Чудеса и диковины

6. Мошенники

Больше ничто не держало меня в Старом городе. Шпрангер зачитал вслух условия моего трудоустройства, и, не смотря на упрашивания Карло и Катерины, несмотря на красноречивое молчание их матери, я решил попытать счастья. Сказать по правде, ничего особенного не произошло. Император Рудольф отмахнулся от бумаги, которую Шпрангер представил пред его слезящиеся очи. Вместо него визу – малиновую завитушку на шершавом пергаменте – поставил младший чиновник богемской канцелярии. Мне предлагалось умеренное содержание в обмен на «Документальные иллюстрации естественнонаучной коллекции Его Цесарейшего Величества».

Фрау Гонсальвус положила руку на плечо мужа – этот жест навечно остался на портрете работы Йориса Хёфнагеля.

– Где Томмазо будет жить? – спросила она.

– С нами! С нами! – запели дети.

Однако я твердо решил сбежать. Шпрангер привел меня в королевский дворец, чтобы помочь устроиться, и я с удовольствием принял предложение разместиться в Градчанах: районе, прилегающем к замку.

Старый писарь был лыс, как кролик, освежеванный для варки. Он придирчиво разглядывал свои испачканные в чернилах пальцы.

– Вы же понимаете, герр Грилли, что мы не можем селить тут у нас всех новобранцев… – он покачал головой, подыскивая нужное слово, -…множащихся рядов придворных художников. Богемия не обладает средствами, чтобы окружить всех вас блеском и роскошью.

– Он хочет сказать, что… – начал Шпрангер. Я поблагодарил своего друга: я достаточно хорошо знал немецкий, чтобы понять все самостоятельно.

– Поэтому, – продолжал писарь, – вы будете жить в «Золотом баране» на Ной-Вельт. Всего одна комната. Ценные работники временно размещаются там, пока мы тут выбиваемся из сил, чтобы подобрать им жилье в замке.

– А стоит ли – можно ли – рассчитывать, что в один прекрасный день меня переведут в замок?

Клерк на миг оторвался от своих бумаг.

– Запаситесь терпением, – сказал он.

Бартоломеус Шпрангер с улыбкой взял предложенный ключ, и мы вышли из канцелярии под скрип гусиных перьев. Меня провели через замок, мимо двух стражников, которые год назад наподдали мне по заднице, но сейчас, кажется, не узнали меня.

– Не советую, – ухмыльнулся Шпрангер, заметив мой угрожающий замах. Нищие на Замковой площади проклинали свою судьбу, кто-то потрясал культями, кто-то бил лицом в грязь. Мы шли на восток вдоль старых городских стен. Ной-Вельт оказалась маленькой тихой улочкой из скромных домишек, населенных служащими замка. Некоторые из этих покосившихся строений носили блестящие имена. Там была «Золотая груша», «Золотая нога» и мой новый дом, «Золотой баран», который мне предстояло разделить с художником Фучиком (единственным признаком существования которого служили его шумные совокупления) и часовщиком Франтишеком Швайгером.

Моя комната располагалась под самой крышей – то есть на втором этаже, – туда надо было подниматься по спиральной, заросшей паутиной лестнице. Единственное окно выходило на улицу. Увидев, с каким отвращением я смотрю на следы, оставленные прежним обитателем (перчаточник, которого повысили до небольшого домишки в Кляйнзайте, оставил, съезжая, заплесневелые напоминания о себе – как собака, что метит территорию), Бартоломеус Шпрангер успокоил меня: даже таким выдающимся людям, как Иоганн Кеплер и Тихо Браге (чей металлический нос приводил в восторг экзальтированных дам), в свое время тоже пришлось пожить на Ной-Вельт.

– Да нет, все нормально, – сказал я, подцепив пальцем комок пыли. – Зато это моя собственная комната. Даже если бы здесь кишели тараканы, мне все равно бы понравилось.

Читатель, я как в воду глядел.

Первоначальная радость от назначения сменилась легкой меланхолией. Может быть, так на меня повлияла тишина, царившая в доме, или вид из окна на стену сада, трепещущие тополя и шумливые ясени. Соседи оказались не особенно разговорчивыми. Фучика весь день не было дома, а часовщик на первом этаже – с мутными глазами цвета спермацетового масла, которые казались по-совиному круглыми за толстыми стеклами очков, – сидел тихо как мышь. Едва завидев меня на лестнице, он сразу шмыгал к себе. Шпрангеру, который писал три картины одновременно, было не до меня. Я ждал и ждал первого заказа, проматывая небольшое жалованье в таверне на Шпорнергассе, где питался горошком и капустой со свиными ножками. Я пристрастился к богемскому пиву и, к своему удивлению обнаружил, что таверна дышит, мягко раздувая крышу, наподобие грудной клетки.

В том месяце я дважды ходил навестить семейство Гонсальвусов, и оба раза Петрус и дети были в школе. Фрау Гонсальвус сидела со мной, жаловалась на погоду, а я боролся с диким желанием отгородиться от мира, уткнувшись лицом в ее грудь. Она просила меня посидеть и дождаться мужа; но боязнь расплакаться от этой необъятной, лохматой доброты вынуждала меня отказываться от ее любезного предложения. Понять свое счастье можно лишь по прошествии времени, задним числом – подобно тому, как рисунок обоев виден лишь на расстоянии. В семье Гонсальвусов я наслаждался краткой передышкой от своих одиноких странствий: это был дом, наполненный детским смехом и солнечными зайчиками. И все же я бежал оттуда, как Улисс – от лотофагов, чтобы уединиться на Ной-Вельт – во имя своих амбиций.

Работа в конце концов появилась: пришла сама, в облике маленького мальчонки, постучавшегося в мою дверь. Он вложил мне в руку пригоршню мутовчатых раковин, которые хрустели, как счищенная яичная скорлупа. Мальчик (которого звали то ли Эвальд, то ли Эдвард) тотчас ушел и вернулся через час, сгибаясь под тяжестью деревянного сундучка. Я отослал его без единого геллера – даже такая мизерная награда была мне не по карману.

В сундуке обнаружилась записка от Ярослава Майринка, согласно которой мне предписывалось скрупулезно и достоверно зарисовать тушью и красками доставленные ранее раковины. Изучив содержимое сундучка, я нашел там бумагу и принадлежности, достаточные для не очень масштабных живописных работ, включая дубовый футляр с акварельными красками. Наверное, я слишком хорошо подражал иллюстрациям Корнелиуса Стампера; мне досталась лишь крохи из императорской коллекции. Мне, конечно же, не запрещалось мечтать, что мне принесут загадочные, таинственные экспонаты, о которых я столько слышал и от Шпрангера, и от Арчимбольдо. Но это были всего лишь мечты: святые реликвии или природные редкости не могли покидать безопасного уединения своих шкафов. Мне приходилось иметь дело со всякими безделицами: кожистыми обезьяньими лапами, вываренным черепом райской птицы, чучелами виверы, которые недобро косились на меня бусинками (в прямом смысле) глаз, шкурой мангуста и жуками на булавках в деревянных рамках, высохшими, как пустые доспехи. Нужда и надежда на то, что меня заметят, заставляли меня работать усердно, но удовольствия в этом я не находил.

Знойное лето выжгло себя дотла. Зима принесла снегопады и глубокие сугробы, которые практически лишили меня возможности передвижения. Люди на Влтаве подражали Спасителю, разгуливая по воде. На реке открывались ярмарки, и многочисленные покупатели протаптывали по льду грязные разводы следов – так некоторые мхи оставляют патину на оконном стекле.

Как-то утром художник Фучик оставил «Золотого барана» с тем, чтобы уже никогда не вернуться сюда. Я видел лишь его спину: он прыгал по мерзлым булыжникам мостовой, перекинув через плечо холщовую сумку. По сей день, когда я мысленно представляю себе Фучика, его лицо скрыто туманом, как лик Магомета на изображениях. Ярослав Майринк однажды зашел посмотреть, не замерз ли я до смерти в своем жилище; он предположил, что Фучика уволили за безделье. Сам Майринк, кстати сказать, загладил свои ошибки и был восстановлен в статусе.

– Возьмите меня во дворец, – умолял я. – Представьте меня князьям и графиням, другим художникам. Прошу вас, пожалуйста, вытащите меня из этой дыры!

Я дрожал на своем стуле, закутанный в одеяло, и жаловался, что слышу, как трещит подо льдом Влтава, что, когда я кладу голову на подушку, то различаю, как звенит моя кровь, словно смерзшаяся в кристаллики. Майринк принимал сию бурю эмоций со сдержанным равнодушием, пока я не опрокинул с досады черную склянку.

– Господь милосердный, – воскликнул он. – У тебя даже тушь замерзла! – Он с облегчением принялся за проблему, решение которой было ему под силу. – Так не пойдет. В таких условиях невозможно работать. – Он бросился к двери, распахнул ее и выскочил на лестницу. – Я сейчас же пришлю дров, – крикнул он и потом добавил уже с улицы: – Не бойся, Томмазо. Я тебя не подведу.

Вскоре из замка принесли меховой тулуп (сами понимаете, не новый). Этот тулуп, а также бесперебойная поставка дров не дали мне умереть от холода. Оттепель в моей судьбе началась попозже, и теплые ветры подули с самой неожиданной стороны.

Прага, находившаяся под властью человека, ценившего свои книги превыше своих подданных, была что падаль для навозных мух Европы. Мошенники, фальсификаторы, жулики всех мастей – мастера искусного обмана – съезжались в город в надежде на легкий заработок. Встречались всякие выдумщики, которые вытаскивали кроликов из ящиков с потайными отделениями, парили при помощи прочных веревок или продавали чудесные снадобья, лекарственные свойства которых ограничивались лишь красноречием продавца. Может, эти паразиты и не приносили никакой пользы, но ведь они освещали мрак мыслей искрами удивления. Даже сегодня – тридцать лет спустя, достаточно насмотревшись на Провидение Божье, чтобы понять, что оно может быть делом рук дьявола, – я не хочу признаться себе, что эта встреча была подстроена. В самом деле, чей расчетливый ум мог направить ту троицу мне навстречу, когда я мог бы легко разрушить все его хитроумные замыслы, просто свернув на другую улочку?

На дворе было пасмурно, сгущались весенние сумерки. Я шел по Шпорнергассе и немного замечтался. Чуть впереди, на полпути к соблазнам таверн Кляйнзайте, брели подвыпившие гуляки. (Я сообщу вам их имена прежде, чем мы познакомимся.) Их вожак, Любош Храбал, маршировал перед Ярославом и Ботуславом, братьями-близнецами Мушек, которые были настолько же тощими, насколько сам Храбал был тучным. Я, повторюсь, замечтался и не замечал ничего вокруг. Храбал развернул свою необъятную тушу, чтобы выдать веселую шутку, и загородил братьям обзор. Несмотря на туман, они шли быстро. В самый последний момент мое внимание отвлекла замерзшая лужа, и я не заметил опасности. Толстяк завопил:

– Кристус!

Отброшенный его брюхом, я сел в грязь. Храбал в это время колыхался от волн удара, путешествовавших по его жирам. Ярослав и Ботуслав попытались поддержать его за руки, как костлявые Атланты. Но Любоша Храбала было уже не спасти. Громадина пошатнулась. Он с хохотом повалился на землю, увлекая за собой худосочные подпорки.

Улица шла под уклон, и толстяк заскользил вниз в ручейках талой воды.

– Помогите! – завопил он. – Меня несет к реке! Ярослав и Ботуслав заржали, как кони. Пытаясь ухватиться

за молотящие по воздуху руки товарища, они поехали вниз вслед за ним.

– Ротос! – выдохнул один из них, заметив меня. – Zastavte! – Но источник их неприятностей, казалось, наслаждался своим путешествием, весело выспрашивая дорогу у прохожих:

– Jak sе dostanu кMostecka ?

Заметив, что я их не понимаю, один из братьев взмолился на немецком:

– Помоги же! Хватай моего брата. Так мы его остановим.

Я, как всегда, пытался сохранить лицо и не хотел вмешиваться: пусть эти пьяницы съедут хоть к самой реке – мне-то что задело? Но падение разогрело мне кровь: в жизни так мало радостей, и тело само жаждало взбодриться весельем. Поэтому я прыгнул – уронив манишку в талую грязь – и уцепился за ремень Ботуслава.

– Guten Abend, – сказал Любош Храбал, словно приветствуя нового попутчика. – А не начать ли мне брать плату с пассажиров.

Мой вес, хоть и не очень большой, сработал как тормозной противовес; наша куча мала замерла. Храбал вздохнул почти с сожалением и, прикрыв свои поросячьи глазки, принялся ждать, пока кто-то не поставит его на ноги. Естественно, я тоже присоединился к этой спасательной операции… и за это содействие был принят в пьяную компанию.

– Давай, – сказал Храбал. – Ужрись с нами в зюзю. Первый раз – за мой счет. Все равно в твой маленький животик много не влезет.

Мы пили и гуляли в «Золотой клецке» на Мостовой улице. Любош Храбал оказался самым речистым из всей компании. Король плевков и опилок, он сидел и разглагольствовал на всякие непристойные темы, а Мушеки ржали, как кони, и пили, как сапожники. Их трудно было различить с первого взгляда. Оба носили острые бородки; у обоих были курчавые, распущенные волосы, которые они постоянно зачесывали за уши своими костлявыми пальцами. Потом я узнал, что Бо-туслав почти всегда молчит, а Ярослав может иной раз достичь впечатляющих высот в красноречии, но только когда молчит Храбал. Когда они улыбались, я заметил, что у Ярослава на верхней челюсти – четыре зуба, а у Ботуслава – всего три.

– Мы все – жулики, – сказал Храбал, сотрясаясь от хохота. – Ja, ja. Я уже двадцать лет ein Gross Lump.

– Нет, нет, – запротестовал я, – ничего подобного.

– Он имеет в виду пройдоху, а не свинью, – объяснил, перекрикивая шум, Ярослав; все-таки мой немецкий был далек от совершенства.

– Ага, выдающимся мошенником. А, как тебе, счастливчик? Мы все трое живем своей хитростью – и живем очень даже неплохо, если спросить моего друга (он постучал себя по брюху). – Ботуслав, и Ярослав, и я сам, Любош Храбал из Чешски Крумлова, обладаем прирожденным даром очищать карманы глупцов! Можем сманить кольцо с дамского пальца!

Я раскачивался на краю стола и пил из магической кружки, которая, казалось, с каждым глотком наполнялась вновь. Ботуслав и Ярослав усадили к себе на колени молодую служанку, поделив между собой ее аппетитный зад. Я вдыхал ее сладкий аромат, поглядывая на неглубокую ложбинку груди; чешский соблазн. Я уже был готов поделиться со своими новыми друзьями волшебными свойствами моего сосуда, когда подошла хозяйка и вновь наполнила мою кружку из двух объемистых кувшинов. Храбал с восхищением разглядывал мощные руки этой женщины и пышную грудь, распирающую корсет.

– Какова силища, а? Представьте энергию этой женщины. У нее между ног можно и умереть.

– Ужасная картина, – скривив лицо, заявил Ярослав. – Любош и Зденка наседают друг на друга, как медведи.

– Две горы, – подхватил Храбал, – столкнувшиеся друг с другом.

– Огромный тоннель и малюсенький путешественник.

Близнецы прыснули и принялись качать служанку на коленях. Я не исключал, что Храбал может убить за подобное оскорбление; но он тоже выл и рыдал от смеха и лишь мазнул Ботуслава по щеке, как если бы убил комара. Служанка на коленях у братьев пыталась разделить их веселье, хотя, как я понял, немецкого она не знала. Это была блондинка, без сомнения, симпатичная и при свете дня, но в полутемной таверне она была воплощением прекрасного. Я зачарованно смотрел, как она приоткрыла ротик, готовая рассмеяться, – на эту розовую щелочку, на круглый язычок и жемчужные зубки. Меня кружило от выпитого, как лодку во время шторма (хотя тело оставалось неподвижным), и я старался поверить в искренность ее ответного взгляда.

– Еще четырнадцати нет, – жарко прошептал мне на ухо Храбал. – Мед с молоком. Ты ей нравишься – смотри-ка.

Привстав на подкашивающихся ногах, я поклонился и спросил, как ее зовут. В глазах Мушеков заплясали насмешливые искорки. Девушка была накрашена: лицо напудрено, щеки нарумянены, верхние веки подведены голубыми тенями. Я еще раз попробовал проявить вежливость, выдавил:

– Tesi mе, – и поймал себя на том, что пялюсь на ее грудь. Выпитое пиво отягощало живот, мне на шею как будто навесили мельничный жернов, и я не мог подняться даже из приличия.

Ярослав ухватил двумя пальцами подбородок девушки, притянул ее голову к себе и что-то прошептал ей по-чешски. Явно возникли какие-то возражения; девушка вспыхнула (это было заметно даже под пудрой) и приоткрыла ротик.

– Ну же, – настаивал Ярослав. Служанка попыталась встать, ее лицо скрыли льняные локоны; но близнецы ухватили ее за широкую фланелевую юбку. Они успокаивали ее, ободряюще улыбаясь. Потянули ее назад и вновь усадили к себе на колени. Ботуслав или Ярослав (я уже не понимал, кто из них – кто) положил на стол перед девушкой монету – золотой дукат, не меньше. Ее глаза широко распахнулись и превратились в пронзительные синие сферы нужды.

Любош Храбал приподнял свою необъятную ягодицу, чтобы выпустить громоподобный пук.

– Смотрите, – сказал он.

Мы все наблюдали за лицом служанки, рассматривавшей дукат. Она подпрыгивала вверх-вниз – это близнецы, забавляясь, перекатывали ее с ягодицы на ягодицу. В табачном дыму шумной таверны пробился утробный стон. Звук становился все громче и явственней; он превратился в мучительный, монотонный рев. Ярослав и Ботуслав перекидывались девушкой, словно мячиком. У нее растрепались волосы, маленькие груди выбились из-под корсажа. Я так и не понял, улыбалась она или хмурилась.

– У-ух! – кричали братья, и Храбал добавлял свой скрипучий бас. – У-ух!

С быстротой лягушки, охотящейся на муху (розовая молния руки, накрывающей тусклый кругляш), девушка схватила монету. Кажется, Мушеки даже обрадовались потере дуката. Я тоже смеялся, тоже аплодировал – правда, не попадал ладонью по ладони и чуть не вывихнул мизинец.

– Когда закончишь, – сказал Любош Храбал, – мы будем ждать тебя здесь. Не забудь. И не забудь найти нас.

Девушка взяла меня за руку; ее ладонь была холодной и влажной, а кончики пальцев казались слегка мозолистыми. Я покорно последовал за ней по лабиринту столов, и в конце концов – мы в жаркой и пламенной, как преисподняя, кухне. Кошка лакала молоко из блюдца прямо на столе. Рыжебородый голый по пояс детина жарил на вертеле поросенка. Я почувствовал дурноту, как осужденный, которого ведут на эшафот по анфиладе незнакомых комнат.

Перед двумя одинаковыми дверьми девушка остановилась, да так резко, что я уперся припухлостью у себя в паху ей в крестец. Она колебалась и нервно мяла пальцы.

– Do leva! – крикнул нам поросячий палач. У него был резкий, сиплый от серы голос. – Pet minuty, Ruzena. – Она недовольно рванулась к «неправильной» двери. – Tamten! – крикнул повар. – Tamten – do leva! – Девушка разозлилась. Она распахнула левую дверь и втащила меня внутрь.

В сужающемся луче света я успел разглядеть деревянные ступеньки, ковер, как будто присыпанный перхотью, и Руже-ну, прячущую дукат себе в рот.

Потом она закрыла дверь. Я тяжело, жарко дышал, как собака у натопленной печи, а невидимые руки расстегивали мне штаны. Ружена заставила меня подняться на несколько ступеней, я ощутил ее дыхание у себя на животе. Она нетерпеливо подобрала юбки, и я улегся рядом. Наше соитие происходило в бессловесной тьме: два тела, прилепившиеся друг к другу, как слизни в погребе. Я был зажат сырыми подушками, вес ее тела придавливал меня к стертым ступеням. Ружена водила моими руками себе по грудям, небрежно выбившимся из-под корсета, пыхтела и стонала. Скорее смущенный, чем возбужденный, я чувствовал боль в паху от желания помочиться и одновременно неловко мял холодные пуговки плоти. Дважды Ружена яростно выгибалась и потом втягивала меня обратно, а я извинялся, шмыгал носом и искал губами ее запечатанные

золотом уста.

– Nein! – протестовала Ружена, возвращая мое лицо к бледным округлостям своей груди. Мою спину словно свело судорогой. Ее пальцы погрузились мне в шею. Стены мира обрушились на меня, и Ружена отодвинулась, чтобы я не испачкал ее юбок.

Когда все кончилось, она выругала меня на своем родном языке, потом ушла вверх по лестнице, достав монету изо рта. Я подобрал свой срам, своего липкого моллюска, и на подкашивающихся ногах вернулся к новым друзьям.

Любош Храбал и братья Мушеки подняли тост за мою утраченную девственность.

– Держись с нами, – сказал Храбал, – и ты будешь мужчиной, сын мой.

Без усилий, как камень в воду, я погрузился в грех. Работа много времени не отнимала и не требовала творческих усилий, так что я целыми днями кутил в компании своих новых друзей, смеялся над небылицами Храбала и с угодливым удивлением таращился на магические фокусы Мушеков. Храбал объяснил, что сначала Ярослав и Ботуслав представлялись алхимиками. Они преуспели в использовании людской нужды.

– Бесплодным парам мы обещали детей, – говорил Ярослав. – Алхимическое оплодотворение осчастливит их, говорили мы. Тогда мы оба были посимпатичнее, и многие мужья, жаждавшие наследников, получили желаемое.

Храбал колыхался складками жира и хохотал, раз десять хлопнув меня по колену. Он утверждал, что братья могут превратить живую форель в золотую и наоборот; что красный порошок обеспечил им жилье, приличную кормежку и выпивку на много лет. Позже, в «Золотом угре», Ботуслав набросал для меня – по столешнице салом – чертеж секретного отделения его алхимического тигля, которое открывалось в печи и «убивало» основной металл, освобождая его «первичный дух». Ярослав, говорливый близнец практичного Ботуслава, заболтал меня рассуждениями о закреплении и рубедо, сапиентии и фазаньем хвосте, о ребенке от алхимического брака. Мы пригибались над столом, как заговорщики, и он показывал мне палочку-мешалку из воска, которая таяла в изложнице, высвобождая крупинки золота. Слушая рассказы об их процветании, я был озадачен бедностью их одежды, которая выцвела, износилась и изрядно воняла от постоянной носки. Мои сомнения развеял Храбал.

– Ребят утомили легкие деньги, – сказал он. – Ты ведь знаешь, как это бывает, Томаш. Художнику нужен вызов.

Сейчас вместо алхимии Мушеки занялись лекарствами. Они готовили микстуры от зубной боли и едкие пилюли от желудочных колик, потому что люди охотнее доверяют снадобью, если оно отвратительно на вкус, от него тошнит и проглотить его – сущее мучение. Безмолвный Ботуслав изображал на Карловой площади аптекаря, а Ярослав со своим псом Латином восхвалял свой «aurum potabile, эликсир жизни», состоявший из меда, вербены и ромашки. Иногда я помогал им продавать наперстки липкого клея, который Ярослав называл соком росянки.

– Бесподобное средство от бородавок, мадам. Гарантированно улучшает вязку скота.

Братья без зазрения совести продавали витые корни белого переступня стареющим бездетным крестьянам, выдавая их за корни мандрагоры, которые непременно удобрят бесплодные утробы их жен.

Сам же Любош Храбал зарабатывал на хлеб, представляясь хирургом.

– Болезни Венеры и флеботомия! Мы боимся и того, и другого, господа и дамы, но как без этого жить?!

Шли недели, я больше не видел моей неприветливой Ружены, зато еще сильнее вошел в доверие к жуликам. Храбал показал мне черный лакированный футляр, где хранились его хирургические инструменты. Его специализацией было удаление зубов; он несколько лет путешествовал по всей Богемии и устраивал представления перед публикой. Что касается операций, то однажды он видел, как цирюльник вскрыл человека, чтобы избавить того от камня, и Храбал считал, что этого опыта вполне достаточно, чтобы самому решать подобные задачи.