Чудеса и диковины

9. Анна, Гретель, благосклонность вельможи

Сперва я использовал их для собственного удовольствия: стройную темноволосую Анну и пухленькую щербатую Гретель, мою любезную блондинку. Мне стоило некоторых усилий (по-детски завитые волосы, строгое платье) расположить их к себе и преодолеть их первоначальное отвращение. Я обхаживал их – изображал не по годам развитого ребенка, этакое экзотическое страшилище, и уснащал свой немецкий итальянскими завитушками – до тех пор, пока мои денежки не перекочевали, схваченные ловкими пальцами, в глубины их корсетов. С этими двумя шлюхами можно было познать совершенно противоположные плотские удовольствия. Анна была гибкая и мускулистая, стремительная, как солнечный зайчик, и поразительно цепкая. Ее напарница Гретель была похожа на гору; барахтаясь между ее трепещущими бедрами, я был не столько участником, сколько наблюдателем интимного наслаждения.

– Откуда у тебя деньги? – полюбопытствовала Анна в момент блаженного ублаготворения после нашей второй встречи. – Ты кто, придворный шут?

– Вроде как.

– Фокусник?

– В каком-то смысле.

– Ну кто? Чародей?

– Художник.

Это заявление вызвало откровенное недоверие. В доказательство своих слов я вынул из мешка перо и чернила. Анна, явно побаиваясь «этого таинственного карлика», позвала Гретель; та подошла, даже не потрудившись отцепиться от остолбеневшего клиента.

– Что прикажете нарисовать?

Анна, лежавшая на кровати, пожала плечами.

– Да что угодно.

Я осторожно макнул перо в чернильницу и начал, с дозволения Анны, рисовать у нее на животе. Гретель засмеялась.

– Что он делает?

Мое тщеславие могло оказаться большой ошибкой. Я слегка оттенил контур ее лона – как много лет назад делал Арчимбольдо, подражая, в свою очередь, Леонардо. Мой холст вздымался и опадал, подрагивая от прикосновений пера. Анна хихикала (это было как откровение для моих ушей – такое девчачье веселье!), пока я творил серьезную склоненную голову, мягкий изгиб спины, сжатые кулачки и подобранные колени. Прежде чем я успел нанести тени, Анна вздохнула и села, чтобы посмотреть, что у меня вышло. Зародыш вздрогнул и съежился; тонкие струйки чернил затекли в морщинки у нее на животе.

– Это?… – охнула она, уставившись на перевернутое изображение. – Что?…

Меня охватили сомнения. Может быть, я нанес ей ужасное оскорбление? Лицо Анны вытянулось и побледнело. Она погладила голову ребенка.

– Какой он красивый, – прошептала она.

С этого дня я стал любимым клиентом Анны и Гретель.

– Это наше маленькое чудище, – пищала Гретель, в притворном ужасе прижимая кулаки к груди, когда я стучал в дверь их лачуги. – Давай напугай нас, Томас. – Потом из соседней комнаты появлялась Анна, застегивая на ходу юбку.

– Наш зверек, – говорила она. – Если синьор Дитё будет плохо себя вести, нам придется его отшлепать.

– Не шлепай его, Анна. Это наша конфетка.

– Да, так и съела бы.

Я не возражал против подобных ребяческих игр: они привязывали их ко мне. Я стал игрушкой для этих женщин, прятался под их юбками, щекотал их языком или скреб ляжки ногтями, пока они не падали в приступах хохота. Через какое-то время мне разрешили встречать утро в их благословенной постели за меньшую плату. Я лежал, зажатый между двумя храпящими и чешущимися прелестницами; иногда, к моей вящей радости, Анна клала руку мне на грудь. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я касался ее руки, ощущая косточки под кожей. Или Гретель накрывала мой пах своим объемистым коленом и сонно дышала мне в волосы. Солнце било в закрытые ставни, а я лежал без сна, представляя, что рядом со мной – мои жены, или, скорее, что Анна – моя жена, а Гретель – наложница, или Гретель – жена, а Анна – наложница, или нет, они обе – мои наложницы, а жены, все девять, страдают от ревности в другой комнате. К обеду, чтобы порадовать своих шлюх, я доставал из мешка акварельные рисунки.

– А кто это, с рогами?

– Это я. Я – Актеон, превращающийся в оленя.

– Маленький хвастунишка.

– А ты – богиня Диана. Знаете, Актеон – это красавец-грек. Однажды он гнался за оленем и наткнулся на купающуюся Диану…

– А это что?

– Это мочалка. Так вот Актеон был наказан за…

– А что, богини пользуются мочалками?

– Да. Актеон был наказан – его превратили в оленя, и его же собаки разорвали несчастного на куски. Потому что нельзя, чтобы смертный увидел обнаженную Диану и остался в живых. Она слишком целомудренна.

– Анна?! Черта с два.

Анна отложила первый рисунок и схватила картинку с Гретель.

– А это Леда и лебедь. Гретель засияла.

– Я – лебедь? Жуть как люблю лебедей -они такие грациозные.

– Гретель, у тебя глаза в каком месте? – сказала Анна. – Ты – девушка!

– О…

– Грозный Зевс частенько домогался смертных женщин. Он являлся им в разных обличьях: быка, другой женщины, золотого дождя. В этот раз он соблазняет Леду в облике лебедя.

Пораженная Гретель ахнула. Анна оторвала горбушку черствого хлеба.

– Меня спросите, – сказала она, – так это полный разврат.

Довольные моими бесполезными подарками шлюхи выпихивали меня вскоре после обеда. Я болтался по грязной улице поблизости от их лачуги, подозрительно всматриваясь в прохожих и заранее ревнуя, что какой-нибудь недоумок постучится в их дверь и – за какие-то презренные гроши – захватит мое место. Сколько похоти – по одной на каждого горожанина – нуждалось в удовлетворении! Размышляя об этом, утопая в цифрах, я погружался в черную мизантропию.

Но мой план не допускал подобных эмоций.

Я должен был стать фаворитом маркиза.

Альбрехт носил мнимый позор своей девственности тяжело, словно ржавую кольчугу. Всякий, кто видел его, ощущал, должно быть, присутствие инкуба, сидевшего у него на плечах; сразу вспоминалось юношеское бремя неопытности и желания, волна острой тоски, которая, кажется, подхватила тебя, и несет, и выбрасывает на серый необитаемый берег. Из обрывочных откровений маркиза я сделал вывод, что моральные установки, вбитые в Альбрехта его учителями жизни, мешали ему прибегнуть к традиционному способу получить желанное удовлетворение. Фельсенгрюнде не даровало будущему властителю тех уроков, которые большинство из богатых наследников получают от какой-нибудь послушной служанки. Неразгаданная тайна Женщины подтачивала его уверенность в себе. Как-то вечером, после лекции по итальянскому искусству, перемежавшейся хмельными возлияниями, я издалека наблюдал, как мой ученик – чьи вкусы, к своей немалой выгоде, я постепенно формировал – сдался своему преследователю. Столкнувшись с Морицем фон Винкельбахом, Альбрехт смог только притворно улыбнуться и вытереть губы, хотя был в полном праве отругать его за нахальство. К кому молодой человек, случись что, обращается за наставлением и добрым советом? Винкельбах мог бы стать его учителем и наперсником; но он потерпел полную неудачу, сделавшись отцовским шпионом. Я понял, в чем состояло мое призвание. Я стану веселым и порочным противовесом этому суровому моралисту; я буду поощрять желания, которым препятствует благородный граф.

Важно было узнать предпочтения маркиза. Спросить напрямую, что его возбуждает, было никак невозможно. Потому я сделал несколько набросков с моих нестыдливых прелестниц – эскизов к портретам, которые никогда не будут написаны, – и показал их ему под невинным предлогом в виде учебного примера. Я видел, как распахнулись его глаза, когда он изучал рисунки. Он выразил искреннее восхищение Гретель в роли Магдалены, чьи длинные локоны не могли скрыть ее внушительной груди. А когда он смотрел на Лукрецию в исполнении Анны, умирающую в экстазе от клинка, пронзившего нежную грудь, у него прямо челюсть отвисла. И как прелестно молодой маркиз залился краской, когда я сказал ему, чтодля этих набросков позировали живые натурщицы. Он поспешно поднес ко рту кружку, чтобы скрыть лицо.

– Если вам угодно, – сказал я, – мы можем отобедать с этими дамами в моем доме.

– Нет, невозможно.

– Невозможно, ваша милость? Но ведь женщины тоже едят.

– Я имею в виду, что не могу… не смогу… покинуть город, не предупредив Винкельбаха.

– Да какое ему дело до того, что вы решили отобедать в приятном и благородном обществе? С такими созданиями не гнушаются танцевать даже императоры. И сами подумайте, где Дюрер брал натуру для Богоматери?

Маркиз пристально смотрел на мои рисунки.

– А они правда позировали без?… – Он выставил перед собой ладони, но потом мужество изменило ему, и он не завершил непристойного жеста.

– Без одежды, ваша милость?

– Да, ради Бога!

– Они позировали именно так, как вы видите.

Альбрехт попался. Он сгреб наброски со стола и убрал их за пазуху для последующего тщательного изучения.

– Их зовут Анна и Гретель, – сообщил я. – Они прекрасно дополняют друг друга, не правда ли?

Я прикинул, что может пойти не так. Вдруг Анна отпугнет его живостью ума и острым языком? Или объемы Гретель покажутся ему чересчур тяжеловесными? Девственнику нужно, чтобы им руководили, он хочет отдать себя в руки опытные и умелые; в то же время он должен считать себя первооткрывателем. Поэтому мне была необходима (чтобы быть уверенным в успехе) комбинация опытной невинности и порочного девичества. Анна и Гретель были достоянием публичным, сосудами, в которые кончали обычные люди с улицы; и все же они были опытными актрисами, которые умели подавлять дрожь и выдавать насмешку за вопли экстаза. Когда я объяснил им свой план, девочкам это понравилось, ведь ночь предстояла легкая (лишить мальчика девственности – работа приятная, да и особых трудностей не предвидится), и потом, часто ли выпадает возможность покрасоваться в настоящих господских платьях, которые я взял напрокат у одного венецианского портного, из-за чего (в надежде на скидку) мне пришлось выслушать целую сагу о его похождениях на понто дель Тетте. Шлюхи вертелись перед зеркалом и поправляли груди в корсетах. В обычной ситуации, впечатленный своими возможностями, я заплатил бы им за любовь немедленно. Но амбиции побороли во мне порочность. Я представлял Альбрехта с золотым ключом: он стоял у крепостной стены и клятвенно обещал поделиться со мной своими несметными богатствами.

Вечером назначенного дня мы встретились у богадельни Святой Марты. Я надел свой лучший плащ и кожаный камзол. Альбрехт замаскировался, как обычно, хотя граф Винкельбах уже наверняка был знаком с шерстистыми вариациями маркиза.

– Дамы ждут нас, – сказал я. – В их компании ваша светлость сможет расстаться с бородой и шевелюрой.

Мрачный от волнения Альбрехт подобрал веточку ясеня и всю дорогу до моего дома молотил ею по траве. Добравшись до места, на берегу моря пшеничных полей, Альбрехт все же помиловал красный дрожащий мак.

– Мы пришли?

– Скромное жилище, согласен. Зато чисто. И удобно.

– Очень по-деревенски.

– Представьте, как сельский парень добивается благосклонности своей возлюбленной у нее под окном.

В закатном свете Альбрехт даже не заметил горшки с цветами, которые я одолжил специально по этому случаю. Я видел, как он морщит нос при виде покосившихся бревен, одинокого окна, на ремонт которого я отдал столько денег. Предательский ветер подмешал к сладкому сосновому аромату вонь из уборной. Внутри – Господи, только не подведи, – домик должен был благоухать фруктами и пряностями, а мои милые помощницы – сидеть на одолженных подушках, втирая духи в декольте.

– Ваша борода, – сказал я, подняв руку, чтобы постучать в дверь. Альбрехт решительно стянул парик. – И бороду тоже. Зачем же скрывать лицо?

– Ты сам знаешь зачем, – буркнул Альбрехт.

Женщины, услышав наши голоса, крикнули, чтобы мы заходили. Оставив на крыльце черный каракуль Альбрехтовой маскировки, мы вошли в любовное гнездышко.

Под сеновалом (теперешней моей спальней) было только одно помещение, которое с натяжкой можно было бы назвать комнатой. Не так давно тут обитал какой-нибудь крестьянин вместе со своими курами и собаками; представьте, как он обедал подстреленным в лесу кроликом. Полом служила утоптанная земля, но солома, которую я унаследовал гнилой, к визиту маркиза была заменена на свежую. Дамы, милые Анна и Гретель, разлеглись на подушках из поддельной парчи, их более чем аппетитные ножки были упакованы в беличьи тапочки. Позаимствованный на время древний ковер (который мой венецианский поставщик пытался мне продать) отмечал границы разноцветного острова, окруженного серым мусорным морем. Горели свечи. Стол ломился от яств и вина в старинных бутылках. Это был интимный театр, сценическая роскошь, которую можно было укусить.

– Дамы, позвольте представить вам Альбрехта, маркиза Фельсенгрюнде.

Я пихнул локтем смущенного парня, тот спохватился, шагнул вперед и поклонился. Анна поднялась на ноги, а за ней – и Гретель (пряча за спину глазированное яблоко). Шлюхи сделали книксен изящнее, чем я мог мечтать, и тем самым определили общий настрой вечера. Альбрехт похлопал себя по ребрам и сделал полный оборот на месте, старательно делая вид, что разглядывает тени.

– Давайте начнем, – сказал я, – с тоста.

Анна разлила вино в бокалы венецианского стекла. Придерживая Альбрехта за поясницу, я заботливо усадил его в кресло.

– За Фельсенгрюнде, – объявил я, и все подняли бокалы. – Пусть оно процветает долгие годы под мудрым правлением.

– Вот черт!

Рука Гретель метнулась ко рту, пытаясь удержать пролившееся вино. Жидкость стекала по подбородку и капала прямо в ложбинку между грудей. Анна с испугом смотрела на маркиза. (Его бокал, поначалу растерянно застывший в дюйме над столом, был осушен одним глотком.) У него отвисла челюсть и заблестели губы. Остекленевший взгляд юноши не сходил с суетившейся шлюхи. Гретель извинялась, промакивая грудь салфеткой, и по ее косноязычию я догадался, что до нашего прихода она не раз и не два подкрепилась вином.

– Простите… ой… ваше величество, меня, неряху неуклюжую.

– Ваша светлость, – вмешалась Анна, – живет в горах, как я поняла?

– Хм?…

– Должно быть… там очень холодно… э-э-э… там у вас? – Весьма, – согласился Альбрехт. – Простите, что вы сказали?

Анна повторила вопрос, сама понимая, насколько он глупый. Пока ее благородный собеседник пытался вымолвить ответ, я заметил намек на улыбку в уголках его губ.

– Да, мадам, но только, когда не жарко. То есть когда не… не холодно… то тепло.

Гретель, воспользовавшись заминкой, уставилась на меня

с виноватым видом.

– Если вы приедете к нам, мадам, я покажу вам грозы на Верхнем плато и Адлербергский пик, покрытый вечными снегами.

Альбрехт (к моей радости и удивлению) перешел к описанию Фельсенгрюнде, а Анна кивала и участливо меняла погоду на своем лице (царственное спокойствие сменялось хмурой грозой) в соответствии с пиками и пропастями рассказа.

До сих пор я волновался, что мои сладкие шлюшки окажутся слишком вульгарными, чтобы соблазнить утонченного вельможу. Но Альбрехт, наоборот, расслабился, когда выяснилось, что они – не высокородные дамы: не придворные интриганки, не продажные недотроги, которых он встречал при дворе, а просто напудренные, разодетые девки – дар, который не было необходимости подтверждать его маленькому помощнику. Под столом с так и нетронутыми тарелками с мясными закусками и фруктами я похлопал Гретель по ляжке.

– И это, мадам, позволяет составить представление обо всем многообразии Фельсенгрюнде, ее быстро меняющейся красоте.

Я поднял бокал.

– Так выпьем же за Красоту. – Все пригубили вина, и я отломил ножку хрустящей зажаренной дичи. Гретель с облегчением рассмеялась. Мы приступили к пиршеству. Когда повисало молчание, ваш покорный слуга заговаривал об Искусстве, Еде и Любви, обо всем том, «что дал нам Бог для смягчения нашей земной юдоли». Вино лилось рекой (Альбрехт, наверно, замечал, что я периодически пополняю его бокал), и вся компания предавалась безудержному кутежу. У мясника с Лоренцер-плац я купил толстых, жирных сосисок вместе с глиняным горшочком сладкой горчицы, которую готовила для покупателей его свиноподобная жена. На Хауптмаркт я приобрел горшок чечевицы, дюжину соленых сельдей в жирных сливках (вдобавок к луку, который я сам выращивал на клочке земли рядом с уборной), несколько буханок белого хлеба, мягкого, прямо из печки, кур и печеночных клецок, которые, как призналась в один пикантный миг Гретель, были ее самым любимым блюдом. У соседа-садовода я купил груш в коньяке, тарелку глазированных яблок и немного красной капусты, квашенной в собственном соку.

Как оказалось, маркиз в отличие от меня не был жадным едоком, а скорее тонким гурманом, более склонным любоваться угощением, нежели оное вкушать. В этом отношении он походил на мою темноволосую Анну; она хоть и ела в крестьянской манере, облизывая пальцы, но делала это скромно, не набивая брюхо, как ее раздувшаяся соседка. Гретель, при отсутствии половины зубов, приходилось измельчать еду в пюре, что она и делала с жадной неторопливостью, способной возбудить быка. Читатель, должно быть, уже догадался, которое из этих двух представлений привлекало меня сильнее – меня, обладателя вечного и неуемного аппетита. Альбрехт, однако, пожирал глазами Анну – которая прекрасно понимала, что ее выбрали.

Несмотря на все наше веселье, оставалась одна проблема: как подтолкнуть маркиза от тайного желания к его исполнению. От гладкого плеча Анны его отделял коридор воздуха, и пересечь его не помогло бы и целое море белого вина. Слава Богу, тут вступила Гретель. Дважды она, сама того не понимая, спасала застолье от краха. Второй раз, когда крошек на скатерти было уже больше, чем еды на прокатных тарелках, в запутанных лабиринтах своего сознания она набрела на тему телесных изъянов. При упоминании об этом Альбрехт принялся теребить свой сломанный нос. Он уже вновь приготовился замолчать и уйти в себя, но тут Гретель захихикала и показала «герцогу» родинку под левой грудью. Ни я сам, ни Анна не успели этого предотвратить. Огромная грудь вывалилась из корсета.

– Это незаметно при свечах, ваше величество, но там торчат два волоска. Как щетина, смотрите.

– Спасибо, фройляйн, я верю вам на слово.

Но Гретель была рада возможности освежиться и воспротивилась моим мягким попыткам вернуть грудь на место. Она даже пригрозила – ввиду чудесной ночи и жара от свечей – выпростать и вторую сестричку. Анна встала из-за стола, по-прежнему исполненная благородных манер, и решительными движениями запихнула грудь Гретель обратно в корсет. Гретель тяжко вздохнула, но не стала ни мешать, ни помогать. Я потянулся за остатками вина, пытаясь разрядить обстановку, когда из уст Альбрехта вылетел сдавленный стон. Он прижался к столу, скрестив руки под столом, словно у него болел живот. Его глаза вылезали из орбит.

– Мне надо…

– Ваша светлость?

– Пожалуйста, – сказал Альбрехт. Он схватил меня за руку с немой мольбой.

Итак, своей невоспитанностью Гретель положила конец веселью. Надо было спасать положение. Я поднялся и как мог непринужденно объявил, что собираюсь покинуть застолье.

– Гретель, дорогуша, ты составишь мне компанию? Давай насладимся тихими ночными часами вдвоем. В комнате для гостей.

Анна первой поняла намек и, пробившись через множество складок пышной юбки, ущипнула подругу.

– Ай! – возмущенно воскликнула Гретель, но потом, догадавшись, в чем дело, поднялась с подушек.

– Ваша светлость, желаю вам доброй ночи. – Альбрехт, наблюдая за моим исходом, прикусил губу. – Гретель?

– Иду, иду.

Наш уход ознаменовался быстрым обменом поклонами и реверансами. В притворном опьянении я покачнулся и положил руку Гретель на зад. Гретель восстановила равновесие, опершись о мою голову. Должно быть, мы выглядели нелепо: карлик и великанша, уходящие в ночную тьму. Что может быть лучше для робкого девственника, чем вид двух образчиков телесного несовершенства, собирающихся предаться плотским утехам? У двери в «комнату для гостей» (которая недавно была конюшней) я оглянулся и увидел, что Анна пересела поближе к Альбрехту и поднесла к его губам свой бокал.

– Не обижайся, – шепнул я Гретель. – На вкус и цвет… – Но мое объяснение выбора Альбрехта осталось незамеченным. Гретель выбралась из своего платья и зарылась в чистую кучку соломы.

В деревянных стенах не было никаких щелок, так что я не мог наблюдать за успехами Анны. Из комнаты не доносилось никаких звуков, кроме звона бокалов. Потом я отчетливо услышал гулкий топот ног, поднимавшихся по лестнице к моей спальне. Я предварительно взбил свой соломенный матрас и лежал теперь в полутьме, выбирая блох, пока в глазах не начало двоиться. На этом матрасе мы с Людольфом Бресдином спали вдвоем, поэтому я нисколечко не сомневался в его способности уместить на себе более крупных клиентов. У меня за спиной раздавался храп Гретель: оглушительный грохот, словно кто-то катил бочки по наклонной плоскости. Я носился как заведенный с самого утра, чтобы успеть все подготовить. Работа маленького сутенера была окончена, и он погрузился, как камень, в пучину сна.

Проснувшись, я обнаружил, что день уже вошел в силу. Наклонный столб света пометил мой лоб. Я приподнялся на локтях, выскользнув из-под небесного благословения, и, пару раз чихнув, увидел сброшенную Гретель гору одежды и промятую ее телесами кучу соломы, ее ночное ложе. Не получив ответа на зов, я выполз на четвереньках в коридор.

Стол громоздился посреди комнаты, как мы его и оставили. Услышав мое приближение, с него катапультировалась команда мышей. В поисках убежища они метались по комнате, словно их тягали за ниточки.

Я осторожно поднялся наверх, мягко ступая по лестнице, чтобы доски не скрипели; открыл дверь и увидел – по порядку – пару белых чулок, разбросанных по полу; сваленные друг на друга туфли; бордовые штаны Альбрехта, провисшие, как палая слива; сброшенный Анной корсет. Из-под холщовой простыни торчали три пары ног. Нос Гретель упирался в шею Анны. Плоские груди последней холодными блинами висели на ребрах, на которых к тому же покоилась пухлая рука Гретель. Я вспомнил кислое дыхание шлюх, воздух, подернутый гнилью, которую я вдыхал, как сладчайший из ароматов. Теперь вместо меня с ними возлежал Альбрехт Фельсенгрюндский, окоченевший, как труп, лишенный одежды и оттесненный пухлыми ягодицами Гретель на самый край матраса. Женщины стащили с него одеяло, разделив его между собой, так что у Альбрехта были прикрыты только ноги. Я поймал себя на том, что рассматриваю сморщенный моллюск его мужественности и неожиданно пышные волосы на упругой мошонке. Руки у него покрылись гусиной кожей. По животу, словно рябь, пробежала зябкая дрожь (может быть, это ему стало холодно от моего взгляда?). Я хотел подойти ближе – чтобы осмотреть простыни в поисках признаков успешного завершения предприятия, – но потом передумал. Пересказ всех подробностей входил в плату, так что мне нужно было лишь подождать; в мои планы вовсе не входило, чтобы Альбрехт проснулся и застал меня за разглядыванием его мужского достоинства. Поэтому я удалился, пятясь к выходу, как придворный – перед императором, и закрыл за собой дверь, мягко щелкнув защелкой.

Когда спустя где-то час Альбрехт спустился вниз, женщины еще спали. Он оделся и попытался пригладить – может быть, даже собственной слюной, – упрямый вихор на затылке. Я настежь открыл дверь лачуги, чтобы впустить солнце, и в его трезвом свете наблюдал разочарование маркиза; ведь стол был похож на разграбленный могильник, ковер попорчен молью, подушки, взятые напрокат у венецианца, роняли пух, а поверх всего этого лежала пыль и соломинки.

Я ничего не сказал, занятый последней буханкой хлеба. Альбрехт молча сел в кресло. Я дал ему немного хлеба и курятины, он взял их, не глядя, а потом долго и не без удивления рассматривал их у себя руках.

– Я их не тронул, – сказал он.

– Я вам верю. Хотя ничего зазорного в этом не было бы. Красотой надо делиться, ваша милость, и раз уж мужчины не могут похвастаться красотой, им приходится приобщаться к ней через прекрасный пол.

Господне воинство, я подмигнул парню! Альбрехт перевел взгляд со стакана на мою грудь, с груди – на лестницу и обратно – на свой стакан. Позже, вернувшись домой, я узнаю у Анны детали его совращения: после моего с Гретель ухода Альбрехт последовал за Анной в постель, она вела его за руку, как ведут ребенка – показаться нелюбимому родственнику. Выпитое вино и опытность Анны привели к тому, что, едва сняв одежду, маркиз уже был полностью готов – настолько готов, что разрядил свою аркебузу, как только Анна разделась. Преждевременно расставшись со своей драгоценной жидкостью, маркиз был безутешен. Весь обширный профессиональный арсенал Анны не смог подвигнуть его на вторую попытку. Женская страна, с ее привлекательными возвышениями и плодородными впадинами, больше его, кажется, не интересовала. Он побоялся проникнуть даже пальцем в ее тайну, в ее парадные черные двери, в ее упругие глубины.

– Можно было бы все так и оставить – и с большим удовольствием, – но тогда бы ты не получил то, за что платил. Потому я спустилась и позвала Гретель.

Читатель, мне стоило бы попросить своих нежных голубок – больше того, умолять их на коленях – повторить их воркование, достойное пера Сапфо. Сокрытый, как он полагал, за завесой их страсти Альбрехт быстро восстановил потенцию. Он честно работал над собой, пока все три участника не успокоились, добившись притворного или подлинного удовлетворения. Это извращение наверняка пустит корни в распаленном воображении маркиза. Подсказанное искусными шлюхами, оно станет краеугольным мифом его эротической жизни, а я буду его закулисным садовником и культиватором.

Альбрехт вздохнул с облегчением, только когда я закрыл за нами дверь моего дома. Ужасная перспектива увидеть женщин, спускающихся из спальни, чтобы поприветствовать нас, испортила его жалкий завтрак. Кстати, из-за его робости я так и остался голодным, не успев съесть холодную сосиску.

– Боги улыбаются нам, – сказал я, обращаясь к голубому небу.

Маркиз что-то буркнул в ответ и едва глянул вверх. Бок о бок мы повторили вчерашний путь, но в обратном направлении. Я подобрал с обочины брошенную им ветку ясеня, но Альбрехт не обратил на нее внимания: сегодня лопухи и маки останутся при своих головах. Дважды маркиз останавливался, прислушиваясь к бурчанию в желудке и открывая рот. Третий приступ завершился долгожданным очищением. Прислонившись к дубу, он рыгал и кашлял, извергая огромные количества полупереваренной массы – сколько животных погибло зазря. Я оставил его разевать рот над извергнутым завтраком и отправился в гущу травы искать родник. Но окрик Альбрехта вернул меня обратно. Поднимаясь на ноги, он объявил, что ему уже хорошо, большое спасибо, он более-менее пришел в себя.

За полмили до Фрауэнторских ворот я приготовился произнести отрепетированное признание. У Любоша Храбала и братьев Мушеков я узнал, что, для того, чтобы заручиться доверием жертвы, жулик должен вовлечь ее в свой заговор. Разве я не владел страшной тайной любовных похождений Альбрехта? И будет лишь справедливо раскрыть ему из солидарности свой секрет.

– Ваша светлость, – сказал я, – у меня есть еще кое-какие навыки, помимо профессий живописца и агента. Иногда мне приходится зарабатывать ими на хлеб-Альбрехт с подозрением уставился на меня. Был ли в его глазах проблеск страха – ожидание подвоха или шантажа, – или мне лишь показалось? Я поспешил его успокоить.

– Я мастер фальсификаций, ваша светлость. Когда появляется необходимость… или есть спрос. Но если посредственность можно спутать с массой ему подобных, то я – уникальный экземпляр. – Я извлек из кармана набросок «Околдованного конюха» Бальдунга Грина.

– Я узнаю ее, – сказал Альбрехт. – Уже встречал.

– Вы видели ксилографию, ваша светлость. А что на этом рисунке стало с лошадью? Взгляните на ведьму у окна – у нее нет факела.

– Это ты рисовал?

– Однажды увидев образец чей-то работы, я всегда узнаю руку мастера. Любой художник, ваша светлость, обладает своим неповторимым стилем – даже ничтожества. Это может быть способ наложения светотени или манера изображения глаз. Каким бы ни был почерк, он всегда четкий и узнаваемый, как подпись. Я могу определить автора картины также быстро, как вы узнаете человека в лицо. И скопировать его искуснее любого фальсификатора.

Я идеально рассчитал время своей речи, закончив как раз когда мы вошли в тень большой арки – где ты уже видел меня ранее, внимательный читатель, в компании с моим предыдущим «капиталовложением». Альбрехт никак не отреагировал на мою исповедь. Я испугался, что он решит донести на меня, и представил, как бегу из города, преследуемый воплями обманутых покупателей.

Только у моста до меня дошло, что он не нацепил свою маскировку.

– Черт возьми, – прошептал маркиз.

На мосту, прислонившись к перилам, стояли двое плотных мужчин, одетых как торговцы, но с кинжалами на поясе. Они прочесывали глазами людской поток. Альбрехт замедлил ход, но прятаться было негде. Фельсенгрюндцы заметили его прежде, чем он успел шагнуть на мост. Один из них побежал в нашу сторону, другой сунул в рот два пальца и громко свистнул.

– Винкельбах, – буркнул Альбрехт, кивая в сторону одетого в черное господина, который бежал к нам с Лоренцер-плац. Маркиз пошел навстречу своим преследователям.

– Все в порядке, – крикнул он. – Со мной ничего не случилось.

Не зная, как себя вести, я сбежал. За моей спиной слышался топот и злое дыхание. Я успел развернуться раньше, чем Винкельбах сбил меня с ног.

– Ты! – выдохнул он.

– Я?

Ноздри Винкельбаха раздувались, его тонкие губы сжались в тонкую линию.

– Держись от него подальше, коротышка!

– Простите, а мы разве знакомы?

– Ты знаешь, кто я такой. Да я тебя каблуком раздавлю!

– С таким весом – конечно, раздавите.

Мориц фон Винкельбах схватился за меч и обнажил часть лезвия.

– Для меня это дело чести, – сказал он. – Я исполню свой долг.

– Герр Винкельбах!

Мой противник повернулся, удивленный решительным окриком своего хозяина. Я увидел, что к нам бежит Альбрехт, а два коренастых солдата глотают за ним пыль.

– Герр Винкельбах, отойдите от этого человека.

– Вашей светлости не стоит уделять внимание…

– Отставить, я сказал.

Манеры Винкельбаха мгновенно переменились.

– Милорд, я лишь старался избавить вас от паразита.

– Его зовут Томмазо Грилли. Он художник – и отнеситесь к нему со всем уважением.

– С уважением? К этому червяку? Альбрехт примирительно замахал руками.

– Герр Винкельбах, я вернулся целым и невредимым. Вы исключительно добросовестно выполняете приказы моего отца.

Возражения застряли у Винкельбаха в горле. Его солдаты, добежавшие до нас, старательно не смотрели на пикантную сцену. Альбрехт Фельсенгрюндский как будто даже стал выше ростом. Было ли дело в нашей с ним дружбе, или в его шашнях с нюрнбергскими шлюхами, или же он открыл в себе ранее неведомые таланты? Мориц фон Винкельбах лихорадочно вертел своей узкой, хищной головой, пытаясь спасти лицо. Маркиз же пожелал мне доброго дня и пошел в сторону моста в сопровождении двух солдат, следовавших за ним на почтительном отдалении.

Граф Винкельбах уставился на меня.

– Я с тебя глаз не спущу, коротышка. Поберегись. И не забывайся.

Пять дней прошли без всяких новостей. Деревья оделись в блестящие одежды позднего лета. Листья дубов стали словно восковыми; маркизу скоро придется уехать. Нужно ли мне самозвано следовать за ним в Ингольштадт, подобно мечущейся лисе? На шестой день я уже начал впадать в отчаяние: кончились деньги, мой дом лишился роскошной обстановки, и ни Анна, ни Гретель не желали прикасаться ко мне без финансового стимула. От голода я принялся собирать орехи в лесу. Очистив незрелые ядра от скорлупы, я размалывал их в пасту – горькую массу, пригодную в пищу лишь мулам да разорившимся искателям счастья. Набрав целое одеяло, я спешил домой, поглощенный мыслями о ступке и пестике, когда заметил у своей хижины одного из солдат Винкельбаха.

– Откройте! Откройте дверь!

Орехи рассыпались и поскакали по траве. Солдат повернулся и увидел меня на обочине. Эта груда мяса тронула край своей шапочки и двинулась ко мне.

Я попятился и замахал руками. Я даже не сомневался, что Винкельбах послал этого громилу наказать меня.

– Подожди! Ты куда?

Мне под ноги бросались все окрестные корни и кротовины. Я повернулся, пытаясь скрыться в лесу, но сильная рука схватила меня за шиворот. Я издал полузадушенный вопль и почувствовал, как земля ушла у меня из-под ног.

– Пожалуйста! – Я шарил в траве, как человек, уронивший драгоценный камень. – Пощадите!

Солдат немного ослабил хватку.

– Ты уймись, парень, я не сделаю тебе ничего плохого. Меня послал маркиз. Я должен доставить послание.

Мне в руки попался единственный орешек.

– Ага! – Я глотнул живительного воздуха и поднялся на ноги. – Нашел!

Солдат покосился на сокровище в моей дрожащей руке.

– Ты будешь слушать послание?

– Послание?

Солдат постучал пальцем по лбу. – Оно тут, – сказал он.

– Ну да, почему бы и нет.

Солдат расставил ноги и собрался с мыслями.

– Его светлость Альбрехт Двенадцатый, герцог Фельсегрюндский, к несчастью, болен. Он угасает, увы… – Послание прервалось, дожидаясь следующего куска. – Его верный сын маркиз должен немедленно вернуться в Фельсенгрюнде. Он собирается… – солдат нахмурил брови в тяжком мыслительном усилии, -…покинуть Нюрнберг.

– Он не едет в Ингольштадт?

– Подожди, это еще не все. Маркиз просит Томаса Сверчка следовать с ним в наше любимое герцогство, где ему будет предложена достойная должность… достойная должность… это все. – Солдат задушевно смотрел на меня. – Непривычное мне поручение. Но граф не доверяет мальчикам на побегушках. Я все правильно сказал?

– Да, отлично.

– Я прилежно учил.

– Хорошо получилось, правда.

– Слышь, тебя правда зовут Сверчок, а? Я пожал плечами.

– Грилле, Грилли. Для настоящих друзей одна гласная – не разговор.

– Мы отправляемся через два дня. Южные ворота, на рассвете. – Солдат потер бока и с пренебрежением посмотрел в сторону моей лачуги. – Тебе нужно будет устроить дела.

– У меня их не так уж и много.

– Ну так денег тебе не понадобится. И питанием тебя обеспечат. Маркиз так сказал. Только возьми инструменты.

– Спасибо, – улыбнулся я. – Обязательно возьму.