Черный мотылек

17

Они пошли в ресторан поблизости от гостиницы Урсулы, и за обедом она поведала Сэму такие подробности о своем браке, какими никогда ни с кем не делилась. Он тоже рассказал ей о себе, а потом спросил, чего она хочет для себя теперь.

— Чего я хочу?

— Чего вы хотите от жизни. Чего ждете от будущего. Вот сейчас — что вам нужно?

— Избавиться от дома, — ответила она. — Вернуть себе прежнее имя, наладить отношения с дочерьми, забыть Джеральда. Это будет непросто.

— Наверное, не стоит и пытаться. Прошлое станет менее болезненным, когда устроится настоящее.

— Не знаю, не знаю. Я все время думаю о прошлом. Нужно отделаться от него. — Она растерянно поглядела на Сэма и вновь, уже не в первый раз за этот вечер, ощутила то сексуальное притяжение к нему, которое впервые охватило ее в дюнах Гонтона, и этому чувству, как всегда, сопутствовала тоска по упущенному времени, утраченным возможностям. — А теперь вы мне скажите — чего вы хотите?

— Я? Я хочу влюбиться, — бесхитростно ответил Сэм.

— Что?

— В прошлый раз это было замечательно. Честно говоря, это был первый раз. Мне хочется повторить. Что в этом странного?

— Обычно люди такого не говорят.

— Нет, они говорят, что хотят секса или «кого-то» найти. Но я хочу влюбиться. Я хочу отдаться во власть этого чувства, и пусть небеса все время меняют цвет и солнце светит как сумасшедшее. Я хочу нетерпеливо мерить шагами комнату, дожидаясь звонка. Я хочу, чтобы при звуке ее голоса у меня перехватывало дыхание, чтобы при виде нее у меня заплетался язык. Я хочу стать ею и чтобы она стала мной.

— Вы поразительный человек! — не удержавшись, Урсула рассмеялась вслух. — И вы уже пробовали?

— Как видите, не преуспел. Пойдемте, провожу вас в гостиницу.

Они распрощались в фойе, договорившись встретиться утром и позавтракать вместе. Сэм обещал прийти к девяти. Урсула поднялась в свою комнату, приняла ванну и, поскольку ночную рубашку она с собой не взяла, завернулась в махровый гостиничный халат. Завтра она расскажет Сэму про миссис Эади. Ему об этом можно рассказать, вот только разобраться бы самой, что рассказывать, какие последствия имела та встреча.

Что она значила для самой Урсулы?

Женщина была так вежлива. Так любезна. При виде незнакомой, хорошо одетой дамы с бледным встревоженным лицом она сразу же поздоровалась и спросила, чем ей помочь. Урсула, заикаясь, выговорила свое имя. Слова не шли с языка. В жизни она не падала в обморок, но теперь боялась, что с ней это может случиться.

— Вам, кажется, плохо. Зайдите в дом, присядьте.

Урсула покачала головой. Если ей предстоит объясняться с дочерью этой женщины — разумеется, тут замешана дочь, — она предпочитает сделать это по всем правилам, резко и гневно, а не пользоваться ее гостеприимством. Но и эти соображения отступили перед накатившей дурнотой. Урсула, спотыкаясь, прошла в дом, в маленькую гостиную, ничего не видя вокруг. В глазах потемнело, она почти ослепла. Она не ожидала от себя такой слабости, не знала, что настолько не готова встретиться с этим домом и его обитательницами. Во всяком случае, не предполагала полной капитуляции, не думала, что страх и потрясение загонят ее в чужое кресло, заставят низко опустить голову, сжав ее обеими руками, и оставаться в такой позе, пока не отступит обморочная дурнота.

Она почувствовала легкое прикосновение к плечу, подняла глаза и увидела протянутый ей стакан воды.

— Спасибо. Извините.

— Вы посидите спокойно, — посоветовала старуха. — Сейчас станет легче. Я миссис Эади.

Ей давно миновало семьдесят; поверх темного джемпера и юбки она носила фартук, закрывавший ее почти целиком, словно комбинезон без рукавов — такой носила Урсулина бабушка, не столько ради того, чтобы не испачкать одежду во время уборки или за едой, а как домашнюю повседневную одежду. Красная, лоснящаяся кожа лица имела нездоровый вид, руки тоже были красные, большие, со скрюченными пальцами. На безымянном пальце левой руки красовался золотой ободок кольца, и почти такое же кольцо — на правой руке. Белые волосы сияли словно лед.

Когда Урсула смотрела на нее снизу вверх — хозяйка стояла рядом, ожидая, пока освободится стакан, — старуха казалась высокой, почти шести футов ростом, крепкие, широко расставленные ноги слегка искривлены, прежде им приходилось, верно, носить более грузное тело, но теперь на больших, выпирающих костях почти не осталось плоти.

— Так-то лучше, — почти ласково произнесла миссис Эади. — Щеки уже порозовели.

Урсула вернула стакан и еще раз поблагодарила. Она понимала, что сама миссис Эади не спросит, зачем она пришла, а просто примет все как есть.

— Миссис Эади, — заговорила она. — Я Урсула Кэндлесс. Миссис Джеральд Кэндлесс. Джеральд Кэндлесс — мой муж.

Разумеется, она ожидала увидеть какие-то признаки растерянности на спокойном, неподвижном лице. Увидеть, как на миг скосятся глаза, подожмутся губы, слегка склонится седая голова. Но — ничего. Миссис Эади поставила стакан на полочку над столом, где стояли фотография в серебряной рамке, фотография в рамке из черепахового панциря и одинокая роза в зеленой с блестками вазе, и опустилась на стул напротив Урсулы.

— Наверное, мне следует поговорить с вашей дочерью, — продолжала Урсула. — С дочерью, которая живет с вами. Не знаю имени…

— У меня две дочери, — ответила миссис Эади и запнулась на миг, но заставила себя продолжать. — Они со мной не живут. Сын один живет рядом, но не в этом доме. Одна моя дочь вышла замуж и теперь живет в Йорке, а другая… — снова пауза… — Она сестра.

— В каком смысле?

— Сестра. Монахиня.

Урсула закусила губу — как ни странно, эти слова почти рассмешили ее. Не часто такое услышишь. Но приступ веселья тут же прошел.

— Значит, с вами живет кто-то еще, какая-то молодая женщина, — настойчиво повторила она. — Вы кому-то… — она искала подходящее слово, — сдаете комнату? Отдаете внаем?

— Нет.

— Миссис Эади, моего мужа видели, когда он приходил сюда и открывал дверь своим ключом. Извините, мне тоже неловко, это стыдно, вы же понимаете. Простите. Мне очень жаль. Может, я ошибаюсь, я была бы рада ошибиться…

— Ничего страшного, — женщина сказала это тихо и спокойно, словно была уже недосягаема для светских правил и связанных с ними проблем и неловкостей. — Объясните, пожалуйста, чего вы хотите от меня, миссис… — она помолчала, вспоминая имя, — миссис Кэндлесс.

— Не знаю. Мне не следовало приходить.

— Когда вашего мужа видели здесь?

— Несколько дней назад, около недели. Во вторник утром.

— И он открывал дверь своим ключом?

Потом Урсула убедила себя, что искорки, вспыхнувшие в глазах собеседницы, ей просто померещились, поскольку миссис Эади спокойно и печально добавила:

— Меня не было дома, миссис Кэндлесс. Я лежала в больнице. Серьезно заболела.

— Мне жаль, — сказала Урсула.

— Я и сейчас больна, но не стоит вдаваться в подробности. Пока меня не было, мог зайти сын, но у него время есть только вечером, после работы. Ключ от дома я оставляла соседке, чтобы она кормила кошку и поливала цветы. Вероятно, ее муж тоже заходил.

— Как он выглядит?

— Высокий темноволосый мужчина лет сорока пяти. Его могли принять за вашего мужа?

Урсула кивнула:

— Да, наверное. Не знаю. — На ближайшем к ней снимке гибкий, очень красивый юноша позировал рядом с мотоциклом. — Это он? Это ваш сын?

Ей не следовало спрашивать. И зачем вообще она задала этот вопрос, если в дом заходил не Джеральд и не этот худенький мальчик, а неведомый сосед? Если минуту назад на лицо миссис Эади упал луч света, теперь оно омрачилось печалью, губы крепко сжались, будто удерживая всхлип. Она не сразу ответила:

— Это был мой сын. У меня было четверо сыновей, миссис Кэндлесс. Это Десмонд. Его… Его убили. Со мной рядом живет Джеймс, а Стивен, учитель, перебрался на другой конец Лондона.

— Убили? — повторила Урсула, не зная, как вести себя перед лицом неприкрытой скорби.

Миссис Эади поднялась:

— Я долго прятала фотографию в ящике, но теперь… Нет ничего страшнее, чем пережить своего ребенка. Это противоестественно. Но даже такое горе притупляется со временем. — Урсула впилась в ее лицо таким напряженным, почти жадным взглядом, что старуха, словно по обязанности, продолжала: — Вам это ни к чему. Это не имеет отношения к тому, зачем вы пришли. Десмонда убили, замучили насмерть. — Она стиснула руки и договорила: — Насмерть забили, вот как. — И добавила напряженно, однако до конца соблюдая этикет: — Я и так вас сильно задержала.

— Да-да, мне пора идти.

По измученному лицу расплывался болезненный румянец. Миссис Эади слишком разоткровенничалась и теперь сожалела об этом. Она попыталась закончить беседу на светской ноте:

— Давно, в Ипсвиче, я была знакома с людьми по фамилии Кэндлесс.

— Наверное, это родственники моего мужа. Он из тех краев. Всего доброго.

Как только дверь закрылась за ней, Урсула бросилась бежать. Ее увлек ритм бега, свобода быстрого движения, и, выскочив на Хейнолт-роуд, она совершила неслыханный поступок: сняла туфли и помчалась дальше по теплому тротуару в одних чулках. Люди оглядывались. Урсула бежала не разбирая дороги и разрывалась от ненависти к Дикки Парфитту, который чуть не разрушил ее жизнь.

Утром, завтракая с Сэмом, вместо этого случая она заговорила о дочерях, о том, что после смерти Джеральда они стали ближе друг другу, рассказала, как плакала в такси и Хоуп держала ее за руку.

— Почему вы не изменили ситуацию, когда они были маленькими? — удивился Сэм. — Как бы он заставил девочек полюбить его, а не вас, воспротивься вы этому?

— Я пыталась вмешаться, но, видимо, плохо пыталась. И у него было огромное преимущество перед другими отцами — он всегда находился дома. Что я могла сделать — силой оторвать от него Сару и Хоуп? Он никогда не оставлял нас наедине. Джеральд женился ради того, чтобы завести детей, просто и ясно. Он получил что хотел и не упустил ни капли их любви, радости, общения. Он забрал себе все.

— А без вас можно было обойтись?

— Еще как, только я не давала. Он был бы рад развестись и полностью завладеть детьми, но я не уходила. Возможно, я оставалась с ним только потому, что он мечтал о разводе.

Урсуле захотелось сходить в Британский музей. Сэм с трудом поверил, что она там ни разу не была, и согласился проводить ее, а потом пригласил на ланч. Она бы не стала дальше рассказывать о Джеральде, но Сэм проявлял неподдельный интерес и сочувствие к ее судьбе.

— Понимаете, у него больше ничего не было. Вся его жизнь сосредоточилась в дочерях.

— А работа? — напомнил Сэм.

— Да, еще работа. Не знаю, чем он больше дорожил, творчеством или детьми. Наверное, одинаково. Я думала, у него есть другая женщина, долгое время я была в этом уверена, а потом заподозрила, что не женщина, а мужчина. Теперь я так не считаю. Он сказал, что секс его не интересует, и я этому верю. Он мне никогда не изменял — и что с того?

— Да, физическую верность часто переоценивают.

Никогда в жизни Урсула не бывала столь откровенна, но Сэму Флемингу она рассказывала обо всем, или почти обо всем, словно недавно пробудившийся инстинкт подсказывал ей, что этому человеку можно довериться. Он слушал, а сам почти ничего не говорил, порой улыбался, слегка приподнимал брови. Не торопился с выводами. Ей не случалось прежде общаться с мужчиной, которому ее болтовня не надоедала.

Сэм отвез ее на вокзал на такси и заговорил о следующей встрече как о решенном деле. Свидание состоится непременно, вопрос лишь в том, где и когда.

— Возвращайтесь в Лондон. Вы говорили, ваша дочь приезжает домой на выходные. Пусть она подвезет вас, приедете в воскресенье вечером.

— Действительно, — сказала Урсула. — Почему нет? Не откажет же она мне.

— Вот и молодец, — похвалил Сэм.

Он вышел из такси вместе с Урсулой, поцеловал ей руку и тут же уехал. В поезде Урсула так и не раскрыла книгу, вспоминала, о чем они говорили с Сэмом, и чувствовала облегчение и какой-то непривычный покой оттого, что все ему рассказала. Он не раздражался, но и не лез с неискренним сочувствием. Ей запомнилась последняя фраза, которую она произнесла, выходя из ресторана:

— Трудно привыкнуть к мысли, что этому человеку ты попросту не нравишься.

Урсула прочла эти слова в одной из книг Джеральда, но не осознавала, насколько они верны, пока сама не произнесла их вслух. Вскоре после рождения Хоуп она убедилась, что Джеральд ее не любит. Это открытие сделало ее одинокой и ущербной: Джеральд не любит ее, он даже ее не хочет. Но еще долгие годы она цеплялась за мысль, что они с Джеральдом друзья. Так она и сказала Роджеру Паллинтеру. Они — равные партнеры. Урсула расшифровывала и перепечатывала рукописи Джеральда, занималась его доходами. Она до последнего пенса знала, сколько отчислений причитается с каждой книги, она вела переписку с бухгалтером, а с 1973 года, когда ввели НДС, составляла отчет для налоговой инспекции.

Обманывала себя. Пусть они с мужем не делят больше супружеское ложе, зато их объединяет нечто более важное — семья, дом, общие друзья, решения, которые нужно принимать в связи с воспитанием и образованием детей. А потом наступил день, когда Джеральд молчал угрюмее обычного. И когда вечером Урсула спросила, закончил ли он главу, есть ли ей работа на завтра, Джеральд — он что-то читал, не книгу, а журнал, возможно «Спектейтор» — нахмурился и, не глядя на жену, пренебрежительно отмахнулся от нее — оставь меня в покое, говорил этот жест, что пристала, долго еще тебя терпеть?

И тут она увидела так ясно, словно прочла надпись черным по белому: Джеральд не любит ее, она ему неприятна. Это хуже, чем ненависть, — спокойная, равнодушная нелюбовь, полное безразличие в сочетании с легким раздражением. Не трогай меня, оставь меня в покое, печатай мои книги, готовь мне еду и веди счета, а от меня ничего не жди.

Тогда-то она и ввела в обычай ежедневные прогулки вдоль моря. Миля в одну сторону, миля в другую, в дождь и снег, в туман и ясную погоду, прочь из его дома, подальше от его детей (правда, гуляла она днем, пока девочки были в школе), по бледному с черными полосами песку, глядя то на легкое колыхание воды, то на лунный пейзаж кратеров и дюн. Сначала на прогулках Урсула обдумывала, уйти или остаться. Новый закон облегчил развод, смягчил положение женщины. Она могла добиться опеки над детьми, а Джеральду пришлось бы их всех содержать.

В те дни Джеральд научил Сару и Хоуп Игре. Той самой — «Передай ножницы». Это больше походило на тест или испытание, чем на игру. Она специально посмотрела в словаре: «испытание» — это «суровая проверка или тяжелый, мучительный опыт». Сперва, увидев три склоненные над столом головы, Урсула решила, что Джеральд играет с девочками в карты, но потом заметила переходившие из рук в руки ножницы. Девочки позвали ее в Игру — неслыханное дело!

Но они уже разгадали правила, или Джеральд подсказал — разве две малышки, семи и девяти лет, могли за десять минут разобраться в Игре? Ей это так и не удалось. Ее позвали в Игру, только чтобы попрактиковаться на новичке.

— Я передаю ножницы раскрытыми.

— Неправильно, мама!

— Ты ничего не поняла, да, мама?

— Ладно, попробуем все сначала. Я передаю ножницы закрытыми.

— Опять ошиблась, — сказал Джеральд. — Хватит на сегодня. Пошли, ягнятки, погуляем по берегу.

Разве она сможет забрать у него детей?

Джеральд не был обычным отцом. Он не только обожал девочек — он каждый день занимался ими. Порой Урсула думала, что живет словно великосветская дама, передоверившая детей нянькам. Если она отнимет у Джеральда дочерей, то сломает ему жизнь, а может, убьет его. Не все ли ей равно? Как ни странно, после всего, что произошло между ними, ей было не все равно — и в тот день она это поняла.

Но ей нужно найти свой источник дохода. Урсула чувствовала моральную, если не материальную, потребность в такой независимости. Если бы она могла предвидеть, если бы в день свадьбы представила себе, в кого превратится через каких-нибудь десять лет… Она умела печатать, и больше ничего. Даже если она остается с Джеральдом, надо что-то делать со своей жизнью.

Из этих одиноких прогулок по берегу родилось желание учиться, и на следующий день Урсула записалась на вечерние курсы по истории искусств. Она доложила об этом Джеральду, и ей показалось, что он не расслышал. Если он и замечал, что жена отлучается из дома по вторникам и четвергам, его это не слишком огорчало. Потом она узнала, что он все отлично слышал и брал на заметку.

На курсах Урсула познакомилась с новыми людьми, обзавелась друзьями. До сих пор она общалась только с друзьями Джеральда, но теперь у нее появилась возможность заиметь своих. Но в то же время это все больше отдаляло Урсулу от детей. Это казалось естественным результатом их равнодушия и явного предпочтения, отдаваемого отцу. Хоуп и вовсе пренебрегала матерью. Возможно, Урсуле следовало проявить настойчивость и относиться к этим умным, одаренным девочкам словно к отсталым детям, которых нужно постоянно поощрять, окружать любовью и заботой. Но все это давал им отец, с которым Урсула не могла сравниться, не знала как, ей не хватало духу. Вместо этого она общалась со своими новыми друзьями, особенно с одним из них.

Тогда, через несколько дней после Пасхи, она нашла в кабинете Джеральда газетную вырезку. Он поехал в Эксетер выступать с лекцией в Юго-Западном университете, а Урсула зашла в кабинет за новой главой, которую Джеральд написал накануне, — это было «Быстротечное время» с безжалостным портретом Бетти Вик. Листы, исписанные привычными каракулями Джеральда, с помарками, дополнениями на полях, с текстом, невнятным для всех, кроме Урсулы, ждали ее на столе.

Она собрала их и нечаянно прихватила еще несколько бумаг: письмо читателя, лежавшее под рукописью, приглашение на фестиваль искусств и в самом низу — газетная вырезка, вероятно, из «Дейли Телеграф». Название газеты отрезали, вместо заголовка уцелела лишь дата: понедельник, 16 апреля 1973 года.

Некрологи. Джеральд не говорил Урсуле, что потерял друга. Впрочем, он вообще с ней мало разговаривал. Сохранилась только часть объявлений, газету разрезали поперек, так что прочитывалась верхняя часть обеих колонок: Бейкер, Брендон, Брей, Бертон, Дейнес, Денисович, Докер, Дурант, Эади…

Она перечитывала некролог снова и снова. Мощный бессмысленный, истерический порыв ярости нахлынул на нее. Почти не замечая, что делает, Урсула резкими, гневными движениями разорвала газету. Когда она немного успокоилась, от заметки остались мелкие обрывки. Урсула смахнула их в ладонь, потом положила в конверт, вынесла его на кухню и спрятала на самом дне мусорного ведра.

Наверное, Джеральд обратил внимание на пропажу, но, как всегда, промолчал.