Четверо с базарной площади

Дроля

Раньше Генка ни разу не видел этого человека на базаре. Либо он редко появлялся там, либо делал это незаметно. Торгашей Генка знал всех, и знал таких, как Банник, — они толклись в очередях около магазинов и обязательно собирались где-нибудь неподалеку от вокзала к семи часам вечера, когда приходил единственный пассажирский поезд.

Генке хотелось еще раз как следует разглядеть лицо неизвестного, но до поры до времени он решил благоразумно воздержаться от этого, стараясь не выпускать из виду широкую, туго обтянутую новеньким черным бушлатом спину. Такая же новенькая, с черным верхом и с козырьком, обрезанным до нескольких миллиметров, фуражка едва держалась на круглом затылке неизвестного. Бушлат и фуражка были, видимо, куплены с рук у какого-нибудь «рэушника», потому что эмблемы отсутствовали, да и годами Генкин подопечный уже давно перерос ремесленников. Было ему лет около тридцати.

Возбуждение, что овладело Генкой в первые минуты, уже прошло, однако напряжение осталось, и Генка с утроенным вниманием подмечал каждую деталь в неизвестном: от сильной короткой шеи, которую теснил воротник бушлата, до начищенных кремом сапог «гармошкой» и слегка прихрамывающей походки (хотя это почти нельзя было разглядеть в неторопливой поступи незнакомца).

Выиграв сотню, он не стал задерживаться на базаре. Должно быть, так он поступал всегда, чтобы не примелькаться. Генка едва поспевал за ним, когда он пробирался через толпу к выходу, тем более что Генка не забывал об осторожности и шел как бы сам по себе, немного стороной, задерживаясь около разложенных на земле товаров и нарочито озираясь на каждый призывный крик торгашей, как делал он это раньше.

У выхода незнакомец остановился, чтобы купить «беломор». Глянул на яркое солнце, снял фуражку, подставив голову под теплые лучи, и, держа фуражку в руке, закурил.

Генка тем временем вышел за ворота и втерся между лошадьми на стоянке подвод.

Разглядел походя, что волосы у незнакомца светлые, почти желтые, — они как бы искрились на солнце, а глаза — какие-то зеленоватые и тоже светлые. Никто с ним не поздоровался, никто не задержал, чтобы поболтать.

Генка боялся, что парень повернет обратно в толпу, но оказалось, что он рассчитал правильно, и, когда неизвестный с фуражкой в руке зашагал по направлению к выселкам, Генке ничего не стоило пойти той же дорогой, держа руки в карманах телогрейки, перепрыгивая многочисленные лужи и небрежно пиная случайные камешки.

Сердце у Генки, в общем-то, колотилось изо всей силы, и если бы кто-нибудь проследил за Генкой, заметил бы, что «небрежность» его немножко взвинченная. Но, к счастью, никто не обращал на него внимания.

Дом незнакомца (улица Степная, № 8) оказался в самом конце ближних выселков. За Степной начинался большой пустырь, куда зимой возили на лошадях мусор, а за пустырем — дальние выселки.

Степная была едва ли не самой широкой улицей в городе. Вдоль домов по ней росли тополя, а сама улица зарастала летом зеленой травой и представляла собой настоящее раздолье для футболистов.

Вот и на этот раз, к великому Генкиному удовлетворению, прямо против дома незнакомца по едва проклюнувшейся зелени гоняли резиновый мячик десятка два орущих на разные голоса дошколят.

Удовлетворительным надо было полагать не одно то, что они носились прямо против дома неизвестного, но и то, что это были дошколята: с таким количеством сверстников из чужого района Генка предпочел бы не встречаться.

Дома по Степной стояли на значительном расстоянии друг от друга, словно бы наслаждаясь и гордясь простором, которого не дано было иметь домам на других улицах. Между большинством дворов, каждый из которых был огорожен со всех четырех сторон, имелись проходы в сторону пустыря и тропинки между частными огородами.

Ворота и калитка дома № 8 были распахнуты настежь, словно для того, чтобы солнце и теплый ветер быстрее просушили двор с двумя сараями и узкой дверью в противоположном от улицы заборе. Дверка эта вела в огород, но Генка отметил и ее на всякий случай.

Во дворе на завалинке сидела, опершись обеими руками о палку, старушка, дряхлая и сгорбленная, в тяжелой клетчатой шали, бахрома которой свисала почти до земли.

Генкин неизвестный что-то сказал ей, она закивала головой. Тот скрылся в доме. Потом вышел уже без фуражки и бушлата, в одной легкой рубашке, заправленной в брюки, отомкнул сарай, выкатил во двор несколько тяжелых колодин и, легко орудуя колуном, будто играючи, развалил надвое первую из них.

Генка, пристроившись на лавочке с противоположной стороны улицы, подумал, что против такой силы трудно было выстоять однорукому полковнику, даже с шашкой… И Генка зябко поежился.

Мимо него пролетали галдящей оравой дошколята, но все внимание Генки занимал двор дома № 8, где, загадочный и жутковатый в своей загадочности, работал колуном неизвестный. Между ним и Генкой было метров семьдесят. Но Генка видел, как раскраснелись щеки дровосека, и мог бы поклясться даже, что тот весело насвистывает про себя, то высоко поднимая, то опуская тяжелый колун.

Разлетелось последнее полено. Незнакомец отбросил колун, часть дров сложил около сарая, остальные большими охапками внес в дом. Потом вышел из ворот с двумя пустыми ведрами в руках.

За воду здесь не платили, потому что можно было рыть колодцы.

Неизвестный прошел близко от скамейки, на которой сидел, бросая в землю как бы для тренировки свой перочинный ножичек, Генка. И Генка теперь ясно увидел, что неизвестный улыбается — то ли солнцу, то ли каким-то своим мыслям.

Эта беззаботная улыбка привела Генку в смятение: лицо человека, за которым он следил, не вызвало теперь в нем ни малейших воспоминаний! Генка растерялся, обдумывая ситуацию.

А когда неизвестный прошел в обратном направлении, Генка мог бы уже твердо сказать, что раньше никогда не видел этого лица. Да он и в самом деле не видел! Иначе бы он сказал это еще капитану во время допроса… Но был какой-то один короткий миг в то время, когда они сидели в комнате, который запечатлелся в Генкиной памяти, хотя он вроде и не разглядел ничего.

Потом этот миг повторился… Именно так! Он повторился, когда неизвестный сгребал пятерней две сотенные бумажки с табурета: свою и выигранную. Тогда он не улыбался: губы его были приоткрыты, белесые брови чуть приподняты, и в каждой черточке лица виделось напряжение. Именно тогда Генкина память воскресила то мимолетное видение за окном, а не раньше и не позже!

Но, как ни утешал себя Генка, чувство уверенности пропало.

Отодвигаясь на край скамейки, когда мимо шел неизвестный, Генка чуть не столкнул на землю махонького пацана, что пристроился на лавке рядом с ним в то время, когда Генка раздумывал над возможной ошибкой.

Лишь теперь, невольно вздохнув после пережитого напряжения, Генка обратил внимание на своего соседа, который не сидел, а ерзал, насупившись и с ненавистью глядя из-под большущей кепки на играющих. Пацан был лет семи-восьми от роду.

По огромным кожаным рукавицам, кепке и обильной грязи на всех частях тела Генка догадался, что это бывший вратарь.

— Эй, Танкер Дербент! — крикнули пацану из дальних ворот. — Дай рукавицы на время!

— Не дам! — со злой решимостью заявил Танкер Дербент, видимо давно привыкший к своему необычному прозвищу.

— А сам почему не играешь?.. — спросил Генка, чтобы завязать разговор.

— Выгнали, потому не играю! — с яростью отозвался Танкер Дербент. — Гол пропустил — вот почему! На Юшку поглядел, а эти озерские — с мячом! Будто нельзя на своего поросенка поглядеть!

Генка помолчал.

— Что это за старушка вон во дворе?

— А Дролина мать! — ответил Танкер Дербент, не оборачиваясь и явно болея не за свою, а за чужую команду. — Ворожка. Так ей и надо.

— Какой это Дроля?

— А что по воду ходил — какой! Один Дроля здесь!

— Что его, так зовут, что ли?

— Не знаю я, как зовут! — огрызнулся не расположенный к беседе Танкер Дербент. — Дроля — и все.

— А почему — ворожка? Почему так ей и надо?

— Потому что колдуньей была — вот! Ее и согнуло. Что ты — не знаешь? — Пацан оглядел Генку теперь уже с некоторым любопытством: откуда, мол, чудо такое, что ничего в мире не знает?

— Я из военного городка, — соврал Генка.

— А! Корову заговорила у нас, и корова сдохла! — разъяснил Танкер Дербент. — Мать говорила. Вот ее и согнуло. Ур-ра! — вдруг заорал Танкер Дербент: мяч влетел в ворота его команды.

Генка поднялся. Его недолгие сомнения прошли, и опять, как тогда, на базаре, явилась какая-то слепая убежденность в Дролиной причастности к убийству, хотя оснований для такой убежденности и не было уже…

Решил, что долго засиживаться на одной и той же скамейке нельзя, и целых полдня изучал окрестности Дролиного дома, наблюдая при этом за каждым прохожим, которые появлялись на Степной довольно редко. В ворота дома № 8 за все время не вошел ни один человек.

Генка сделал большой круг через пустырь в обход участка дома.

Попасть к Дроле можно было с улицы и со стороны огорода, через дверцу в заборе (правда, такие дверцы имелись почти в каждом дворе). Генка решил учесть этот вход на будущее.

Еще он отметил для себя, что днем наблюдать за Дролиными владениями трудно — уж слишком пустынна Степная улица. А в темноте можно сесть хоть на ту же лавочку — и ни одна живая душа тебя не увидит, или забраться в соседний огород, чтобы следить за проходом со стороны пустыря.

Да, подозрения Генкины остались, но они ничем пока не были подтверждены…

Над крышей Дролиного дома скоро заголубел дымок, ворота и калитка закрылись, как бы давая этим понять, что уходить Дроля не собирается, а гости к нему не являлись…

Обо всем этом Генка подробно рассказал на триумвирате в бывшем монастыре.

Утаил он от своих друзей лишь одно: то, что белый, с небольшим садом, с резными наличниками на окнах и деревянной, точно кружева, резьбой по кромке зеленой крыши дом Тоси Беловой находится в каких-нибудь полутора кварталах от дома Дроли. И Генка, чтобы не примелькаться дошколятам на Степной, время от времени заглядывал на Калужскую улицу, что шла ближе к центру, параллельно Степной.

Здесь ему тоже не повезло. Впрочем, если бы Калужской он уделил хоть сотую часть того внимания, что уделял Степной, возможно, его набеги сюда оказались бы и не напрасными.