Черный мотылек

12

Тридцать лет прошло с тех пор, как Урсула в последний раз виделась с Джин, первой женой брата. Урсула вспоминала ее только по одному поводу. Джин исчезла из ее жизни, как исчезает сводная родня из-за развода или смерти. В данном случае — развода. А теперь Джин умерла.

Она прожила достаточно долгую жизнь — Джин на несколько лет старше Яна, а значит, ей было за семьдесят. Письмо Яна застало сестру врасплох, она не сразу узнала почерк на конверте: они изредка общались по телефону и обменивались открытками на Рождество, которые подписывала вторая жена Яна, мать его детей. Когда Джеральд умер, Ян позвонил сестре, но не явился ни на похороны, ни на поминки. И вдруг — письмо. Значит, что-то стряслось.

О Джин Ян писал с сожалением, но без раскаяния. Джин так и не вышла опять замуж и прожила много лет с овдовевшей сестрой. Она умерла три недели назад. Ян на похороны не пошел и был уверен, что ни Урсула, ни Хелен присутствовать не захотят. Сидя за кухонным столом и перечитывая это письмо, Урсула пыталась припомнить, какой была Джин, представить ее лицо, черты, цвет волос, но не получалось. Вышел какой-то расплывчатый образ: измученное, напряженное лицо, темные волосы с проблесками седины, сцепленные, дрожащие руки. Единственное, что она помнила отчетливо, — как Джин, редко общавшаяся с золовкой, можно сказать чужой человек, пришла в 1968 году в Холли-маунт поделиться с ней горем.

Через три года Джин и Ян развелись, и Ян женился на той женщине, о которой Джин поведала Урсуле. Почему она доверилась ей? Урсула так и не поняла. Может, Джин побоялась довериться близким — родным и друзьям. Или она, как Хелен и даже Бетти Вик, считала, что, став женой писателя (художника, человека творческого, представителя иного мира), Урсула вошла в элиту интеллигенции? Получила дом в наимоднейшем и наименее пригородном пригороде и стала искушенной светской дамой, которая знает ответы на все вопросы и может найти выход из любой, самой немыслимой ситуации?

Ибо для Виков и их среды супружеская измена была немыслима. Если они и заметили сексуальную революцию шестидесятых, она никак их не затронула. Зато она — или что-то иное — коснулась Яна Вика и толкнула его на прелюбодеяние. Новость принесла Джин, и иначе, как прелюбодеянием, она это не называла. Ян влюбился в молодую кассиршу в своем банке, проводил с ней ночи, уезжал на выходные, а теперь решил жениться.

Конечно, Урсула ничем помочь не могла. Но когда Джин поведала, что Ян перестал заниматься с ней любовью, сердце Урсулы болезненно сжалось. Джин выложила все, ничего не скрывая, — Ян не желал спать с ней в одной постели, постоянно исчезал, ничего не объясняя, словно у него появился какой-то другой источник счастья. Впрочем, так оно и было. Урсула слушала, не зная, что сказать, и думая лишь о схожести ситуаций. Когда Джин уехала (взяла такси до Сайденхема, пусть Ян платит!), Урсула удивилась, как раньше этого не видела.

Джеральд больше не хочет ее, он нашел себе кого-то еще. «Кто-то еще» — так выражалась Джин, пока, разойдясь, не стала называть имя. Урсула, научившаяся следить за своими словами и оборотами речи, сочла это выражение нелепым и комичным: почему такое сочетание местоимения с наречием обозначает внебрачную связь? Но и «другая женщина» — столь же смешно. И все-таки, похоже, есть эта женщина, девушка, любовница, содержанка — «кто-то еще», разрушающий ее брак Джеральд вел себя так же, как Ян, разве что реже уходил из дома.

Он почти всегда брал Сару и Хоуп с собой. Насколько Урсула знала, он не возил их только к редактору, но в издательстве Джеральд бывал не часто. Неужели он водит дочерей к любовнице?

«Бумажный пейзаж» вышел в 1968 году, и Джеральд тут же сел за следующую книгу. В этом же году он получил должность помощника литературного редактора воскресной газеты. Каждую неделю в дом приходила стопка книг на рецензию, так что Урсуле хватало чтения. Она прочла столько романов, что — в шутку, разумеется, пытаясь завести разговор о том, что Джеральд знал и любил, — предлагала включить ее в жюри только что учрежденной Букеровской премии.

— Другие судьи будут возражать, — сказала он.

Она не сразу поняла почему. Ей не хотелось понимать.

— Потому что я твоя жена?

— Потому что ты ничего в этом не смыслишь.

В другой раз, застав Урсулу за чтением книги, которую он разбирал в предыдущем воскресном номере, Джеральд спросил, понимает ли она что-нибудь.

— Думаю, да, — пробормотала Урсула, напряженно ожидая очередного оскорбления.

Он смерил ее взглядом с ног до головы — у него недавно появилась такая манера. Словно дизайнер — модель в его новом платье. Однако внешность Урсулы его больше не интересовала — Джеральд высматривал нечто иное, что именно — она не знала.

— Может быть, мне, — заикнулась она, — почитать твое ревю?

Лицо мужа потемнело.

— «Ревю», — передразнил он. — Тоже мне, француженка! Пытаешься произвести впечатление? Называй это критической статьей или рецензией. «Рецензия» — вроде нетрудно усвоить?

Название нового романа Джеральд знал еще до того, как приступил к работе. Написав первые две главы, он попросил Урсулу их перепечатать. На этот раз он не принимал ее работу как нечто само собой разумеющееся, уточнил, возьмется ли она. Почему? Пытается задобрить?

В доме на Холли-маунт Урсула не имела своей комнаты. Дом стал маловат для семьи, столовая превратилась в кабинет Джеральда. Однажды вечером Урсула читала в гостиной, дети уже спали: Джеральд напоил их чаем, выкупал и уложил в постель. Урсуле хотелось вернуть себе часть материнских обязанностей, но для этого пришлось бы силой отрывать девочек от Джеральда.

Сама мысль об этом была мучительна, и Урсула поспешила ее отогнать. Итак, Джеральд накормил дочек, выкупал, рассказал сказку на ночь и в половине восьмого сел за работу. Около десяти вечера он вошел в гостиную с пачкой бумаг, даже не выровнял листки, так охапкой и нес, протянул их Урсуле и попросил сделать «то, что ты так любезно делала и раньше». Урсула ушам своим не поверила.

— Назову ее «Вестник богов», — пояснил он. — Сможешь привести это в порядок, Урсула? Разобрать мой почерк?

Впервые за много месяцев он обратился к ней по имени. Урсула не сумела выдавить улыбку, но протянула руку к бумагам. Лицо Джеральда светилось вдохновением, он даже помолодел. Урсула понимала: он доволен, счастлив, придумал название, написал две главы, все получилось. Это и есть его жизнь, вся его жизнь: работа и дети. Он поделился радостью с Урсулой, потому что хотел хоть с кем-то поделиться. Конечно, он бы предпочел рассказать о своей удаче кому-то другому — той женщине, любовнице, но ее рядом не было.

— Завтра же начну, — пообещала Урсула.

Она разбирала одну главу за другой, ожидая наткнуться на свидетельство супружеской измены. К тому времени она уже слышала (точнее, прочла его слова в интервью), что Джеральд превращает всю свою жизнь в книги. Однако в этом романе ничего не нашла. И тут она сообразила: Джеральд никогда не описывал измену. Он вообще редко писал об отношениях в браке, лишь мимоходом затрагивал их, и (хотя на тот момент Урсула не могла это предвидеть) это правило, или запрет, соблюдалось и в дальнейшем. Джеральд почти ничего не написал о браке и супружеской жизни вплоть до рокового романа «Впроголодь» в 1984 году, и даже в этой книге, где секс и половой акт играли важную роль, где рассказывалось о несовместимости супругов, конфликтах, отсутствии счастья, до неверности дело так и не дошло.

Ранней весной 1969 года, когда Урсула перепечатывала первые главы «Вестника богов», роман «Впроголодь» пребывал в неведомом будущем. Пока что она обнаружила Энни Рейли, содрогнулась, прочитав о томлении, терзающем одинокую женщину, и тщетно искала историю измены. Однако отсутствие адюльтера в этой книге могло означать всего-навсего, что это опыт — этот новый опыт Джеральд приберегает на потом, для следующей книги. Урсула печатала роман и следила за Джеральдом. Все еще казалось совпадением, что Джеральд описывает женщину, страдающую от неудовлетворенного желания, когда его жену гнетет то же самое.

Тем не менее Урсула решительно пресекла поползновения молодого поэта, приглашенного Джеральдом на ужин. Поэт последовал за ней на кухню, а Джеральд с Колином Райтсоном и Битти Пэрис остались в столовой обсуждать кандидатов на «Букера». Она ответила на поцелуй, но на этом остановилась и сказала: нет-нет, она никуда не сходит выпить, не будет встречаться с ним, нет и нет. В ту ночь Урсула, которая никогда не делала ничего подобного и не умела, мастурбировала. Это помогло ей уснуть.

Она следила за Джеральдом. Прислушивалась к каждому слову. Одержимость начала вытеснять любовь. Урсула постоянно думала о муже. Если он водит девочек к «леди», этот секрет можно выпытать у них. Презирая сама себя, она унизилась до расспросов.

— Папочка водил нас к мисс Черчхауз, глупенькая, — сказала Сара.

Только не Адела, которая откровенно предпочитает женщин. Не Адела, грозившая приковать себя наручниками к перилам парламентского здания, чтобы добиться реформы законодательства в пользу гомосексуалистов. Даже ослепнув от ревности (Урсула не могла это отрицать), она бы не смогла поверить, что Джеральд спит со страшной пятидесятилетней бабой, любительницей прозрачных одеяний и крупных бус, которая имела обыкновение снимать в гостях лифчик и оставлять его ухмыляться в чужой ванной.

Нет, это не Адела. Урсула следила во все глаза, прислушивалась к каждому слову мужа. Стала сидеть в детской, когда Джеральд рассказывал сказку на ночь, словно из этих сказок могла что-то почерпнуть. Наверное, Саре и Хоуп она досаждала, но девочки не гнали мать, только велели сидеть тихо и не отвлекать попытками навести порядок и собрать игрушки.

Джеральд рассказывал детям истории с продолжением. Сейчас, спустя двадцать восемь лет, Урсула не могла вспомнить, какую именно сказку он сочинял той весной, когда Саре исполнилось три, а Хоуп всего полтора года. Хоуп, хоть и слишком маленькая, все равно старалась уследить за ходом событий. Только в эти четверть часа перед сном непоседа умолкала. Но какой сюжет Джеральд излагал тогда, Урсула почти забыла. В одной сказке вроде бы речь шла о старике, который посылал почтового голубя маленькой девочке на другой конец страны, а вторая сказка была о помощнике трубочиста — злой хозяин заставлял мальчика протискиваться в каминные трубы. Последний сюжет напоминал «Водяных детей»^[12] Чарльза Кингсли, не говоря уж о стихах Блейка из «Песен невинности», но их Урсула к тому времени еще не читала.

В сказках ни словом не упоминалась «другая женщина». Неужели Урсула в самом деле на это рассчитывала? Просто смешно!

Джеральд не стеснял ее в средствах. У них был общий банковский счет, и он не проверял, на что она тратит деньги. Если он и замечал ее расходы, то ни слова не говорил. По-видимому, деньги его особо не интересовали. Он часто говорил, что ему хочется обзавестись хорошим домом, поселиться в уютном жилище и в красивом месте. Вот и все, для чего Джеральду требовались деньги. Он не собирался путешествовать за границу, не любил театр, терпеть не мог оперу. Иногда Джеральд покупал книги, но большую часть его библиотеки составляли подарки. Один издатель прислал «Британику», другой — полный Оксфордский словарь. Они ездили на «моррисе», поскольку эта машина удобна для перевозки детей с колясками и прочим скарбом. Одежду Джеральд предпочитал удобную и приличную; он двадцать лет не снимал с руки одни и те же часы.

Но его жена могла брать столько денег, сколько требовалось, и располагать ими как заблагорассудится. В тот год, в апреле, ей заблагорассудилось нанять частного детектива.

Она не входила в эту комнату до самой его смерти. Иногда Урсула задумывалась: как странно прожить двадцать семь лет в доме с запертой комнатой, с комнатой, куда тебе ни разу не довелось войти, чьих очертаний и размеров ты не помнишь, обстановку не смогла бы описать. Комната Синей Бороды, то ли пустая, то ли забитая кровавыми уликами. Но Урсулу больше не мучило любопытство. Лишь однажды, спустившись в сад по тропинке с утеса, она подошла к той части дома, где располагалась спальня Джеральда, и посмотрела вверх на окна, впервые заметив, что это угловая комната, одно окно выходит на север, а другое — на запад.

Это помещение убирала Дафна. Дафна меняла постельное белье. Эта старая дева, живущая с сестрой, тоже одинокой, и матерью, вдовой уже с полвека, ни разу не спросила, почему муж с женой спят в разных концах дома. Может быть, это ее не удивляло. Наверное, она и не знала, как полагается жить супругам. Она прибиралась, распевая «Утюг так и летал в ее руках», меняла белье и называла эту комнату «спальней мистера Кэндлесса», поскольку Джеральд так и остался для нее «мистером», хотя Урсула давно сделалась просто Урсулой.

Похоже, старая миссис Бетти по-викториански остерегалась ночного воздуха и вообще сквозняка: ее дочь никогда не открывала окна, а если замечала открытую форточку, спешила ее захлопнуть. Сейчас Урсула распахнула все рамы и фрамуги и высунулась по пояс из западного окна. Перед ней простиралось темно-серое море, размотанный рулон мятого шелка, лежащий неподвижно, словно не касаясь плоского бесцветного берега. Вдалеке неплотной дымкой висел туман, скрывая только остров вдали.

Ставни на окнах. Лоскутное одеяло на кровати, покрывало в бело-голубую полоску, две подушки в белых наволочках, простой деревянный стеллаж с парой сотен книг в мягких обложках, высокий комод, кресло с прямой спинкой. Ей показалось, что встроенный шкаф она помнила с тех пор, как последний раз входила сюда, почти тридцать лет назад, но такой шкаф есть в каждой комнате, так что наверняка не скажешь.

Две картины, одна напротив окна, выходившего на север, другая возле двери, неприятно поразили Урсулу. Она давно переросла наивные девические представления, что в спальне вешают приятные картинки — если не котят и щенков, то хотя бы лилии Моне или яркие солнечные пейзажи. Но все же не могла не поразиться извращенности ума или вкуса покойного супруга — на одной стене он разместил «Темницы воображения» Пиранези, а на другой висело изображение маяка с бушующим морем и низко нависшими тучами.

Надо заняться его вещами. Прошло три месяца после смерти Джеральда, а Урсула даже не подумала о том, как распорядиться оставшейся одеждой. Совершенно забыла. Открыв дверцу шкафа, она оглядела гардероб мужа: мешковатые брюки, бесформенные куртки, два поношенных твидовых костюма, тяжелую темно-серую дубленку. Пахло слежавшейся шерстью. Раньше одежду покойника распродавали на блошином рынке. Теперь ее сдают в благотворительную комиссионку.

Она вынимала из шкафа вещи Джеральда и раскладывала их на кровати. Когда шкаф опустел, Урсула вытерла изнутри пыль и снова затворила дверцы. Картины она отнесла вниз, поскольку для гостевой спальни они не годились. На обороте пейзажа с маяком стояла подпись: Август Стриндберг.^[13] Хотя Урсула изучала в колледже историю искусств, до сих пор она понятия не имела, что Стриндберг еще и рисовал. Урсула отнесла обе репродукции в кабинет и оставила их там, прислонив к стене. На стены спальни повесила пейзаж из своей комнаты и «Вечерний свет» Роберта Дункана, невинную и милую жанровую сценку — девочка в белом сгоняет гусей с клумбы роз. Кто-то подарил эту картину Хоуп, когда той было двенадцать.

Одежда оказалась тяжелой, и Урсула перенесла ее в три приема. Оставила на кухне, чтобы уложить в багажник и отвезти в «Оксфам»,^[14] когда в следующий раз отправится за покупками. Прежде чем избавиться от старой одежды, нужно проверить карманы — черный юмор, ведь именно в такой ситуации жена или вдова натыкается на неожиданные доказательства измены, любовную записку десятилетней давности. Урсула сухо усмехнулась: она знала, что ничего подобного в карманах у Джеральда не найдет.

Решив подождать с проверкой, она сложила вещи в большой пластиковый пакет и запихала в кладовку со швабрами, подальше от дочерей.

Полин сразу стала возражать: почему это ее не поселят в комнате Сары, где она спала в прошлый раз? Услышав, что обе кузины приедут на выходные, особой радости не выразила.

— Я не знала, что у вас есть запасная спальня, — пробурчала она. Наверняка вспомнила, как в детстве спала в маленькой комнате на первом этаже, которую Урсула позднее сделала своим кабинетом, или в комнате девочек.

Урсула улыбнулась и промолчала. Даже сейчас, спустя столько лет, ей причинило боль невысказанное, но явное предположение Полин, будто они с Джеральдом спали в одной комнате, если не в одной постели. На пороге гостевой спальни Полин огляделась, одобрив вид из окна и «Вечерний свет», но не все остальное:

— С этих книг давно пора вытереть пыль, Урсула!

Имя она выговорила четко, чтобы подчеркнуть: тетушкина просьба не забыта, больше она не зовется «тетей». Но вдруг уставилась на Урсулу так, словно увидела после долгой разлуки, словно та не встречала ее на станции в Барнстепле, не ехала вместе в машине, не вошла в дом бок о бок с ней:

— Ты подстриглась!

— Три месяца назад, — уточнила Урсула.

Вечером после ужина Полин вспомнила свой предыдущий приезд и планы Урсулы поработать дежурной няней в отеле. Урсула забыла, о чем рассказывала ей: только о том, как Джеральд запретил ей работать, или также о том, что после его смерти она решила осуществить свое желание. Лишь заговорив о работе, сообразила, что Полин понятия не имеет о переменах в ее жизни.

— Ты все-таки сделала это!

Надо же, как она шокирована, даже возмущена. Можно подумать, тетка выставляет свое тело на продажу на улицах Ильфракомбе.

— Я вот что подумала, — продолжала Полин. — Брайан всегда говорил, что из меня вышел бы отличный психолог. Ты ведь была не слишком близка с девочками, верно? Должно быть, теперь нянчишь чужих детей в порядке компенсации.

В яблочко, мрачно отметила про себя Урсула. Вскоре они легли спать. Неприятно выслушивать подобные рассуждения на ночь глядя, они лишают сна. После свидания с Сэмом Флемингом Урсула не возвращалась в «Дюны» и знала, что с этим покончено. Вопреки всему она ждала звонка от него, хотя сама же и оттолкнула. Она рассчитывала на звонок с извинениями, попыткой объясниться, но напрасно. Если бы Сэм позвонил, она бы вернулась в отель, она бы снова сидела с чужими детьми, несмотря на то что его внуки уже не вернутся — скорее всего, не вернутся никогда. Нелепо, абсурдно, но так она решила и ничего с собой поделать не могла. А теперь сезон закончился, отель почти опустел, будет еще кратковременный прилив гостей на Рождество, потом гостиница закроется на три месяца.

Урсула прекрасно понимала: ничто не вызывает такой враждебности, как меткие замечания насчет неуместности твоего поведения, напоминание о неприятной истине, которую пытаешься скрыть даже от самой себя. Ее переполняла злость на племянницу. Конечно, это пройдет, но ей доводилось и раньше переживать такое. Так глубоко в чужую душу Полин еще ни разу не заглядывала, ограничиваясь, как правило, репликами насчет внешности или привычек, но и этот комментарий, как теперь понимала Урсула, неизменно попадал в цель и задевал болевые точки. Даже смешно — ведь Полин рассуждала об этом в нежном возрасте, а ребенку, во всяком случае по мнению Джеральда, полагается все прощать.

Впервые Полин явилась погостить к родственникам в судьбоносный 1969 год. Урсула именовала его судьбоносным — последний их год в Хэмстеде, год, когда Ян разошелся с женой, когда «Вестник богов» ознаменовал, как утверждали издатели, прорыв Джеральда Кэндлесса на уровень уже не просто хорошей, но великой литературы. Год частного детектива. Полин приехала в августе: у нее еще не закончились каникулы, а Хелен попала в больницу, ей удалили матку. Джереми отправился к бабушке по отцу, он был ее любимчиком.

Полин исполнилось десять лет. В этом возрасте девочки обожают возиться с малышами, играть с ними, гулять, присматривать. К тому же Полин была крупным ребенком, выглядела года на два старше своего возраста, возможно, и внутренне была взрослее. Мать торопилась превратить ее в девушку, рано заставила носить еще ненужный бюстгальтер, остригла косы, вдела в уши серьги. Хелен полагала, что чем раньше девочка ощутит себя женщиной, тем лучше.

Урсула почти не виделась с племянницей после того инцидента с обручальным кольцом, когда малышка Полин поднесла ей перстень на стебле цветка, и вряд ли узнала бы ее, а Джеральд совсем ее не помнил. Когда Полин предложила вывести девочек погулять, он отказал наотрез: ни за что, ни в коем случае. В ту пору боялись дорог, оживленного движения, а не маньяков и похитителей детей. Зато он нисколько не возражал против того, чтобы Полин развлекала детей дома, поскольку давно уже не рассчитывал на то, что ими займется мать.

Если бы не Полин, разве решился бы Джеральд на беспрецедентный шаг: отлучиться из дому более чем на сутки, на день, ночь и половину следующего дня? Разве смог бы он уехать — даже не один раз, а дважды, — если бы дома не оставалась эта терпеливая, расторопная, готовая помочь девочка, ревностно заботившаяся о его дочерях?

К тому времени частный детектив уже больше месяца висел у Джеральда на хвосте. Стоил он дорого, а информации никакой не добыл. Урсула рассчитывала заполучить бесстрашного стрелка, вроде Филиппа Марло, и удивилась, куда же она, собственно, попала, когда поднялась по простой деревянной лестнице в помещение над театральной костюмерной, на окраине Сохо. Там в прокуренном офисе она встретилась с двумя достойными джентльменами средних лет и с согбенной седовласой секретаршей, годившейся обоим в матери, — она действительно оказалась матерью одного из них.

Дикки Парфитт был человек городской, вежливый и компетентный. Чересчур компетентный: он сразу вообразил, что это «разводное дельце», как он выражался. Они с мистером Калленом занимались в основном разводами. Урсуле пришлось объяснить, что она просто желает знать, куда отлучается ее муж, но разрушать брак не намерена. Однако позже, спускаясь в метро, она обдумывала слова мистера Парфитта. Он подал новую идею.

Через неделю она получила первый отчет, в котором Джеральд именовался «объектом». Хорошо хоть не «мистер X». Дикки Парфитт следовал за ним по пятам, когда Джеральд гулял с Сарой и Хоуп. Прошел вместе с ним через весь Хэмстед, до пруда, где Джеральд (подобно Шелли) мастерил бумажные кораблики и пускал их в плавание, до парка Голдерс-Хилл, где отец и девочки смотрели на гусей с павлинами, до Финчли-роуд, где они покупали мороженое. В другой раз он добрался до Кэнфилд-Гарденс в Восточном Хэмстеде и вместе с детьми на несколько часов зашел в какой-то дом. Мистер Парфитт гордился своим открытием, но Урсула знала, что Джеральд навещал университетского профессора и поэта Битти Пэриса, чья подружка Мэгги воспитывала двух дочерей — сверстниц Сары и Хоуп.

Так было, пока не приехала Полин. Полин решила, что дядя Джеральд с коляской, в которой сидит Хоуп, выглядит забавно, и не преминула заявить об этом вслух.

— Мой папа говорит, это женское дело, — сказала она.

Джеральд рассмеялся. Он не рассердился, он вообще большую часть афоризмов этой девчонки воспринимал так, словно ее устами глаголет сама мудрость. Понаблюдав, как дядя сидит с Сарой на одном колене и с Хоуп на другом, нежно обняв обеих, она вновь сослалась на мнение своих родителей:

— Моя мать говорит, дети могут перевозбудиться.

— В самом деле? — со смехом переспросил Джеральд. — И что же тогда будет? Они начнут вещи ломать или истерики закатывать? Что они натворят?

Ответа на этот вопрос у Полин не нашлось, но на дядю и двоюродных сестер она взирала с неприкрытой завистью. Чуть позже она подошла вплотную к его креслу. Облокотилась на спинку, потом переместилась так, чтобы прижаться к плечу Джеральда. Он рассказывал дочерям историю про помощника трубочиста. Пятнадцатая серия или что-то в этом роде. Полин стояла и слушала.

Кресло было большое. Джеральд тоже. Места хватало для всех. Джеральд заглянул в печальное личико.

— Присоединяйся, перевозбудишься вместе с нами, — предложил он.

Он подсадил Хоуп на подлокотник, чтобы ее щека соприкасалась с его щекой, и освободил для Полин место на коленях. Теперь он одной рукой обнимал и племянницу, и дочку. Полин сперва ежилась, но вскоре приятно расслабилась. Урсула косилась на них. Ныне, в девяностые годы, в эпоху утраченной невинности мало кто из мужчин решился бы усадить на колени десятилетнюю девочку, к тому же крупную и развитую не по годам. Наверное, теперь и Джеральд поостерегся бы. Но в ту пору никто не возражал, кроме Урсулы, да и Урсулу больше огорчало, что дети предпочитают ей Джеральда. Она не понимала, почему так и не сумела наладить контакт с детьми, почему родные дочери разве что снисходительно терпят ее, порой подставляют щеку для поцелуя, но, исчезни она завтра из их жизни, вряд ли бы они это заметили.

Вот когда Джеральд отлучился на полтора дня, они всполошились. «Папочка, где мой папочка?» — в два голоса заныли они. Однако к тому времени Дикки Парфитт уже проследил их папочку вплоть до дома, адрес которого был Урсуле незнаком. Джеральд ходил туда один, без девочек, говоря Урсуле, что занят сбором материала для статьи. Отлучаясь, он всегда сообщал ей, куда идет. Вернее, как бы сообщал: говорил, что занят сбором материала, или встречается с издателем, или идет в библиотеку, но не пояснял, какой материал собирает, о чем пойдет речь на встрече с издателем, что ему понадобилось в библиотеке.

— Я ухожу через час, — предупредил он. — Надо кое-что проверить.

Дикки Парфитт, предупрежденный Урсулой (не хотелось с ним связываться, тошнота подступала к горлу), поджидал Кэндлесса, затаившись у станции метро на Хит-роуд. Он спустился вместе с ним к поезду, потом оба они пересели на Тоттенгем-корт-роуд на центральную линию. Джеральд вышел в Лейтонстоуне и пошел к западу по Фейрлоп-роуд, свернул на Хейнолт-роуд, пересек Ли-роуд и оказался в Лейтоне. Урсула читала отчет Дикки, гадая, что это за районы. Лейтон, Лейтонстоун — она о таких не слышала, какие-то восточные пригороды.

Он направлялся к Гудвин-роуд, расположенной неподалеку от железной дороги Лондон-Мидленд. По-видимому, неприятные места, трущобы, хотя Дикки не писал об этом в отчете. Пройдя половину улицы, Джеральд остановился и стал смотреть на дом, расположенный на другой стороне. Рядом с ним на парковке стоял минивэн, пустой. Джеральд встал позади машины таким образом, чтобы (так решил Дикки Парфитт) наблюдать сквозь ее окна за домом, оставаясь невидимым для его обитателей.

День выдался погожий, Дикки Парфитт отнюдь не тяготился своей работой, наблюдая за Джеральдом Кэндлессом, который наблюдал за чужим домом, — ему случалось нести вахту и в дождь, и в снегопад. Но через полчаса он задергался: до каких пор «объект» будет торчать на одном месте? Пока водитель не вернется?

Наконец дверь дома отворилась, вышла женщина. Дикки не удостоил ее подробного описания, однако назвал «пожилой» и добавил, что она везла сумку на колесиках. Если тайна Кэндлесса не заключается в извращенной любви к старушкам, эта женщина никак не могла быть «той самой», однако на всякий случай Дикки ее сфотографировал. Он видел, как она удаляется к железнодорожной станции Лейтон-Мидленд. Когда старуха скрылась из виду, Джеральд двинулся в противоположном направлении, к Ли-роуд. Попросту вернулся туда, откуда пришел, сел на метро и поехал домой.

Дикки полагал, что просто наблюдать за домом гораздо удобнее сидя в машине. Однако это соображение он оставил на потом, а пока что возлагал все надежды на запланированную «объектом» полуторадневную отлучку. Вновь пришлось идти за Джеральдом в метро, на этот раз «объект» пересел на кольцевую линию на Кингс-Кросс и вышел на Паддингтон, а там, на вокзале, купил билет первого класса до Барнстепла, туда и обратно. Дикки, стоявший за ним в очереди, купил билет эконом-класса.

Втайне он был уверен, что в поезде к Джеральду присоединится «молодая леди», и специально сходил проверить, однако Джеральд сидел в одиночестве, читал книгу и ел батончик «Марс». В Эксетере они пересели на другой поезд, опять же без «молодых леди», и предприняли «долгое утомительное путешествие» в Барнстепл. И здесь Дикки потерял Джеральда из виду, потому что на вокзале «объекта» встретил какой-то человек, заурядный человек с зеленым «вольво», а Дикки не удалось поймать такси.

Через неделю, когда Джеральд поехал «по делам» в семейном автомобиле, Дикки пошел на риск и решил дожидаться его в Лейтоне, на углу Гудвин-роуд. Все складывалось, как он и предполагал: из машины наблюдать за домом удобнее. Вскоре приехал и Джеральд. Он припарковал семейный автомобиль и принялся ждать — так показалось Дикки. Разглядеть, чем занят Джеральд, он не мог. Но когда Джеральд вышел из машины, постучал в дверь, потом достал ключ и сам отпер замок, Дикки среагировал немедленно. Он успел сфотографировать его, но дверь сразу же захлопнулась, и встретил ли кто-то Джеральда, сыщик не рассмотрел.

Сара и Хоуп приехали вечером в пятницу в машине Сары. Девочки редко приезжали вместе, на этот раз в знак солидарности: смыкают ряды перед лицом неприятного открытия о родном отце. Автомобиль они вели по очереди, непрерывно обсуждая загадку Кена Эпплстоуна, которого им так и не удалось разыскать.

— Вернее, Джейсону Тэйгу не удалось, — уточнила Сара.

— Ну да. А как он действовал?

— У него есть приятель-канадец. Тот позвонил своему отцу в Торонто и попросил просмотреть все телефонные справочники в стране. Отец на пенсии, заняться ему больше нечем. Он был просто счастлив, что может кому-то помочь.

— Не надо было вмешивать еще и Тэйга, — дрожащим голосом вымолвила Хоуп, снимая широкополую черную шляпу и бросая ее на заднее сиденье. — Просто ужасно, что теперь чужие люди знают про папочку. Ты могла бы сама все сделать — ну, то, что сделал Джейсон. Среди твоих студенток наверняка есть канадка. Поручила бы это ей, не объясняя, кто такой Кен Эпплстоун.

— Нет, Хоуп, одна я не справлюсь. Семестр уже начался, дел по горло. С тем же успехом можно сказать, что это должна сделать ты.

— Но ведь книгу ты взялась написать, верно? А ты подумала, как будешь писать, если выяснится, что папочка совершил что-то ужасное? Бедный папочка, мне кажется, он сделал что-то противозаконное, не нарочно конечно. А если разнюхает желтая пресса? Что тогда делать?

— Не знаю, — пробормотала Сара и умолкла. Вдали показались огни Бристоля, когда она возобновила беседу: — Отец этого канадца так и не нашел Кена Эпплстоуна.

— Ты уже говорила. Однако он нашел Эпплстоуна Джона, верно?

— Нашел номер его телефона. В Виннипеге. Никто не подходит, автоответчик не включен.

Они остановились на заправочной станции, купили две порции пирога со свининой, два пакетика чипсов и две банки коки. Дальше машину вела Хоуп.

— Может, купишь машину с автоматической коробкой передач? — предложила она. — Ручная — это допотопно. Надо было взять мою машину. Я тебе говорила, а ты не послушала.

— Ешь пирог, — ответила Сара.

Разговор прекратился — сестры сосредоточено поглощали пищу. Под Тивертоном Хоуп заговорила снова:

— Ты решила, что папочка рос у родственников или друзей Кэндлессов в Ипсвиче, так? Что кто-то из старших или сам бывал в доме, когда умирал маленький Джеральд, или слышал от кого-то и рассказал об этой смерти своему сыну, его сверстнику?

— Что-то в этом роде. Вряд ли он был совсем чужим этой семье.

— А если его отец был торговцем, разносчиком? Зеленщик, молочник? А это идея — почему бы не молочник? Почтальон, булочник, точильщик ножей, прачка…

— Хоуп, — прервала Сара, — это же не викторианская Англия, а тридцатые годы.

Хоуп включила левый поворотник, съехала на обочину и припарковалась. Обернувшись к сестре, она многозначительно произнесла:

— Врач!

— Который лечил больного мальчика?

— Вот именно.

— Да, наверное, врач у него был, — решила Сара. — Семья не из богатых, но и не совсем бедная. В те времена стали бы класть ребенка в больницу? Возможно. Но если приходил врач… Наверняка Джоан Тэйг помнит, приходил или нет.

— Спроси ее внука.

— И ты думаешь, врач вернулся домой и рассказал жене и детям, что у него умер пациент, маленький мальчик, от менингита… Его сыну было тогда столько же лет, сколько этому мальчику. Это могло произвести сильное впечатление.

— Еще бы! Бедный папочка.

— К тому времени детская смертность заметно снизилась, врачи редко теряли маленьких пациентов. Пожалуй, сын врача не забыл бы такой случай. Может быть, эта смерть даже преследовала его, он думал: если беда приключилась с тем мальчиком, то и я могу умереть. И он запомнил имя: Джеральд Кэндлесс. А девятнадцать лет спустя… Иногда ты просто гений, Хоуп!

Через десять минут они прибыли в Ланди-Вью-Хаус. Полин, надевшая к вечеру красное платье с ниткой жемчуга, глянула на Хоуп и бодро заметила:

— Шляпа у тебя — точь-в-точь совок для угля, у нас такой был в старом доме.

Подражая придирчивому судье, с которым ей не раз приходилось иметь дело, Хоуп спросила:

— Что такое «совок для угля»?

По правде говоря, ни в Хэмстеде, ни в этом доме никогда не топили углем. Урсула могла бы напомнить, но промолчала. Сара уже налила изрядные порции виски себе и Хоуп, а Хоуп, услышав телефонный звонок, прошла в соседнюю комнату и взяла трубку. Обе девочки любили Полин в детстве, но с годами стали воспринимать кузину со снисходительным презрением. Она платила им взаимностью. По их мнению, Полин так и не научилась жить, а в ее глазах девочки так и не повзрослели.

— Ошиблись номером, — сообщила Хоуп, возвращаясь к своему виски. — Странный какой-то человек, очень таинственный.

Может быть, Адам Фоли, подумала Сара. На следующее утро она поднялась раньше Хоуп — как обычно. Мать срезала в саду увядшие георгины. Спросила, нужна ли следующая серия «из жизни отца». Она старалась говорить на эту тему бодро и непринужденно, но Сара ответила — нет, спасибо, не в этот раз, нужно обсудить совсем другую проблему. Затем поцеловала мать в щеку и оставила ее в полной растерянности: одну руку Урсула прижимала к невзначай обласканной щеке, другой держала садовые ножницы, и лишь минуту спустя ощутила порыв ветра и поняла, что промерзнет до костей, если не сходит за пальто.

Последнее время девочки стали намного ласковее, никогда прежде они не общались с ней так задушевно. Все началось с того дня, когда Урсула разрыдалась в такси, возвращаясь с поминальной службы. Она даже не помнила, почему плакала, но конечно не потому, что Джеральд мертв. А девочки именно так поняли ее слезы. Наверное, потому и смягчились.

Сара входила в комнату, когда зазвонил телефон. Посмотрела на часы — половина десятого, рановато для звонка. Она сердито сняла трубку. Мужчина, назвавшийся Сэмом Флемингом, позвал к телефону Урсулу.

Тут вошла Полин, попросила разрешения взять машину, все равно чью, — она собирается за покупками в Гонтон. Да-да, пожалуйста, ответила Сара, прикрывая ладонью микрофон. Выглянула из окна, ожидая увидеть мать возле клумбы, но ее там не оказалось.

— Не знаю, где она сейчас, — сказала Сара. — Передать, чтобы она перезвонила?

Флеминг согласился и продиктовал телефон. Сара постаралась его запомнить, поскольку бумаги под рукой не нашлось. Полин вышла, в кухне появилась Хоуп. Сестры кивнули друг другу, Сара указала на сад. Предложила приготовить гренки по-французски, спросила, будет ли Хоуп есть, и пока возилась с гренками, вернулась мать.

Урсула вымыла руки над кухонной раковиной. Ей сделалось не по себе: девочки в торжественном молчании смотрели на нее. Хоуп со стянутыми на затылке волосами, в старой джинсовой куртке и серых брюках, очень походила на Джеральда. Если взглянуть мельком, покажется, что на стуле сидит Джеральд и собирается сказать ей что-то неприятное, жестокое.

Однако весть, принесенная Сарой и Хоуп, оказалась не столько неприятной, сколько немыслимой. Урсула в растерянности покачала головой.

— Ты ничего не знала? — спросила Хоуп.

— Сара говорила, что он сменил имя, но это… — Как она могла прожить тридцать четыре года с мужем и не узнать, кто он такой? — Вы уверены?

— Видимо, да.

И тут неожиданно для себя Урсула поверила. Поверила сразу же, без труда. Столько загадок разрешалось: семейная жизнь, описанная в его книгах, неузнаваемые для нее персонажи, моряки, постоянная тема бедности, целая вереница любящих и самоотверженных матерей. Дом, полный детей, старших и младших братьев и сестер. На минуту вместо кухни, где сидели ее дочери, непривычно внимательные, с тревогой взирающие на нее, Урсула увидела церковь, в которой она венчалась с Джеральдом без его родственников, услышала неуместный смех жениха, когда невеста уронила кольцо. Затем ей померещилась миссис Эади, исхудавшее старческое тело, трагическое лицо, и Урсула отшатнулась от этого призрака, поднялась на ноги, отступила на шаг, вытянув руки перед собой, словно что-то отталкивая.

— Мама, что с тобой?

Ей стало очень холодно. Урсула тяжело опустилась на стул, и Хоуп впервые в жизни потянулась через стол и накрыла рукой пальцы матери.