Читаю «Слово о полку...»

Не время ли нам, братия,

старыми словесами

начать скорбную повесть

о походе Игоря, Игоря Святославича?

Начаться же этой песне

по былям сих времен,

а не по замышлениям Бояна.

Ибо вещий Боян,

если песнь кому пропеть собирался,

то растекался белкой по древу,

по земле — серым волком,

сизым орлом — под облаком!

Вспоминал он и княжьих усобиц начало.

Тогда пускали десять соколов

на стадо лебедей,

и которую лебедь настигал сокол,

та и славу кричала! —

старому ли Ярославу,

храброму ли Мстиславу, что зарезал Редедю

в поле перед полками косожскими,

иль пригожему Роману Святославичу.

Боян же, братия, не десять соколов

на стадо лебедей пускал,

а свои вещие персты

на живые струны воскладал.

Сами струны играли

и славу князьям рокотали.

Начнем же, братия, повесть сию

от старого Владимира

до нынешнего Игоря.

Потеснил Игорь ум дерзостию,

поострил сердце мужеством,

преисполнился ратного духа

и храбрые свои навел полки

на землю Половецкую — за землю Русскую!

О Боян,

соловей стародавнего времени.

Вот бы песни

ты этим полкам выщёлкивал,

растекаясь по мысленну древу,

летая умом под облаком,

славу старую с новой свивая,

рыскал бы по тропе Трояна

через поля на горы,

пел бы Игоря, внука Трояна, дела:

«Не буря соколов занесла

через долы широкие,

стая галок летит к Дону великому».

Или так бы еще запел

вещий Боян, внук ВелЕсов:

«Кони ржут за Сулою, —

звенит слава в Киеве!

Трубит в трубы Новгород —

стоят стяги в Путивле!»

Игорь ждет милого брата.

И сказал ему буй-тур Всеволод:

«Один ты, Игорь, свет мой светлый,

оба мы Святославичи.

Седлай же своих борзых коней, брат.

Мои давно под Курском стоят осёдланные,

Мои куряне — бывалые воины.

Под трубами повиты,

под шеломами возлелеяны,

с конца копья вскормлены.

Дороги ими исхожены, овраги изведаны.

Луки у них натянуты,

колчаны отворены, сабли изострены.

Сами скачут, как серые волки в поле,

себе ищут чести, а князю славы».

Тогда глянул Игорь на Солнце

и видит, что тьма от Солнца

все войско его накрыла...

И сказал князь дружине своей:

— Братия и дружина!

Лучше нам порубленным быть,

чем без чести поворотить.

Сядем же на своих на борзых коней

да глянем на синий Дон.

Князю дума запала —

отведать великого Дона,

и сильнее знáменья была его дума.

«Хочу, — сказал, — копье преломить

на краю половецкого поля.

С вами, русичи, голову там положить,

либо Дона испить из шелома».

Князь вступил в золотое стремя

и поехал по чистому полю.

Солнце тьмою дорогу ему заступило.

Ночь громовыми стонами птиц пробудила,

свист звериный поднялся.

Диво кличет с вершины древа,

велит послушать — земле незнаемой,

и Поморию, и Посулию,

и Сурожу, и Корсунию,

и тебе, тмутороканский каменный болван!

А половцы к Дону великому

побежали неезженными дорогами.

— Рци! —

скрипят телеги в полуночи,

будто лебеди растревоженные.

Игорь воинов к Дону ведет.

А беда их пасет,

на дубах поджидают их птицы,

волки воем в оврагах грозу подзывают,

орлы собирают на кости зверей,

лисицы брешут на червлёные щиты.

О Русская земля, уже ты за холмом.

Долго ночь меркнет.

Свет заря заронила,

мгла покрыла поля,

свист уснул соловьиный,

говор галочий пробудился.

Перегородили русичи широкую степь щитами!

Добыли себе чести, а князю славы,—

в пятницу спозаранок

потоптали

полки

половецкие

и рассыпались стрелами в поле.

Красных девок помчали,

а с ними — золото

и оксамиты (бархат рытый)!

Покрывалами, кожухами, плащами

стали грязи гатить и мосты мостить —

золочёной парчой половецкой.

Червлёный стяг, боевая хоругвь,

на серебряном древке червлёный бунчук —

храброму Святославичу!

Дремлют в поле Олеговы храбрые внуки.

Залетели далече!

Далеко от родного гнезда.

Не было ведь оно на обиду порождено

ни соколу, ни кречету,

ни тебе —

черный ворон, половчанин!

Гзак бежит серым волком

к великому Дону,

Кончак ему правит дорогу.

На другой день утром рано

зори кровавые весть подают.

Черные тучи с моря идут —

четыре Солнца хотят затмить, —

а в них трепещут синие молнии.

Быть великому грому!

Идти дождю стрелами с Дону.

И копьям тут преломиться,

и саблям тут притупиться

о головы половецкие

на реке Каяле у Дона великого.

О Русская земля, уже ты за холмом!

Дуют ветры, Стрибожьи внуки,

несут стрелы с моря

на храбрые Игоревы полки.

Земля гудит. Реки мутно текут.

Пыль поля покрывает.

Стяги заговорили:

«Идут половцы с Дока. Идут с моря!»

Со всех сторон обступили

и кликом поля перегородили

бесовы дети, а храбрые русичи

оградились щитами червлёными.

Яр-тур Всеволод!

Ты всех впереди стоишь,

острые стрелы мечешь, гремишь мечами.

И куда ты поскачешь, князь,

золотым шеломом посвечивая,

там и лежат побитые головы половецкие.

Яр-тур Всеволод!

Твоими калёными саблями

расщеплены шлемы аварские.

И что тебе раны,

забывшему честь и богатство,

и город Чернигов —

отцовский престол золотой,

забыл ты красавицы Глебовны ласки,

и свычаи, и обычаи...

Были века Трояновы,

миновали лета Ярослава.

Двигал Олег походы, сын Святослава.

Мечом он ковал крамолу

и стрелы сеял.

Вступит в златое стремя

в граде Тмуторокани,

Всеволод звон услышит, сын Ярослава,

а Владимир в Чернигове

уши с утра затыкает.

Бориса же Вячеславича

(хотел он вернуть Чернигов)

храбрость на смерть привела —

постелила зеленое ложе трава

за обиду Олегову... С той же Каялы

Святополк вывез тело отца,

прилелеяв его меж угорскими иноходцами.

Тогда при Олеге, при Гориславиче,

сеялись и прорастали усобицы.

Пожинали их внуки Даждьбожьи.

В княжьих раздорах

жизни людей сокращались.

Тогда на Русской земле

редко пахари перекликались,

часто вороны собирались,

трупы между собой делили,

а галки речь говорили — где

ухватить на чужой беде.

То были другие рати, другие беды,

а такого и ворон не ведал!

С утра и до вечера,

с вечера и до света

летят калёные стрелы,

стучат о шеломы сабли,

трещат харалужные копья

в чужом половецком поле.

Черна земля под копытами,

костьми позасеяна,

кровью полита, —

горем всходит на Русской земле.

«Что ми шумить, что ми звенить»

далече — перед зорями рано?

Игорь полки поворачивает,

жалко милого брата.

Бились день, бились два,

а на третий день

пали к полудню Игоря стяги.

Разлучились несчастные братья

над быстрой Каялою.

Тут вина не хватило кровавого,

тут окончили храбрые русичи пир,

сватов напоили, а сами

на Русскую землю легли.

Никнет трава от жалости,

низко древо в тоске склоняется.

Уже, братия,

невеселое время настало

для внуков Даждьбога.

И пустыня уже нашу силу прикрыла.

Дева Обида ступила на землю Троянову,

всплеснула она лебедиными крыльями

на море у синего Дона

и прогнала обилия годы.

От усобиц князья ослабели.

Ибо сказал брат брату:

«Это мое, и то мое тоже».

Стали наши князья про малое

«Се великое» говорить.

Сами куют свои беды,

а половцы с разных сторон поганые

стали к нам приходить с победами —

на землю Русскую.

О, далеко залетел сокол,

птиц избивая, — к морю.

А Игоря храбрых воинов не воскресить.

Жля над ними уже завопила,

Карна, крикнув,

по Русской земле поскакала

и огонь разметала из рога.

Жены русские заголосили:

«Уже нам своих мужей

и в мыслях не смыслить,

и в думах не сдумать,

и очами не достать.

А золота и серебра —

уже подавно не подержать».

Застонал, братья, Киев, от горя,

от напасти — Чернигов.

Печаль потекла по Русской земле,

тоска по Русской земле разлилась великая.

А князья всё раздоры куют.

А половцы снова приходят с победами

на землю Русскую

и по белой монете дань берут со двора.

Ибо храбрые два Святославича

спесью зло разбудили,

что уж было грозой усыпил Святослав.

Прибил полками могучими,

наступил на поля половецкие

грозный киевский князь великий.

Притоптал он холмы и овраги,

замутил и озера и реки.

Из железных рядов половецких

вихрем выхватил Кобяка.

И в граде Киеве пал Кобяк!

Тут и немцы, и венецианцы,

и морава, и греки

славу поют Святославу

и корят князя Игоря.

Растерял он дружину в поле,

утопил нашу славу в Каяле.

Пересел из седла золотого в седло неволи.

Города приуныли, веселье поникло.

А Святослав мутный видел сон

в Киеве на горах:

«В эту ночь с вечера накрывали меня — рече —

черными покрывалами на кровати сосновой.

Черпали и подносили синее,

с печалью смешанное, вино.

Сыпали из пустых половецких колчанов

крупный жемчуг на грудь, величали.

И кровля была без князька

в моем златоверхом тереме.

И всю ночь на лугу вóроны

возле Плеснеска граяли,

снялись и понесли меня

из дебри Кисановой к синему морю».

И ответили князю бояре:

«Уже, княже, горесть твой ум полонила.

Два сокола далеко улетели

с отчего золотого стола.

Добыть хотели Тмуторокани —

испить шеломами Дону.

Подсекли им крылья кривыми саблями,

опутали паутиной железной.

Темно было в третий день.

Два Солнца затмила тень,

два красных столба пропали.

Два Месяца — Святослав и Олег —

тьмою заволоклись, погрузились в море

и половцам дерзость подали.

На реке на Каяле свет тьма покрыла.

По Русской земле

рыщут половцы, яко пардусы!

И насела хула на хвалу.

Погоняет неволя волю.

Див ударился с криком о землю.

А готские девы поют у синего моря,

звенят русским золотом,

поют они время Бусово,

в сердце месть Шарукана лелея.

А мы, дружина, живем без веселья».

И тогда великий Святослав

изронил золотое слово,

со слезами смешанное:

«О сыны мои, Игорь и Всеволод,

рано начали вы мечами

Половецкую землю злить,

сами — ходить за славой.

Без чести вы их одолели,

без чести от них полегли,

а ведь храбрые ваши сердца

из железа надежного скованы были

и отвагой закалены.

Что же вы сотворили

с моей серебряной сединой?

А уже я не вижу власти

воинами богатого

брата моего — Ярослава,

с черниговскими боярами,

с могутами, и татранами,

с шельбирами, и топчаками,

с ревутами, и ольберами.

Без щитов, с одними ножами

засапожными — кликом полки ломали,

Звенели дедовской славой!

Но сказали вы: «Сами пойдем.

И новую славу возьмем,

и прежнюю всю поделим!»

А не диво и старому помолодети,

когда сокол линяет,

высоко птиц избивает, —

не даст гнезда своего в обиду.

Но князья — мне уже не подмога,

бедой времена обернулись.

Вот и в граде Римове закричали

под саблями половецкими.

И Владимиру в Переяславле

раны храбрые перевязали.

Беда и тоска— сыну Глебову.

Великий князь Всеволод!

Хоть бы мыслию ты прилетел издалече

отчий стол золотой поблюсти.

Что тебе Волгу веслами расплескать,

шеломами вычерпать Дон?

Сам силён, да еще с двух сторон

с удалыми Глебовыми сынами

можешь пóсуху копьями закидать.

А пошел бы ты с нами,

раб — по резане и по ногате — раба

у нас бы теперь была.

А ты, храбрый Рюрик, и ты, Давид!

Иль шеломы златые со славою

в половецкой крови не плавали?

Или храбрая ваша дружина не рыкает

громче раненых туров

под калёными саблями в поле незнаемом?

Вступите же в золотое стремя

за обиды нашего времени,

за землю Русскую, за раны Игоря,

храброго Святославича.

Осмомысл Ярослав!

Высоко ты сидишь

на престоле своем златокованном.

Ты полками железными подпираешь Карпаты,

Путь королю заступаешь —

затворяешь в Дунай ворота,

клади горными тропами

мечешь под облаками,

по Дунаю караешь и судишь.

Твои грозы текут по земле далеко —

Киеву ворота отворяешь...

Ты в султана пускаешь стрелы,

а теперь в Кончака пускай!

Накажи поганого идола

за землю Русскую, за раны Игоря,

храброго Святославича.

А ты, свет Романе, и ты, Мстиславе!

Ваша храбрая мысль высоко вас кидает,

на ветрах восходящих, яко сокол, ширяет,

в буйстве птиц побивающий.

Ведь у вас и оплечья железные,

и шеломы — латинские.

Поле под вами треснуло!

И Литва, и Ятвяги, и Деремела

в страхе копья свои покидали,

и половцы головы преклонили.

Но для Игоря Солнце уже потемнело.

Древо лист не к добру обронило.

По Роси и по Суде

города уже стали делить.

А Игоря храбрых воинов не воскресить...

Дон вас кличет, князья, на победу.

Где вы, Ингварь и Всеволод?

И вы, три Мстиславича?

Вроде соколы не из худого гнезда.

Не по жребию славы

земли и города ухватили.

Где же ваши златые шеломы,

и рогатины польские, и щиты?

Загородите Полю ворота

своими стрелами острыми.

За землю Русскую,

за раны Игоря, храброго Святославича».

И Сула уже

не течет серебристыми струями

к Переяславлю.

И Двина помутнела

под грозными криками диких.

И один Изяслав, сын Васильков,

позвенел своими наточенными мечами

о шеломы литовские

и лежит под червлёным щитом

на кровавой траве,

сам прибитый мечами литовскими.

А трава ему говорит:

«Дружину твою, князь,

птицы крыльями приодели,

звери кровь полизали».

Не было брата его Брячислава,

не было там и Всеволода.

Изронил одиноко

он жемчужную душу из храброго тела.

И душа улетела

сквозь златое его ожерелье.

Голоса приуныли, поникло веселье,

трубы трубят городенские...

Ярославовы внуки и внуки Всеслава!

Уж склоните вы стяги свои

и мечи свои в ножны вложите.

Уже выпали вы из дедовской славы

и своими усобицами накликали

несчастья — на землю Русскую,

и насилие нам — от земли Половецкой.

На седьмом веке Трояновом

кинул Всеслав жребий, —

словно к девице любой,

исхитрившись, скакнул к граду Киеву!

И копьем дотянулся до киевского

золотого стола.

Отскочил лютым зверем

от Белгорода в полночь.

Ухватился за облако синее!

Утром в Новгород стукнул секирой!

Отворил ворота,

расшиб Ярославову славу,

от Дудуток

скакнул до Немиги,

на Немиге снопы головами стелют,

молотят цепами железными,

на току жизнь кладут,

веют душу от тела.

Не зерно у кровавых тех берегов —

посеяли кости русских сынов.

А Всеслав людям суд творил,

князьям города рядил,

по ночам серым волком рыскал.

В Киеве до петухов

Солнцу путь перейдет в тумане,

а чуть свет — он в Тмуторокаии.

С темным светом душа была.

В Полоцке рано ему звонили

колокола на Святой Софии,

а он в Киеве звон слышал!..

Хоть и вещую душу Всеслав имел,

а немало и бед терпел.

Вещий Боян тогда уже

ему предсказал в припевке:

«Ни мудрому, ни лукавому,

ни, как птица, вертлявому,—

суда Божьего не миновать».

О, стонать Русской земле,

как вспомянутся первые годы

и первые наши князья.

Ведь того же Владимира старого

пригвоздить к горам киевским —

было нельзя!

Нынче стяги его разлетелись.

Эти — с Рюриком, те — с Давидом.

Развеваются врозь стяги русские,

копья русские врозь поют.

А уже и на Дунае Ярославлин голос слышится.

Зегзицею незнаемой кукует рано:

«Полечу далеко по Дунаю,

долечу до реки до Каялы,

омочу в ней рукав свой белый,

оботру князю кровавые раны

на теле его несчастном».

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«О, Ветер-ветрило,

зачем ты так сильно веешь,

мечешь половцев стрелы

на воинов моей лады?

Или мало тебе

корабли лелеять, волнуя синее море?

Зачем ты мое веселье по ковылям развеял?»

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«О, Днепр Словутич,

ты пробил каменистые горы

сквозь землю Половецкую!

На себе ты лелеял челны Святослава

до полков Кобяка.

Прилелей же ко мне мою ладу,

чтоб не слала я издалека

к морю слезы свои так рано!»

Ярославна

чуть свет причитает

на стене городской во Путивле:

«Солнце светло-тресветлое,

всем ты красно и тепло,

все тебе рады.

Зачем ты лучи горячие

шлешь на полки моей лады?

В поле безводном луки расслабило зноем,

тоской оплело колчаны...»

И прыснуло море в полуночи.

Смерчи нагнали мглу.

Князю Игорю Бог путь кажет

из земли Половецкой

на землю Русскую

к отчему золотому столу.

Погасли вечерние зори.

Игорь спит — Игорь не спит,

Игорь мыслию поля мерит

от великого Дона до малого Донца.

В полночь свистнул Овлур за рекой коня,

знак подал — наготове быть.

Велит Игорю выходить.

Застучала земля, зашумела трава,

половецкие вежи задвигались.

Горностаем князь в тростниках мелькнул,

белым гоголем нá воду пал,

вскочил на коня борзого,

соскочил босым волком

и пустился к Донцу лугами,

и взвился соколом под облаками,

избивая гусей-лебедей

к завтраку, и к обеду, и ужину.

И когда Игорь соколом полетел,

тогда волком Овлур потек,

и трусил он росу студеную —

ведь коней борзых надорвали.

И сказал Донец:

«Здравствуй, Игорь-князь.

Много тебе — славы,

Русской земле — веселья,

а Кончаку — досады».

И ответил реке беглец:

— О Донец! И тебе много славы.

Князя ты на волнах лелеял,

траву подстилал зеленую

на своих серебряных берегах,

одевал его теплою мглою,

тенью зеленого дерева,

гоголем стерег на воде,

чайками на волнах, чернядью на ветрах.

Не такая река Стугна.

Худую струю имея,

пожрала чужие ручьи она

и под куст затянула

князя юного Ростислава,

затворила на дне

возле темного берега.

Плачет мать Ростислава.

Приуныли цветы от жалости,

преклонилось с тоскою дерево.

Не сороки стрекочут,

а по следу за Игорем

едут Гзак и Кончак.

А где Игорь проедет,

там ворóны не каркают,

там сороки стихают,

там галки молчат.

Только поползни ползают.

Только дятлы стучат —

путь к реке кажут.

Да веселые песни

соловьи распевают,

свет-зарю возвещают.

И сказал Гзак Кончаку:

«Если сокол к гнезду летит,

расстреляем его соколенка

стрелками золочёными».

А Кончак Гзе говорит:

«Если сокол к гнезду летит,

лучше девицей красной

опутаем соколенка».

И сказал Гзак Кончаку:

«Опутаем соколенка девицей, —

не будет нам ни соколенка, ни девицы!

И станут нас птицы на воле

бить в половецком поле».

Говорили Боян и Ходына,

Святослава певцы и времен Ярослава,

любимцы Олеговы:

«Тяжело без плеч голове,

Худо телу без головы».

Так и Русской земле без Игоря.

Солнце светит на небесах —

Игорь князь в Русской земле!

Девицы поют на Дунае —

через море до Киева вьются их голоса.

По Боричеву Игорь едет

ко святой Богородице Пирогощей.

Рады, веселы — грады и веси!

Мы воспели князей былых,

воспоем же и молодых.

Слава Игорю Святославичу,

буй-туру Всеволоду!

И Владимиру, сыну Игоря, — слава.

И да пребудет здрава

рать, поборáя за христиан.

Слава нашим князьям и дружине!

Аминь.