Черный мотылек

13

Урсула вышла на прогулку, взяв с собой племянницу, хотя ветер разыгрался вовсю и волны скакали словно табун белых лошадей, по выражению Полин. Спокойное море она когда-то сравнивала с мельничной запрудой, но потом Джеральд спросил, случалось ли ей видеть мельничную запруду. Пока матери не было дома, Сара позвонила Джейсону Тэйгу и сообщила ему версию Хоуп насчет врача. Тот пообещал спросить бабушку за ужином.

— Спасибо за чек, — добавил он.

— Мне тут письмо пришло, — спохватилась Сара. — Давайте прочту.

— Давайте.

— Пишет вдова бывшего издателя «Вестерн Морнинг Ньюс». Ей переслали мой запрос. Она совсем старая, наверное, почерк неровный. Пишет: «Дорогая мисс Кэндлесс…», далее следуют длинные объяснения, далее вот что: «По-видимому, я знала вашего отца еще до того, как он стал знаменитостью. Мой покойный супруг взял его на работу корреспондентом летом 1951-го или 52-го, словом, в начале пятидесятых». Дальше неразборчиво… хотя нет: «Муж говорил, что, приступая к работе, новый репортер попросил разрешения переговорить с ним с глазу на глаз. Он сказал, что пишет книгу и намерен опубликовать ее под другим именем. Если мой супруг не возражает, он желал бы отныне именоваться Джеральдом Кэндлессом. Не помню, называл ли супруг его настоящее имя…»

— Она не помнит, как его звали раньше? Здорово. Только этого не хватало.

— Она пишет, что запомнила это лишь потому, что со временем репортер прославился. Муж рассказал ей об этой просьбе, поскольку она показалась ему довольно странной. Дальше вдова пишет: «Однако он не возражал. По его мнению, какое имя носить — это личное дело молодого человека. Я знала его только как Джеральда Кэндлесса. Я подумала, вам это будет интересно, если вы еще не знаете. Искренне ваша, Диана Бирчфилд».

— Но ведь его первая книга появилась лишь четыре года спустя, — сказал Джейсон. — В 1955 году.

Приятный сюрприз: Джейсон знаком с творческой биографией ее отца.

— Да, но, может быть, он уже начал ее писать. И потом, псевдоним — просто предлог, верно? У него были другие причины сменить имя. Вероятно, к тому времени он уже его сменил.

Она попрощалась с Джейсоном, когда Хоуп вернулась, и протянула ей письмо. Сара не держала секретов от сестры — почти, — однако не стала говорить о том, что вечером встречается в пабе с Адамом Фоли. Странная вышла история, это ее увлечение (как называла про себя Сара), ничего подобного раньше не бывало. Кто все начал, он или она, теперь не поймешь. Наверное, оба — дружно, согласованно и не объясняясь.

Они обходились почти без слов, как это ни странно для образованных и начитанных людей. Оставшись наедине, говорили лишь о том, как выглядит партнер и что они сейчас будут делать друг с другом. Утром один из них уходил, опять же молча, пока другой еще спал. Оба жили в Лондоне, в Кентиш-тауне, но там ни разу не встречались. Ни Адам ей не звонил, ни она ему. Сара знала, что этой ночью он придет в паб со всей компанией, ее предупредила Рози. Подруга спрашивала, не помешает ли ей Адам.

Хоуп собиралась на встречу с одноклассниками. Шестеро ребят в шестом классе поклялись встречаться раз в четыре года в третью субботу октября. Хоуп уже не помнила, почему в октябре, почему в третью субботу или почему раз в четыре года, но пропускать встречу не собиралась. Ее ждали выпивка, ужин, и снова выпивка. Сара обещала отвезти ее в Барнстепл, а вернется Хоуп на такси.

Бурное море взрыхлило песок на берегу, пенистый прилив, отступая, проложил в нем канавки и борозды. В неглубоких лужицах остались белые половинки раковин. Урсула упорно шла против ветра, поскольку твердо решила дойти до Франатон Барроуз. Полин сдалась после первых же ста ярдов.

— Мамина соседка заработала паралич лицевого нерва, когда гуляла в такую погоду, — заявила она, едва начав спускаться с утеса.

— Шла бы ты домой, Полин.

— И не поправилась. Левая половина лица так и осталась перекошенной на всю жизнь.

Урсула промолчала. Следующий порыв ветра убедил Полин вернуться домой, хотя она и сказала со смехом, что жалко снова карабкаться наверх, раз уж спустилась. Урсула обернулась посмотреть, как Полин поднимается по тропе, и, поймав ее взгляд, помахала рукой, чтобы не обидеть племянницу. Пляж опустел. В отеле на верхнем этаже окна были закрыты, в саду ветер срывал желтые листья с акаций и кленов.

Значит, Джеральд не был Джеральдом и у нее, строго говоря, не было прав на фамилию «Кэндлесс». Она и прежде подумывала вернуть девичью фамилию, теперь так и сделает. У подножия утеса, на соленом резком ветру, Урсула приняла решение. Она снова станет Урсулой Вик, сейчас же займется переоформлением документов. Если Джеральд сменил фамилию, почему бы ей не поступить так же, тем более что это имя ей не принадлежит?

Что же он натворил? Какой проступок или преступление побудили его отречься от своего прошлого? Обращаясь к ревущему ветру, Урсула яростно повторяла, что Джеральд способен на все. Она поверит чему угодно. Как жаль, что она так много прощала, на все закрывала глаза… Ради чего? Ответа не было.

Позволив ей все эти годы распоряжаться деньгами, оставив дом и все нажитое имущество, за исключением щедрого дара Саре и Хоуп, завещав ей будущие гонорары, Джеральд пытался расплатиться — за что? За пренебрежение, фактически бойкот, за то, что восстановил против нее детей, украл их любовь. И более того: Джеральд пытался загладить какую-то страшную вину, вынудившую его принять имя давно умершего ребенка.

Она присела на невысокую зеленую траву на гребне дюны, обхватила колени руками. В полумиле — серебристая кромка моря, белая пена, простираются бледные, тоскливые, бесплодные пески. «Имя мое Озимандия, царь царей». Рука дразнила их, подумала она, а сердце их кормило. Надо действовать, надо продать дом, как бы девочки ни противились.

— Я не хочу знать, что он натворил, — сказала Урсула вслух. — Я давно перестала задавать вопросы.

Когда она задавала вопросы? Двадцать восемь лет назад страстно хотелось узнать правду. Она была молода, и казалось, что тайну можно раскрыть. И все же была шокирована, убедившись в своей правоте. Одно дело подозревать мужа в неверности, и совсем другое — уличить его. Вот что пережила Джин, когда Ян признался ей в новой любви. Но Джеральд никогда бы не признался добровольно. Если бы Дикки Парфитт видел только, как Джеральд подошел к какому-то дому, вошел туда и вышел снова через какое-то время, это бы еще ничего не значило, но у Джеральда оказался свой ключ. У него имелся ключ от чужого дома в Лейтоне, он открывал дверь собственным ключом, словно хозяин, словно муж или давний любовник.

Она просмотрела сделанные Парфиттом фотографии. На одной старуха вышла вполне отчетливо — обычная старуха в фетровой шляпе и наглухо застегнутом пальто. На другой фотографии, вероятно, Джеральд, но лицо расплывчатое. Может быть, дом принадлежал ему? Может быть, он жил там раньше, а потом, переехав в Хэмстед, оставил его любовнице?

Урсула подумывала съездить туда, повидаться с той женщиной, поговорить, выяснить истину. Сначала это было смутной мечтой, фантазией, она бы никогда не решилась осуществить ее. Потом Урсула спросила себя: неужели она в самом деле боится? Чего тут бояться?

Пока Полин жила у них, мать часто навещала Урсулу. Раньше она приезжала раз в месяц выпить чаю с детьми и полюбоваться «стилем воспитания» Джеральда, но в августе появлялась еженедельно. Очевидно, ей хотелось побыть с Полин, поскольку она редко видела живущую в Манчестере старшую внучку, но главной целью этих визитов были разговоры о рухнувшем браке Яна.

В мире Герберта и Бетти Вик разводы случались крайне редко, за гранью вероятного. Бетти полагала, что разводятся исключительно голливудские актрисы, и то ради рекламы. Брак — нечто безусловное, нерушимая скала, реальность, подобная рождению и смерти. Любовь, совместимость супругов, иные предпочтения — все это не столь важно.

Они с Гербертом познакомились в пятнадцать лет, в двадцать один поженились, и никто из них и не смотрел на сторону. Если при ней заговаривали о неудачном браке, Бетти отвечала, что этот мужчина или эта женщина выбрали себе супругу (супруга), и придется довольствоваться таким выбором. Во всех остальных вопросах человек вправе менять свое мнение (благоразумная Бетти уверяла, что привилегия женщины — как можно чаще менять свое мнение), но здесь никакие колебания невозможны, и сердце должно хранить верность.

Развод Яна и напутал ее, и озадачил. Она все время твердила Урсуле: «Я этого не понимаю. Что он натворил? Он же выбрал Джин, правда?»

Если при этих разговорах присутствовал Джеральд, он внимательно слушал Бетти, пристально смотрел на нее блестящими карими глазами, слегка хмурился, впитывал каждое слово. Внимание зятя ей льстило, и она пускалась рассуждать дальше:

— Разумеется, Джин и сама виновата. В браке нужно давать и уступать, нужно его совершенствовать, это нелегкий труд для обоих супругов.

— Танго танцуют вдвоем, — согласился Джеральд.

Бетти никогда не слышала подобного выражения — откуда оно взялось? Не знала его и Урсула, возможно, Джеральд сам придумал. Во всяком случае, мать обрадовалась поддержке:

— Да, вот именно!

Бетти нравился Джеральд. Впервые она видела мужчину, который не отлучается из дому и при этом зарабатывает деньги. Тогда Урсула думала, что рассказы тещи интересуют Джеральда потому, что он и сам изменник. У него, как говорится, имелся шкурный интерес. Но с годами она поняла, почему он так внимательно слушал: он все запоминал, и каждая фраза Бетти пять лет спустя вошла в его книгу «Быстротечное время».

Что касается этой Джуди, которой предстояло стать женой Яна, Герберт полагал, что ее следует отхлестать кнутом.

— Как насчет «кобылки»? — предложил Джеральд.

Бетти не знала, что это такое, Урсула тоже, она еще не читала Харди. Серьезно и с одобрением Джеральд пояснил: некогда в сельской местности женщину дурного поведения сажали задом наперед на лошадь и прогоняли через всю деревню под громкую музыку и насмешливые крики. Бетти приняла все за правду:

— И правильно делали.

Она чуть не пропустила очередной визит, узнав от Урсулы, что Джеральда дома не будет: он вновь отправлялся в Девон за материалом для статьи. Даже Урсула не сумела бы убедить себя, что Джеральд содержит двух любовниц, одну в Девоне, а другую в Лондоне, так что поверила ему, не забывая о ключе от дома на Гудвин-роуд. Она решила съездить туда на разведку, пока мать и Полин присмотрят за малышами. Такой расклад устраивал всех.

И все же она боялась. В ту пору с ней часто стучалось такое: Урсула вспоминала, какой была еще недавно, шесть-семь лет назад, и говорила: нет, это не я, я не могла дойти до такой жизни, допустить, чтобы со мной так обращались, так меня использовали, этого не может быть. В зеркале она видела, как мало изменилась с двадцати трех лет. Все то же миловидное округлое лицо, все те же гладкие песочного цвета волосы до плеч, те же серовато-голубые глаза. Только умиротворенность исчезла.

Иногда она говорила себе: сейчас проснусь в родительском доме в Пурли, в кровати, где ажурный полог свисает с золотистого карниза, а на стене висит картина кисти Сесилии Мэри Бейкер и за окном — вид на южный пригород Лондона. Пойду на работу к папе, вечером почитаю библиотечные книги, посмотрю вместе с Пэм телевизор, мы пригласим Колина Райтсона выступить с лекцией на собрании Ассоциации читателей… Но она просыпалась одна в постели на Холли-маунт, слышала, как девочки, вскакивавшие летом спозаранку, болтают и смеются у Джеральда в комнате, а однажды в темноте раздался пронзительный, жуткий вопль Джеральда, и она не раздумывая бросилась на помощь…

Это случилось уже после того, как она побывала на Гудвин-роуд, познакомилась с миссис Эади и выслушала эту историю. Тогда у нее не осталось выбора — только по-прежнему жить с Джеральдом. То есть выбор, конечно, был, но ей виделось иначе — ведь Джеральд не сделал ничего дурного, это ей следовало просить у мужа прощения за необоснованные подозрения, принять его таким, каков он есть, и надеяться на лучшее.

Он разбудил ее своим воплем. На следующее утро после ее визита в Лейтон? Вроде бы да, хотя это, конечно, искажение памяти: ту ночь он провел в Девоне, искал новый дом для семьи, как она впоследствии узнала. Значит, это случилось на день или два позже, на рассвете, когда на востоке небо только посветлело.

Непонятно, почему этот крик не разбудил Сару и Хоуп, страшный крик, едва не разорвавший легкие этого сильного, молодого еще человека, вопль смертного страха, вой пленника, замурованного в каменном колодце. Это ему и приснилось, и сон был настолько реален, что Джеральд чувствовал холод и вонь, осязал холодную поверхность камня — он поверил в реальность происходящего, словно все это случилось на самом деле.

Когда Урсула вбежала в комнату, Джеральд сидел на кровати, широко раскрыв рот, вскинув руки, дрожащими ладонями защищая голову. Ни о чем не думая, позабыв в ту минуту все обиды, угрюмое пренебрежение, Урсула бросилась к мужу, прижалась к нему. Миг он помедлил, все еще в оцепенении, потом его руки опустились на ее плечи. Он притянул Урсулу к себе, она уткнулась ему в грудь, задыхаясь от близости. Почти не колеблясь, легла рядом с ним и крепко обнимала, пока Джеральд рассказывал свой сон. Потом они уснули, и два часа спустя девочки очень удивились, застав их вместе в постели.

Урсула заставила себя встать и побрела обратно по песчаной ряби. Дома в гостиной уже горел свет, хотя до сумерек еще далеко. Сегодня нужно будет перевести часы на час назад. Ветер смел листья с вершины утеса на пляж, они лежали среди раковин, будто тоже выброшенные морем.

Обычно люди запоминают только свои сны, а не чужие, но этот сон Джеральда Урсула забыть не могла. Более того, по его словам, этот сон время от времени повторялся, хотя не чаще, чем раз в несколько лет.

Он шепотом рассказывал ей о себе, и Урсула слушала, растроганная и счастливая. Он говорил с ней так, как говорят друг с другом близкие люди, делясь своим горем и страхом. Лишь позднее она поняла, что в ту минуту Джеральду сгодился бы любой слушатель, чьи угодно руки, тепло чужого тела. И немало было таких, кому он обрадовался бы гораздо больше, чем ей: призраки из хороших снов, которых он не сумел встретить, отыскать, удержать в реальности.

Плохо освещенная улица, ночь. Какой-то город. Он вошел в тоннель, вернее — в узкий коридор между каменными зданиями в старинном, плотно застроенном районе. Невысокие каменные дома уступами поднимаются в гору и вновь спускаются по склону. Проход с обеих сторон огорожен стенами, камень влажный, с блеском, наверху — каменная крыша, с которой срываются капли воды. Совсем мало капель, накапливаются они медленно, но каждый раз падают на пол с глухим тоскливым шлепком.

Проход совсем короткий, он должен был сразу вывести на широкую улицу, однако, завернув за угол, Джеральд обнаруживает, что путь прегражден — там, где прежде был проем, кто-то успел возвести стену. Он возвращается ко входу, но за то время, что провел в тоннеле, кто-то успел замуровать и этот путь, навалил каменные блоки, цемент уже застыл, словно его положили годы назад.

Он заперт в каменном мешке. И хотя первоначально проход был где-то в городе, теперь этот тоннель проваливается глубоко в землю — могила, кротовый ход. Из камней сочится вода, капли падают все чаще, у ног собирается лужица. Он пытается раздвинуть камни, бежит в другой конец коридора, изо всех сил толкает цементную стену и видит на ней отпечатки ладоней — чьи-то ладони в отчаянии упирались в эту преграду изнутри. Но внутри тоннеля больше никого, и в этот момент он кричит, просыпается с криком, подняв к лицу руки, — каменщик он сам, больше некому.

Сара высадила Хоуп у отеля, где собирались одноклассники, а сама направилась в паб. Там, возле стойки бара, в одиночестве сидел Адам Фоли. Он взглянул в ее сторону, Сара покосилась в ответ, словно не узнавая, и прошла мимо, в дамский туалет. Когда она вернулась, подъехали Александр с Викки.

— Не помню, — сказал Александр, — вы знакомы с Адамом?

— Как-то раз пересекались, — ответила она, и Адам подтвердил: да, было дело, давным-давно.

Пришла Рози и привела с собой парня по имени Тайгер. Его имя пишется через «й», сообщал он, словно все только и думают, как бы отправить ему письмо. Александр прихватил напитки, компания переместилась к столику, и Рози предложила всем головоломку: допустим, человек эмигрирует в Америку. Куда деваются пять (или шесть, а то и семь или восемь) часов, которые он выиграл? Каждый предлагал свой ответ — время устроено иначе, это не шоссе, а скорее помещение, разница во времени иллюзорна. Свои версии предлагали и Сара с Адамом, не глядя при этом друг на друга.

— Не выйдет ли так, что ты умрешь на пять часов раньше, чем дома? — предположила Вики.

— Или на пять часов позже? — уточнил Тайгер.

Они заказали закуски, Адам сходил за очередной порцией спиртного. Он обслужил всех, кроме Сары, вновь разыгралась та же сцена, что и в прошлый раз, и Викки вмешалась:

— Эй, а как же Сара?

Адам посмотрел на нее и молча пожал плечами, промолчала и Сара, наблюдая за ним, гадая, каков будет следующий шаг. Викки подвинула к ней свой бокал белого вина:

— Возьми мое! — И добавила возмущенно: — Что за дела, Адам?

Разумеется, Адам сходил и принес вина для Викки, принесли закуски, и Рози сказала Адаму:

— Вы с Сарой могли бы ездить сюда из Лондона вместе. На бензине сэкономили бы.

Сара скупо улыбнулась.

— Вы ведь живете по соседству. Хорошая мысль, правда?

— Не очень-то, — уставившись взглядом в тарелку, пробормотала Сара.

— Ох, извини! — Роза обратила наконец внимание на склоненную голову Сары и окаменевшую физиономию Адама. — Я что-то не то сказала?

Воцарилось молчание. Сару охватило возбуждение. Она и не знала, как легко можно манипулировать людьми, создавать атмосферу, менять и подтасовывать. Все (за исключением Адама) смутились. Викки затараторила о какой-то своей знакомой, которая поехала в Центральную Африку с гуманитарной помощью и ей так понравилось, что она осталась в Африке.

— Что понравилось — голод? — удивился Тайгер.

Разговор перешел на благотворительные фонды: следует ли давать им деньги, много ли достается самим голодающим, как насчет коррупции. Сара умиротворенно ела рыбу с чипсами. На столе красовались три бутылки вина, однако пила она мало, чтобы не терять головы. Остро, почти болезненно ощущалось присутствие Адама, его очарование. Тревожило сходство характеров. До сих пор Саре не встречался человек столь близких с ней вкусов — не говоря уж о том, что несколько недель назад она и не подозревала об этих своих вкусах.

Кто сегодня сделает первый шаг? Через полчаса паб закроют. Александр предложил перебраться в «Зелень». Сара возразила:

— Если выпью, не смогу сесть за руль. — И тут же добавила: — То есть физически не смогу сесть.

Еще подумают, что она чересчур законопослушна и боится превысить разрешенную дозу.

Она пойдет на парковку, и там Адам нагонит ее… А если нет? Любая попытка диалога, даже заговорщический взгляд, только испортят дело. Так не пойдет. Еще вариант: сесть за руль и самой доехать до коттеджа Адама, но и этого Сара себе не позволит. Все поднялись из-за стола. Она слышала, как Адам прощался с друзьями — он тоже решил не ходить в клуб. Они вышли на улицу. Спокойной ночи, Рози, спокойной ночи, Алекс, спокойной ночи, Викки, приятно было познакомиться, Тайгер, до встречи.

— Ты — самый мерзкий ублюдок в Западных графствах! — заявила Сара.

Кто-то испуганно ойкнул.

— Ты и сама та еще стерва, — откликнулся Адам.

Сара дрожала всем телом.

— Спокойной ночи, — еле выговорила она, — спокойной ночи, Рози, милочка, спокойной ночи, Викки, Алекс, приятно было познакомиться, Тайгер.

Она опрометью бросилась прочь, под арку, где некогда проезжали дилижансы, во двор к парковке. Минуту или две постояла возле машины на пронзительном ветру. Села за руль, подала назад, выехала в проулок. Она задыхалась от волнения, граничащего со страхом.

Он стоял в проходе, прислонившись к стене, докуривая сигарету. Сара подъехала ближе, Адам молча сел на пассажирское место. Ни слов, ни поцелуев, ни ласковых прикосновений. Вот бы всегда так, подумала она. Может быть, так и будет. От этой мысли она резко вздохнула, но Адам не обратил внимания. Равнодушно, словно наемному шоферу, он велел ей свернуть на Бишопс-роуд, а спустя примерно милю — к гостинице в конце длинной подъездной дорожки.

Они явились в одиннадцать вечера, без вещей, однако номер был заказан заранее, и регистраторша воздержалась от комментариев. Войдя в комнату, Адам тут же закрыл дверь, запер на ключ, погасил свет, оставив только ночник. Они двинулись навстречу друг с другу с разных концов комнаты и сошлись на середине. Он взял ее за подбородок и начал облизывать ее рот, только губы. Потом те раздвинулись, он проник внутрь, коснулся языка, сосал его, словно собираясь съесть ее заживо — но медленно, никуда не торопясь, наслаждаясь каждым мгновением. Широко раскрытыми глазами она заглянула в холодные, лишенные выражения глаза. Потом ее веки сомкнулись, его — тоже. В тишине они ощупывали друг друга.

Примерно через полчаса домой на такси вернулась Хоуп. Мать и Полин уже легли. Она налила себе виски, хотела было добавить воды, но передумала и плюхнула большой кубик льда. Почему-то казалось, что дверь в кабинет отца заперта, но нет — комната словно ждала ее, пропитанная отцовским запахом, заполненная его присутствием. Всего за неделю до смерти Джеральда она по-детски сидела у него на коленях, а он обнимал дочь и держал ее за руку. Она часто заходила к отцу, угадывая, когда он заканчивал работу, и заставала его в этом большом кресле — Джеральд сидел и перечитывал написанное. Она всегда целовала отца и, порой ничего не говоря, пристраивалась у него на коленях. Если бы кто-нибудь попросил Хоуп дать определение «любви», она бы сказала — это чувство, которое они с отцом испытывают друг к другу.

В комнате было темно. Хоуп опустилась в отцовское кресло, сбросила туфли, укуталась в пальто — такое теплое, можно представить, что это сильные отцовские руки. Слезы полились из глаз, но Хоуп заставила себя допить виски, свернулась калачиком и вскоре уснула.