Что сердцу дорого

29

Тамара, дойдя до обмазочного отделения, невольно убыстряла шаги и старалась не смотреть по сторонам. Керамические формы самых разнообразных очертаний занимали каждый метр свободной площади, оставляя лишь узкий проход. Но вся эта территория была не складом, а кладбищем. Брак. Брак, в котором все обвиняют Тамару Логинову.

Брак на керамике случался и раньше, но никогда он не был таким затяжным и массовым — как-то сам собою прекращался. А сейчас, когда цех ежедневно выпускал тысячи деталей, это стало настоящим бедствием.

Тамара не знала, что делать. Она совсем потеряла уверенность в себе. Робко входила в лабораторию, точно не имела на это права. Медлила приниматься за работу. Прежде чем отмерить мензуркой спирт или соляную кислоту, десять раз заглядывала в инструкцию, которую и без того знала наизусть. Очень старательно, по всем правилам готовила состав и потом подолгу стояла возле обмазчиц, следя за тем, как они окунают агрегаты в обмазку и подставляют под струю мелкого песка.

Творилось что-то непостижимое. То состав мутнел и створоживался, как кислое молоко, то не смачивал агрегата и стекал с него, как с гусиного пера. Иногда обмазка оставалась сырой по двое суток, а в другой раз, наоборот, высыхала быстрее положенных четырех часов, но стоило к ней притронуться — отваливалась мелкими чешуйками. Керамические формы браковались целыми партиями. Впустую пропадал труд модельщиц и обмазчиц, а на плавильном участке то и дело случались простои: нечего было заливать. Литейщики томились без дела, скучали и ругались.

Однажды во время такого вынужденного безделья к литейщикам пришел член заводского комитета комсомола Лялин.

— Слушай, Егоров, что у вас тут происходит? — начальнически спросил он.

— Загораем, — сидя на куче металлического лома, отозвался Вадим.

— Вот именно, загораете! Цех больше чем наполовину молодежный, а программу срываете. И другие простаивают из-за вас, раз детали не даете.

— Рады бы давать… — вставил Саша Большов, но Лялин не обратил на него внимания.

— Ты возглавляешь производственный сектор, а организацией социалистического соревнования не занимаешься.

— Дело не в соревновании… — хотел объяснить причину простоев Вадим, но Лялину нравилось слушать только самого себя.

— Комитет комсомола обязывает тебя принять меры. Вы привыкли думать, что за программу отвечает один начальник цеха, а комсомольцы могут сидеть сложа руки и спокойно смотреть на прорыв.

— Мы спокойно смотрим? — вскакивая, крикнул Вадим.

И тут — Вадим этого никак не ожидал — Саша Большов и Андрей поддержали Лялина.

— А что, Вадим, в самом деле, ты ведь ничего не пытался сделать, — задумчиво проговорил Андрей.

— Да ведь специалисты не могут разобраться, а я…

— Никто не говорит, чтобы ты сам разбирался, — сказал Саша, — но надо же требовать, чтобы делали что-то.

Требовать… Как будто у других душа не болит, без него не знают, что цех в прорыве.

Все-таки Вадим пошел к Минаеву.

— Иван Васильевич, что же это такое? — еще с порога заговорил он. — Люди остаются без зарплаты, простои без конца. Премию ожидали, а вышло… И другие цеха подводим.

— Ты в роли прокурора выступаешь? — ядовито осведомился Минаев.

Вадим вздохнул.

— Я посоветоваться пришел.

— Может, я нарочно делаю этот брак? — кипятился Минаев. — Надо всем вместе искать причину, а не по кабинетам ходить.

Вадим все-таки ничего лучшего придумать не мог, как ходить по кабинетам: отправился к Косте Жаркову.

— Надо что-то делать, Костя…

Тот сразу понял, о чем речь.

— Может, соберем комсомольское собрание?

— Давай.

Это было, наверное, самое бурное и самое бестолковое из всех собраний. Вместо доклада Вадим сказал:

— На строительство цеха затратили тысячи, а теперь все производство зашло в тупик из-за этой проклятой обмазки.

— Осторожнее будь в выражениях, — одернула его Вера.

— Проклятой! — упрямо повторил Вадим. — Долго мы еще будем спотыкаться об этот завал? — кивнул он на бракованные формы — собрание проводили прямо на участке, и за примером было недалеко ходить. — Я не работаю на обмазочном участке и не знаю, как это называется: беспомощность или беззаботность.

Продолжать Вадиму не пришлось — обмазчицы заговорили чуть ли не все сразу, Тамара подняла руку, желая высказаться. Председатель неистово стучал карандашом о подоконник:

— Тише! Да перестаньте орать!

Наконец ему удалось добиться порядка. Стали выступать по очереди.

— Это лаборатория виновата, — сказала одна из обмазчиц. — Почему иногда состав плохой, а иногда хороший? Значит, делают по-разному.

— Ничего подобного! — возразила Вера. — Все дело в сквозняках. От сквозняков керамика трескается.

— Твой любимый конек, — с места сказал ее муж. — Ветерок-сквознячок, на него что хочешь можно свалить.

— Я не сваливаю, а по инструкции…

— Поменьше бы цеплялась за инструкцию!

— Ну уж извини! Отступать от техпроцесса мы не можем.

— Да дайте же мне сказать! — крикнула Тамара так отчаянно, что ей тотчас дали слово.

— Тут Вадим сказал о беззаботности, — дрожащим от волнения голосом начала она. — Это просто бессовестно так говорить. Мы точно, ну ни чуточки не отступаем, делаем по инструкции…

— Опять инструкция виновата.

— Мы ведь ее не сами выдумали, нам прислал институт, а вы… такие обвинения…

— Да ты не плачь, — посоветовал Вадим.

Но именно после его слов Тамара и в самом деле заплакала.

— Хоть бы лаборатория приличная была, а то пустая комната, приборов нет, простого анализа сделать нельзя, — жаловалась она, по-детски ладошками размазывая слезы.

Вадим растерянно смотрел на Тамару. Плачет. Что надо делать, когда девушка плачет? Подойти, погладить по голове: «Ну, перестань, не надо, что-нибудь придумаем». Если б не собрание, так бы и сделал. А тут… Другие смотрят, как будто ничего не случилось. Костя даже речь держит.

— Души надо побольше вкладывать, вот что. Не верю я, чтобы нельзя было найти причину. Ее и не искали по-настоящему.

— Ищи, — крикнула Вера, — если у тебя есть время, а я с программой кручусь, как юла.

— Так ведь не на программу, а на помойку работаем!

— Надо в институт написать, пусть они там проверят свои рецепты.

— Почему Минаева не пригласили на собрание?

— У Минаева только строительство на уме.

— Не разорваться же человеку.

Слов было сказано много, а разошлись, ничего не решив. Да и что они могли решить? Брак голосованием не прекратишь.

Тамара после собрания пошла в лабораторию. «Наверное, одеваться», — подумал Вадим и решил подождать ее на улице. Надо все-таки объяснить, что он вовсе не хотел ее обидеть.

Костя с Верой, горячо споря о чем-то, прошли мимо.

— Вадим, ты не идешь? — крикнул Костя на ходу.

— Да нет, жду тут товарища.

Когда врешь, всегда получается глупо: все «товарищи» уже разошлись. Но Костя, спасибо, больше не приставал с расспросами.

Тихо было на заводском дворе. Только генератор гудел да из кузнечного глухо доносилось буханье молотов. На небе зажглись первые звезды. Вадима начал пробирать мороз. Неужели прозевал, не заметил, когда прошла? А если не прошла, — что она может делать? Смена давно кончилась.

Вадим обогнул цех, подошел к окну лаборатории. Свет в лаборатории горел, но ничего нельзя было разглядеть: окна обледенели. Вадим приложил к стеклу ладонь, оттаял маленький кружок, и приник к нему глазом.

Тамара одна сидела за столом, опершись лбом на ладошку, и читала какую-то толстую книгу. В другой руке у нее был карандаш. Вот она подняла голову, долго смотрела в одну точку, о чем-то раздумывая, и опять принялась читать.

Вадим все стоял у окна, как будто увидел Тамару впервые. Такой он и в самом деле не видел ее. Было что-то удивительно милое, трогательное в ее склонившейся над столом фигуре, и в этом юном, очень серьезном лице и в том, как она сосредоточенно водила по строчкам карандашом.

Мороз опять затянул тонкой паутинкой глазок, который оттаял в стекле Вадим. Белая пленка становилась все плотнее и скоро совсем скрыла Тамару. Вадим хотел снова очистить стекло, но почему-то не стал. Он повернулся и пошел к проходной, так и не сказав Тамаре того, что собирался. Теперь это казалось ему неважным. А что было важно, он сам не мог понять.