Черный мотылек

2

Извещение Сара и Хоуп сочиняли вместе. Сара добавила «возлюбленный», потому что оставить «супруга» без эпитета было бы некрасиво, а «обожаемый» потребовалось им. Строки из «Гераклита» Уильяма Кори выбрала Хоуп, припомнила, как учила в школе, и откопала в «Золотом сокровище» Пэлгрейва.^[1] Сару эти стихи немного смущали, однако спорить она не стала, потому что Хоуп тут же ударилась в слезы. Несколько центральных газет опубликовали извещение:

На следующий день на страницах «Таймс» появился некролог:

На похороны пришло мало народу. У Джеральда Кэндлесса не было родственников, даже каких-нибудь завалящих кузенов. Пришли его девочки, Фабиан Лернер, приятель Хоуп, вдовая сестра Урсулы с замужней дочерью Полин.

— Во времена молодости моей матери женщин на похороны не допускали, — заявила Дафна Бетти, споласкивая стаканы из-под шерри. Мисс Бетти сравнялось девяносто три года. — «Проводы», вот как это называлось, а женщины не «провожали».

— Почему? — удивилась Урсула.

— Слабый пол — считалось, им такого не выдержать.

— А теперь мы уже не слабый пол?

— С каждым годом женщины становятся все сильнее, верно? Сами знаете. — Дафна оглянулась через плечо, проверяя, не слышит ли кто. — Взять хоть Фабиана — он приехал только потому, что еще ни разу не был на похоронах. Так мне и сказал. Хотел посмотреть, каково это.

— Надеюсь, мы его не разочаровали, — буркнула Урсула, вспоминая спектакль, который устроила Хоуп, когда гроб с телом отца опускали в окаймленную искусственным дерном могилу. Опасалась даже, как бы дочь не бросилась в могилу, словно Лаэрт за Офелией.

Издатель Джеральда тоже встревожился не на шутку. Шагнул поспешно вперед, бормоча: «Нет-нет, не надо».

Хоуп сидела на блестящем зеленом искусственном дерне и отчаянно рыдала, глядя, как останки отца скрываются в глубине ямы. Полин — почему именно она, кто ее просил? — бросила первую горсть земли, захлюпала, раскачиваясь взад-вперед, и запустила руки под черный бархатный берет, будто собралась рвать на себе волосы.

— Ей тяжело, — вступилась за сестру Сара. — Нам всем тяжело. Просто мы сдержаннее проявляем эмоции.

Урсула промолчала.

— Самый прекрасный отец, какого только может пожелать себе человек! Как подумаю, какие отцы у моих друзей! Когда мы были маленькими… нет, не могу. Пока еще не могу, разревусь. Я держусь не лучше Хоуп.

— Ты хоть не напоказ рыдаешь, — сказала Урсула.

Сара пристально поглядела на мать — та сидела за кухонным столом перед чашкой с кофе. Крепко сбитая женщина, с прямой осанкой, приятными, но не запоминающимися чертами все еще гладкого, не изборожденного морщинами лица. Спокойные серо-голубые глаза; живущие своей жизнью седые волосы вечно выбиваются из узла. Девушке такой узел с растрепанными прядями придал бы очарования, подумала Сара, но на седой голове он смотрится неаккуратно. Впрочем, кто теперь видит ее мать? После смерти Джеральда — только Дафна Бетти.

Сара вспомнила, о чем хотела поговорить. Не то чтобы хотела — должна.

— Знаешь, я тут оставаться не смогу. И Хоуп тоже. Только до завтра. Ты поедешь со мной? — Это прозвучало не слишком ласково, и Сара попыталась еще раз: — Я буду рада, если ты поселишься со мной. Поживешь сколько захочешь. Пока я на работе, ты сможешь спокойно посидеть дома, или сходить за покупками, или… в парикмахерскую. — Чуть не добавила, что Хоуп станет забегать на огонек, — но кто может поручиться за Хоуп? — Посмотришь магазины в Кэмден-Лок, — продолжала она. — Ты ведь любишь ходить пешком. У нас приятная дорога до Сент-Джон-Вуд.

— Гораздо приятнее пройтись вдоль пляжа до Франатон Барроуз, — возразила Урсула. — Ты очень добра, Сара, но мне и тут хорошо. Мне понравится быть одной. Я привыкну к этому. — Она не стала уточнять, что уже три десятилетия фактически жила одна. Присутствие еще одного человека — большого, умного, требовательного, но совершенно к ней равнодушного — нисколько не смягчало одиночества. Но Урсула не стала об этом упоминать, она никогда не заговаривала об этом с дочерьми, ни с кем не делилась.

— И потом, Полин приедет, поживет со мной несколько дней.

Сара выразительно закатила глаза, но не стала оспаривать такое решение проблемы — того, что она считала проблемой. Они с матерью никогда не делились переживаниями и не умели поддерживать непринужденный, по пустякам, разговор, так что теперь она не ответила: «Твое дело» и не спросила: «За что ты себя так наказываешь?», а заметила только:

— Надеюсь, она составит тебе компанию.

Конечно, Полин могла составить ей компанию — куда лучше, чем Джеральд, потому что этой девице решительно все равно, много или мало с ней разговаривают, и разговаривают ли вообще. Ей исполнилось тридцать восемь. Пока дочери росли, племянница часто приезжала погостить. Разница в возрасте была идеальной: Полин нравилось присматривать за малышками. Как и все девочки, попадавшие в их дом — и в лондонский, и в этот, где они жили теперь, — она считала Джеральда самым добрым, внимательным, самым замечательным из взрослых. В четырнадцать лет она влюбилась в дядю. Потом что-то произошло — что именно, знали только Полин и Джеральд, но оба сумели как-то пережить это недоразумение, и когда семь лет спустя Полин выходила замуж — ее отец к тому времени умер, — то попросила дядю Джеральда быть ее посаженным отцом.

Дети Полин уже не маленькие, они могли остаться дома с отцом, а бабушка заходила приготовить обед. На жизнь Полин зарабатывала всего три года, пока не вышла замуж, а с тех пор и не думала о работе. В этом они с Урсулой родственные души — так она считала, ведь Урсула тоже никогда не работала, то есть не служила за жалованье, кроме нескольких месяцев в 1963 году в Пурли, перед тем как Джеральд женился на ней.

— Ведь ты перепечатывала все его рукописи, да? — спросила Полин как-то за ланчем (к тому времени она провела в Ланди-Вью-Хаусе около недели). — Он писал, а ты разбирала его ужасный почерк и перепечатывала на своей старой «Оливетти».

— Верно, — подтвердила Урсула. — Как Софья Толстая.

— Кто-кто? — переспросила Полина.

— Жена Толстого. Она переписывала все его книги по семь раз, длиннющие романы, и ей приходилось переписывать их от руки, потому что печатную машинку еще не изобрели или у них машинки не было, не знаю. По сравнению с ней мне пришлось не так уж тяжко.

— Но ты же не получала за это денег? — с надеждой в голосе уточнила Полин. Если Урсула состояла на жалованье, пусть даже у собственного мужа, это исключало ее из сестринского союза замужних и неработающих дам. — Дядя Джеральд тебе не платил?

— Он содержал меня, — сказала Урсула.

— Само собой. Брайан содержит меня, если на то пошло.

— Я не все годы печатала. «Впроголодь» была последней, в 1984 году. С тех пор он печатал свои книги сам.

— А почему не ты? — удивилась Полин.

Урсула не отвечала. Она прикидывала, как скоро можно закончить посиделки и уйти на прогулку. Минут через двадцать, пожалуй. Полин уже убирала со стола. Она еще не спросила, оставил ли дядя Джеральд вдове большое состояние, или только хватает на жизнь, или она теперь еле сводит концы с концами. Она не спросила, придется ли продать дом, или пустить постояльцев, или превратить его в отель, хотя Урсула прекрасно знала, что племяннице не терпится все разузнать досконально. Родственники были уверены, что Джеральд завещает свое состояние дочерям, и даже Урсула, достаточно быстро преодолев шок, вызванный смертью мужа (если шок вообще имел место), не успела свыкнуться с его последней волей, которая стала для нее полной неожиданностью.

— Через десять минут мне пора на прогулку, — предупредила она, загружая с помощью Полин посудомойку.

— В такой туман? — Полин наигранно содрогнулась.

— Не туман — просто дымка.

— Это ты так говоришь. Дымка над морем, только и всего. Единственное, чего я терпеть не могу в этих местах, — белый туман. Дядя Джеральд тоже его терпеть не мог, да? Помнится, ни за что не выходил из дому в такую погоду, еще и в кабинете запирался. А почему?

— Не знаю, — ответила Урсула.

— Ты не расстраиваешься, когда я о нем вспоминаю, тетя Урсула?

— Хватит уже называть меня тетей, — не в первый раз напомнила Урсула.

— Я стараюсь, — оправдывалась Полин, — но от старой привычки так легко не отделаешься.

Когда с моря наплывал туман, все уходили с берега. Парковка пустела, серфингисты удалялись в свой лагерь, постояльцы гостиницы купались в крытом пруду. Полоса пляжа, семь миль в длину и полмили в ширину, накрыта плотным белым занавесом, море и дюны спрятаны плащом-невидимкой. Урсула не видела ни морщинистых зеленых пригорков дюн по левую руку, ни волн, бесшумно наползавших на песок справа, — только собственные ноги и несколько метров дорожки впереди и по бокам.

От тумана одежда намокла, мелкие капли оседали на волосах, но Урсулу это не беспокоило. Главное — не холодно. Порой она даже предпочитала туманные дни тем ясным и солнечным, когда виден залив, и паб «На Запад», и гостиница с садом и чересчур яркими цветами на вершине утеса. Урсула шла на юг, между дюнами и прибоем, лишь изредка отрывая взгляд от песка и всматриваясь в далекий расплывчатый круг солнца за густой белой пеленой.

Иногда песок бывал плотно утрамбован, становился жестким и совершенно гладким, порой залив каким-то образом собирал его морщинками, превращал в пенку на кипящем молоке. Сегодня песок ровный, цвета темной охры, но местами на него острыми уголками, словно шевроны на рукаве, легла черная блестящая пыль. Так на листе белой бумаги, повинуясь магниту, выстраивается рядами металлическая стружка. Приезжие принимали черные полосы за гудрон или еще какой-нибудь загрязнитель, но Урсула знала — это ракушки, растертые в пыль вечным движением моря.

Ракушки лежали повсюду — белые гребешки, блюдечки цвета слоновой кости, мелкие завитушки, иссиня-черные створки мидий, где порой блестела жемчужина или виднелся присохший моллюск, ракушки-«бритвы» — точь-в-точь лезвие в оправе из агата. Впервые попав в эти места, девочки (тогда еще маленькие) бросились собирать ракушки и таскали их домой каждый день, пока не пресытились. Спустя много лет Урсула нашла потускневшие, пропыленные, пропахшие ракушки в кладовке, сложила в пакет, отнесла на пляж и рассыпала там. На следующий день, прогуливаясь привычным маршрутом, она уже не смогла отличить вчерашние раковины от тех, которые лежали здесь целую вечность, — море отмыло их, отчистило до блеска.

Сегодня на пляже не было никого, кроме Урсулы. Туман висел неподвижно. Одиночество оказалось кстати, появилась возможность поразмыслить. В Ланди-Вью-Хаусе, рядом с Полин, не призадумаешься, а на ночь, оставаясь одна в своей комнате, Урсула по настоянию врача принимала снотворное. Почему ей так нравится туман? — спрашивала она себя. Неужели потому, что Джеральд его ненавидел? Вероятность такого объяснения Урсула не исключала: ей нравился туман именно потому, что его не любил Джеральд, и эта погода целиком принадлежала ей — ее тайное, неотчуждаемое владение.

А еще она любила туман за то, что он все скрывал от взгляда — и Ланди-Вью-Хаус, и другие дома на утесе, и людей, и в особенности Джеральда. Скрывал все, кроме чистого ровного песка, отмытых морем белых или иссиня-черных, переливчатых раковин. Теперь она не нуждалась в такой укромности. «Укромность», повторила про себя Урсула, наслаждаясь звучанием слова. Давным-давно она старалась каждый день заучивать и употреблять длинные книжные слова, чтобы произвести впечатление на мужа, угодить ему. Вот глупая, попеняла себе Урсула, но попеняла спокойно, без досады.

Она повернула домой, не по своим следам, а по дуге, чтобы пройти ближе к линии прилива, и уже не впервые подивилась тому, как равнодушно приняла смерть мужа. Ей полагалось пережить шок, а шока не было, только минутная растерянность, как будто ее застали врасплох, и сразу же — облегчение. И чувства вины не было. Как-то Урсула прочла — ах, сколько книг, журналов, альманахов, еженедельников и газет прочла она за последние годы! — что скорби сопутствует острое желание вернуть умершего к жизни хоть на несколько часов и получить наконец ответы на вопросы, которые так и не были заданы. Да, кивала она, я бы хотела спросить его почему. Почему ты так обошелся со мной, почему отнял так много? Почему отвел мне второе место — и даже не второе — в глазах моих же детей? Почему женился на мне? Нет, даже не так: почему хотел жениться? Но чтобы получить ответ, пришлось бы не только оживить Джеральда, но и изменить его характер. Тот Джеральд, какого она знала, и не подумал бы отвечать.

Урсула припомнила еще одну загадку: миссис Эади. Вот уже много лет она не вспоминала об этой грузной, печальной старухе — дочь в монастыре, сына зарезали, фотография в серебряной раме возле маленькой зеленой в крапинку вазы. Так и стоит перед глазами, столь же отчетливо, как песок и ракушки. А спустя год они покинули Хэмпстед, перебрались сюда, на вершину утеса, в дом с видом на Бристольский канал и остров Ланди.

Туман поднимался. Урсула знала его повадки: дымка не рассеется окончательно, приподнимется и опустится снова, подтает и сгустится опять, и так весь день. Сейчас уголок белой шторы отогнулся, она истончилась, пропуская бледные лучи солнца. Проступила гостиница — агрессивно-красный кирпич, низкий фронтон, черепица цвета герани, которая росла в развешенных повсюду горшках. Пелена тумана с определенным изяществом облекала эту декорацию, словно предъявляла ее многочисленной публике, собравшейся на берегу полюбоваться местными красотами.

На мгновение проступил и ее дом — теперь это ее дом. Не пожизненно в ее владении, не на правах арендатора — собственность. И все гонорары, какие поступят от книг Джеральда, — тоже ей. Почти все имущество Джеральд завещал жене, за вычетом щедрых подарков Саре и Хоуп. Пожалуй, завещание мужа изумило Урсулу сильнее, чем его смерть. Гуляя в одиночестве по берегу, она долго размышляла над этим и пришла к выводу, что таким образом Джеральд компенсировал ей причиненный ущерб. Он не пытался уверить, будто на свой лад любил ее, но помнил, что он перед ней в долгу. Присвоил ее жизнь, отобрал.

На вершине утеса показалась фигура Полин — племянница стояла у ворот и усердно махала рукой. Урсула помахала в ответ, без особого энтузиазма. Ей предстоит совершить поступок, какого никто не ожидает от вдовы, — возьмет и пригласит Полин в гостиничный бар, выпить по стаканчику.

И снова туман сгустился в одночасье — так она и знала — и скрыл из глаз Полин, ее приветливо машущую руку.