что она увидела, привело ее в ужас.

Я как раз закончил дневной этап и был совершенно измотан. Она осмотрела мои запястья и обнаружила, что сухожилия разгибающей мышцы (они находятся на тыльной стороне руки) растянулись и упираются в разгибающие мышцы пальцев. Имелись также признаки нервного раздражения в запястьях вследствие опухания. И она толком не знала, чем может помочь в подобной ситуации.

Одно дело лечить такие травмы, когда пациент дает своим запястьям отдохнуть. И совсем другое, когда он усиливает травму тем, что каждый день крутит колеса каталки. И мы оба понимали, что, если в запястьях не наступит хоть небольшого облегчения, если мы не сумеем устранить или хотя бы уменьшить воздействие травмы, наше турне придется приостановить или вообще свернуть, прежде чем мы достигнем Калифорнии.

Впрочем, в одном я был уверен: от одного присутствия Аманды я уже чувствовал себя намного лучше. Она взяла отпуск и могла пробыть с нами две недели. Как выяснилось, этого времени как раз хватило, чтобы помочь мне преодолеть то, что едва не погубило нашу затею.

Все следующие три дня мы проходили по 70 миль — три дня непрерывных дождей и ветра, который дул мне в лицо, и каждый из них заканчивался вопросом: делать нам или не делать остановку, чтобы дать моим травмам подлечиться?

Не буду скрывать, все мы были порядком напуганы. Идти вперед означало соблюдение расписанного по часам графика. Временами, после перерыва, я хотел вновь сесть в кресло, но при этом меня охватывал чуть ли не страх — ведь если, невзирая на все старания, я не смогу прийти к очередному финишу, это может послужить сигналом к прекращению всего турне. Как-то раз я просто сидел и рыдал, как ребенок. Сама по себе неудача меня не пугала. Если вся наша затея оказалась для нас непомерно большой — мы сделали все, что в наших силах, и не справились с нею — это одно дело. Меня же угнетала мысль о том, что я могу измотать себя и не осилить поставленной цели из-за того, что не сумел найти разумных решений. Может быть, ребята из оффиса были правы? Может быть, имело смысл повременить со стартом?

Мы по-прежнему играли в угадайку с креслом. Накануне перерыва — это было в последний из трех дней, когда мы проходили по 70 миль, — мы с Тимом решили заменить толчковые ободья в одиннадцать с половиной дюймов на тринадцатидюймовые, что равноценно переходу на более низкую скорость в коробке передач. Мы прикинули, что так будет легче работать рукам, когда приходится преодолевать сопротивление встречного ветра, и, кроме того, мне следует освоиться с этими колесами накануне предстоящего вскоре свидания с по-настоящему крутыми холмами. Мы это упустили из виду, потому что они были большего размера, а значит, руки можно было опускать не так низко, что должно было сказаться на силе толчка. А когда вспомнили, то с важным видом решили тут же их испытать. Мы прошли 24 мили, все в гору и при встречном ветре. На это потребовалось примерно четыре часа, и, когда мы закончили дистанцию, моим запястьям тоже пришел конец.

Мы еще немного поигрались с сиденьем и наконец нашли положение, весьма удобное при использовании ободьев большего диаметра, но за это приходилось расплачиваться почти невыносимой болью и перенапряжением запястий.

Аманда сумела поправить положение с запястьями на пятьдесят процентов той нормы, которую я считал приемлемой. Положение стало сносным. Но тут ко мне подкралась другая напасть, — напасть, способная привести в ужас любого инвалида. От постоянного давления у меня воспалилась кожа на ягодицах.

Понимаю: «Турне “Человек в движении” приостановлено из-за боли в заднице» — это звучит забавно. Но смешного тут ничего не было. Инвалидам приходилось по году и больше проводить в госпиталях, где, лежа на животе, надо было ждать, пока не заживут потертости на ягодицах. Они могут стать причиной страшных инфекций, даже со смертельным исходом. Накануне турне доктор Пинкертон высказал опасение, что именно натертые ягодицы заставят меня сойти с дистанции. А на моей заднице, которую я как раз собирался усадить на восемнадцать месяцев в ведрообразное сиденье моего кресла, уже была одна такая потертость.

Все началось, как водится, с легкой царапины. Мы подложили кое-что под сиденье, и один из болтов протерся сквозь его обивку, как гвоздь вылезает сквозь стельку башмака. Я обратил на это внимание, когда царапина превратилась в кровоточащий рубец. Потом мы сдвинули сиденье немного назад, чтобы уменьшить нагрузку на запястья, при этом передний край сиденья как бы чуть-чуть приподнялся и образовалось ребро, о которое я терся больным местом взад-вперед в то время, когда крутил колеса. Трудно было выбрать более «удачное» время: мы изменили положение сиденья, как раз когда выехали на участок разбитой дороги с ухабистыми тротуарами.

Как последний осел, я пытался скрыть это от Аманды. Я считал, что ей хватает забот с моими запястьями. То и дело я просил ее дать мне кусочек пластыря с дезинфицирующей подушечкой, которым я заклеивал больное место, пока она не видела. Наконец она спросила, зачем мне все эти пластыри.

«Да вот, небольшая ссадина на заднице», — ответил я.

Только она взглянула на мой зад, как ахнула: «Боже праведный!» — и я понял: сейчас начнется свистопляска. Никакого особого метода лечения у нее не было. Оставалось только подставлять больное место под лучи солнца или ультрафиолетовую лампу, но особого облегчения это не приносило. Все, что могла сделать Аманда, — это наложить на рану защитную повязку и положить что-нибудь мягкое на сиденье. Но она уговорила меня сделать двухдневную остановку на отдых в Розенбурге, штат Орегон, после трех безумных 70-мильных дней. Я только и мог что лежать на животе и думать о пройденном пути, но в основном я размышлял о дороге, которая нас ждала впереди.

Но больше всего, пока я там отлеживался, я думал о подъемах и спусках с холмов, которые нам предстояло преодолеть в ближайшие четыре дня. Три из них располагались на отрезке пути между нашей нынешней стоянкой и городом Грантс-Пасс, в семидесяти милях к югу: предстояло одолеть подъем на перевал Каньон-Крик (высота 2020 футов над уровнем моря), затем спуститься в долину и снова одолеть подъем к перевалу Стейдж-Роуд (высотой 1727 футов), потом снова спуск и, наконец, подъем к перевалу Секстон-Маунт (высота 1956 футов). А впереди, возвышаясь над всеми прочими вершинами, словно сторожевой пес, подстерегавший нас на пути к Калифорнии, стояла вершина Сискийю — 7 миль непрерывного подъема в шесть градусов, который начинался на высоте 2 тысячи футов и достигал 4310 футов в своей верхней точке.

Это был самый трудный участок на всем нашем маршруте. Только одолев эти горы, мы могли оказаться в Калифорнии. Так сумеем мы справиться с ними или придется отступить?

Мы прошли 70 миль и миновали три холма на пути к Грантс-Пассу всего за один день. Не спрашивайте меня, как это нам удалось. Я только и знал что крутил колеса, потом передвигалось сиденье, потом снова крутил колеса, потом смена колес, перерыв, лед на запястья, снова работа в кресле и вновь смена положения сиденья. Спустя какое-то время у меня просто все плыло перед глазами.

А вокруг кричали люди, сигналили автомобили. Двое парней в шлемах пожарных с визгом тормозов остановили свою машину и, дико размахивая руками, выскочили на дорогу. «Сумасшедшие американцы», — с трудом сообразил я. Но нет, это были сумасшедшие канадцы: Фред Кауси и Пат Белл, оба из компании Си-би-си, прибыли сюда, чтобы снимать документальный фильм о нашем турне. Опираясь на трость, ко мне подошел мужчина лет семидесяти. Сказал, что получил травму при взрыве на шахте много лет назад и что тогда же ему предрекли полную неподвижность. «А я орал, и сражался, и работал, и утер нос этим ублюдкам! — кричал старик. — И ты такой же! Ты им тоже утрешь нос! Ты всю эту дорогу одолеешь!»

И я продолжал крутить колеса. Если я этих гор не одолею, то как сумею справиться с Сискийю? Еще толчок!

Мы вышли к перевалу у вершины Секстон в восемь тридцать вечера. Стояла сплошная тьма, но перед нами простиралась словно взлетная полоса. Водители местных передвижных радиостанций — они обеспечивали связь с участками дороги впереди, а также с нашим оффисом дома — поставили свои машины по обеим сторонам дороги, осветив ее светом фар, словно взлетно-посадочными огнями, которые вели меня к цели.

Может быть, это было знамение. Может быть, в конце тоннеля действительно был свет, причем не свет прожектора мчащегося мне навстречу товарного поезда. Мои запястья не болели. Впервые за долгое время я почувствовал, что могу рвануть на полную мощь, вместо того чтобы плестись, как нюня. Мы переходили в полосу более теплого климата. Кресло все еще нуждалось в регулировке, но положение сиденья было ближе к оптимальному, чем все предыдущее время. Ребята работали, как заведенные, так что в конце концов могли проделывать все необходимые операции даже во сне. Иногда, мне кажется, они так и поступали. Но они ни на что не жаловались, просто работали и работали. «Умоляю тебя, Господи, — взывал я в душе ко Всевышнему, — пускай все так и остается, пока я не перевалю через эту гору. Умоляю, дай мне только добраться до Калифорнии. Помоги мне одолеть эту дурацкую гору…»

На следующий вечер, примерно в половине девятого, мы вкатились в город Эшленд, штат Орегон. Вскоре ребята из экипажа и парни из Си-би-си устроили небольшую вечеринку на нижнем этаже. Ее шум долетал до моей спальни, где я лежал и пытался заставить себя уснуть. И вдруг меня кольнул приступ чувства горечи и… да-да, ревности.

Аманда была там, внизу, — она пошла взять льда, чтобы обложить им мои руки и плечи, а оттуда раздавался смех, доносились звуки человеческого веселья, а я не мог быть там, внизу, вместе с нею.

Оглядываясь назад, понимаю, что это выглядело немного глупо. Но в ту минуту у меня было такое настроение, что я невольно подумал: «Чего это она не торопится сюда со льдом? Мы сюда не развлекаться приехали. Я развлекаться не могу». А для Аманды это было самое обычное дело — спуститься вниз за льдом. И отсутствовала она всего-то каких-нибудь двадцать минут. Так из-за чего весь шум?

В душе мы оба понимали, в чем тут дело. Через несколько дней, когда мы достигнем Сакраменто, она должна была возвращаться домой — и я был в полнейшей растерянности.

Я хотел, чтобы она оставалась с нами все турне, но это было не так просто. Во-первых, я не знал, захочет ли этого Аманда и вообще как она воспримет такое предложение. Во-вторых, я не хотел, чтобы это хоть в какой-то мере отразилось на перспективе наших отношений. До сих пор каждый день был просто великолепен — но какими они будут в течение восемнадцати месяцев при условии непрерывного напряжения и стресса? Сможет ли она это вынести? Смогу ли я сам? Для меня Аманда была самым лучшим событием моей жизни. И я не собирался терять ее, будь то из-за турне или чего-нибудь еще. Я не хотел, чтобы она уезжала, но, вероятно, не мог допустить, чтобы она осталась.

Наверное, впервые в жизни я был прав. Наверное, самым легким во всем этом деле было сидеть и крутить колеса.

На следующее утро мы атаковали Сискийю.

Ребята-школьники встали вдоль дороги аж от самого Эшленда. Там были и операторы из Си-би-си и — о Боже мой! — даже из компании Эн-би-си. Вероятно, слухи о нас начинали потихоньку распространяться. Рабочие-ремонтники остановили работу, чтобы поприветствовать меня криками и немного позабавиться.

«Эй, давай-давай, жми до следующей горы! Она покруче этой!»

«Крути, крути, не останавливайся!»

Водители грузовиков сигналили, проносясь мимо, и приветственно махали руками. Они лучше других знали, что представляет из себя эта гора и каково на нее взбираться. Но я и так был преисполнен решимости. Мы одолели две с половиной мили, потом остановились, чтобы поправить сиденье. Я крутил колеса так, что даже в глазах потемнело. Погода изменилась, сразу резко потеплело, как это бывает весной в южном Орегоне, и к полудню температура поднялась до 24 °C. После всех этих дождей и холода я попросту не был готов к подобной перемене. Чувствовалось, что еще немного — и кожа у меня покроется солнечными ожогами. Ребята поочереди ехали рядом со мной на велосипедах и, пока я крутил колеса, поливали меня водой. На каждой стоянке Аманда смазывала меня окисью цинка.

Две мили — потом остановка. Две мили — остановка.

Я заставил себя забыть обо всем, сосредоточился на одной конкретной задаче и только непрерывно повторял одно волшебное слово, придававшее мне сил:

«Толкай!.. Толкай!.. Толкай!»

В этом нет никакой мистики. Это просто способ сосредоточиться на чем-то одном, чтобы все умственные усилия были полностью нацелены на то, чем заняты руки. Некоторые над этим смеялись и говорили, что, если это такой эффективный способ, почему я не выбрал для самостимуляции более подходящее слово? Ну, например, «такси» или «машина». Пусть себе смеются. На меня это действует, вот и сейчас действовало.

Две мили.

«Толкай!..»

Еще две мили.

«Толкай!..»

Все перестало существовать, остались только дорога и гора и цель — победить их обеих. Временами я просто не мог совладать с эмоциями. Все во мне словно пылало, а руки покрывала гусиная кожа, как от мороза. Я не хотел останавливаться на отдых, я хотел одного — идти вперед, взять вершину одним махом, покончить с ней раз и навсегда. Нет, никакая гора меня не одолеет. Слишком долго мы все этого ждали, слишком много потратили сил.

«Толкай!..»

И вдруг… мы оказались на вершине.

Здесь были телевизионные камеры, газетчики и радиожурналисты, фотографы, а среди них Тим, Дон и Ли с Амандой. Ли карабкался на столб с надписью «Вершина Сискийю». Люди стремились пожать мне руку. Все говорили одновременно.

Тим хотел обсудить со мной оставшуюся часть этапа, спуск в долину, в Калифорнию.

«Не сейчас, — ответил я ему. — Только не сейчас».

Сейчас нужно было сделать другое — оглянуться назад, на облака над Орегоном, и вспомнить о ветрах и о дожде и вообще обо всем, что нам пришлось сообща преодолеть, и еще посмотреть вперед — туда, где нас ждали Калифорния и солнце. Теперь было самое время сказать про себя: «Мы справились», — время ощутить гордость за всю команду — ведь у нас было так много причин и столько поводов, чтобы все бросить, а мы не сдались.

Я немного посидел молча, ощущая значение случившегося. Затем забрался в домик на колесах, опустил занавески, лег на кровать и дал волю слезам.