Что сердцу дорого

39

На крышах домов снег розовый от вечернего солнца. А в руке у мальчишки — синий.

— Сашка, смотри, у него синий снежок.

— Первоклассник, должно быть. Перемазался в чернилах.

Сашка стал солиднее. Или напускает на себя: жених все-таки. Будущий глава семейства. Через три дня новоселье и свадьба. Дом готов.

— Сашка, купим люстру, абажуры теперь не модные. С тремя лампочками, ладно?

— А еще эти есть, как их, на ножке?

— Торшер? Это потом. А пока — люстру. У этого окошка, у большого, которое на юг, поставим книжный шкаф. И будем покупать книги каждый месяц, самые любимые. Ладно, Сашка?

— Ладно.

— Ну, теперь ты скажи, чего ты хочешь.

Сашка улыбнулся. Он хорошо улыбался — чуть-чуть покровительственно, чуть-чуть загадочно.

— Я хочу, чтобы ты всегда была веселая, — сказал он. — А больше я ничего не хочу.

Люба хотела поворчать на Сашку: «Вечно ты уклоняешься от делового разговора, как будто не собираешься жить по-семейному», но почему-то раздумала.

— Который, ты говорила, номер? Семьдесят два?

— Семьдесят четыре. Вон тот, следующий.

— Не ахти домишко-то. Того гляди, завалится.

— Зато двухэтажный. Ну, стучи.

Сашка постучал. За дверью отвалили не меньше трех запоров, и толстая старуха показалась на пороге.

— Скажите, Назарова здесь живет?

— Нет, она внизу. Вон в ту дверь.

Пока Сашка с Любой переходили дворик, старуха глядела им вслед. Устинья Петровна в окошко заметила гостей, вышла встретить.

— Тихонько тут, ступеньки старые, сточились.

Ступеньки вели вниз. Скоро Сашка с Любой оказались в просторной кухне с прогнившим, но чисто вымытым полом. Из кухни Устинья Петровна провела их в темный узенький коридорчик и оттуда, наконец, в комнату.

— Проходите, садитесь, чего же в дверях-то стоять, — говорила она.

А Люба с Сашкой все стояли в дверях, с недоумением оглядывая комнату, словно попали не туда, куда ожидали.

Комната длинная и узкая, с низким потолком. Две кровати, шкаф, стол и два стула. Больше ничего. И все-таки тесно, так, что детскую накрытую тюлем коляску пришлось приткнуть у самых дверей.

— Сонина? — спросила Люба, кивнув на коляску.

— Как же, давно уж купила, месяца три. Вместе ходили выбирать.

— А сама она где?

— Часа два как увезли.

— Куда увезли? — не понял Сашка.

— В родильный дом, куда же теперь, — отозвалась Устинья Петровна.

Гости, наконец, прошли и сели у стола. Сидели молча, оробевшие и взволнованные тем таинственным событием, которое сейчас совершалось в Сониной жизни.

— Очень она боялась? — почему-то шепотом спросила Люба.

— Нет, ничего вроде. Она ведь кремень девка, не гляди, что росту малого, — с уважением сказала Устинья Петровна.

— Тесно как у вас, — вздохнул Сашка. — Что же, он тут и будет спать?

— Где больше-то? Если кровать отодвинуть, к окошку поставить — там еще холодней. Печка у нас старая, вовсе не прогревается. Третий год просим переложить, управдом все обещает, вот обещаниями и греемся.

— У нас девчата приданое купили, — сообщила Люба.

— Она и сама наготовила. Распашонки вышила — загляденье. С радостью ждет.

— Мы к ней завтра сходим, передачу снесем. Да, Сашка?

— Обязательно.

— Чайку, может, вскипятить? — предложила хозяйка.

Но Сашка отказался.

— Нет, мы пойдем.

И первым встал.

Первым вышел на улицу и молча шагал, хмурился, точно сердился на кого-то. Может, на того управдома, который все собирался и не мог собраться переложить печку. А, может, вовсе не на управдома. Но Люба — ведь она ни в чем не провинилась, и нечего ему дуться, нечего строить из себя мрачного демона.

— Знаешь что, Сашка? Я видела в детском универмаге чудные одеяльца, атласные. Давай купим Сониному малышу?

— Одеяльце?

Он посмотрел на Любу и усмехнулся одними уголками рта, а глаза оставались серьезными, в глазах был вопрос, и как будто укор, и что-то еще, что он хотел и не смел ей сказать. Люба сделала вид, что ничего не поняла. Самое лучшее, что она могла сделать. Почему она должна угадывать его мысли? Его нелепые мысли?

— Сейчас много строят. Я уверена, что Соне дадут комнату. Ее очередь не скоро, но ведь дома растут быстро. В конце концов, учтут, что она мать-одиночка.

Сашка молчал. Ему незачем было говорить, Люба и так знала, что он сказал бы ей, если бы захотел. Когда-нибудь Соне дадут комнату, это верно, но сейчас она вернется из родильного дома в этот холодный подвал и положит малыша в коляску, которая стоит у самого порога. Кто-то должен учесть, что она мать-одиночка, и дать ей комнату, а мы можем спокойно справлять новоселье, потому что мы с тобой не начальство, нам нет дела до чужих малышей…

Снег скрипел под ногами. Мальчишки на том же перекрестке все еще играли в снежки, с веселым гомоном носились друг за другом. Было темно и холодно, у Любы зябли руки, она засунула их поглубже в рукава. Сашка шел рядом и даже не догадывался взять ее под руку, как будто кто-то невидимый встал между ними и мешал Сашке взять свою невесту под руку.

Чем дольше молчал Сашка, тем яснее было для Любы его молчание. Легко выступать на комсомольском собрании и кричать о чуткости. Легко считаться хорошими комсомольцами за участие в художественной самодеятельности. Даже говорить о том, что ты мог бы отдать жизнь ради людей, как Олег Кошевой или Зоя Космодемьянская. Жизнь, но не комнату.

Угловая. Одно окно на юг, другое — на запад. Целый день солнце. В левой стене ниша, там можно устроить полки и складывать белье. У теплой стены поставить диван-кровать…

Мещанка. Так, наверное, думает Сашка. Что он еще может думать? Ты поставишь диван-кровать и повесишь люстру, а Сонин малыш будет кашлять в холодном подвале. И тебе не будет противно смотреть на эту люстру?

Люба пытается сбоку заглянуть в Сашкины глаза. Оскорбительное сожаление — вот что она в них видит. Уж лучше бы он прямо сказал: «Да, вот какая ты, оказывается. Мелкая душонка, эгоистка!».

И пусть эгоистка! У Сони тоже мог бы теперь быть и муж, и комната, и все на свете. Вадим ее любил — так нет. Кто ей велел бегать за этим хромоногим?

— Кто ей велел? — не выдержав тягостного Сашкиного молчания, раздраженно заговорила Люба. — Если нет мужа, не надо было и ребенка. Могла подумать раньше. Это же не игрушка.

— Люба!

И все. «Люба». А дальше понимай сама: «Люба, не твое дело. Не будь бабой. Не суди так легко. Ты не знаешь, как все было. Тебе не понять, чего стоило Соне решиться. Разве ты одна хочешь быть счастливой? Тебе нужен муж, и комната, и… ну, я же знаю, и ребенок тебе нужен, а Соне — ничего?»

Давно, в детстве, помнишь, ты обидела бабушку? Она хотела тебя поцеловать, а ты грубо дернулась: «Нужны мне твои поцелуи!» Прошло много лет, бабушка давно умерла, а ты стала взрослой, но сердце до сих пор не прощает тебе этой детской вины. И теперь…

Ты вовсе не обязана отдавать комнату. Никто даже не узнает, никто не осудит, но сама ты простишь себе это? Будут тебе милы оклеенные новыми обоями стены? Не проберет тебя в теплой комнате дрожь, когда вспомнишь полуразвалившуюся печку в Сониной каморке?

— Довольно! — перебила Люба воображаемый Сашкин монолог.

— Что — довольно? — спросил он.

— Тебе противно на меня смотреть, я знаю, ты не думай, что я ничего не знаю…

— Люба, что ты…

— Еще не успели пожениться, а я вижу от тебя одни упреки.

— Люба, ведь я всю дорогу молчал!

— Молчал! Какая разница? Я же знаю, о чем ты молчал! Пожалуйста, можешь поступать, как хочешь, не я же его строила, ты его строил, этот дом, ну и распоряжайся, уступай нашу комнату… свою комнату хоть Соне, хоть кому угодно.

Сашка остановился, взял Любу за руку.

— Ты предлагаешь отдать комнату Соне?

— Я предлагаю? Это ты всю дорогу думаешь об этом!

— Я… Я только о том, что Соне там будет… А отдать комнату… Как же тогда наша свадьба?

— Так ты не думал об этом?

— Люба!

Сашка вдруг просиял, схватил ее под руку, потащил вперед.

— Ты просто молодец! Я всегда знал, что ты… Мы снимем частную комнату. Почему Соня должна с малышом жить в этом гробу? Пусть она возьмет нашу комнату. А я еще поработаю на стройке. Опять собираются закладывать новый дом. Через полгода, ну, в крайнем случае, через год отпразднуем новоселье. И как это ты догадалась!

Теперь молчала Люба. Шла рядом с Сашкой и неслышно плакала. Через полгода. Через год. Не через три дня, а… И Сашка совсем не виноват. Она виновата — больше никто.

Неосторожно шмыгнув носом, Люба выдала себя. Сашка заглянул ей в лицо.

— Ты плачешь? — Он достал платок и сам вытер ей слезы. — Совсем ни к чему.

— Разве тебе не жалко? — всхлипнув, спросила Люба.

— Жалко. Но мы все равно не были бы там счастливы, в этой комнате… Я тебе даю честное слово, только не плачь, даю честное слово, что у нас будет такая же. Даже еще лучше. И люстра с тремя лампочками.