Что сердцу дорого

37

Не один раз возобновлялся спор между Анной Андреевной и Соней. Тетка то упрекала Соню, то твердила, что она губит собственное счастье. Соня упрямо стояла на своем. Счастье — это когда человек достигает того, чего он хочет. Ей дорог ее будущий ребенок. Значит, в этом ее счастье.

После работы Соня теперь часто задерживалась, приходила домой поздно. Анна Андреевна нетерпеливо поглядывала в окна. В душе ее боролись противоречивые чувства: и жалость к Соне, и досада на нее, и ощущение какой-то вины перед нею. Не доглядела. Не научила уму-разуму. В таком положении девчонка бегает по городу в поисках пристанища. Пусть остается здесь. Нельзя допускать, чтобы она ушла. Вот только Костя…

Анне Андреевне тоже хочется своей жизни. Однако не настолько привязан к ней Константин Ильич, чтобы терпеть в комнате малыша. Да и недолюбливают они с Соней друг друга. Может, из-за Сони он и тянет? Чуть не каждый вечер повторяет, что нуждается в женской заботе, в уюте, в уходе, но решительного объяснения не начинает.

Но именно в этот вечер, точно угадав мысли Анны Андреевны, Константин Ильич приступил к делу. Как обычно, они сидели за чаем. Сони не было дома.

— Я хотел бы поговорить с вами, дорогая Анна Андреевна, о вещах очень серьезных, — начал гость.

Она не нашлась, что сказать, сидела и смотрела на него, зажав в слегка дрожащей руке стакан с чаем. Она знала, заранее знала, о чем он будет говорить. Но Соня…

— Мы хорошо знаем друг друга, и вы производите на меня впечатление положительного человека, — продолжал Константин Ильич. — Я полагаю, что мы будем взаимно довольны. Правда, у вас племянница, и она относится ко мне, как бы это сказать… несколько неприязненно, что ли… Именно это и удерживало меня до сих пор. Но, здраво поразмыслив, я решил, что Соня не станет помехой нашему счастью. У нее своя жизнь, у нас — своя… Вы со мной согласны?

Ах, как было бы хорошо, если бы не Соня… Нет, не надо ему ничего говорить. Ни в коем случае. В конце концов, если даже Соня останется, она не будет ему мешать. Одно окно можно будет отгородить ширмой, поставить там Сонину кровать и колясочку с малышом. Так будет лучше. Если уж случилось с Соней такое, надо помочь ей воспитать ребенка. Возможно, и Константин Ильич полюбит его…

В воображении Анны Андреевны возникла идиллия мирного семейства. Вечером, когда Соня вернулась с работы, тетка поделилась с ней своими мыслями. Соня разбила все надежды Анны Андреевны одним-единственным вопросом:

— Но ты ведь не сказала ему, что у меня будет ребенок?

— Это неважно… Я скажу… потом, — пробормотала Анна Андреевна.

— Вот видишь, тетя Аня. Ты боишься. Боишься потерять его. Нет, ничего мне не нужно отгораживать. Я ведь сказала, что уйду.

Соня энергично искала комнату, но, узнав, что она ждет ребенка, все отказывали ей. «Писк, пеленки, кому это интересно, милая моя?» — откровенно призналась одна старуха.

Неудачи ожесточали ее, но Соня не хотела сдаваться. И делиться своими печалями тоже ни с кем не хотела. Правда, девчата знали уже, что у нее будет ребенок, но обо всяких связанных с этим неприятностях Соня молчала.

И Вера, и все знакомые девчата относились к Соне с ласковой, даже несколько назойливой внимательностью. Соню и трогало это внимание, и раздражало. Ей казалось, что ее жалеют, а она не хотела жалости.

И все-таки Соне не удалось уклониться от помощи. Началось с разговора с Верой. Они были в лаборатории вдвоем. Вера подошла, участливо заглянула ей в лицо.

— Соня, ты чем-то расстроена?

— Нет, я ничем не расстроена, — холодно сказала Соня.

Но Веру не обманешь.

— Это неправда, — настойчиво возразила она. — Я вижу. Мне кажется, что ты должна быть сейчас такая счастливая, а ты…

— Еще бы! — усмехнулась Соня. — Счастливей не сыскать.

Вера смутилась.

— Ну, я понимаю, что тебе, конечно, нелегко одной. Мы тебе во всем поможем, только ты не скрывай, если что плохо. Разве мы тебе не друзья?

У Сони потеплело на душе. Она почувствовала, что Верины упреки справедливы. Разве она, Соня, могла бы остаться равнодушной к горестям своей подруги? Разве не захотела бы помочь?..

— С квартирой у меня неладно получается, — призналась она. — С тетей Аней я не могу остаться, я ведь тебе рассказывала, она замуж выходит.

— Уже решено?

— Да. И я должна уйти — там негде жить вчетвером. А комнату найти просто невозможно…

— Надо с Костей поговорить, — сказала Вера. — И с председателем цехкома. Они должны помочь.

— Чем?

— Как чем? Через месяц новый дом сдают. Сегодня же пойдем поговорим.

Однако ни Костя, ни председатель цехкома не могли помочь. Они вместе ходили к директору завода, и Соню записали на очередь, но это была довольно далекая перспектива.

Девчата энергично принялись за дело. Особенно старалась Зина Огаркова. Она притащила Соне уже пять адресов, но при этом все комнаты сама же забраковала. Начинала она обычно с неумеренных похвал:

— Ой, Сонька, такую комнату нашла — чудо! Большая, светлая, два окна, оба на солнечную сторону. Но… — тут Зина вздыхала и продолжала, сменив восторженный тон на огорченный: — Но хозяйка — ведьма и сквалыга. Такую цену заломила, что страшно сказать.

— Какую же? — интересовалась Соня.

— Лучше и не спрашивай, все равно, тебе не подойдет. Ты не торопись, я найду, у меня есть еще на примете.

Но Зине так и не удалось найти Соне комнату. Помощь пришла совсем с другой стороны.

Как-то к Соне подошла Устинья Петровна.

— Я слышала, комната тебе нужна? Может, ко мне перейдешь? — просто предложила она. — Я ведь одна живу.

— Спасибо, Устинья Петровна, — растерялась от неожиданности Соня. — Но как же? Я ведь стесню вас. Да и ребенок…

— Об этом нечего говорить. Ты иди, посмотри. Может, еще и не захочешь.

— Ой, что вы, Устинья Петровна! Вас я знаю, а комната — что же, лишь бы крыша была.

— Ну вот, и переезжай, хоть нынче же.

Соне показалось, что вокруг нее все вдруг посветлело, потеплело, и ей уже ничего, ничего не страшно…

Вернувшись с работы, она немного отдохнула и принялась укладывать в чемодан вещи. Растерянная тетя Аня помогала ей, а сама все приговаривала, хотя и понимала бессмысленность этого разговора:

— И зачем тебе это нужно? Сама усложняешь свою жизнь. Подумай, как трудно тебе будет одной.

Переезжать Соне помогли Вера и Костя. Они вместе приехали на такси, и едва вошли в комнату, как Соня почувствовала, что в груди у нее что-то оборвалось. Точно не на другую улицу она уезжала, а в какую-то новую, неведомую ей жизнь.

Вынесли вещи, вышли к машине.

— Ну, тетя Аня…

Соня заглянула ей в лицо. У Анны Андреевны были печальные и виноватые глаза, а уголки губ как-то уныло опустились. Соне стало жаль ее.

— Я провожу тебя, — дрожащим голосом сказала тетя Аня. — Должна же я увидеть, где ты будешь жить…

— Не надо, — возразила Соня. — Я устроюсь, а потом ты приедешь, так будет лучше.

Анна Андреевна поцеловала Соню и заплакала.

Машина тронулась. Соня сидела рядом с шофером и, не мигая, смотрела вперед, на дорогу. Они проезжали мимо знакомых домов, тополей. Мелькнула вывеска магазина, куда Соня всегда ходила за хлебом, дрогнула стрелка круглых уличных часов, на которые она никогда не забывала взглянуть по пути на работу. Все это проносилось мимо, но не вызывало у Сони сожаления. Широко раскрытыми глазами она смотрела на серую, прямую, бесконечную ленту асфальта.

С этих пор Соне труднее стало жить. Добрая Устинья Петровна все-таки не могла заменить тетю Аню, с детства родного человека. Соня осталась одна. Но странно — что-то как будто распрямилось в ней. Она увереннее смотрела вперед, чаще и всегда с радостью думала о своем малыше. Соня понимала, что ребенок внесет новые осложнения в ее жизнь, но не боялась. Устроит малыша в ясли. Когда-нибудь получит комнату в заводском доме. Зарабатывает она неплохо. Проживут.

В том году осень стояла долгая и ясная. Желтые листья засыпали скверы и улицы, и дворники не успевали их сметать. По утрам выпадал иней, и весь город серебрился в солнечных лучах.

В ноябре выпал первый снег. Ожидали, что он растает, и еще постоит тепло, но зима пришла всерьез, с каждым днем становилось все холоднее, и вдруг ударил настоящий крепкий мороз. За ночь стекла сплошь заросли белыми пушистыми пальмами, но взошло солнце, и воздушные эти узоры начали таять, вода растекалась по подоконнику, а оттуда капельки падали на крашеный пол.

Соня отыскала бутылку, привязала к подоконнику, спустила в нее жгутик расстеленной на подоконнике тряпочки. И только покончила с этим делом, как услышала стук в дверь. Устиньи Петровны не было дома, но она вошла бы без стука. Пришел кто-то чужой. Соня плотнее запахнула полы халата, поправила, не глядя в зеркало, волосы и громко пригласила:

— Войдите.

Неожиданный оказался гость. Аркадий.

Он стоял у двери, она — в другом конце комнаты, слегка опираясь рукою о стол. Оба пристально и как бы с недоумением, словно знакомясь заново, глядели друг на друга.

Соня с лица сильно похудела, и голубые глаза казались от этого больше, темнее. Волосы были зачесаны назад — никаких золотистых кудряшек. Халат странно сидел на неуклюже-полной, совсем не Сониной фигуре.

Аркадий тоже изменился. Помятое, старообразное лицо, рыхлая кожа на щеках. К поношенному черному пальто пристали белые пушинки. Некрасиво торчат в стороны уши меховой шапки с черными завязочками на конце.

— Ну? — выжидательно и сухо спросила Соня после долгого молчания.

— Пришел вот навестить тебя. Разве нельзя?

Соня пожала плечами.

— Садись.

— Ты ждешь ребенка? — растерянно спросил Аркадий, в упор глядя на большой Сонин живот.

— Жду, — ответила Соня и, обойдя стол, села так, чтобы скрыть свою полноту.

Аркадий молчал, испуганный, потрясенный. Он шел к ней за поддержкой. Надеялся увидеть прежнюю Соню — красивую, ласковую, так доверчиво любившую его. Но той Сони не было. Была другая, незнакомо-холодная, замкнутая. Значит, она все-таки не послушалась его. Решилась стать матерью. Он никак не ожидал этого. Был уверен, что она избавится от ребенка.

Комната в полуподвальном этаже. Через единственное окно, наполовину скрытое в приямке и обмерзшее, скупо проникает свет. Пахнет сыростью.

— Ты все еще на меня сердишься? — нерешительно проговорил Аркадии.

— Нет.

В самом деле, то, что она сейчас чувствовала к Аркадию, нельзя было определить этим словом. Просто он стал ей чужим, совсем чужим, и странно было даже подумать, что именно он — отец ее будущего ребенка.

Нет, он решительно не узнавал ее. Он даже робел перед нею. О чем с ней говорить? Направляясь сюда, он хотел рассказать, как ему трудно, встретить сочувствие. Но разве не ясно, что ей самой нелегко?

— Работаешь? — равнодушно, как постороннего, спросила Соня.

— Работал на стройке. Месяц назад уволился. Тяжело на морозе.

— Да, конечно.

Сказать ей: пойдем со мной. Стать мужем, отцом ребенка. А дальше? Троим надо втрое больше, чем одному. Нет, это не то. Странно, что он связывал с Соней надежды на какую-то новую жизнь. Новая жизнь должна быть лучше прежней. А усложнять и без того нелегкое положение… Нет.

— Когда ждешь-то?

Она не захотела ответить.

— Не все ли тебе равно?

Это были последние слова, которые он услышал от Сони, уже встав со стула. Почему-то они больше всего запали в голову. Уже в трамвае снова и снова отчужденно звучал Сонин голос. «Не все ли тебе равно?»

В трамвае было очень тесно и шумно. На передней скамье на руках у молодого мужчины капризничал мальчик; рядом с Аркадием девушка громко говорила старушке, что незачем покупать пальто здесь, раз она скоро поедет в Москву — там лучше выберет; парень в телогрейке и сдвинутой на затылок кепке заразительно смеялся чему-то, окруженный компанией таких же веселых, шумных друзей. И здесь, среди людей, занятых своими повседневными делами и заботами, Аркадий еще острее, чем дома, почувствовал свое одиночество.

Отец сунул плачущему ребенку печенье. Тот успокоился и стал жадно обсасывать квадратик со всех сторон — видно, проголодался. И тут Аркадий вспомнил, что тоже очень голоден — он же ничего не ел со вчерашнего дня! Но где взять денег? Эх, хочешь не хочешь, но придется, видимо, опять снести что-нибудь в скупку.

Дома он застал Ксению. Она убирала квартиру, долго поливала цветы, протирала полированную мебель, шипела пылесосом.

Аркадий неподвижно сидел в кресле и враждебно следил за неторопливыми движениями ее худых, с выпуклыми синими венами рук, за всей ее длинной и тощей фигурой в аккуратном черном платье.

— Скоро ты кончишь эту возню? — не выдержал он. Ведь при Ксении Аркадий ничего не смел взять — мигом напишет отцу.

— Ты что злой такой? — добродушно спросила она. — Тебе же лучше — в чистоте живешь. А я не могу зря деньги получать.

— Усердна не в меру…

Прошло еще не меньше часа, прежде чем Ксения ушла.

Аркадий открыл платяной шкаф, долго стоял перед ним. Да, выбор небогатый! За эти вышедшие из моды платья, за костюм отца — брюки чуть не клеш, за эту уродливую полосатую пижаму дадут какие-нибудь гроши. Стыдно даже нести такое барахло.

В тяжелом раздумье Аркадий снова опустился в кресло, и вдруг на него накатила такая же волна безотчетной, страшной злости, как тогда в цехе. Он ненавидел всех — и веселых парней, во все горло хохотавших в трамвае, и своих родителей, которым дела нет до того, что единственный сын подыхает с голоду, и Соню, еще раз оттолкнувшую его, и Левку с Борькой — этих ничтожеств, которым он, Аркадий, теперь вообще не нужен, потому что не может поставить им коньяк или пригласить в ресторан.

Аркадий сбросил с ног свои потрепанные башмаки, и, встав на кровать, начал снимать ковер — большой, пушистый ковер на металлических петельках. Одна петля зацепилась, никак не снималась с гвоздя. Он с силой рванул, и ковер мягко скользнул на кровать.

Это была дорогая вещь, даже в скупке Аркадию дали столько денег, что можно было беззаботно жить по крайней мере месяц.