Человек в движении

Глава 3 «ЕДИНСТВЕННАЯ КОЛЯСКА НА ВЕСЬ ГОРОД»

«Возьмет он, бывало, да и выкатит на своей коляске прямо на середину зала во время школьных танцев, — вспоминает Патти Льюэке, — ну и первые танца два просто тихонько сидит, так чтобы народ слегка пообвыкся. Потом мало-помалу начнет раскручивать кресло в такт музыке, выписывать всякие там кренделя. Постепенно народ раздвигается, место, значит, ему уступит, и уж тут он начинает выдавать пируэты и на 360 и на 180. А когда вывалится из каталки — а такое случалось — и кто-нибудь попытается ему помочь подняться, мы обычно говорили: «Да оставьте его в покое. Он и сам справится». Он и вправду умудрялся как-то подтянуться, забирался назад в кресло и начинал все сначала».

Никто не знал всех перипетий борьбы Рика Хансена за возвращение к нормальной жизни в Уильямс-Лейке лучше, чем Патти Льюэке, молодая шатенка с тихим, мягким голосом. Она была его одноклассницей, к тому же первым серьезным увлечением Рика, и принадлежала к компании ребят, которые во всем его поддерживали и всюду его сопровождали и вообще старались делать так, чтобы все у него было как прежде. Она всему была свидетелем и бережно хранит это в памяти.

«Ясное дело, ему пришлось натерпеться страха. Сами понимаете, в каком виде он вернулся домой, — говорит Патти. — Но даже если так оно и было, он держал все в себе. Виду не показывал.

Но чтобы танцевать в каталке — такого еще никто не видывал! Вообще-то он стал давно приходить на танцы, сразу, как вернулся, но появлялся все в своих скобах, коляски же он мучительно стеснялся, все боялся, что его в ней увидят. Он пользовался ею для занятий спортом, а как кончит — сразу прыг из нее и снова топает в своих скобах. Так вот, придет он, бывало, на танцы и встанет у стены и все раскачивается на костылях, как бы пританцовывает под музыку. Не бог весть что, но на большее он был не способен.

По-моему, вся его жизнь изменилась благодаря занятиям спортом. Когда он начал тренировки, волей-неволей должен был использовать каталку не просто для передвижения. Он так наловчился в управлении ею, стал таким проворным, что попросту, как мне кажется, решил: если я могу в ней играть в спортивные игры, почему не смогу танцевать? С той поры, о чем бы речь ни зашла, все решалось просто: каталку в вездеход, сам за руль — и вперед!»

Да, кстати, по поводу Бронко. Брэд Хансен рассказывает, что эта машина стала для его брата ну прямо-таки главным связующим звеном с жизнью.

«Гонял он машину, словно бешеный тигр. Сразу же по возвращении, помимо прочих дел, он решил принять участие в гонках по пересеченной местности: сам за рулем, а я у него штурманом. Кажется, мы даже выиграли первый или второй заезд. Да, этот Бронко был просто спасением. Бывало, впрыгнем в машину сразу после школы — и на охоту. А по выходным собирались компанией и отруливали куда-нибудь на вечеринку. Кто-нибудь из ребят, кто поближе к винному магазину, купит на всех пива, ну мы и трогаемся.

Вообще-то Рик особенно спиртным не увлекался. Пара банок пива — и все, но если уж хватит лишнего — не дай боже! Помню, случалось и такое: подъедем, бывало, к столбу со знаком «стоп», Рик прицепит его к лебедке, что на переднем бампере Бронко, вырвет с корнем и оставит валяться на обочине. Такое бывало нечасто, но, когда случалось, казалось, что вся горечь и злость, накопившиеся в его душе, достигали предела и вырывались наружу».

Но, как правило, он умел скрывать эти чувства. Как вспоминают Марв и Джоан Хансен, настроение Рика после больницы не намного отличалось от того, что было до того, как он туда попал. Отношения супругов становились все более отчужденными. Марв утверждает, что это не имело никакого отношения к несчастью с Риком, просто жизнь каждого пошла своим путем. Марв вновь женился в 1981 году. Да что уж там говорить, конечно, они подскакивали при любом звуке глухого удара, конечно, их сердца пронзала боль, когда они находили его беспомощно лежащим под лестницей, на которую он уже почти поднялся, конечно, они сходили с ума от волнения и залечивали ссадины от скоб на ногах сына. Но в целом, как и раньше, жизнь шла своим чередом. «Уж если по-честному, — вспоминает Марв, — больше всех переживали дети».

Брэду было четырнадцать, когда Рик вернулся домой; он был слишком молод, чтобы осознать происшедшее. Оба брата — и младший и старший — никогда особенно не умели выражать чувства друг к другу. «Вероятно, потому, — суховато добавляет Джоан, — что Рик постоянно что-то ему ломал». Однажды они дурачились — играли с веревкой, перекинутой через сук дерева, причем, пока один спускался вниз, другой должен был лезть вверх; так Рик свалился на Брэда и переломал ему все пальцы на правой ноге. В другой раз, когда они боролись на ковре, Рик поднял его за ноги, а потом уронил на пол. Брэд шлепнулся на нос, и опять перелом.

Но братьев связывала молчаливая близость.

«Помню, как ждал: вот придут врачи, прооперируют, и Рику станет лучше, — вспоминает Брэд. — Все эти годы мысль об этом не выходила у меня из головы. Когда я сопровождал его коляску на велосипеде по Австралии и Рик заметил (так, между прочим), что, какие бы там теперь исследования в медицине не начались, для него все равно слишком поздно, что он все равно никогда не будет ходить, у меня просто челюсть отвалилась. Что называется, «разинул варежку». Видно, я так и не переставал верить…»

Синди — ей тогда было одиннадцать лет — до сих пор помнит, как возилась с братом, мяла его неподвижные ноги, щекотала пятки, щипала за пальцы. «Все хотела, чтобы он хоть раз вскрикнул от боли. Но этого так и не случилось».

Боб Редфорд, школьный учитель Рика по физкультуре и человек, так сильно повлиявший на всю его жизнь, придерживается несколько иной точки зрения на становление Хансена в его новой жизни. Он считает, что и каталка, и занятия спортом сыграли известную роль, но все-таки не такую большую, как ребята — друзья Рика, которые всегда были с ним, когда он в них нуждался.

Эта компания — Патти, Дон Алдер и ребята из школьной команды, с которыми он дружил еще до катастрофы, — ну просто какие-то особенные. Они постоянно были готовы помогать, но так, что он чувствовал себя с ними на равных, и при этом они всегда умели не переусердствовать.

Когда Рик вернулся домой, он был заряжен каким-то упрямством. Видно, очень уж муторно было у него на душе, но он очень редко выказывал свое состояние, всегда старался показать, что держит себя в руках, даже когда что-то было не так. Многих это ставило в тупик: люди не знали, что делать. Хотят помочь ему подняться по лестнице, ну, или еще чем, а он — нет, мол, не надо. Ну, а его ребята справлялись с этим в два счета. Он всегда входил в эту компашку и раньше везде с ними мотался, а теперь, когда вернулся, конечно же, опять, как и прежде: куда они, туда и он. Нет, они вовсе не забывали о несчастье, случившемся с Риком. Просто не давали ему стать помехой в их отношениях. Если кто обо всем этом и задумывался, то только сам Рик.

«Я часто думал об этом. Будь они на год-другой помоложе или будь на их месте просто другие ребята, все могло быть куда хуже. И кто знает, чем все это могло обернуться…»

Еще в госпитале Дж. Ф. Стронга, когда я только готовился к возвращению домой в Уильямс-Лейк, я принял три решения.

Со спортом покончено, ибо на что я теперь годен?

На женщинах можно поставить крест. Какая девчонка в здравом уме захочет со мной встречаться?

Все внимание надо сосредоточить на школе. Я отставал на целое полугодие, так что придется нагонять, много заниматься дополнительно.

Общественная жизнь? Не дури себе голову. Я ведь был «звездой» в спорте. Все, что я ни делал, крутилось вокруг спорта. Команда для меня была что дом родной. Кому из ребят захочется болтаться с парнем в инвалидной коляске? У них и так дел хватает. Это я твердо знал, ведь и сам был таким же.

Фактам нужно смотреть в лицо, и с той минуты, как Бронко подрулил и встал у подъезда дома, фактов этих было хоть отбавляй.

Первое: наш дом был абсолютно не приспособлен для кресла-каталки.

Второе: я не был уверен, что вообще захочу здесь жить.

Снаружи дом выглядел прекрасно — ровная подъездная дорожка и лишь одна ступенька перед входом. Но стоит войти, как попадаешь на нижнюю лестничную площадку, где кресло едва помещалось, не говоря уже о том, чтобы в нем развернуться. Тут ты упираешься носом в крутую лестницу из семи ступеней — она ведет в жилую часть дома, а потом еще одна лестница — опять семь ступеней, но уже вниз, в подвал. Попасть на террасу, что примыкает к кухне и расположена на уровне земли за домом, — значит одолеть еще двенадцать ступеней. Пройти от заднего дворика до входа в дом и потом попасть в подвал, где отец устроил мое жилище, — значит одолеть еще шесть ступенек по бетонной лестнице. И это-то на каталке? Даже думать нечего.

Но это меня не беспокоило. Я ненавидел кресло-каталку. Одним своим видом, когда я в нем сидел, оно как бы заявляло на весь мир о моей увечности. Хуже того, оно каждый раз убеждало в этом меня самого. Вот я и старался всякий раз пользоваться башмаками-скобами и костылями. Пока я стоял на ногах, я не ощущал себя столь уж безнадежным инвалидом. Итак, я ринулся в наступление на собственный дом, точно так же, как атаковал коридоры и лестницы в госпитале Дж. Ф. Стронга.

Ну, а дом давал мне сдачи.

Если мне хотелось прокатиться на «пятой точке», я мог подниматься и спускаться по лестницам, сидя спиной к ступенькам и по одной одолевая их своим задом. Но так дело шло слишком медленно, и, кроме того, лестницы в доме были снабжены перилами, которые крепились к балясинам. Так, может быть, попробовать подниматься на костылях и в скобах, подтягиваясь при этом за перила?

Ан нет, нельзя! И все потому, что дому это не нравилось. Ведь перила-то крепились к балясинам винтами. Подтягиваясь, я оказывал на перила столь сильное воздействие, да еще с элементом вращения, что винты вылетали с мясом, а я улетал головой вперед и на спине вниз по ступенькам. И было это не то что раз-другой, а даже очень и очень часто. Как вошел в дом — поднимайся; нужно в подвал — спускайся. Эти лестницы готовы были меня доконать! А дом, тот меня окончательно достал. Лестница, что вела в подвал с улицы, вообще была без перил, лишь столбики-балясины по бокам. Однажды такая вот балясина переломилась у меня в руке, и я свалился вниз головой на бетонный пол. Хорошо еще, что шею не сломал.

Сия битва не прекращалась ни на минуту. До сего дня в штукатурке на стене рядом с постелью в одной из наших верхних спален сохранилась вмятина — точная копия моего лба.

Я пытался выработать новую, более эффективную систему карабканья по лестницам в своих скобах — подтягивался на костылях из сидячего положения, чтобы ноги могли свободно повиснуть в воздухе. Тогда я мог откинуть их назад, пока не защелкнутся замки на уровне коленных суставов. Трюк этот требовал не только большой ловкости, он был даже немного опасен. Вот почему для упражнений я выбрал комнату, где рядом со стеной стояла кровать: на нее я мог приземлиться в случае падения навзничь. Упади я вперед, можно было упереться в стену. Во всяком случае, теоретически. А на практике я терял равновесие так часто, что прямо-таки избороздил штукатурку отметинами собственной головы. Постепенно я отработал этот прием и пользуюсь им по сей день. Что касается моих сражений с домом, то этот эпизод, наверное, можно отнести к ничьей.

Впрочем, разве только дом? Все было против меня.

А уж на улице и подавно. Допустим, мы возвращаемся домой, а на дворе снег. Когда под снегом лед и костыль попал на него, каким бы ловким ты ни был, все равно свалишься. А я-то на своих ходулях был еще далек от совершенства. Стараюсь сделать шаг, костыли застревают в снегу, ноги разъезжаются в стороны — и вот я начинаю метаться на своих костылях, надеясь, что они не разъедутся в стороны, и вижу, как мои ноги ведет куда попало. Меня это просто с ума сводило, я готов был выть от отчаяния. А подспудно, стоило только чуть-чуть расслабиться, мой внутренний голос тихонько твердил одно и то же: это навсегда, так теперь будет постоянно…

Став инвалидом и внезапно очутившись в кресле-каталке, человек поначалу напускает на себя этакую браваду. Я вел себя подобным образом со всеми, кроме родителей, каждую минуту старался видеть лишь светлые стороны жизни, уверял всех и каждого, что сдаваться не намерен, и вообще изображал такой оптимизм, что люди искренне считали меня чуть ли не святым. Новоиспеченный калека может даже сам в это поверить. Но суровая правда заключается в том, что ты намертво прикован к креслу или к костылям и, когда впервые это осознаешь, можно стать самым одиноким человеком во всем мире.

Вернувшись домой, мне пришлось столкнуться еще с одной проблемой. И дело тут было вовсе не в лестницах или в перилах и вообще не в трудностях передвижения: я вернулся в дом, где не счастье царило, а, наоборот, в дом, где два человека разрывали друг другу душу на части.

Отношения между отцом и матерью неуклонно ухудшались в течение пяти лет до случившегося со мной несчастья. Меня это страшно угнетало, а с моим характером я вовсе не собирался мириться с подобным развитием событий. Мне было лет тринадцать-четырнадцать, и вот ночью, вместо того чтобы спать, я лежал и слушал, как два любимых мной человека орут, вопят и терзают друг друга всю ночь напролет, и мне от этого было ох как тяжело. Я вскакивал с кровати, колотил кулаками в их дверь и без лишних церемоний входил в комнату. Мать плачет, отец вне себя от ярости, а я стою в дверях и кричу:

— Эй, вы оба! Или кончайте это, или разводитесь!

Я понимаю, что все было не так просто. Иначе они бы давно разошлись, но я просто не мог ночь за ночью лежать и слушать все эти крики и при этом ничего не делать.

Меня просто бесило от всего, что они делали друг с другом и с семьей. Я понимал, что все между ними кончено. Ясно было, что ни о какой любви не могло быть и речи. Тогда зачем продолжать мучить друг друга? Вы, конечно, скажете, что они могли дать мне пинка под зад, всыпать хорошенько и загнать в кровать, чтобы неповадно было вмешиваться. Ну, а если всерьез, что они могли сделать? Можно было бы еще понять, если бы они ссорились временами, если бы это было делом случая, но они и сами все понимали, да только сделать ничего не могли. И вот приходит их сын и говорит, что уж лучше положить всему этому конец? Нет, не могли они задать мне взбучку: ведь я был прав. Просто я был в отчаянии и для меня это была последняя возможность сказать им: опомнитесь! Дело куда серьезнее, чем ваша личная ссора. Речь идет о судьбе нас всех.

Я был слишком молод, чтобы помнить, как все у них было раньше, но и достаточно взрослый, чтобы задаваться вопросами о причинах разлада…

Еще с самых малых лет я был чертовски независим. Из четверых детей я появился на свет первым. Стоило кому на свет появиться, сразу все внимание — ему. Мне было год и семь месяцев, когда родился Брэд. Три года спустя наступил черед Синди, а потом, через пятнадцать месяцев, — Криса. И первые шесть лет своей жизни я был в полном смысле слова окружен родственниками.

Предки моего отца были норвежцы, у матери — англичане. Мои прародители обосновались неподалеку от Порт-Алберни. Мой дед по материнской линии — Джо Гибсон — служил в армии сержантом по строевой подготовке. Взрыв капсюля в патроне стоил ему двух пальцев, в том числе и указательного, из-за чего он не участвовал в войне. Затем он работал в системе городского хозяйства и на целлюлозной фабрике, а когда ему стукнуло пятьдесят, решил, что хочет стать фермером, продал все, что имел, и купил ферму в 640 акров в Форт-Сент-Джоне.

Дедушка Магнус Хансен был и шахтером, и грузчиком, а потом и рыболовом. И вообще всю родню не перечислить: на пространстве в десять акров сгрудилась вся наша семья — бабушка и дедушка Гибсоны, дядя Джон и тетя Бетти Джонсы, дядя Леонард и тетя Ферн Гибсоны. Множество прочих родственников по линии Гибсонов и Хансенов жили в окрестностях Порт-Алберни, а всего в семьях нашего клана было двадцать шесть детей (да простит меня родня, если я сбился со счета).

Все мы были очень близки, постоянно ходили друг к другу в гости, но без излишней опеки, так что сызмальства воспитывалась самостоятельность. Отец брал меня на рыбалку, вместе с дедушкой Гибсоном они посвящали меня в тайны охоты и учили уважать природу, от них я узнавал, что надо держать себя в руках и работать в поте лица. Любви мне хватало, да и опереться было на кого, но вот внимания, наверное, мне следовало уделять больше, если учесть, каким мальчишкой я рос. (Мама говорит, что мне его требовалось так много, что ей следовало или вообще родить только меня одного, или подольше выждать, прежде чем рожать остальных.)

Все еще усугублялось тем, что мы часто переезжали с места на место. Только я окончил первый класс в 1962 году, как мы переехали из Порт-Алберни и обосновались в Форт-Сент-Джоне. В 1964 году сразу после того несчастья с отцом мы двинулись в Абботсфорд (где мы три раза переезжали с места на место, и каждый раз мне приходилось менять школу), и уж потом, в 1971 году, в Уильямс-Лейк. Мне попросту не хватало времени обзавестись по-настоящему близкими друзьями в эти ранние годы. Нет, одиночкой я не был. Просто я очень разборчиво выбирал друзей и каждый раз решал, стоит ли близко допускать их до себя. А что тут неясного? Ведь все равно, наверное, скоро придется переезжать на другое место. Из чувства самосохранения, а может быть, чтобы заполнить пустоту, я сосредоточил все свое внимание на более дальних горизонтах жизни и яростно противился любым попыткам родителей вернуть меня в реальный мир.

Взять хотя бы школу. С детсадом все было отлично, хотя мама и говорит, что в первый день потребовалось двое взрослых, чтобы силой затащить меня туда. Но уж чего я вовсе не хотел, так это идти в школу. В первый класс ей тоже пришлось силком меня тащить. Или возьмем церковь. Родители заставляли меня туда ходить каждое воскресенье. Потом, кажется, в классе шестом, я решил: все, с меня хватит! Воскресенья стали для меня слишком ценными днями. Я хотел бродить по окрестностям, охотиться, ловить рыбу, заниматься спортом, а церковь мне в этом лишь мешала. И вот в один прекрасный день я топнул ногой: точка! С меня хватит! Конечно же, они попыхтели, но, наверное, все-таки поняли, что родительской властью тут ничего не сделаешь, и оставили меня в покое.

Бывало, неприятности случались даже тогда, когда я старался быть паинькой. Взять хотя бы такой случай: мне было пять лет, и вот я решил, что пора браться за рыбалку и приносить в дом улов, чтобы сэкономить на пропитании, как это всегда делали дедушка и отец.

Вооружившись маленькой удочкой, я отправился вместе со своим другом Мики Боуденом к ручью в изножье дедушкиных владений с твердым намерением вытащить здоровенную рыбину. В том ручье и правда крупных рыб хватало. Чего мы не знали, так это что шел нерест, а в это время рыба не клюет. И все-таки одну мы выловили. Это была здоровенная мертвая рыба, успевшая отнереститься и выбросившаяся на отмель одному богу известно когда. Я прямо-таки с ума сходил от радости. Весила она фунтов тридцать. Нам, пятилетним малолеткам, она казалась каким-то чудищем. Мы схватили ее с двух концов и потащили, перемазанные в слизи, грязные и промокшие, вверх по берегу, к дому.

Дойти мы смогли лишь до домика дяди Джона и бросили ношу. Дальше просто не было сил. Ничего другого делать не оставалось: я зашел к дяде и попросил его одолжить нам нож для резки хлеба. По-моему, я ему не объяснил, зачем он нам понадобился. Потом я вернулся назад и начал резать рыбу на части, пока кто-то не подошел к нам и не сказал, что такую рыбу есть нельзя.

Ну я ее и бросил там же. Черт побери, у меня и так дел хватало. Дядя Джон воспринял всю эту историю без энтузиазма. Мало того, что его нож провонял, по всей лужайке перед его домом валялись куски тухлой рыбы, да и меня вдобавок нигде было не найти. Впрочем, со мной оно так обычно и было.

Меня прямо-таки лихорадило от жажды деятельности, так и тянуло на всякие рискованные проделки. Я сгорал от любопытства, от жажды познания. В Порт-Алберни мне всегда доставалось от родителей за то, что возвращался я домой чумазый, как черт, или промокший до нитки, потому что я не мог не доказать другим ребятам, что могу пробежаться по бревну, перекинутому над заболоченной речушкой, быстрее, чем они. Ну, а если не мог, тогда, как говорится, пардон, извините. Но не попробовать себя я не мог. В Абботсфорде я мотал миль за двадцать на своем маленьком трехскоростном велосипеде в поисках нового места для рыбалки. Я созывал всю нашу компашку, ночью мы добывали червей, а на другой день ловили рыбу. Мы мотались по долинам, порой забредали в самую что ни на есть глухомань, находили какой-нибудь одному богу известный ручей и шли вверх по течению до самого истока. Еще мы лазали по пещерам, а то выберем линию электропередач и двинемся вдоль нее, не зная ни куда она ведет, ни где кончается. А однажды я скопил денег — ну, заработал на разных там побочных работенках — и купил себе мотоцикл, «Хонду-70». И уж тут адье. Только меня и видели.

Мне позарез нужен был этот мотоцикл, просто необходимо было удрать подальше, потому что к тому времени мы переехали в Уильямс-Лейк, а я это место ненавидел. Жуткая глухомань, проселочные дороги до ближайших селений, по которым едва проедешь на мотоцикле. Я зубами и когтями сражался против переезда в эту дыру, но разве тебя будут слушать, когда тебе тринадцать лет?

Но ко всему можно притерпеться. Мы переехали жить поближе к городу и школе. У меня появились друзья, я снова стал заниматься волейболом и баскетболом. Я играл в бейсбол, стоял за питчера во взрослой мужской команде по софтболу в третьей группе, рыбачил и охотился, когда выдавался случай, и еще успевал просто повалять дурака, как и положено подростку.

Знаете, наверное, как ребята порой устраивают себе «хату» или «чердак»? У нас была такая «хата».

Желтый дом, как раз через улицу от нас, стоял свободным целый год. Мы ни разу ничего там не сломали и не стащили (кроме ключа из потайного места, где его постоянно прятал агент по торговле недвижимостью). Мы просто использовали его как место, где могли собраться и немного побалдеть. И чувствовали мы себя там в полной безопасности: ведь в доме так долго никто не жил. Мы решили, что никто его никогда не купит. Однажды вечером мы собрались там и ждали, пока один из наших ребят не кончит базарить со своей подружкой. Он был у нее в гостях, как раз по соседству с нами. По-моему, выяснения отношений у них шли не слишком гладко, потому что, выйдя на улицу, он подобрал камень с гравийной дорожки и запустил им в фасад нашего желтого дома. Бах! Камень угодил в наружную обшивку из алюминия. Классный звук! И вот мы все высыпали на улицу и принялись швырять камнями в дом.

Трах! Трах! На улице была такая темень, что мы не могли понять, куда бьем — в стену или в стекла. Я это понял на следующее утро. Окна были выбиты начисто. Все до одного. А на алюминиевых стенах воронок было больше, чем на поверхности луны.

Потом я заметил еще кое-что. Знак «Продается» исчез, на дорожке перед домом стояла машина, а рядом с ней человек. Он смотрел на весь этот погром. Вид у него был такой, словно его самого крепко двинули, только он не знает, кто и чем. Как выяснилось, это был просто классный парень, звали его Фрэнк Мур. Когда приехала полиция и нас забрали в участок (соседи, конечно, видели, что там творилось и кто все это сделал), он и не подумал выдвигать против нас обвинения. Весь ущерб полностью покрыла страховка, а мы себя чувствовали круглыми дураками, какими мы, собственно, и были.

К счастью, особенно побузить мне просто времени не хватало: ведь я и спортом занимался, и работал, и еще меня влекла окружающая природа. Одна беда: я постоянно стремился все делать по-своему. У отца нет времени возить меня на рыбалку так часто, как мне хочется? Ну и не надо. Сажусь на свой мотоцикл и еду куда глаза глядят — на рыбалку или куда еще.

Такое отношение к жизни не очень увязывалось с нашим домашним распорядком. И вот однажды — было это чуть больше чем за год до моего несчастья — отец усадил меня рядом с собой, чтобы поговорить о свободе и независимости. Поясню: он хотел, чтобы я больше времени проводил дома. Ну, это мне было вовсе ни к чему. И я убежал из дому. На попутках добрался до коттеджа моего кузена. Вот так-то, знай наших!

Пару часов спустя туда же заявляется моя мамаша. Вычислила, значит, куда я мог смыться, сама отправилась туда и притащила меня назад. А отец тут как тут, поджидает.

— Если такое случится еще раз, — пригрозил он мне, — возврата не будет.

— Насчет этого не беспокойся, — огрызнулся я, — если такое вновь случится, я уж точно не вернусь.

Таков был Рик Хансен, что вернулся в Уильямс-Лейк в инвалидной коляске: малый шестнадцати лет от роду, так и не успевший обрести крепкие семейные узы. Он не сумел понять своих родителей, не научился общаться ни с ними, ни с братом или сестрами, не умел выказать любовь, которую питал к ним. Паренек деятельный, прирожденный лидер, он делал все по-своему, не мыслил своей жизни без независимости и возможности свободно бродить по свету.

И вот я беспомощен и все мне теперь нужны. Я это ощутил во время рождества. Привезли меня из госпиталя Дж. Ф. Стронга на самолете, причем и погрузили на него, и выгрузили, приторочив к какой-то штуковине на колесиках: я тогда еще недостаточно хорошо стоял на скобах. Я просто сгорал от такого унижения.

Итак, я снова вернулся домой, по крайней мере так все думали. Что касается меня, я не был в этом уверен. В мыслях я переносился в прежнюю, «доаварийную» жизнь, отрывался от дома и вновь был свободен. Дом оставался домом и, кстати, был очень полезен — здесь можно было поесть и поспать, но все равно по возможности я старался быть вне его. Такое отношение сохранилось во мне, я это почувствовал, как только вновь оказался здесь, но чувство это было двойственное. Дом по-прежнему был нужен, по-прежнему хватало веских доводов, чтобы жить в нем, но не зависеть от него я больше не мог. Я уже не мог заскочить домой и вновь убежать и вообще жить как хочется. В определенном смысле я превратился в заключенного.

Моя родня сновала вокруг. Отец перестраивал подвал — там должна была быть моя комната и ванная. У матери с отцом своих проблем хватало, но было совершенно очевидно, что их заботило в первую очередь. Я по-прежнему держал зуб на них, но они ни разу не сказали грубого слова, ни разу не дали мне почувствовать себя ущербным.

Многие люди спрашивали меня: не послужило ли горе, свалившееся на мою семью в результате случившегося со мной несчастья, причиной развода родителей. В действительности все наоборот. Думаю, что забота обо мне удерживала их какое-то время вместе. Но вызванный этим стресс, видимо, послужил окончательным ударом для матери.

Во-первых, несчастный случай с отцом. Потом Бред страшно обжег ногу, когда у него в кармане взорвались петарды. Он в панике рванул вперед и врезался головой в подъезжавший автомобиль, сломав при этом кости обеих глазниц. Потребовалось вмешательство хирурга, хорошо еще, что зрение сохранилось. А за год до моей катастрофы дедушка Гибсон погиб от несчастного случая на ферме. В тот день на нем была шерстяная рабочая рубашка, застегнутая по самое горло. Рукав рубашки попал в комбайн, и по мере того, как механизм засасывал и терзал ткань, рубашка задушила его. Бабушка Элси нашла его, когда принесла чаю в полдень. Дедушкина шляпа валялась на земле, а молотилка все работала. Бабушка влезла на край бункера и увидела, что он лежит на дне.

Предел страданий, которые могут вынести люди, не безграничен, особенно когда семейная жизнь разваливается на глазах, а ресурс нервов исчерпан. Маме было особенно трудно еще потому, что она пыталась отговорить меня от той поездки на рыбалку. Незадолго до смерти дедушка Гибсон проезжал той дорогой и сказал ей: «Не разрешай ребятам ездить в Белла-Кулу».

Но конечно же, мы туда поехали, и душа ее разрывалась от чувства вины: ведь она считала, что в дедушкиных словах содержалось предчувствие и она должна была любой ценой удержать меня дома. Как будто ей это было по силам.

Мои родители тянули свою волынку еще пару лет. Я был в университете, когда они разъехались, а потом окончательно разошлись. Горечи я от этого не испытал, лишь надежду, что теперь они наконец обретут покой и вздохнут с облегчением — ведь наконец-то закончилось то, что должно было кончиться уже давным-давно.

Когда я думаю о своих родителях, будь то в хорошие или в трудные времена, вот что приходит на ум в первую очередь: когда я в них нуждался, они были всегда рядом. Я любил их тогда, люблю теперь и всегда буду любить.

Тем временем приходилось не забывать о том, что существует окружающий мир. Окружающий мир и школа. Я ее почти что не посещал. Одни поездки в город чего стоили. Уильямс-Лейк представлял из себя маленький рабочий городок, и здешним людям никогда не приходилось иметь дело с чем-либо подобным. Моя коляска была единственной на весь город — на город, вовсе для нее не приспособленный. Здесь слышать не слышали о том, что в мире существует строительство с учетом доступности для инвалидных колясок, и самая ничтожная моя поездка заканчивалась тем, что меня толкали сзади или тащили на руках. Люди думали, что моя жизнь кончилась. Самое ужасное, что и я так думал.

Ну, с этим я еще, может быть, как-то мог справиться. Ну, а со школой? В таком-то виде вновь отправляться туда, где я блистал как атлет и признанный лидер? Что, снова в спортивный зал? В госпитале я достаточно наслушался трепа о возвращении к прежней жизни, о возвращении к спорту. В своем воображении я прокручивал эту сцену бесчисленное количество раз. А теперь наступило время реальности. И это вовсе не было возвращением «звезды» спорта. Возвращался калека. Как поведут себя мои друзья? Как я сам себя поведу?

Первый день был просто ужасен. Все кругом покрыл снег, и я не знал, смогу ли проехать по нему и добраться до школы, не говоря уже о том, как попасть в само здание. Когда же я туда кое-как добрался, меня ждал новый сюрприз: часть занятий проходила в помещении крохотной пристройки неподалеку от главного здания. Соединялись они узенькой тропинкой. Да, в школе меня ждало множество всяческих сюрпризов!

Ребята нервничали, учителя нервничали, а сам я не мог пошевелиться от страха и неуверенности. Они пялились на меня во все глаза, пытались как-то это скрыть, но я все равно чувствовал. Я мог прочесть их мысли: «А что он сам-то думает? Как же он будет с этим справляться? Бедняга Рик…»

Мне потребовалась неделя, чтобы перестать ощущать эти буравящие взгляды. Как-то раз, с пыхтением одолевая ступеньки лестницы во время перемены, я встретил паренька, страдающего полиомиелитом. Он спускался вниз. Помню, как я смотрел на него еще до того, как попал в аварию, и все думал, как это грустно, как, должно быть, ужасно, когда с тобой случилось такое. И тут меня осенило, и я не без горечи подумал: наверное, он смотрит сейчас на меня и думает нечто подобное.

Но если в школе было трудно, то возвращение в спортзал начисто меня сокрушило.

Я как мог старался оттянуть этот момент. И вот однажды набрался смелости и сунул голову в дверь. Там-то они и были: Боб Редфорд и вся волейбольная команда. Все тот же тренер, те же ребята, только вот я теперь на костылях и вне игры. Все это я ощутил как полный кошмар.

Но я их недооценил. Я проковылял через зал и заговорил с Редфордом. «Привет, Рик», — сказали ребята. Рэнди скорчил мне рожу, и несколько минут мне казалось, что я вообще с ними не расставался. Тренировка продолжалась, Редфорд все разговаривал со мной, спрашивал, что я думаю о способностях и навыках отдельных игроков. (Думаю, что уже тогда он пытался найти для меня какой-то приемлемый путь возвращения в спорт.)

Внезапно я потерял контроль над собой. Я едва стоял на костылях: так меня трясло. Задержись я там еще на минуту, я бы разревелся. Ну, значит, я развернулся и потопал восвояси. Залез в свой Бронко, вырвался в город, а уж там наплакался вволю.

Когда я вспоминаю об этом, всякий раз думаю, как я их недооценил. В тот первый день в школе, направляясь от главного здания к пристройке, я решил плюнуть на тропинку и срезать путь прямо по сугробам. Само собой, свалился. И вот я там сижу, отплевываясь снегом и прикидывая, найдут ли меня до весенней оттепели, как тут из-за угла появляется пара ребят — Кен Рич и Роб Грэм. Они поставили меня на ноги с таким видом, будто во всем мире нет ничего более естественного, и мы втроем пошли на урок. Вот так-то! А у меня появилось два новых друга.

Как только первая неловкость рассеялась, мои старые друзья вновь стали близкими, какими они были всегда. Труднее всего пришлось Рэнди и Дону. Особенно Дону. Ведь он был вместе со мной в грузовике и вышел из переделки даже без царапины, в то время как я оказался в этом кресле. Но они старались как могли. И все должно было встать на свои места. Мы отправились в подвал, прихватили с собой духовое ружье и стреляли по шарикам для пинг-понга, поставив их на горлышки бутылок. Я заставил отца подвесить к потолку трапецию, чтобы я мог стоять на своих скобах и, держась за нее одной рукой, другой играть в настольный теннис. Насчет друзей волноваться не приходилось. Просто мне надо было их кое-чему научить. Но сначала я должен был заняться собственным образованием.

Благодарение Господу за Бронко. Это было мое утешение, мое бегство к уединению, моя связующая нить о четырех ведущих колесах с моим прежним миром. Гонял я его при любой возможности, и гонял безжалостно. Может, в чем другом я и не мог выкладываться на полную мощь, но стоило мне оказаться за рулем — и я был на равных с кем угодно, тут уж все зависело только от меня. Каждый выходной, а зачастую по вечерам в обычные дни компанией в три-четыре человека мы собирались, кидали назад ящик пива (очень глупо пить спиртное и одновременно управлять автомобилем!) и с ревом уносились по бездорожью на бешеной скорости неважно куда — на рыбалку или просто поразвлечься — и с такой же стремительностью возвращались назад. Ну, а если застрянем?! Так это ж самый кайф.

Однажды на скорости 60 миль в час мы мчались по проселочной дороге с покрытием из утрамбованного гравия и с такой силой врезались в ограждение для скота, что аж взлетели в воздух. Меня подбросило, я ударился головой о крышу и упал на пол, под щиток управления. Пока машина летела вслепую, я оттуда, снизу, пытался править, кое-как дотянувшись до руля, а другой рукой на ощупь искал тормоз. Мы избежали лобового столкновения с телефонным столбом, разминувшись с ним на какие-нибудь четверть дюйма. А в другой раз вечером, когда у нас не было бензина и денег, чтобы купить его и отправиться на рыбалку на следующий день, кто-то из ребят предложил позаимствовать топлива, откачав его из баков машин, стоявших на площадке для подержанных автомобилей. Они, значит, будут бензин откачивать, а я стоять на стреме. Как выяснилось, «отличная» была работенка. Не успел я тронуться с места, как наткнулся на охранника. Последнего весьма удивило, почему среди ночи я сижу в машине с включенными фарами. За Брэдом и другим парнем полиция учинила форменную погоню с ищейками и фонарями, и им пришлось целых четыре часа прятаться под железнодорожной эстакадой, пока опасность не миновала и можно было возвращаться домой.

Юный правонарушитель? Нет, просто меня терзали страхи и тоска. Я был на грани действительно крупных неприятностей, как бы на ощупь определяя пределы доступного и лишний раз убеждаясь, насколько они ограниченны. Это выглядит, безумием, но, вероятно, иначе было нельзя, потому что при всей дикости этих проделок в них присутствовал элемент общения, равного партнерства, возможность убедиться, что, даже если спорт для меня потерян, существует множество других занятий, где я могу выступать на равных со своими друзьями, даже если мне придется опираться на их помощь. Ребята сами понимали, какую неоценимую услугу они оказывали мне одним своим присутствием. Не будь их рядом, я мог вообще с головой спрятаться в своей скорлупе и полностью порвать связь с миром.

Когда умирает надежда, с инвалидом может случиться нечто ужасное. Ты вбиваешь себе в голову, что ни на что не способен, и не можешь ни на секунду забыть о своей ущербности. И дело тут не в том, что ты вообще ничего не можешь, ты можешь, но только делаешь это долго, другие люди могут делать за тебя то же самое гораздо быстрее. Если вам не хватает самоконтроля, вы постепенно начинаете торговать своей независимостью в обмен на такие услуги. Либо так, либо вы заряжаетесь упорством и сами действуете даже в тех случаях, когда следует обратиться за помощью. То и дело приходится оглядываться и давать самому себе пинка под зад, а иначе рискуешь превратиться в расхлябанную калошу.

Помню, как однажды — это было во время моего первого рождества после возвращения домой — ребята решили компанией отправиться к Голубому озеру на выходные дни. Все замело снегом, и меня из этой группы поначалу исключили просто потому, что мне это было не по силам. Но они раздобыли санки, схватились за веревки и потащили меня волоком. Мы могли отлично провести время, но я все сидел и дулся из-за того, что они меня тащат. Я испортил им весь вечер. Мы остались там на ночевку и вернулись на другой день. Все было отлично, только я вел себя, как капризный ребенок.

Отчасти я понимаю, в чем тут причина. Стоит появиться в твоей жизни девчонке, как сразу обостряется мнительность. А у меня в то время как раз появилась девушка. Ну, а я по-прежнему то в коляске, то на костылях и в скобах. Чего ради она со мной встречается? И как долго все это продлится, пока она не бросит меня и не найдет себе другого? И что об этом думают ребята?

Ну так вот. Я решил поставить крест на женщинах, пока они не успели поставить крест на мне. Просто забавно, как быстро я сумел пересмотреть свои взгляды. Брэд втюрился в девочку по имени Ким Белчер — она играла за одну из школьных волейбольных команд, но по застенчивости боялся назначить ей свидание. Я все подтрунивал над ним по этому поводу и все обещал, что сам позвоню ей и договорюсь насчет свидания с ним. Он думал, что это я так, дурака валяю, а я взял да и позвонил.

«Ну, хорошо, — говорит она, — я согласна». И все было в ажуре, пока я не рассказал об этом Брэду. Он заметался, начал звонить ей, наговорил, что это все я придумал, а он вовсе не собирается с ней встречаться. Что же мне оставалось делать? Естественно, я должен был перед ней извиниться.

Я собрался было ей звонить, как вдруг меня осенило: да это же классная девчонка! С какой стати я устраиваю ему с ней свидание? Лучше уж я сам с ней встречусь. Так я и поступил, мы отправились покататься на машине, и вот так-то я заработал свой первый поцелуй в зрелом возрасте шестнадцати лет.

Это немного помогло обрести уверенность, но я по-прежнему считал, что ни одна девушка не захочет со мной связываться надолго, ну, и вообще заводить прочные отношения. Потом — это было на уроке по точным наукам в одиннадцатом классе — я заметил, что одна девушка по имени Изабел, сидела она на задней парте, все смотрит на меня и улыбается. В первый момент я ей улыбкой не ответил. Да нет, не может быть, чтобы это она мне улыбалась! А потом я сообразил, что, кроме меня, в этом месте у самой доски больше никого и нет — один учитель. Ну, а ему она, конечно, улыбаться не может.

«Ага, — решил я, — значит, это она мне улыбается». Решил и тут же поставил на этом точку. Наверное, это она так, из жалости. А она нет-нет да и подойдет ко мне и заведет разговор, а однажды я лежу себе на траве, а она подъезжает на старой машине — у друга, значит, одолжила. Она пригласила меня на представление, а кончилось все тем, что мы встречались примерно месяца три. Постой-ка! А может быть, дело тут вовсе не в их жалости ко мне? Может быть, рано еще ставить крест на девчонках?

Я сам начал приглашать девушек на свидание, вместо того чтобы дожидаться приглашения. Черт бы меня побрал! Они соглашались. К двенадцатому классу у меня образовалась постоянная подруга, звали ее Патти Льюэке. Она играла в волейбольной команде одиннадцатого класса. Я им помогал тренироваться. У нас с ней дело закрутилось довольно серьезно примерно на три года. Если честно, то как раз с Патти я и участвовал в экспедиции на Голубое озеро.

Так с какой стати я был таким дерганым? А все потому, что, несмотря ни на что, я по-прежнему чувствовал себя очень неуверенно. Я ревновал к другим парням. Посмотрю, бывало, на Патти и думаю: «И чего такого она во мне нашла? Почему она со мной, когда может быть с одним из них?» На вечеринках я просто садился в сторонке и наблюдал. Я был полностью подавлен состоянием моих ног — от них остались кожа да кости, а ведь были-то такими мускулистыми, крепкими, да и форму имели что надо. Бывало, пойдем к озеру, и все наперебой предлагают: «Ну давай! Спускаемся! Мы тебя отнесем к берегу». Нет. Только не меня. Вот и сижу я в джипе на дороге и жду, пока они там в воде плещутся. Или поедем на пикник, а я едва пальцем пошевелю, чтобы чем помочь. Просто сижу и переживаю, весь исполненный сострадания к себе, и еще хочу, чтобы все вокруг тоже мне сочувствовали.

Ни к чему хорошему это привести не могло. Наверное, где-то в глубине души я это понимал. Но мое образование лишь только начиналось. Нет ничего дурного в том, что друзья отнесут тебя к берегу, чтобы ты мог искупаться. Или, может быть, неприлично раздеться, остаться в одних шортах и выставить на обозрение свои истощавшие ноги? Тоже не проблема. Я должен был понять, что большинство из того, что я привык делать в прошлом, было мне по силам и теперь, просто в некоторых случаях требовался иной подход. Все, что от меня требовалось, — это приспособиться к новым обстоятельствам, собрать все силы в кулак и воспринимать все эти шишки и огорчения как часть платежа за вновь обретенное умение.

Взять, к примеру, охоту или рыбалку. Они занимали особое место в моей жизни. Благодаря охоте и рыбалке я как бы обретал внутреннее равновесие, находил контакт со старыми друзьями, с прежним образом жизни. Они помогали мне сосредоточиться на конкретных целях, вновь обрести чувство ответственности.

Я не помню себя до моей первой рыбалки. Впервые я взял в руки спиннинг, когда мне было три года, и, если верить матери, к шести годам управлялся с ним не хуже взрослого мужчины. Я должен был во что бы то ни стало вновь обрести этот навык. Когда мы решили, что время для этого пришло, отец с Брэдом отвезли меня на старое наше место на реке Томпсон. Чтобы попасть туда, нам нужно было перейти через старый висячий мост, а ведь я-то был на скобах.

Ну так какого черта! Ведь я сам хотел ни от кого не зависеть, не так ли? И вот я скакнул на костылях на мост. Он закачался. Я сам раскачиваюсь на костылях, ноги болтаются туда-сюда, а внизу я отчетливо вижу реку, благо что в подгнивших досках настила хватает глазков; я еще понадеялся на них: все-таки, глядишь, и костыли не разъедутся в стороны. А в голове вертится один и тот же вопрос: «Чего ради я это делаю?»

Но я это сделал. Одолел мост и еще прошел примерно милю вдоль железной дороги, а уж дальше сам не мог идти и тут позволил ребятам помогать мне. Они снесли меня вниз по берегу, надели спасательный жилет и привязали к дереву, чтобы я не свалился в воду во время рыбалки. Мы выловили нескольких рыбин и получили массу удовольствия. Что делать, приспосабливаюсь!

Гребля на байдарке, чего я ни разу не пробовал до аварии, как выяснилось, создала не меньше проблем, и решать их пришлось подобным же образом. Правда, в этом случае мне пришлось применить несколько иную тактику. Сначала грузишь байдарку в машину. Потом загружаешь туда же коляску. Потом едешь к причалу. Вынимаешь коляску из машины, потом выгружаешь байдарку. Потом надо вытащить всю остальную оснастку. Потом снова загрузить коляску в машину. Потом отогнать машину на стоянку. Потом снова выгрузить каталку из машины, вернуться на ней к байдарке, забраться в лодку, и теперь можно отплывать.

Да, и еще: нужно не забыть о приливе и оставить коляску выше верхней границы воды. Однажды я отошел и оставил ее на черте отлива и к тому же забыл ключи от машины на сиденье. Когда я вернулся, был прилив, вся коляска оказалась под водой, а ключи исчезли. Но если допустить, что вы возвращаетесь назад, не допустив подобной глупости, дальнейший путь домой особых проблем не составляет. Сели в коляску — и прямиком к машине. Грузишь коляску в машину. Едешь за байдаркой. Вытаскиваешь коляску из машины. Закрепляешь байдарку на крыше автомобиля. Загружаешь коляску в машину. Едешь домой. Вытаскиваешь коляску из машины. Снимаешь байдарку с крыши. Заезжаешь в гараж. И вот тут-то можно передохнуть.

Позднее я значительно упростил всю эту процедуру, арендовав место на причале, где мог оставлять байдарку. Теперь я подъезжал на машине прямо к лодке, садился в нее и греб себе куда надо. Дело в том, что я мог покататься на байдарке, когда мне того хотелось, и мой метод не слишком отличался от того, как поступают все остальные люди, разве что мне приходилось совершать несколько дополнительных действий. Например, я научился использовать силу тяжести при погрузке и разгрузке. Доставка байдарки к причалу потребовала дополнительной работы мысли, нужно было найти наилегчайший из всех возможных способов. Приходится приспосабливаться!

С охотой дело обстоит более трудно, но не безнадежно. Я люблю охотиться. Я не кровожаден. Я вовсе не обуреваем страстью к убийству. В моей семье всегда охотились ради пропитания, ради того, чтобы испытать себя, ощутить чистую радость общения с дикой природой. Я начал охотиться, как только достаточно подрос, чтобы научиться подобающим образом пользоваться ружьем и соблюдать необходимую предосторожность. И вот после моей аварии настал день, когда мне снова захотелось поохотиться. Один вопрос: как?

Когда ты живешь в Форт-Сент-Джоне, где всюду под ногами сплошное жидкое месиво, на инвалидной коляске далеко не уедешь, не говоря уже о том, чтобы передвигаться на костылях и в скобах. Поэтому, когда мы отправляемся на охоту, я пользуюсь не коляской, а вездеходом с шестью ведущими колесами — эта машина способна идти по воде, снегу, по болотам и холмистой местности. Приехали. Но ведь не могу же я незаметно подкрадываться к лосям на маленьком вездеходном мотоцикле с мотором Текумсе в шестнадцать лошадиных сил, оставляя за собой шлейф из выхлопных газов? Слепых-то среди них маловато, а с отмороженными мозгами — тем более. Итак, вместо того чтобы гоняться за лосями, я предоставляю им возможность самим подходить ко мне.

На этом маленьком вездеходе можно покрывать большие расстояния. Мы бороздим окрестности, пока не найдем следы лосей, потом движемся по следу, находим места, где они брачуются и выкармливают молодняк, определяем их местонахождение по ощипанным побегам деревьев и подкрадываемся к ним с подветренной стороны или по верху распадка. Потом разбиваем неподалеку лагерь, затем возвращаемся на выбранный участок и ждем. Иногда в засаде приходится сидеть шесть, восемь, десять дней, не сделав ни одного выстрела. За это время можно много всего передумать. В этом даже есть определенные преимущества.

Вообще-то жизнь на бивуаке дается мне нелегко. Я не могу ободрать шкуру с той же легкостью, как раньше, потому что держать тушу одной рукой, другой срезать и при этом еще балансировать на костылях совсем нелегко и я никак не могу подобраться к ней с нужной стороны. Итак, я делаю что могу, а потом начинаю изображать из себя главного егеря. Думаете, мне не попадает за это от моего старика и от Брэда?

Адаптация. А пока что мы наслаждаемся свежим воздухом в этой глуши, работаем, разбиваем стоянки и ложимся спать с тем особым чувством усталости, которое бывает только здесь. В чем-то я становлюсь свободнее, а иной раз еще острее чувствую горечь, ибо со всей очевидностью убеждаюсь: вот это тебе не по силам.

Например, однажды, зашвырнув пару дюжин пива в наш маленький вездеход, мы с Робом Грэмом выехали за пределы лагеря. Охотиться мы не собирались. Даже ружей не прихватили. Просто хотели осмотреть окрестности. Часа через три мы до того ими налюбовались, что решили одолеть напрямую пару болот. Дорога куда-то пропала, две трети запасов пива тоже, а наш вездеход застрял наверху бобровой плотины, зависнув передком фута на три над водой.

— Ну что, будем поворачивать назад? — спросил Роб.

Несколько секунд я обдумывал его слова. Потом ответил:

— Отличная мысль!

Итак, мы развернулись, добрались почти до самого места стоянки, и тут, всего в каких-то двух милях, наш вездеход сломался. Не проблема! Мы и пешком дойдем! Черт побери, ведь у меня же были и костыли и скобы. Разве не сумею? Вот, правда, дорога была сплошным жидким месивом, и то один, то другой костыль проваливались аж по самую подмышку, потом куда-то съезжал, и я окунался носом в самую грязь. Я сбился со счета, так часто это повторялось за эти две мили. Самая что ни на есть ерунда, а способна тебя доконать. Небольшая прогулка может обернуться преодолеванием полосы препятствий, когда костыли засасывает жижей, словно зыбучим песком, и тебя норовит поглотить вслед за ними.

Да, нелегко все это. Зато я охочусь! Это так здорово. И, как правило, без своего лося я не возвращаюсь.

Все это вовсе не далось мне по мановению волшебной палочки. Никакого ослепительного чуда здесь не было. Процесс обучения шел мучительно медленно и неравномерно. Мое мышление формировалось под воздействием практического опыта, и тут у меня были определенные достижения. Я учился действовать самостоятельно, полагаясь только на себя. Но я по-прежнему воспринимал это не так, как надо. Я все еще не мог в полной мере оценить свою самостоятельность. Напротив, я сосредоточивал внимание на том, что мне было не под силу. И хотя я сам того не понимал, подобные мысли вовсе не помогали исправить мое положение.

Потом я обжег ногу. И слава Богу, что я ее обжег. Случилось это в июне 1975 года, в тот самый год, когда я должен был закончить школу. К этому времени я начал убеждаться, что спортивные состязания, как и ухаживание за девушками, вовсе не столь уж недоступны для меня. Один человек, звали его Стэн Стронг, увлек меня идеей спорта для инвалидов-колясочников (к этому мы еще подойдем), и вот я оказался в Монреале в составе третьеразрядной команды по баскетболу на Всеканадских играх инвалидов-колясочников. На меня это произвело прямо-таки отрезвляющее действие. Поражали недюжинные атлетические способности этих людей. Я замечательно провел время и вот сидел в душевой все еще полусонный после вчерашней ночной спешки на аэродром, чтобы не опоздать на самолет домой. Итак, я повернул кран горячей воды, уверенный, что пройдет какое-то время, пока она действительно нагреется, как это обычно бывало у нас дома, и задремал. А она хлынула горячая, словно кипяток, как только я открыл кран. Левая ступня оказалась под струей, а поскольку ноги у меня лишены чувствительности, я и не заметил, как ее начисто ошпарило.

По счастью, окончательно свариться нога не успела, но за тот месяц, что потребовался на ее заживление, мне пришлось испытать целую вереницу новых огорчений. Кроме того, я лишний раз осознал всю ценность того, что я умел делать, пока не ошпарил ногу. Оказывается, мне удалось кое-чего достичь, а я-то все принимал как само собой разумеющееся. Я мог водить машину, значит, у меня имелось средство передвижения. У меня были костыли и скобы, значит, я не был прикован к каталке. Теперь я лишился этих преимуществ.

Машину я водить мог, но при травмированной ноге скобы отпадали, а это значит, что я оказался прикованным к креслу, если хотел добраться куда-нибудь недалеко. Передвигаться на каталке по дому — сущее мучение! Это было хуже, чем раньше. Хуже, потому что я уже успел ощутить вкус к тому, чтобы обходиться без посторонней помощи. А теперь моим домашним во всем приходилось мне помогать. И я снова начал к этому привыкать. Однажды я подъехал к дому и начал нажимать на сигнал, чтобы Брэд спустился и помог мне войти внутрь. Без скоб мне это было самому не под силу. Он мне уже до этого помог дойти от дома до джипа, когда я уезжал. И вот я вернулся и хотел теперь попасть в дом.

— Потерпи минутку, — крикнул Брэд. — Я занят.

Занят? Что он хочет этим сказать? Разъяренный, я вновь начал сигналить, на этот раз громче. Он все не идет. Вот тут-то я прямо взорвался от злости. Распахнув настежь дверь Бронко, я выполз на землю и сидя, кое-как пополз к дому. Куда все запропастились? Ведь я же сигналил. Почему ко мне никто не вышел?

Во всем этом, однако, кое-что было. Я был выведен из равновесия. Я был в ярости. Но, однако ж, я смог добраться до двери. И вдруг меня осенило. Хей! На кой черт тебе нужна их помощь! Ты и сам сумеешь справиться! И я понял, почему злюсь на них. Я злился, потому что снова не мог обойтись без чьей-то помощи. Я вновь оказался в зависимом положении, потому что не мог ходить на скобах. Когда я их носил, многое мне было по силам. А если так, то, возможно, постепенно я бы осилил и много чего еще…

Вот как все получилось. Теперь поняли? Из-за ожога ноги я лишился скоб, лишился той независимости, что приобрел благодаря им и которую так научился ценить. Произошла как бы внутренняя переориентация. Теперь я мог сосредоточиться на том, что уже умел делать, и при этом учился принимать помощь там, где был еще бессилен.

Следующая важная ступень — овладение конкретными навыками и применение их без какой-либо помощи извне — была освоена в следующие два года в результате целого ряда последовательных действий. Именно благодаря одному из этих действий я оказался брошенным физиономией вниз прямо в реку Фрейзер, сверху меня придавило кресло-каталка, и было это за много миль от ближайшего жилья. Лежу и думаю: «Как же мне теперь отсюда выбраться?» В то время я жил в Ванкувере и посещал лекции в Университете провинции Британская Колумбия. Жизнь моя там складывалась довольно гладко. Я участвовал в соревнованиях инвалидов-колясочников. Вскоре я должен был получить диплом преподавателя физкультуры. У меня были друзья, я участвовал в общественной жизни. Но время от времени это застарелое чувство зависимости возьмет да и навалится на меня.

И вот в тот самый день меня потянуло в глухомань, на рыбалку, но все, кого я звал себе в компанию, лишь отнекивались да отмахивались. И я поймал себя на мысли: «Ах, вот как! Значит, если они не могут, то и я не могу?»

Потом я понял, насколько все это глупо. В те дни настроение у меня было совершенно иное, чем в Уильямс-Лейке. Я уже успел попутешествовать в одиночку, и немало. Правда, в глухомань не залезал, но это непринципиально. Ведь я вырос в глуши. Рыбалка-то такая же, как прежде. А я разве стал другим?

Я погрузил поклажу в маленькую «хонду» и двинул напрямую к тому самому местечку на берегу Фрейзера, куда, бывало, ходил еще мальчишкой, когда жил в Абботсфорде. (В 1979 году я обменял свой любимый Бронко на Шевроле 4x4, который позднее продал за бесценок Брэду, но при одном условии: он обязался сохранить ручное управление на случай, если мне понадобится машина, а себе я купил Хонду-сивик. Это было более разумно, так как теперь я жил в городе.) Подъезжаю к ограде у реки — калитка заперта. Так, так, пижон городской, что теперь-то будешь делать?

Ерунда! Разве это помеха рыболову? Я поставил машину, пристегнул скобы, перекинул каталку и удочку через калитку — а в высоту она была футов пять. Теперь можно было приступать к рыбной ловле. Я подтянулся на руках, перекинул тело через калитку и опустился на землю с другой стороны. Потом на каталке я отправился вдоль дамбы к прибрежному лугу, выискивая при этом заболоченную низину, примыкающую к руслу реки. Я подналег на колесо, преодолел створ ручья, затем вновь таким же образом перелез через калитку, только на этот раз это был забор из колючей проволоки, а потом скатился прямо к самой воде. Улов был не особенно богатым — так, всякая мелочь, — вот я и двинулся, очень медленно, вниз по склону к следующей террасе, потом снова поднялся наверх, ну, и таким образом потихоньку двигался и подыскивал подходящее место. В конце концов я решил вернуться на первую террасу. Только на этот раз в меня словно бес вселился.

Я кинул вперед удочку, крутанул пируэт на каталке и понесся вниз по склону. Естественно, я мчался слишком быстро. Когда я попытался свернуть с тропинки на террасу, инерция была столь сильна, что каталка перевернулась и мы оба — я впереди, а за мной моя «колесница» — полетели в воду с берега высотой фута в четыре. Первым упал я, затем меня накрыла каталка.

«Спасайся!» — было первой моей мыслью. Гениально, не правда ли? Кругом на много миль не было ни души. И если бы я себя не спас, кто бы еще это сделал?

Глубина была небольшая, да и течение меня не сносило, так что я сбросил с себя кресло и дополз до кромки берега. «Срочно спасать кресло!» — было моей второй мыслью, и осенила она меня как раз вовремя. Оно медленно погружалось и скрывалось из поля зрения в том самом месте, где я его с себя сбросил. Я дотянулся до кресла, схватил его и подтянул к себе. Нет уж, тонуть я не собирался. Голодать, может быть, но не тонуть. Не забывайте, я все еще сидел в воде под четырехфутовым берегом, причем илистым и предательски скользким. «Ну что же, Хансен, — сказал я себе, — теперь сам вылезай отсюда».

Я начал ползти, хватаясь за пучки травы. «Нипочем мне отсюда не выбраться», — сказал я себе. Меня охватила растерянность. А потом я пришел в ярость: «Сам сюда заехал, а теперь раскис? Нюня!» Я с новой силой вцепился в торфянистый грунт, рывком подтянулся на берег, потом нагнулся за креслом и вытащил его на берег. Потом я поставил его на колеса, отъехал на прежнее место — на этот раз более осторожно — и оставался там, пока не поймал пару рыб. Дорога назад была легкой. Я перекинул через забор удочку и кресло, затем сам перелез через калитку, докатил до машины и отправился домой. Если говорить о рыбалке, этот выезд был не самым удачным. Но всю дорогу домой я улыбался.