Черный мотылек

10

Знаменитая актриса, дружившая с Джеральдом Кэндлессом, продекламировала вторую часть «Улисса» Теннисона. Менее известный актер, также бывавший в Ланди-Вью-Хаусе, прочел «Иордан» Герберта.^[8] Урсула, сидевшая в первом ряду с дочерьми по правую и по левую руку (младшая, прячась под огромной черной шляпой, то и дело заходилась в рыданиях), подумала, как неуместен «Иордан» на поминках по ярому атеисту. Уж о Джеральде никак нельзя сказать, что он воспевал Бога, а потому не завидовал тем, кто восторгается соловьем и весной.

Певец, исполнивший песню Гуго Вольфа,^[9] был Урсуле незнаком. Участников торжества выбирала Хоуп. Скорее всего, тех, кого бы пригласила на свои поминки, если бы задумалась. Роджер Паллинтер, худой и старый, опираясь на два костыля (он страдал артритом), прочел свои стихи. Надо же, подумала Урсула, он еще что-то пишет. Колин Райтсон, тоже дряхлый старик, произнес речь. Настоящий панегирик, решила Урсула. Какое странное ощущение — смотреть на человека, который был когда-то твоим любовником, слушать его голос и не чувствовать ничего — ничего, кроме нетерпения и легкой неприязни.

Надо бы взять за руку бедняжку Хоуп, поддержать ее, но Урсула боялась непредсказуемой реакции дочери. За ее спиной кашлял и отхаркивался Роберт Постль, он подхватил простуду и теперь распространял инфекцию в радиусе двух метров. Капелька брызнула ей на шею — Урсулу передернуло. Пока Райтсон гнусавил и гудел, его жена в дальнем ряду нацепила очки и начала просматривать лист в черной рамке со списком стихотворений и песен — еще одна заготовка Хоуп. Наверху страницы шрифтом «таймс» набрано: «Джеральд Кэндлесс, 1926–1997». Наверное, миссис Райтсон, как и Урсулу, слегка шокировала эпитафия на латыни: Vixit, scripsit, mortuus est.

— Жил, писал, умер, — хрипло прошептала Тэсса Постль.

Урсула вздрогнула. Ничего, в три пятьдесят она сядет на поезд, к семи будет в Эксетере, а оттуда на другой электричке доберется до Барнстепла где-то к девяти. Обе девочки уговаривали ее остаться на ночь. Урсула была тронута, хотя приглашение Хоуп прозвучало не слишком искренне. И сестра Хелен тоже звала к себе. Может быть, Урсула и согласилась бы, но не хотелось потом добираться с утра от Каршелтона на вокзал Паддингтон. Наконец церемония закончилась, орган заиграл мелодию повеселее, Адела Черчхауз мурлыкала в такт и чуть ли не танцевала в проходе. Лондонские писатели хлынули из церкви во двор, примыкавший к Пикадилли.

Какие-то люди, совершенно ей незнакомые, лезли целоваться на прощанье. Роберт Постль, утирая нос и рот бумажным платочком (Тэсса держала наготове пачку), приговаривал, что им надо встретиться, поговорить, и насчет этой новой книги… Когда она снова выберется в Лондон? Можно ли пригласить ее на ланч? Я не имею никакого отношения к книге, возразила Урсула. К этому времени вокруг них собралась довольно большая толпа, но никто не возмущался, даже не удивлялся тому, что Урсула оказалась в центре внимания. Она — вдова, и ей положено скорбеть, сокрушаясь об утрате такого мужа, как Джеральд Кэндлесс. Любая женщина горевала бы на ее месте. К удивлению Урсулы, на помощь пришла Сара, тронула за локоть. Такси уже ждет, они с Хоуп проводят мать на Паддингтон.

И впрямь знаменательный день, думала Урсула, не веря своим глазам. В такси дочери снова уселись по бокам от нее, и она была тронута — Джеральд никогда не мог бы так ее растрогать. Папы нет, но мама с ними, единственный родной человек — в этом все дело? Поэтому они переменились? Так или иначе, с ней самой творилось что-то необычное, чего не бывало годами. Глаза наполнились слезами, но не теми, которые можно остановить, — настоящий поток заструился по щекам.

— Ой, мама, — прошептала Сара. — Мамочка…

Много лет Урсула не испытывала такого счастья. Она вообще не была счастлива все эти годы и только теперь ощутила невероятную радость, потому что Сара и Хоуп были так добры с ней, даже поцеловали на прощание. Хоуп не целовала ее с детства. Все трое обнялись, крепко, по-настоящему, потом девочки отправились по своим делам, а Урсула, убедившись, что такси уехало, купила в магазине копченого лосося, сэндвич с кресс-салатом и бутылку свежевыжатого апельсинового сока — для обеда в поезде, в купе первого класса.

Саре казалось, что она переживет этот странный поступок отца, смену фамилии, по каким бы причинам он это ни сделал. Вроде бы она уже начала смиряться. Действительно, ничего страшного. Плохо другое: открытие прервало работу над книгой. Она застряла, это напоминало творческий кризис. Отец, наверное, сказал бы: когда первые главы получаются недостаточно живыми или в них чего-то не хватает, тяжело работать с прежним энтузиазмом, пока не перепишешь эти страницы. Если же исправить начало невозможно, лучше вовсе отказаться от задуманного.

Но Сара не могла выправить первые главы, поскольку пробелы нечем заполнить. Работать совершенно расхотелось. Как писать о человеке, родившемся заново в двадцать пять лет? О человеке, который в этом возрасте впервые поступил на работу? «Вестерн Морнинг Ньюс» ответила на ее запрос. У них сохранилась запись: Джеральд Кэндлесс работал корреспондентом газеты в Плимуте с лета 1951 и до конца 1957 года. Она даже прочла его статью о Суэцком кризисе 1956 года, про то, как солдаты отплывали из Египта в Плимут. Но до 1951 года — никаких следов.

Осмотр отцовского кабинета принес одно разочарование. Джеральд не отличался педантичностью, но и в неаккуратности его не упрекнуть. Он не вел каталог, однако в ящиках стола все убрано. Письма хранились в конвертах, но уцелели далеко не все. Хотя на предложение матери Сара ответила резко, она все-таки просмотрела письма. Непонятно, по какому принципу отец их отбирал. Потом ее посетило неприятное откровение — Джеральд берег письма богатых и знаменитых, звезд и известных писателей. От дружеской корреспонденции он избавился. Невольно пришла мысль, что он рассчитывал на посмертную славу и на то, что эти письма включат в его биографию.

Но что в таком случае делать с отрезанными детством и юностью? Наверное, не задавать вопросов. Принять как данность, пройти мимо, поспешить вперед. И почему он не вел дневник? Не вполне доверяя словам матери, Сара поискала дневник, но нашла только записные книжки с наметками сюжетов, характеров, тем.

Всю субботу Сара просидела в кабинете, вечером сходила в паб в Барнстепле, а оттуда поехала в ночной клуб выпить с друзьями. Среди них опять оказался Адам Фоли, хотя его не приглашали. То ли он дружил с Александром, то ли раньше встречался с сестрой Рози, Сара не помнила. Его семья по выходным отдыхала в коттедже поблизости от Барнстепла.

О том телефонном разговоре и ее холодном отказе они не вспоминали, но Адам был явно обижен. Наверняка. Он болтал со всеми, обходя вниманием одну Сару. Ее небрежное «Извини, я занята, не могу», похоже, глубоко задело парня. Ну и ладно, Сара и сама не станет с ним говорить. Хотя жаль, он необычайно привлекателен, просто до ужаса: волосы черные, кожа с темным отливом. Худой. Саре нравились его худоба, изящная походка — такой небрежный, легкий, беззаботный. А она его отшила.

Чуть позже она ощутила — сначала с тревогой, потом с нарастающим возбуждением — его взгляд. Адам смотрел ей не в лицо или в глаза, а на тело. Он буквально скользил по ней взглядом. Еще в пабе Адам отправился за напитками и принес стаканы всем, кроме Сары.

— А чем бедняжка Сара провинилась? — спросила Рози.

Тогда он посмотрел на нее в упор.

— Тебя я и не заметил, — сказал он равнодушно, так, словно она ничтожество, которое и замечать-то не стоит. Чокнутый, наверное. Если женщина отказалась от свидания, это еще не повод для грубости. Кстати, хамить и она умеет. С превеликим удовольствием:

— Так ты таращился на пустой стул?

Она поднялась, подошла к бару, заказала себе выпивку. Народу набилось полным-полно, поэтому на свое место ей пришлось пробираться вплотную к Адаму. Тот положил ей руку на бедро и слегка прижал к себе. Сама не зная почему, Сара остановилась. Потом они поехали вместе в клуб в подвале под лавкой зеленщика. Само собой, клуб назывался «Зелень». Адам проскочил вперед нее и не придержал дверь. На небольшой сцене размером с ванную комнату танцевали. Адам пригласил Викки, потом Рози. Он танцевал с ними, а смотрел на Сару.

И она смотрела на него словно загипнотизированная. Ей даже стало нехорошо. Впрочем, она перепила. Расходились после часа. Рози предложила подвезти Адама, но он ткнул пальцем в сторону Сары: «Она меня отвезет», — словно такси заказал.

И она отвезла — вернее, Адам отвез ее. Молча забрал ключи, разыскал ее автомобиль, гостеприимно открыл пассажирскую дверь, а потом пару миль сосредоточенно вел машину. Сара была, конечно, пьяна, однако не настолько, чтобы не заметить, как Адам припарковался у газона и выбрался из машины. Он открыл дверцу, уволок Сару на заднее сиденье и занялся с ней любовью.

Каким-то образом им обоим удалось добраться до коттеджа, и там Сара провела ночь — с Адамом, в его постели, при этом в соседних комнатах спали его домашние. Это странно волновало, будто она снова подросток, — пробираться по ступенькам босиком, с туфлями в руках. А потом они молчали или разговаривали шепотом — чтобы не разбудить тетю Адама, или бабушку, или кто там спал за стенкой. Рано утром, как только старуха ушла к мессе, Сара поднялась и поехала домой, страдая от жуткого похмелья.

Мать не стала комментировать возвращение в десять утра, спросив только, как прошла вечеринка. Сара напилась минеральной воды и черного кофе и потащилась в кабинет, ничего не ожидая найти. И вдруг сделала главное открытие за все выходные.

В последнем ящике, поверх начатой пачки бумаги, лежало что-то — она не знала, что это такое, не поняла цены своего открытия, видела только, что вещица странная и в кабинете писателя вроде бы не к месту. Во всяком случае — в кабинете писателя-атеиста. Но задумалась Сара позднее, когда вернулась домой и показала находку Хоуп и Фабиану. Их отец не только не верил в Бога — он был активным и убежденным атеистом (мать о ее отношении к религии никто не спрашивал, да и кого это интересовало). Джеральд растил девочек безбожницами, хотя и не напоказ — не требовал, к примеру, чтобы их освобождали от молитвы перед уроками. Он полагал, что религиозный ритуал не повредит — просто не окажет никакого воздействия, и тут он был прав. Сара и Хоуп в жизни не прочли и страницы из Библии и не знали библейских цитат. За всю жизнь они побывали в церкви лишь дважды: на свадьбе кузины Полин и на отпевании отца.

Вот почему вещица из папиного стола повергла Хоуп в такое же недоумение, как и Сару. Она была сделана из какого-то растительного материала, похожего на лист или стебель. Полоска, сложенная вдвое, и повыше центра к ней крепится поперечная полоса, также сложенная вдвое. Изысканный узелок прикрывает место соединения.

— Это пальмовый крест, — сказал Фабиан.

— Что?

— Одно дело атеизм, другое дело — невежество, — заворчал он. — Вы обе попросту необразованны. Необязательно верить в Бога, но кое-что о религии нужно знать. Самую малость. Вы понятия не имеете, что такое кредо, дароносица или Пятидесятница.

— Я знаю, что такое «кредо», — с негодованием возразила Хоуп. — Ты лучше скажи, что это? Какой еще «пальмовый крест»?

— Это пальмовый лист, или стебель тростника, или даже сосновая ветка, сложенная в форме креста. Их раздают прихожанам на заутрене или мессе в Вербное воскресенье, последнее воскресенье перед Пасхой.

— Я думала, ты еврей, — удивилась Сара.

— Ты ошибаешься, Фаб, — сказала Хоуп. — Папочка в жизни не держал дома ничего подобного. Он ненавидел религию. Говорил, только в этом он и согласен с Марксом: религия — действительно опиум для народа. Он издевался над верой, всегда острил. Однажды у нас гостил Джонатан Артур. Он принялся рассуждать о вознесении, он человек набожный и страшно огорчился, когда папочка отрезал: «Кто вознесся, тот и свалится».

— Ничем не могу помочь. Это пальмовый крест. Спроси любого, если не веришь. Спроси этого старикана с насморком, Постля, он католик.

— Если я позвоню ему, он начнет спрашивать, как продвигается книга, — вздохнула Сара. — А она никак не продвигается. Не знаю, о чем дальше писать.

— Ваш отец говорил как лондонец, — заметил Фабиан. — Я, знаете ли, вроде профессора Хиггинса,^[10] разбираюсь в акцентах. У него был лондонский акцент, я бы сказал — с легким призвуком Восточной Англии. Итак, он жил один в Лондоне, работал в газете, и тут случилось что-то страшное. Криминальную версию отбрасываем, ваш отец не может быть преступником. Значит, с ним стряслась беда. Умерла жена или возлюбленная. Дети. Он узнал что-то невероятное о своей семье — то есть о своей настоящей семье. Наследственная болезнь, его отец — убийца, или что-то в этом роде.

— Даже если возлюбленная умерла — что с того? — заговорила Хоуп.

— Большое тебе спасибо, — поблагодарил Фабиан.

— Я вовсе не о тебе, Фаб, ты же знаешь. С какой стати из-за этого менять имя? Скорей уж его отец был убийцей.

— Что-то такое припоминаю, — кивнула Сара. — Я как-то слышала, как эта странная старуха Адела Черчхауз заговорила с папой об этом — то есть не про убийцу в семье, это все вздор, а насчет его акцента. Она сказала: «Знаешь, Джеральд, когда ты начинаешь волноваться, я слышу в твоей речи отзвук Саффолка». А папа ответил, что ничего удивительного — до десяти лет он рос в Ипсвиче.

Если она и вспоминала тот разговор после откровений Джоан Тэйг, то и его считала ложью, как и все упоминания отца о детстве и юности. Но что, если это правда? Быть может, этот Джеральд Кэндлесс не был отпрыском Джорджа и Кэтлин Кэндлесс с Ватерлоо-роуд, но тоже родился в Ипсвиче и прожил там достаточно долго, чтобы приобрести неистребимый акцент.

Пальмовый крест остался лежать на столе поверх экземпляра «Спектейтора» — там, где положил его Фабиан. Что-то в этом предмете тревожило Сару, не давало покоя. Ей не хотелось задумываться, разбираться с этой зацепкой, но выбросить причудливо сложенный стебель за дверь, чтобы поутру его смели кэмденские мусорщики, было бы жестом отчаяния, о котором можно пожалеть.

Когда Хоуп и Фабиан ушли, Сара вынула из шкафа краткий Оксфордский словарь, заложила пальмовый крест между «Графом» и «Динамичностью» и вернула книгу на полку.