Черный мотылек

25

Без всяких оснований она рассчитывала найти дома письмо от Джейсона с извинениями и просьбой позволить ему продолжить работу. Письма не оказалось, но, повинуясь внезапному порыву, Сара выслала Джейсону чек на ту же сумму, какую платила еженедельно за его изыскания. Этот парень неуклюжий и противный, но в ушах Сары все еще звучали его стенания. Она подумывала даже написать сопроводительное письмо — «надеюсь, что у тебя все в порядке», — но не нашла подходящих слов и в конце концов просто запечатала чек в конверт.

Теперь придется заканчивать работу самостоятельно. Она посетила газетный архив в Колиндейле. Примерные даты Хоуп ей назвала. Но все равно дело продвигалось медленно: пока она нашла газеты в каталоге, пока их принесли… В архиве гражданских актов поиски осуществлялись намного быстрее. Наконец, потратив более двух часов, Сара получала то, что нужно.

Десмонда Райана убили в октябре 1959 года. Первый репортаж об этом преступлении опубликовала «Ивнинг Ньюс». Тело нашел друг, у которого был ключ от квартиры на Хайбери-Крезнт. Убитого опознали как Десмонда Уильяма Райана, двадцати восьми лет, проживавшего по данному адресу. Полиция расследует убийство.

На следующий день аналогичные сообщения появились во многих газетах — краткие, несколько завуалированные, с явной перестраховкой. Не обязательно быть параноиком, чтобы заподозрить какую-то скрытую подоплеку. Местный еженедельник «Уолтамстоу Индепендент» был менее сдержан. В пятничном номере длинная статья повествовала о «заговоре извращенцев» и «коррумпированной системе». Негодование автора статьи раскалилось до невероятной степени. В те времена слово «гомосексуалист» не употреблялось в печати, как и «гей». Возможно, термин «гей» тогда еще не придумали, решила Сара. Далее говорилось о предпринятом полицией масштабном расследовании и о неслыханной в истории Британии «паутине порока».

«Извращенцы» вступали друг с другом в контакт, используя тайные пароли в киножурналах и нудистских изданиях. Были сообщения о новых расследованиях, об аресте священника за «ужаснейшее из всех мыслимых преступлений», как назвал это председатель выездной сессии. Выяснилось, что «эти больные люди» встречаются в «общественных уборных» и предаются там своим омерзительным делам. Такого рода поведение стало чуть ли не нормой для метрополии, зародившись в Сохо и распространив «свои мерзостные щупальца» до Финсбери, Ислингтона и Хайбери, до Лиссон-гроув, Килберна и респектабельных северных пригородов.

Какое отношение ко всему этому имеет Десмонд Райан, Сара не понимала, пока не дошла до отчета о заседании криминального суда по делу его убийцы — Джорджа Питера Гивнера. В центральных газетах суть дела вновь затушевывалась эвфемизмами и ханжеством, но Сара сумела понять, в чем дело. Гивнер снял для любовника квартиру на Хайбери-Крезнт и периодически жил там вместе с ним. В тот вечер, по данным полиции, Гивнер отпер дверь своим ключом и застал Десмонда с другим мужчиной. Началась бурная ссора, во время которой «другой мужчина» скрылся, а Гивнер сначала ударил Райана настольной лампой, потом забил насмерть восемнадцатидюймовой мраморной статуэткой обнаженного юноши. Об этой статуэтке Аполлона писали с особым смаком.

На следующий день свидетель, «другой мужчина», рядовой по имени Джеймс Генри Брич, давал показания о внезапном приходе Гивнера, который обругал Райана и полез в драку. Он не был очевидцем убийства, но видел, как Гивнер схватил статуэтку и нанес первый удар. После этого солдат сбежал по лестнице и выскочил на улицу. Он отрицал сексуальную связь с Райаном, уверяя, что они были просто «близкими друзьями», но полиция нашла в квартире Райана его письма — безграмотные, почти без знаков препинания излияния любви вперемежку с предложениями платы за благосклонность.

Среди прочих посланий нашлось еще одно, только грамотное, письмо образованного человека, почерк неразборчивый, подпись — только инициал Дж. Стояла дата — всего за неделю до убийства. Но обратного адреса не было, и личность автора установить не удалось. Письмо зачитали в суде, как и письма Брича, и газета полностью приводила всю корреспонденцию. Саре показалось, что в письмах солдата редактора заинтересовало не столько «извращение», сколько невежество. Письмо Дж. резко отличалось по стилю.

Суд воспринял это письмо как еще одно доказательство порочных склонностей Десмонда Райана и не придал ему особого значения. Следующим свидетелем обвинения выступил человек, который утром после убийства нашел тело. Он описал царивший в комнате разгром: мебель сломана, ковер пропитался кровью, красные пятна на стене. После этого суд сделал перерыв до понедельника.

Однако напрасно Сара искала в газете за вторник репортаж с очередного заседания суда. Вместо этого в следующем номере появилась краткая заметка о том, что Джордж Питер Гивнер покончил с собой в камере. За воскресную ночь он успел разорвать на полосы рубашку и подштанники, сплел веревку и повесился.

Папка с бумагами, посвященными Джеральду Кэндлессу, или Джону Райану, распухла до размеров телефонного справочника. Сара добавила к стопке ксерокопии газетных статей и уселась дочитывать «Белую паутину». С месяц назад она отложила книгу, потому что не нашла в ее сюжете никакой связи с жизнью отца и считала необходимым заняться его последним романом «Меньше значит больше». Но теперь, раскрыв на середине его «триллер», Сара с ужасом всматривалась в пугающие картины: «белый призрак», полузверь-полуптица, оставлял на снегу кружевную, как паутина, вязь следов, и ей стало по-настоящему страшно, будто ребенку, который, оставшись в доме один, читает рассказ о привидениях. Она дошла до главы, где герою снится сон о тоннеле: выход завален камнями, он поворачивает назад, но и в том месте, где он вошел, уже поднялась высокая каменная стена.

В это время года рано темнело. Добравшись до сцены убийства, Сара включила свет, принесла вина и залпом выпила первый стакан. Ей уже было понятно, почему критики назвали роман триллером. Ни прежде, ни после отец не описывал столь наглядно, во всех подробностях, насильственную смерть. Здесь, в «Белой паутине», была достоверно реконструирована драка Джорджа Гивнера и Десмонда Райана — Гарри Мерчанта и Денниса Конлона по книге: один успел схватить предмет, который можно использовать в качестве оружия, другому автор вложил в руки только провод от лампы. С характерным для Кэндлесса пристрастием к историческим образам участники этой битвы сравнивались с римскими гладиаторами, вооруженными, соответственно, мечом и сетью.

Никогда прежде книги отца не вызывали у Сары содрогания, но сейчас, читая описание комнаты, в которой брызги крови разлетались во все стороны, словно алые птицы ударялись о стеклянные стены, она вынуждена была отвести взгляд от ровных черных строк. Стало неприятно читать о том, как был изуродован красавец Десмонд-Деннис, вникать в бесконечный, мучительный, страстный монолог о прекрасном разбитом лице, о кровавой трещине в черепе, о сломанных пальцах. Она поспешно пролистывала страницы, пока не дошла до момента, когда нашли тело. Потом пришлось прочесть о самоубийстве Гивнера-Мерчанта, о его жалком, одиноком конце, о долгих часах перед тем, как мертвое тело нашли в камере.

Ни слова о письмах. Марк, друг детства, появляется лишь в третьей главе, когда узнает об убийстве из газет, как и Сара. Элемент триллера быстро исчез из романа, тайна и напряжение исчерпались, и следовал затянутый анализ чувства вины Марка. По какой-то причине он принимал на себя ответственность за смерть Денниса.

Читая, Сара все подливала вина в бокал и к последней главе опьянела, буквы плясали перед глазами. Ничего нового она из книги не узнала, кроме того, как мучительно отец переживал смерть младшего брата. Она уснула в кресле, и книга упала на пол.

К тому времени, как Урсула получила специальность, рабочих мест не осталось — заканчивались восьмидесятые годы. Джеральд, хоть и не превратился в инвалида, должен был беречь больное сердце и нуждался в заботе. Урсула научилась готовить ему диетические блюда и уговаривала мужа ежедневно гулять в саду, по ровной местности. Она бы взяла его с собой на прогулку вдоль берега, но крутой подъем мог стать для него роковым.

Ни слова девочкам. На этом он настаивал.

— Они любят меня, — говорил Джеральд. — Мне выпало редкое счастье: две замечательные, красивые женщины меня любят. Чем я это заслужил? И неужели я отплачу им за любовь преждевременным огорчением?

По мнению Урсулы, Джеральд сделал вполне достаточно, чтобы заслужить любовь дочерей: он вставал к ним ночью, целовал и обнимал, рассказывал сказки, давал им все, чего душа пожелает, не скупясь тратил на них деньги, купил каждой по квартире, — но она не стала высказывать свое мнение вслух. Джеральд сам ездил на регулярные обследования в клинику, забрасывая по дороге очередную главу «Улыбки в мезонине» своей машинистке. Урсуле отвозить его не разрешалось, поскольку Джеральд считал женщин — за исключением Сары и Хоуп, разумеется — ненадежными водителями.

Врачи решили прибегнуть к ангиопластике: забитый сосуд расширяли, введя в него с помощью катетера воздушный шарик, который затем надували. Этот метод понравился Джеральду, поскольку позволял обойтись без операции, но желанного результата добиться не удалось: артерия была почти полностью перекрыта.

В тот раз домой его везла Урсула, и Джеральд не жаловался на ее манеру вождения. Он был подавлен. Он всегда отличался прекрасным здоровьем, а теперь сила покидала его, как остриженного Самсона. Книги Джеральда принимали с горячим одобрением, а потом и с восторгом, но критики не одобрили «Полчаса в переулке», с пренебрежением отнеслись к «Белой паутине», а «Улыбку в мезонине» едва заметили, отводя ей в лучшем случае краткий абзац внизу страницы.

Он прекратил работать. Сильнодействующие препараты имели побочный эффект: Джеральду снились кошмары. Жене он говорил только, что опять видел страшный сон, какой именно — не пояснял. Неужели опять про каменный туннель? Но спрашивать она не хотела.

Никаких чувств к Джеральду не осталось в ее душе — ни жалости, ни любопытства, не говоря уж о любви. Спасибо хоть на том, что он не стал бременем или источником раздражения. Он — ее судьба, признала Урсула и добросовестно ухаживала за мужем, следила, чтобы он удобно сидел, был тепло одет, хорошо накормлен. Так она могла бы заботиться о состарившейся и не слишком любимой собаке. Разговоры их давно сделались пустыми и скучными. Он сам до этого довел. Постоянным пренебрежением и редкими жестокими выходками он уничтожил в Урсуле и любовь, и даже симпатию к нему, приучил к молчанию — ей не хотелось общаться с мужем, — но и сам не знал, о чем с ней говорить. Изредка они обсуждали симптомы его болезни, погоду, прилив.

Из его друзей-писателей умер Роджер Паллинтер, умерла и жена Артура, а сам Артур снова женился и переехал во Францию; Адела Черчхауз выжила из ума, ее не выпускали одну из дома; «альцгеймер» Фредерика Киприана прогрессировал; Битти Пэрис написал автобиографию и умер в день ее публикации. Только Райтсоны порой навещали их, но Джеральду и не требовалось других гостей, кроме его любимых дочерей. Хоуп и Сара всегда приезжали по выходным, иногда являлся Роберт Постль, привозил Джеральду свежие сплетни из литературно-издательского мира, сопровождал Урсулу на прогулки по пляжу.

Иногда ей думалось, что надо бы выйти на люди, передохнуть, но за всю жизнь Урсула ни разу не сходила в кино одна, а теперь уже поздно было обзаводиться такой привычкой. Вечерние курсы давно приелись. Джеральд не ссорился умышленно с соседями (одна семья жила на самой вершине утеса, две другие — пониже гостиницы), но давал понять, что снисходит к ним и тяготится их компанией. Люди смущались и не навещали их больше, и в то же время им не приходило в голову позвать в гости одну Урсулу.

Задолго до разгара сезона гостиница поместила в местной газете объявление, приглашая временных нянь. Когда Урсула предупредила Джеральда, что хочет откликнуться на объявление, будет отлучаться на один или два вечера в неделю (хоть какая-то отдушина), он впал в ярость. Это работа для деревенщины, для таких, как Дафна Бетти! Она бы еще в прислуги пошла! Урсула чуть ли не впервые услышала из уст Джеральда слово «деревенщина». Тяжелое темное лицо налилось кровью, на лбу и висках выступили вены, похожие на заскорузлые корни. В таком случае она, конечно же, не пойдет на работу, поспешила ответить Урсула. Но потом ломала себе голову, откуда взялись эти комплексы насчет «деревенщины» и «прислуги».

О родителях Джеральда она почти ничего не знала, он никогда о них не говорил, сказал только в самом начале, как их звали. Они давно умерли, отец был мастером-печатником, а он — единственный ребенок. Теперь Урсуле пришло в голову, что его мать, возможно, ходила убираться к зажиточным женщинам — или это слишком «психологическое» объяснение? Но глубоко вникать она не стала.

Наконец Джеральд приступил к новому роману, которому суждено было стать последним: «Меньше значит больше». Он преобразился, казался помолодевшим, счастливым, силы вернулись к нему. Он писал неотрывно и закончил работу за шесть месяцев. Когда издатели предложили ему съездить на литературный фестиваль в Хэй-он-Вай, Джеральд с готовностью согласился, надеясь встретить там знакомых и выступить с публичным чтением — он умел и любил читать свои тексты вслух.

Те времена, когда Урсула ездила с Джеральдом, порой по его просьбе, давно миновали. Он не звонил ей, пока был в отъезде, хотя долго разговаривал по телефону с девочками. Вернувшись, Джеральд ни словом не обмолвился о фестивале, о том, как прошло мероприятие, кого он видел. Вместо того чтобы, как обычно, передохнуть после книги, а потом приняться за сбор материала, снова приковал себя к письменному столу.

Так, во всяком случае, думала Урсула. Джеральд не извещал ее о своих намерениях, и это было странно, потому что и в самые плохие для их отношений периоды, даже после ее демарша по поводу романа «Впроголодь», Джеральд всегда сообщал ей, что приступил к новой книге. Он просто не мог удержаться, в первую неделю работы его обычно распирало от счастья, энергия била струей. Если б он мог поделиться радостью с кем-то другим, помимо Урсулы, он бы так и сделал, но никого рядом не оказывалось, а потому он сообщал ей:

— Сегодня взялся за новую!

И Урсула так и не собралась с духом ответить: «Ну и что?» Энтузиазм Джеральда, вопреки всему, трогал ее.

— Все хорошо. С самого начала поймал верный тон. Думаю, выйдет что надо.

Разумеется, время шло, и в нем росла тревога, сомнения, терзания. Урсула с легкостью читала все это по его лицу, хоть Джеральд и сдерживался. С тех пор как она перестала перепечатывать его рукописи, Джеральд не рассказывал Урсуле, о чем пишет, иногда лишь говорил о практической работе: бумага кончается, или что сегодня он отвозит главу машинистке.

На этот раз Урсула была уверена, что Джеральд работает с лихорадочной поспешностью, однако он ничего не сказал ей о новом замысле. Ей подумалось: может быть, он взялся не за роман, а за автобиографию, хотя и заявлял неоднократно, что никогда не станет ее писать. Примерно тогда же он предупредил Урсулу, что пригласил на выходные Титуса Ромни с женой. С Ромни Джеральд познакомился в Хэй-он-Вай.

— Поклонник, — пояснил он.

— Он — твой?

— Разумеется, не я же — его. Впервые услышал его имя месяц назад.

Урсула только плечами пожала, но потом вспомнила, кто такой Ромни. Вроде бы Постль упоминал о нем. Наверное, один из его авторов.

— Не волнуйся, ночевать они не останутся. Могут поселиться в гостинице, если хотят. Но угостить их воскресным ланчем мы ведь можем? Приедут девочки, мы помучаем этих Ромни, позабавимся.

— Прелестно.

— Бога ради! — нетерпеливо отмахнулся Джеральд. — Он слабак.

После очередного обследования кардиолог порекомендовал коронарное шунтирование. По всей видимости, предстояло заменить участки двух артерий. Если Джеральд не согласится на операцию, можно усилить дозы лекарств и еще на какое-то время продлить его жизнь, при условии, что он будет беречь себя. Кроме того, возможны неприятные побочные эффекты: бессонница, кошмары, но если сделать шунтирование…

— Согласен, — перебил врача Джеральд. Кошмаров у него и так хватало. — Когда можно сделать операцию?

Урсула сидела рядом с ним. Кардиолог вполне мог принять их за преданных, много лет проживших в любви и согласии супругов. Жена намного моложе, она обеспокоена, но не теряет головы и станет примерной сиделкой.

— Должен вам сказать, мне очень нравятся ваши книги, — сделал комплимент врач.

Джеральд и не догадывался, что это человек узнал его.

— Спасибо на добром слове, — отозвался он.

Медицинская страховка покрывала все расходы. Операцию назначили на следующую неделю. Медсестра предупредила, что нога, из которой возьмут сосуд для замены, будет заживать дольше, чем прооперированные артерии.

— Уверен, все пройдет замечательно! — ответил Джеральд. — Жду не дождусь.

В машине, по пути домой, он предупредил ее:

— Ни слова моим девочкам!

— Я этого не слышала.

— Все ты прекрасно слышала.

Он продолжал работу. Над чем — Урсула не знала. Сидел в кабинете все утро и большую часть второй половины дня. Она ждала, когда он повезет рукопись Розмари, но Джеральд почти не выходил из дому, только гулял в саду или добирался до края утеса. Пока что он печатал сам. Он всегда сам перепечатывал черновик, с тех пор как Урсула отказалась ему помогать, но не мог подготовить рукопись к сдаче в издательство. Из-за двери кабинета доносился перестук клавиш и сердитое бормотание: приходилось вымарывать очередную ошибку.

Может быть, он не хотел показывать текст Розмари. А жене? Какое ей дело, в очередной раз спрашивала себя Урсула. Она привыкла относиться с полным равнодушием ко всему, что делает Джеральд, ей было безразлично даже, жив он или умер. Но теперь она готова была забыть обиду и унижение, помочь ему, словно не поставила точку на той книге, «Впроголодь». Она так и не предложила Джеральду перепечатывать рукописи, но пристально наблюдала за ним и заботилась о нем, как никогда прежде.

Операция должна была состояться в четверг. Не спрашивая Урсулу и ничего с ней не обсуждая, Джеральд принял как данность, что во второй половине дня в среду она отвезет его в больницу. Потом она вернется домой и, словно любящая встревоженная жена, позвонит врачам в четверг вечером. Ей скажут, что состояние пациента «удовлетворительное», она снова позвонит утром, а когда разрешат визиты, приедет к нему.

О визите Ромни она забыла. Джеральд напомнил ей. Впрочем, с такими гостями хлопот немного. Она всегда готовила по воскресеньям отбивные для Джеральда и девочек, просто на этот раз взяла кусок мяса побольше. Джеральд сидел, положив на колени сигнальный экземпляр «Меньше значит больше», а на стол — несколько томов Британской энциклопедии. Человек с больным сердцем — учитывая его склад ума, он, вероятно, пытался осмыслить путь, по которому бежит кровь в его венах. Она протискивается сквозь забитые тоннели, каждый раз все-таки достигает конечной станции и вновь отправляется в путь, чтобы вновь пробиваться через артерии, с каждым разом становящиеся еще на микрон уже.

Пока тоннель не окажется замурован с обеих сторон.

— Как ты полагаешь, жалость сродни любви? — спросила она Сэма когда они вместе вернулись в Ланди-Вью-Хаус. — Вроде бы так говорят.

— Так говорили прежде, — уточнил он. — Героини романов XVIII века жалели своих воздыхателей. Собственно, это и означало любовь, но позволяло соблюсти приличия и скрыть свою слабость.

— Получается, если кого-то жалеешь, то ты — сильнее? В последние дни жизни Джеральда я оказалась сильнее, чем он. Я стала его жалеть. Вот что это было — жалость, а не любовь.

— А что он писал в это время? «Меньше значит больше»?

— Нет, — сказала Урсула, — к середине июня он уже получил сигнальный экземпляр. Он вносил в него правку перед самой смертью. Не знаю, что он писал. Я искала рукопись сразу после его смерти и потом еще раз, когда разбирала бумаги. — Она улыбнулась при виде озадаченного лица Сэма. — Удивляешься, как я узнала бы его новую работу? Он так ужасно печатал! Но среди бумаг не нашлось грязного черновика, все рукописи были отпечатаны либо мной, либо Розмари.

Урсула пришла к выводу, что Джеральд сам уничтожил начатую книгу. Что бы это ни было — автобиография, роман, сплав обоих жанров, он избавился от рукописи. Летом он не мог втайне от всех сжечь большую стопку бумаги, но мог попросту выкинуть ее в корзину, которую регулярно выносила Дафна Бетти.

— Хорошо, что под конец я почувствовала к нему жалость, — подвела итоги Урсула. — Пусть не любовь, но хоть капельку тепла, капельку сочувствия.

— Ты надеялась, что он перенесет операцию и еще поживет? — спросил Сэм.

— Так далеко я не загадывала. — И вдруг Урсула ощутила внезапную отвагу, готовность задать тот главный вопрос. Разговор о жалости и любви подвел ее к этому. Сэм смотрел на нее с нежностью, но без ложной сентиментальности — так ей казалось.

— Сэм, — заговорила она, — помнишь, на первом свидании ты сказал мне, что хотел бы снова влюбиться?

Он кивнул.

— Вот я и хочу знать… влюбился ли ты. В меня.

Она затаила дыхание. Сэм молчал, и его молчание убивало ее. Ведь это означало, что для нее все кончено.

— Нет, я не влюблен, — сказал он наконец. — И ты тоже.

— Не знаю, — прошептала она.

— Видимо, я недостаточно молод. Или один раз в жизни у меня уже случилось чудо, которое не вернется. В этом все дело. Глупо было надеяться. Но я люблю тебя, я хочу жить с тобой вместе. Хочу, чтобы мы были вместе всегда. До конца жизни. Как, по-твоему, этого достаточно?

— Да, — сказала она.