Чудо. Встреча в поезде

22

Гай присел на краешек кровати, закрыл лицо руками, потом медленно отнял ладони. Он чувствовал, как ночь лишает плоти его мысли, искажает их — ночь, темнота, бессоница. И все же в ночи заключалась истина. В ночи к ней приближаешься только по касательной, но она, истина, все одна и та же. Расскажи он Энн то, что было, сочтет ли она его виновным, хотя бы отчасти? Выйдет ли замуж за него? Да как она сможет? Что же он за чудовище, если способен сидеть здесь, в этой комнате, где в нижнем ящике лежат сценарии убийства и пистолет, из которого должно застрелить человека?

В хилых предрассветных сумерках он принялся изучать в зеркале свое лицо. Левый угол рта непревычно поник. Полная нижняя губа поджалась, напряженно вытянулась. Он попытался придать взгляду неколебимую твердость. Но глаза взирали над синеватыми полукружиями как некая часть его существа, ожесточенная обвинением, — словно жертва глядела на палача.

Одеться, выйти погулять или попытаться уснуть? Он бесшумно крался по ковру, подсознательно стараясь не ступать на скрипящую паркетину у кресла. «Через скрипящие ступеньки ты перепрыгнешь на всякий случай, — гласили письма Бруно. — Дверь в комнату отца, ты знаешь, как раз направо. Я все везде обшарил, и нигде не может встретиться никакого препятствия. Найди на плане комнату дворецкого (Херберта). Это единственная живая душа в пределах досягаемости. Там, где в прихожей скрипит паркет, я поставил крестик…» Гай бросился на постель. «Что бы ни случилось, ты не должен выбрасывать «люгер» между домом и железнодорожной станцией».

Гай знал все это назубок — от скрипа кухонной двери до цвета ковра в прихожей.

Если Бруно заставит кого-то другого убить своего отца, здесь, в этих письмах, достаточно против него улик. Гай мог бы отомстить Бруно за все, что тот сделал с ним. Но Бруно использует свой навет, и Гая осудят за убийство Мириам. Нет, нет — это лишь вопрос времени: Бруно сыщет кого-нибудь другого. Стоит еще немножко потерпеть, вынести угрозы Бруно, и все кончится, и можно будет заснуть. Если уж пойти на это, возникла мысль, то не с громоздким «люгером», а с маленьким револьвером — Гай вскочил с постели, изнывая от боли и гнева, испугавшись мысленно произнесенных слов. «Здание для Шоу», — сказал он себе, как бы меняя декорацию, пуская под откос обломки ночи и вживаясь в наступающий день.

«Здание для Шоу. Площадка, заросшая травою до самых задних ступенек, исключая гравий, который трогать нельзя… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Этот синкопированный ритм ты легко запомнишь».

— Мистер Хейнс!

Гай вздрогнул и порезался. Отложив бритву, двинулся к двери.

— Привет, Гай. Ну что, созрел? — вопросил голос, бесстыдный в эту божью рань, безобразно погрязший в ночной неразберихе. — Хочешь добавки?

— Отцепись от меня.

Бруно расхохотался.

Гай, дрожа, повесил трубку.

Весь день искривился, сломался под этим ударом. Гай отчаянно желал вечером видеть Энн, жаждал отчаянно того мгновения, когда издали углядит ее в том месте, где они договорились встретиться.

Но не менее властно заговорило желание лишить себя этого блага. Чтобы устать, Гай долго гулял по Риверсайду, но спал все равно плохо и видел скверные сны. Все изменится, подумал он, как только Шоу подпишут контракт и можно будет приступить к работе.

Даглас Фреар из компании Шоу по продаже недвижимости позвонил, как и обещал, на следующее утро.

— Мистер Хейнс, — проворковал неспешный, хрипловатый баритон, — мы получили одно весьма странное письмо, касающееся вас.

— Что такое? Какое письмо?

— Касательно вашей жены. Не знаю, может быть, прочесть вам?

— Да, пожалуйста.

— «Уважаемые господа. Без сомнения, вам интересно будет узнать, что Гай Дэниэл Хейнс, чья жена была убита в июне прошлого года, сыграл в этом деле более значительную роль, нежели то известно следствию. Сведения исходят от компетентного лица, которое также располагает информацией о том, что вскоре будет назначено дополнительное следствие, где и будет обнаружено подлинное участие Хейнса в преступлении», Уверен, мистер Хейнс, что письмо облыжное. Но вы, думаю, должны о нем знать.

Конечно. — Майерс в своем углу склонился над чертежной доскою столь же невозмутимо, как и в любое утро из дней недели.

— Кажется, я что-то слышал о прошлогодней — гм — трагедии. Ведь о дополнительном следствии вопрос не стоит, не так ли?

— Разумеется, нет. То есть я во всяком случае ничего не слышал. — Гай проклинал охватившее его смятение. Мистер Фреар только хотел знать, освободил ли Гай время для работы.

— Мне очень жаль, мистер Хейнс, но мы еще ничего не решили окончательно.

Компания Шоу по продаже недвижимости дожидалась следующего утра, чтобы сообщить, что их не вполне устраивают его эскизы. Честно говоря, их заинтересовал проект другого архитектора.

Как Бруно разузнал насчет этого здания, изумлялся Гай. Но путей ведь сколько угодно. Может быть, что-то промелькнуло в прессе — а Бруно старательно следил за всеми новостями архитектуры — или же Бруно позвонил, зная, что Гая нет в офисе, и Майерс случайно проболтался. Гай снова взглянул на Майерса: интересно, говорил ли он когда-нибудь по телефону с Бруно? Сама возможность отдавала чем-то потусторонним.

Теперь, когда заказ ушел из рук, Гай начал раздумывать, чего он вместе с этим зданием лишился. Теперь не будет свободных денег, на которые он рассчитывал к лету. Не будет престижа в глазах семьи Фолкнеров. Но ему ни разу не пришло в голову, что у истоков его страданий, наряду со всем прочим, стоит неповторимая обида творца, видящего, как создание обращается в пустоту.

Пройдет время — и Бруно сообщит очередному клиенту, потом следующему и так далее. Исполнялась его угроза разрушить карьеру Гая. А жизнь с Энн? Гая пронзила боль при одной мысли о девушке. Казалось, он на долгие дни забывал, что вообще любит ее. Что-то случилось между ними, а что именно — сказать невозможно. Гай чувствовал одно: Бруно разрушает в нем силу любить. Всякая мелочь глубоко ранила — начиная с того, что он потерял свои лучшие туфли, запамятовав, в какую мастерскую отнес их чинить, и кончая домом в Элтоне, который казался уже несоразмерно большим для них с Энн: они теперь вряд ли смогут чем-то его заполнить.

В офисе Майерс занимался повседневной работой, выполняя чертежи для агентств, а телефон Гая молчал. Гаю подумалось как-то, что Бруно не звонит специально, все нагнетая и нагнетая напряжение, дабы в конце концов голос его показался бы исходом. Самого себя ненавидя, Гай среди дня спустился и выпил несколько мартини в баре на Мэдисон-авеню. На ленч он договорился с Энн, но она позвонила и отказалась, он уже не помнил, почему. Не то, чтобы в тоне ее звучал холодок — но Гай вдруг осознал, что никакой реальной причины отказаться от ленча у нее не было. Она явно не говорила, будто идет покупать что-то для их дома — это бы он запомнил. А вдруг не запомнил? А может, она мстила за то, что он отказался прийти к ней домой обедать в прошлое воскресенье. Он никого не хотел видеть в прошлое воскресенье — слишком устал, слишком измучился. Ссора, подспудная, никем из двоих не признаваемая, становилась все глубже, все серьезнее. Последнее время Гай часто чувствовал себя таким жалким, что не смел навязывать Энн свое общество, а когда ему хотелось увидеться, она ссылалась на хлопоты. Обустраивает будущий дом — и длит нелепую ссору. В этом не было смысла. Все в мире потеряло смысл, кроме одного: избавиться от Бруно. И не существовало ни единого пути избавления, который имел бы смысл. То, что могло произойти в суде, тоже лишалось уже всякого смысла.

Гай зажег сигарету, потом заметил, что одна уже у него в руках. Согнувшись над сверкающим черным столиком, он закурил обе. Пальцы с зажатыми в них сигаретами зеркально повторяли друг друга. Что он здесь делает в четверть второго пополудни, туманя мозг третьим мартини, отнимая у себя способность работать — если бы даже работа была? Он, тот самый Гай Хейнс, который любит Энн, тот самый, что построил «Пальмиру»? У него даже не хватит мужества шваркнуть о стену этим бокалом мартини. Зыбучий песок. А если погрязнуть окончательно. Если убить для Бруно. Это будет просто — Бруно не врет — когда в доме не останется никого, кроме отца Бруно и дворецкого; а Гай знает особняк куда лучше, чем свой собственный дом в Меткалфе. И заодно оставить улики против Бруно, бросить «люгер» прямо в комнате. Мысль эта приобрела ужасающую, единственную определенность. Гай непроизвольно сжал кулаки — драться, бороться с Бруно; затем ему стало стыдно бессильно сцепленных пальцев, ненужным грузом лежащих на столе. Не следует больше пропускать такие мысли. Именно их-то Бруно и хочет вызвать.

Гай намочил платок в стакане с водой и обтер лицо. Заныл порез, оставшийся после бритья. Гай заглянул в зеркало, что висело сбоку, и заметил кровь, крохотное алое пятнышко прямо у еле видной ямочки на подбородке. Захотелось вдруг хватить кулаком по зеркалу. Гай заставил себя подняться и пошел оплатить счет.

Но, побывав однажды за пределом, мысль его с легкостью соскальзывала туда вновь и вновь. Бессонными ночами он разыгрывал сам перед собою убийство, и это успокаивало, как наркотик. Да и не убийство это было, а некий акт, совершаемый, чтобы раз и навсегда отделаться от Бруно, скольжение ланцета, отсекающего злокачественную опухоль. Ночами отец Бруно из человека превращался в тело, он же, Гай, — в силу, на это тело направленную. Прокручивать перед собой все это: «люгер» в комнате, неуклонное продвижение Бруно к приговору и казни — было подлинным очищением души.

Бруно послал ему бумажник из крокодиловой кожи с золотыми уголками и с инициалами «Г.Д.Х.» на изнанке. «Думаю, это тебе подойдет, Гай, — гласила записка, вложенная внутрь. — Будь умницей, перестань упрямиться. Я тебя так люблю. Твой всегда Бруно». Рука Гая зависла было над мусорной урной, но все же он сунул бумажник в карман. Жалко было выбрасывать такую красивую вещь, Гай этого терпеть не мог. Можно потом как-нибудь распорядиться ею.

В то же утро Гай отказался от участия в радиопередаче. Он был не в состоянии работать и знал это. Зачем вообще продолжать таскаться в офис? Было бы чудесно пить без просыпу целые дни, а главное — ночи. Гай уставился на свою руку, что вертела и вертела на краешке стола сложенный циркуль. Кто это сказал, что у него руки, словно у капуцина? Тим О’Флаерти в Чикаго. Они тогда ели спагетти в полуподвальной квартирке, беседуя о Ле Корбюзье и о красноречии, которое у всех архитекторов, кажется, врожденное, сопутствующее профессии, и это очень кстати, потому что обычно приходится заговаривать клиентам зубы. Все казалось возможным тогда, хотя Мириам и тянула деньги: впереди ждала честная, укрепляющая силы борьба, и все было правильно, хотя и нелегко. Он вертел и вертел циркуль, скользил пальцами вниз и вертел, не переставая, пока не подумал, что стук, наверное, мешает Майерсу, и тогда перестал.

— Выходи из штопора, Гай, — дружелюбно проговорил Майерс.

— Просто так не выйдешь. Или сломаешься, или взлетишь, — отозвался Гай с леденящим спокойствием и, не сдержавшись, прибавил: — Мне советов не требуется, Майерс. Спасибо.

— Послушай, Гай… — Майерс поднялся, долговязый: смирный, улыбающийся. Но не успел он выбраться из-за края стола, как Гай ринулся к двери и сорвал с вешалки пальто.

— Извини. Давай забудем это.

— Да знаю я, в чем тут дело. Перед свадьбой нервы шалят. У меня тоже так было. Может, спустимся, выпьем чего-нибудь?

Фамильярность Майерса задела некое глубинное достоинство, о котором Гай в спокойные минуты и не подозревал. Сил больше не было выносить это безмятежное, пустое лицо, эту самоуверенную пошлость.

— Спасибо, — сказал он. — Мне правда не хочется, — и неслышно закрыл за собою дверь.